ГЛАВА IX. ГЛАВА Х. ГЛАВА XI. ГЛАВА XII. ГЛАВА XIII

Влекут ли тебя моря, что велики бесстрастным волненьем? Рывок, содроганье, крен и бушприта средь звёзд появленье, Сапфирные гребни внизу, облака на дорогах небесных, Ветра, что ревут в парусах и несут их к скалам неизвестным? Моря, чьих чудес и не счесть, моря, что извечно чудесны. Моря, что так дороги нам? Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечёт к горам! Море и горы «Кто идёт в Горы, идёт к своей матери».

Они пересекли горную цепь Сивалик и субтропический Дун, оставили позади себя Масури и по узким горным дорогам направились к Северу. День за днём они все глубже и глубже проникали в тесно скученные горы, и Ким день за днём видел, как к ламе возвращалась сила. Когда они шли по террасам Дуна, он опирался на плечо юноши и с охотой соглашался отдохнуть при дороге. У подножья большого подъёма к Масури он весь как‑ то подобрался, словно охотник, вновь увидевший памятный берег, и, вместо того чтобы в полном изнеможении опуститься на землю, запахнул длинные полы халата, глубоко, обоими лёгкими вдохнул алмазный воздух и пошёл, как умеют ходить только горцы. Ким, рождённый и воспитанный на равнинах, потел и задыхался, изумляясь старику.

— Эта страна по мне, — говорил лама. — В сравнении с Сач‑ Зеном эти места плоски, как рисовые поля. — И, упорно, размашисто двигая бёдрами, шагал вверх. На крутом спуске в три тысячи футов, пройденном за три часа, он далеко опередил Кима, у которого болела спина от необходимости постоянно отклоняться назад, а большой палец на ноге был почти перерезан травяной перевязью сандалии. В пятнистой тени больших деодаровых лесов, по дубравам, пушистым и перистым от папоротников, среди берёз, каменных дубов, рододендронов и сосен, вверх по голым горным склонам, скользким от сожжённой солнцем травы, и снова в прохладе лесов, пока дуб не начинал уступать место бамбуку и пальмам долины, ритмично шагал он, не зная усталости.

В сумерках, оглядываясь на гигантские хребты, оставленные позади, и неясную узкую полоску пройденной за день дороги, старик со свойственной горцам дальнозоркостью намечал новые переходы на завтра или, задержавшись на вершине какого‑ нибудь высокого перевала с видом на Спити и Кулу, с вожделением протягивал руки к высоко вздымавшимся снегам на горизонте. На рассвете застывшая голубизна их вспыхивала буйным алым пламенем, когда Кедарнатх и Бадринатх — цари этой пустыни — принимали первые лучи солнца. Весь день они лежали под солнцем, как расплавленное серебро, а вечером снова надевали свои уборы из самоцветов. Вначале они дышали на путешественников ветерками, которые так приятно овевают тебя, когда карабкаешься по гигантскому склону, но через несколько дней, на высоте девяти‑ десяти тысяч футов, ветры эти стали пронизывающими, и Ким любезно позволил жителям одной горной деревни подарить ему грубый шерстяной плащ и тем приобрести заслугу. Лама выказал некоторое удивление, что кому‑ то могут не нравиться острые, как лезвие ножа, ветры, которые срезали многие годы с его плеч.

— Это только предгорья, чела, настоящий холод мы почувствуем, когда доберёмся до настоящих Гор.

— Вода и воздух тут хороши, а люди достаточно благочестивы, но пища очень плоха, — ворчал Ким, — и мы несёмся как сумасшедшие… или англичане. А ночью можно замёрзнуть.

— Да, немного морозит, но лишь настолько, чтобы старые кости снова могли обрадоваться солнцу. Не следует вечно услаждать себя мягкой постелью и хорошей пищей.

— Мы могли бы, по крайней мере, держаться дороги. — Ким, как и всякий уроженец Равнин, был склонён идти по хорошо протоптанной тропе, не шире шести футов, змеившейся между горами. Но лама, как истый тибетец, не мог удержаться, чтобы не шагать напрямик по косогорам и краям крутых осыпей. Как он объяснял своему хромающему ученику, человек, выросший в горах, способен угадывать направление горной дороги, и если низко нависшие облака могут послужить помехой сокращающему путь чужеземцу, то для внимательного человека они — ничто. Таким образом, после долгих часов ходьбы, которую в цивилизованных странах оценили бы как очень трудное альпийское восхождение, они, задыхаясь, лезли ещё на седловину, обходили по краю несколько обрывов и спускались лесом на дорогу под углом в сорок пять градусов. Вдоль их пути лежали деревни горцев — глиняные и земляные хижины, кое‑ где бревенчатые, грубо срубленные топором; они лепились по кручам, как ласточкины гнёзда, скученные, стояли на крошечных площадках посередине склона в три тысячи футов, забивались в углы между скалами, где, как в воронке, смешивались разные потоки воздуха, или, стремясь быть поближе к летним пастбищам, жались в лощине, где зимой лежал десятифутовый слой снега. А люди — желтолицые, засаленные, одетые в грубые шерстяные ткани, люди с короткими голыми ногами и почти эскимосскими лицами выбегали толпой и поклонялись путникам. Равнины, гостеприимные и мягкие, обращались с ламой как со святейшим из святых. Но Горы поклонялись ему, как человеку, общающемуся со всеми демонами. Они исповедовали совершенно искажённый буддизм, обременённый поклонением природе, причудливым, как их ландшафты, тщательно продуманным, как насыпные террасы их крошечных полей, но большая шапка, брякающие чётки и редкостные китайские тексты вызывали в них величайшее уважение и они почитали человека, носящего такую шапку.

— Мы видели, как ты спускался по чёрным грудям Юы, — сказал как‑ то вечером один бета, угощая их сырым, кислым молоком и твёрдым, как камень, хлебом. — Мы нечасто ходим этим путём — разве что летом, когда стельные коровы заблудятся. Там, в камнях, иногда в самый тихий день вдруг поднимается ветер и сбрасывает людей вниз. Но что может сделать таким людям, как вы, демон Юы?

Вот когда Ким, у которого болели все кости, голова кружилась от того, что он постоянно смотрел вниз, а пальцы ног были стёрты, потому что он судорожно цеплялся ими за неровности почвы, испытывал радость от пройденного за день пути, — такую же радость, какую испытывает от похвал своих товарищей воспитанник школы св. Ксаверия, победивший в беге на четверть мили по ровному месту. Горы заставили жир от гхи и сахара потом сойти с его костей; сухой воздух, которым он прерывисто дышал на вершинах трудных перевалов, укрепил и развил его грудную клетку, а подъёмы вырастили новые, твёрдые мускулы на его икрах и бёдрах.

Они часто размышляли о Колесе Жизни, особенно с тех пор как, по выражению ламы, освободились от его видимых соблазнов. Если не считать серого орла, замеченного издалека медведя, который выкапывал корни на горном склоне, яростного пёстрого леопарда, встреченного на рассвете в тихой долине, когда он пожирал козу, да иногда птицы с ярким оперением, они были одни, наедине с ветром и травой, шуршащей под его дуновением. Женщины из дымных хижин, по крышам которых проходили путники, спускаясь с гор, были некрасивы и нечистоплотны, жили со многими мужьями и страдали зобом. Мужчины — лесорубы или земледельцы — были кротки и невероятно простодушны. Но чтобы путники не страдали от отсутствия собеседника, судьба послала им учтивого врача из Дакхи: то они обгоняли его на дороге, то он их. Он платил за пищу мазями от зоба и советами, помогавшими восстановить мир между мужчинами и женщинами. Он, видимо, знал эти горы так же хорошо, как и здешние наречия, и описал ламе всю область, простирающуюся в сторону Ладакха и Тибета. Он говорил, что они всегда вольны вернуться на Равнины. Но для человека, любящего горы, дорога туда может оказаться интересной. Все это было сказано не сразу, а постепенно, во время вечерних бесед на каменных гумнах, когда, освободившись от пациентов, доктор курил, лама нюхал табак, а Ким следил за крошечными коровёнками, пасущимися на крышах домов, или изо всех глаз смотрел на глубокие синие пропасти между горными цепями. Они вели беседы и вдвоём, в тёмных лесах, когда доктор собирал травы, а Ким в качестве начинающего врача сопровождал его.

— Видите ли, мистер О'Хара, не знаю, черт возьми, что именно я буду делать, когда найду наших приятелей‑ спортсменов, но если вы будете так любезны не упускать из виду моего зонтика, который служит хорошей опорной точкой для топографической съёмки, я почувствую себя гораздо лучше. Ким смотрел на горные пики, частые, как деревья в густом лесу.

— Здесь не моя родина, хаким. Я думаю, легче найти вошь в медвежьей шкуре.

— О‑ а, в этом я специалист. Я не спешу. Бабу тащится, как баба. Они не так давно были в Лехе. Они говорили, что пришли из Кара‑ Корама со звериными головами, рогами и прочим. Боюсь только, что они уже отослали все свои письма и нужные для их целей вещи из Леха на русскую территорию. Они, конечно, пойдут на восток насколько возможно дальше именно затем, чтобы показать, что они никогда не были в Западных Княжествах. Вы не знаете Гор? — Он стал царапать прутиком по земле. — Смотрите! Они должны были вернуться через Сринагар или Аботабад; эт‑ то кратчайшая дорога — вниз по реке, через Банджи и Астор. Но они натворили бед на Западе. Итак, — он провёл борозду слева направо, — они идут на Восток, к Леху (ах, ну и холода же там! ) и вниз по Инду к Хан‑ ле (я знаю эту дорогу) и опять, — смотрите! — вниз по Башахр в долину Чини. Это можно было определить методом исключения, а также путём опроса местных жителей, которых я так хорошо лечу. Наши приятели долго болтались здесь и не остались незамеченными. Поэтому, хотя они ещё далеко, о них уже хорошо знают. Вот увидите, я поймаю их где‑ нибудь в долине Чини! Прошу вас, следите за зонтиком!

Зонтик кивал, как колеблемый ветром колокольчик, то в долинах, то на горных склонах, и в каждый назначенный вечер лама и Ким, который ориентировался по компасу, нагоняли Хари‑ бабу, врача, продающего мази и порошки.

— Мы пришли по такой‑ то и такой‑ то дороге! — Лама небрежно показывал пальцем назад, на горные хребты, а зонтик рассыпался в комплиментах.

Под холодным светом луны они поднялись на заваленный снегом перевал, и лама, добродушно поддразнивая Кима, увязал по колено, как бактрийский верблюд — из породы тех взращённых среди снегов косматых верблюдов, что приходят в Кашмирский караван‑ сарай. Они прошли по нетвёрдому снежному слою и опушённым снегом глинистым сланцам и укрылись от лавины в таборе тибетцев, спешно гнавших вниз крошечных овец, каждая из которых несла на спине по мешку буры. Они вышли на травянистые склоны, все ещё испещрённые снежными пятнами, и, пройдя через лес, снова попали на луга. На Кедарнатх и Бадринатх они совершенно не чувствовали, что куда‑ то передвинулись, и только после многих дней пути Ким, взойдя на холмик высотой в десять тысяч футов, вдруг замечал, что какой‑ нибудь эполет или рог у того или другого великана чуть‑ чуть изменил очертания.

В конце концов они вступили в совершенно обособленный мир — обширную долину, где высокие холмы, казалось, были сложены просто из щебня и отбросов с горных отрогов. Тут целый дневной переход уводил их как будто не дальше, чем стеснённый шаг спящего уводит его во время ночного кошмара. Они с мучительным трудом огибали гору, и что же? Она оказывалась только крайней выпуклостью на крайнем выступе основного массива! Округлый луг, когда они взбирались на него, оказывался обширным плоскогорьем, спускающимся в далёкую долину. Три дня спустя оно уже казалось просто складкой земли с неясными очертаниями, тянущейся к югу.

— Наверное, здесь обитают боги, — сказал Ким, подавленный тишиной и причудливыми тенями облаков, плывущих во все стороны и тающих после дождя. — Это место не для людей!

— Давным‑ давно, — промолвил лама как бы про себя, — владыку спросили, вечен ли мир. На это Всесовершенный не дал ответа… Когда я был в Цейлоне, один мудрый искатель подтвердил это на основании священной книги, написанной на языке пали. Конечно, раз мы находимся на пути к освобождению, вопрос этот бесполезен, но гляди, чела, и познавай иллюзию! Это настоящие Горы! Они похожи на мои родные Сач‑ Зенские горы. Ни разу ещё мы не видели таких гор.

Над ними, все на такой же огромной высоте, земля вздымалась к границе снегов, где от востока до запада на протяжении многих сотен миль, словно отрезанные по линейке, кончались последние берёзы. Над берёзами загромождённые утёсами и зубцами скалы приподнимали свои вершины над белой пеленой. Ещё выше, неизменный от начала мира, но меняющийся с каждым движением солнца и туч, лежал вечный снег. На поверхности его, там, где бури и шальные вьюги поднимали пляску, виднелись пятна и проталины. Внизу, под ними, синевато‑ зелёным покрывалом милю за милей стлался лес, а ниже его видна была одинокая деревня, окружённая террасами полей и крутыми пастбищами; они догадывались, что ниже деревни, где сейчас бушевала и грохотала гроза, пропасть в двенадцать или пятнадцать тысяч футов обрывается в сырую долину, где сливаются родники — матери юного Сатладжа.

Лама, как всегда, повёл Кима по коровьим следам и боковым тропкам, далеко от главной дороги, по которой Хари‑ бабу, этот «пугливый человек», промчался три дня назад во время бури, перед которой девять англичан из десяти отступили бы, не испытав никаких угрызений совести. Хари не был смельчаком, — щелчок курка заставлял его меняться в лице, — но, по его собственным словам, он был «неплохим загонщиком» и не зря просматривал с помощью своего дешёвого бинокля всю огромную долину. Впрочем, белизна потрёпанных парусиновых палаток на зеленом фоне заметна издалека. Сидя на одном гумне в Зиглауре, Хари‑ бабу увидел все, что хотел видеть, в двадцати милях от себя по прямой линии и в сорока, если идти по дороге, а именно две маленькие точки, которые сегодня виднелись чуть ниже границы снегов, а на другой день передвинулись по горному склону дюймов на шесть ниже. Его вымытые и готовые к дальнейшему пути толстые голые ноги способны были покрывать поразительно большие расстояния, и поэтому, в то время когда Ким и лама отлёживались в Зиглауре, в хижине с протекающей крышей, дожидаясь, пока пройдёт гроза, вкрадчивый, мокрый, но не переестающий улыбаться бенгалец, произносящий на превосходном английском языке льстивейшие фразы, уже напрашивался на знакомство с двумя промокшими и довольно‑ таки простуженными иностранцами. Обдумывая множество дерзких планов, он явился вслед за грозой, расколовшей сосну против их лагеря, и так хорошо сумел убедить дюжины две встревоженных носильщиков в нееблагоприятности этого дня для дальнейшего путешествия, что они дружно сбросили на землю свою поклажу и топтались на месте. Это были подданные одного горного раджи, который, по обычаю, посылал их на оброк и забирал себе их заработок. Они и так уже были взволнованы, а тут ещё сахибы пригрозили им ружьями. Большинство их издавна было знакомо с ружьями и сахибами: все это были загонщики и шикари из Северных долин, опытные в охоте на медведей и диких коз, но никогда в жизни никто так не обращался с ними. Поэтому лес принял их в своё лоно и, несмотря на ругань и крики, не соглашался выдать обратно. Оказалось, что симулировать сумасшествие не понадобилось, но…. бабу придумал другие средства обеспечить себе хороший приём. Он выжал мокрую одежду, напялил лакированные ботинки, открыл синий с белым зонтик и семенящей походкой, с «сердцем, бьющимся в горле», появился как «агент его королевского высочества рампурского раджи, джентльмены. Чем могу вам служить? »

Джентльмены обрадовались. Один из них, видимо, был француз, другой — русский, но оба они говорили по‑ английски немногим хуже, чем бабу. Они просили его оказать им посильную помощь. Туземные слуги их заболели в Лехе. Они торопятся потому, что хотят привезти в Симлу свою охотничью добычу раньше, чем моль попортит шкуры. У них есть рекомендательное письмо ко всем государственным чиновникам (бабу по‑ восточному поклонился). Нет, им не встречалось других охотничьих партий en route. Они путешествуют сами по себе. Снаряжения у них достаточно. Они хотят только двигаться как можно быстрее. Тут бабу окликнул какого‑ то горца, жавшегося к деревьям, и после трехминутного разговора и вручения небольшого количества серебра (на государственной службе не приходится экономить, хотя сердце Хари обливалось кровью при таком мотовстве) одиннадцать человек носильщиков и трое слуг появились вновь. По крайней мере, бабу будет свидетелем перенесённых ими притеснений.

— Мой царственный повелитель будет очень огорчён, но ведь это люди совсем простые и невежественные. Если ваши благородия по доброте своей согласятся посмотреть сквозь пальцы на это печальное недоразумение, я буду очень рад. В скором времени дождь прекратится, и тогда мы двинемся дальше. Вы стреляли, э? Прекрасное занятие!

Он порхал от одной килты к другой, делая вид, что поправляет то одну, то другую коническую корзинку. Англичанин, как правило, не фамильярен с азиатом, но он не позволит себе ударить по руке любезного бабу, нечаянно опрокинувшего килту с красной клеёнчатой покрышкой. С другой стороны, как бы ни был бабу любезен, он не станет уговаривать его выпить или отобедать вместе. Иностранцы же все это проделали и забросали его множеством вопросов — преимущественно о женщинах, а Хари давал на них весёлые и непосредственные ответы. Они дали ему стакан беловатой жидкости, похожей на джин, потом угостили ещё и, немного погодя, от его серьёзности ничего не осталось. Он оказался совершённым предателем и в самых непристойных выражениях говорил о правительстве, навязавшем ему европейское образование, но не позаботившемся снабдить его жалованием европейца. Он нёс чепуху об угнетении и несправедливости, пока слезы, вызванные скорбью о несчастиях его родины, не потекли по его щекам. Тогда он встал, шатаясь, и, распевая любовные песни Нижнего Бенгала, отошёл и рухнул на землю под мокрым деревом. Впервые столь неудачный продукт английского управления в Индии столь несчастливо попал в руки чужаков.

— Все они на один манер, — сказал один из спортсменов другому по‑ французски. — Сами увидите, когда мы доберёмся до настоящей Индии. Хотелось бы мне нанести визит его радже. Может быть, там удалось бы замолвить за него словечко. Возможно, он слыхал о нас и пожелает выказать своё благорасположение.

— У нас нет времени. Надо попасть в Симлу как можно скорее, — возразил его спутник. — Что касается меня, я предпочёл бы, чтобы наши отчёты были отосланы из Хиласа или хотя бы из Леха.

— Английская почта лучше и надёжнее. Вспомните, они сами велели оказывать нам всяческое содействие, и — клянусь богом! — они действительно его оказывают! Невероятная глупость это или что?

— Это гордость — гордость, которая заслуживает наказания и получит его.

— Да! Биться в нашей игре со своим братом — уроженцем континента — это действительно что‑ то значит. Там есть риск, но эти люди… Ба! Это слишком просто.

— Гордость, все это гордость, друг мой.

— Какой толк, черт возьми, что Чагдарнагар так близко от Калькутты, — думал Хари, храпя с открытым ртом на отсыревшем мху, — если я не могу понять их французской речи. Они говорят так необычна‑ айно быстро! Лучше бы попросту перерезать их дурацкие глотки.

Он появился снова, измученный головной болью и полный раскаяния, многословно выражая опасения, не сболтнул ли он спьяну чего лишнего. Он предан британскому правительству; оно — источник процветания и почестей, и повелитель его в Рампуре придерживается того же взгляда. Тогда иностранцы начали высмеивать его и вспоминать все им сказанное, пока бедный бабу, пустивший в ход и покаянные гримасы, и елейные улыбки, и безгранично лукавое подмигивание, не был мало‑ помалу выбит из своих позиций и не оказался вынужденным открыть правду. Когда впоследствии об этом услышал Ларган, он откровенно сожалел, что не был среди упрямых, невнимательных носильщиков, которые с травяными циновками на головах дожидались хорошей погоды, в то время как капли дождя застаивались в отпечатавшихся на земле следах их ног. Все знакомые им сахибы, люди, одетые в грубое охотничье платье, из года в год с удовольствием посещавшие эти любимые ими лощины, держали и слуг, и поваров, и вестовых — зачастую горцев. Но эти сахибы путешествуют без всякой свиты. Значит, они бедные и невежественные сахибы, ибо ни один разумный сахиб не станет слушать советов бенгальца. Но бенгалец, появившийся неизвестно откуда, дал им денег и старался говорить на их наречии. Привыкшие к дурному обращению со стороны своих соотечественников, они подозревали какую‑ то западню и готовились сбежать, как только представится случай.

Сквозь свежий после дождя воздух, пронизанный чудесными, благоуханными испарениями земли, бабу повёл их вниз по горному склону, гордо выступая впереди носильщиков и смиренно плетясь позади иностранцев. Мысли его были обильны и многообразны. Самая пустячная из них была бы способна чрезвычайно заинтересовать его спутников. Впрочем, он оказался приятным гидом, не упускавшим случая указать на красоты владений своего царственного повелителя. Он населял горы всеми животными, которых иностранцам хотелось убить, — горными козлами тхарами или маркхорами, и медведями, которых хватило бы даже на пророка Елисея. Он рассуждал о ботанике и этнологии с безупречной неточностью, и его запас местных преданий — не забудьте, он в течение пятнадцати лет служил уполномоченным княжества! — был неистощим.

— Этот малый, несомненно, оригинал, — сказал тот из иностранцев, который был выше ростом. — Он похож на карикатурного венского агента по организации туристских экскурсий.

— Он представляет в миниатюре всю Индию на переломе — чудовищный гибрид Востока и Запада, — ответил русский. — Только мы умеем обращаться с восточными людьми.

— Он потерял свою родину и не приобрёл иной. Но он до глубины души ненавидит своих завоевателей. Слушай, вчера он признался мне… — и так далее…

Под полосатым зонтиком Хари‑ бабу напрягал мозг и уши, чтобы понять быструю французскую речь, и не сводил глаз с набитой картами и документами килты — самой большой из всех с двойной красной клеёнчатой покрышкой. Он ничего пока не собирается красть. Он только хочет знать, что именно нужно украсть и, пожалуй, как убежать, когда он украдёт то, что наметил. Он благодарит всех богов Индостана, а также Герберта Спенсера за то, что тут остались ещё кое‑ какие годные для кражи ценности.

На другой день дорога круто поднялась на травянистый склон выше леса, и тут на закате путники повстречались с престарелым ламой (впрочем, они называли его бонзой), сидящим, скрестив ноги, перед таинственной хартией, прижатой к земле камнями, хартией, содержание которой он толковал замечательно красивому, хоть и немытому, молодому человеку, видимо неофиту.

Полосатый зонтик показался на горизонте, на полпути от этого места, и Ким предложил ламе сделать остановку, чтобы дождаться его.

— Ха! — произнёс Хари‑ бабу, изобретательный, как Кот в Сапогах. — Это знаменитый местный подвижник. По всей видимости, он подданный моего царственного повелителя.

— Что он делает? Это очень любопытно.

— Он толкует священную картину — ручная работа!

Оба иностранца стояли с обнажёнными головами, облитые светом вечернего солнца, низко склонившегося к окрашенной в золото траве. Угрюмые носильщики, обрадовавшись передышке, остановились и сняли с себя поклажу.

— Смотрите! — сказал француз. — Это похоже на рождение религии: первый учитель и первый ученик. Он буддист?

— Да, или некое отдалённое его подобие, — ответил второй. — В Горах настоящих буддистов нет. Но поглядите на складки его одеяния! Поглядите на его глаза — какие вызывающие! Почему в присутствии этого человека чувствуешь, что мы ещё такой юный народ? — Говорящий со страстью ударил по стеблю высокого растения. — Мы до сих пор нигде ещё не оставили своего следа. Нигде! Вот что меня расстраивает, понимаете ли? — Сдвинув брови, он смотрел на бесстрастное лицо и монументально‑ спокойную позу ламы.

— Имейте терпение! Мы вместе оставим след — мы и ваш юный народ. Пока что сделайте с него набросок.

Бабу величественно приблизился; спина его выражала совсем не то, что его почтительная речь и подмигиванье в сторону Кима.

— Святой человек, это сахибы. Мои лекарства вылечили одного из них от расстройства желудка, и теперь я иду в Симлу, чтобы наблюдать за его выздоровлением. Они хотят посмотреть твою картину.

— Лечить больных всегда благо. Это Колесо Жизни, — сказал лама, — то самое, которое я показывал тебе в хижине, в Зиглауре, когда пошёл дождь.

— И они хотят послушать, как ты толкуешь его. Глаза ламы загорелись в ожидании новых слушателей.

— Объяснить Всесовершенный Путь — благо. Понимают ли они язык хинди, как понимал его хранитель Священных Изображений?

— Немного понимают, пожалуй.

Тут лама, непосредственный, как ребёнок, увлечённый новой игрой, откинул назад голову и гортанным громким голосом начал вступительное слово учителя веры, предпосылаемое проповеди самого учения. Иностранцы слушали, опираясь на альпенштоки. Ким, скромно сидя на корточках, смотрел на их лица, освещённые алым солнечным светом, и на их длинные тени, то сливающиеся, то отделяющиеся друг от друга. Они носили краги неанглийского образца и странные кушаки, смутно напоминавшие ему картинки в одной книге из библиотеки школы св. Ксаверия под заглавием «Приключения молодого натуралиста в Мексике». Да, они были очень похожи на удивительного мистера Самикреста из этой повести и очень не похожи на тех «в высшей степени беспринципных людей», как их охарактеризовал Хари‑ бабу. Носильщики, смуглые и молчаливые, благоговейно присели на землю в двадцати или тридцати ярдах, а бабу стоял с видом счастливого собственника, и полы его тонкого одеяния хлопали на холодном ветру, как флажок.

— Это и есть те самые люди, — шепнул Хари, в то время как ритуал шёл своим чередом, а оба белых следили глазами за былинкой, ползущей от Преисподней к Небесам и обратно. — Все их книги в большой килте с красноватой покрышкой — книги, отчёты и карты, — и я видел письмо какого‑ то владетельного князя, написанное либо Хиласом, либо Банаром. Его они берегут особенно тщательно. Они ничего не отослали ни из Хиласа, ни из Леха. Это так.

— Кто с ними идёт?

— Только носильщики, работающие по бигару. У них нет слуг. Они так осторожны, что даже сами варят себе пищу.

— Но что я должен делать?

— Ждать и смотреть. А если со мной что случится, ты будешь знать, где искать бумаги.

— Лучше бы им попасть в руки Махбуба Али, чем какого‑ то бенгальца, — с презрением сказал Ким.

— К любовнице можно попасть многими путями, не только свалившись со стены.

— Смотрите, вот Преисподняя для скупых и жадных. С одной стороны её стоит Вожделение, с другой — Усталость. — Лама увлёкся толкованием своей работы, а один из иностранцев делал с него набросок при быстро угасающем свете дня.

— Довольно, — резко сказал, наконец, иностранец. — Я не могу его понять, но хочу получить эту картину. Он рисует лучше меня. Спросите его, не продаст ли он её.

— Он говорит: «Нет, сэр», — ответил бабу. Конечно, лама не больше собирался отдавать свою хартию случайному встречному, чем архиепископ — закладывать в ломбарде священные сосуды своего собора. Весь Тибет кишит дешёвыми репродукциями Колёса, но лама был художник и, кроме того, богатый настоятель монастыря на своей родине.

— Быть может, дня через три, или четыре, или дней через десять, если я увижу, что сахиб — искатель и понимающий человек, я сам нарисую ему копию. Но эта используется при посвящении послушника. Скажи ему это, хаким.

— Он хочет получить её сейчас, за деньги.

Лама медленно покачал головой и начал складывать Колесо. Русский же видел перед собой всего лишь нечистоплотного старика, торгующегося из‑ за клочка грязной бумаги. Он вынул горсть рупий и, полушутя, схватил хартию, которая разорвалась в руках ламы. Тихий ропот ужаса поднялся среди носильщиков, из которых некоторые были уроженцы Спити и, по их понятиям, правоверные буддисты. Оскорблённый лама выпрямился, рука его сжала тяжёлый железный пенал — оружие духовенства, а бабу заметался в ужасе.

— Теперь вы видите, видите, почему я хотел запастись свидетелями?! Они в высшей степени беспринципные люди! О сэр! Сэр! Вы не должны бить святого человека.

— Чела! Он осквернил Писание!

Поздно! Раньше чем Ким успел вмешаться, русский ударил старика по лицу. В следующее мгновение он покатился вниз, под гору, вместе с Кимом, схватившим его за горло. Удар заставил закипеть в жилах юноши его ирландскую кровь, а внезапное падение противника довершило остальное. Лама упал на колени, наполовину оглушённый, носильщики с грузом на спине понеслись в гору так же быстро, как равнинные жители бегают по ровному месту. Они стали очевидцами несказанного кощунства и хотели скрыться раньше, чем горные боги и демоны начнут мстить. Француз, размахивая револьвером, подбежал к ламе, видимо, собираясь взять его в заложники за своего спутника. Град острых камней, — горцы очень меткие стрелки, — заставил его отступить, и один из носильщиков — уроженец Ао‑ Чанга — в ужасе увлёк ламу за собой. Все произошло так же внезапно, как наступает в горах темнота.

— Они забрали багаж и все ружья, — орал француз, стреляя, куда попало, в полумраке.

— Ничего, сэр! Ничего! Не стреляйте. Я иду на выручку, — и Хари, скатившись с горы, наткнулся на разгорячённого и опьянённого своей победой Кима, который бил головой почти бездыханного врага по большому камню.

— Ступай к носильщикам, — зашептал ему бабу на ухо. — Багаж у них. Бумаги в килте с красной покрышкой, но ты обыщи все. Забери их бумаги и непременно мурасалу (письмо владетельного князя). Ступай! Вот идёт второй.

Ким полетел на гору. Револьверная пуля ударила по скале рядом с ним, и он припал к земле, как куропатка.

— Если вы будете стрелять, — завопил Хари, — они спустятся сюда и уничтожат нас. Я спас джентльмена, сэр. Это необычайно опасно.

— Клянусь Юпитером! — Ким напряжённо думал по‑ английски. — Вот оно — чертовски узкое место, но я думаю, что это можно считать самообороной. — Он нащупал у себя за пазухой подарок Махбуба и нерешительно, — ведь он ни разу не пускал в ход маленького револьвера, если не считать нескольких выстрелов, сделанных для практики в Биканирской пустыне, — нажал курок.

— Что я говорил, сэр! — Бабу, казалось, заливался слезами. — Сойдите сюда и помогите его воскресить! Все мы попали в беду, говорю вам.

Выстрелы прекратились. Послышались шаги спотыкающегося человека, и, ругаясь, Ким в сумраке поспешно поднялся на гору, как кошка… или туземец.

— Они ранили тебя, чела? — крикнул лама сверху.

— Нет. А тебя? — Ким юркнул в рощицу низкорослых пихт.

— Я невредим. Уйдём отсюда. Мы пойдём с этими людьми в Шемлегх под Снегами.

— Но не раньше, чем восстановим справедливость, — крикнул чей‑ то голос. — У меня ружья сахибов — все четыре штуки. Давайте сойдём вниз.

— Он ударил святого человека, мы видели это. Скот наш останется бесплодным, жены наши перестанут рожать! Снега обвалятся на нас, когда мы пойдём домой… И это вдобавок ко всем остальным бедам!..

Пихтовая рощица гудела от гвалта носильщиков, охваченных паникой и в ужасе своём способных на все. Человек из Ао‑ Чанга нетерпеливо постукивал по собачке ружья и уже собирался спускаться с горы.

— Подожди немножко, святой человек, они не могут далеко уйти. Подожди, пока я не вернусь.

— Потерпевший — это я, — сказал лама, прикладывая руку ко лбу.

— Именно поэтому, — прозвучал ответ.

— Но если потерпевший пренебрежёт оскорблением, ваши руки будут чисты. Больше того, послушанием вы приобретёте заслугу.

— Подожди, мы вместе пойдём в Шемлегх, — настаивал тот. На одно лишь мгновение, как раз на то время, которое требуется, чтобы вложить патрон в магазин, лама заколебался. Потом он встал на ноги и коснулся пальцем плеча собеседника.

— Ты слышал? Я говорю, что убийство не должно совершиться. Я, который был настоятелем Сач‑ Зена. Неужели ты собираешься возродиться в виде крысы или змеи, хоронящейся под навесом крыши, или червя в брюхе самого презренного животного? Неужели ты этого хочешь?..

Человек из Ао‑ Чанга упал на колени, ибо голос ламы гремел как тибетский ритуальный гонг.

— Ай! Ай! — закричал уроженец Спити. — Не проклинай нас… не проклинай его. Ведь это он от усердия, святой человек! Положи ружьё, дурак!

— Гнев за гнев! Зло за зло! Убийства не будет. Пусть те, что бьют духовных лиц, познают следствия своих поступков. Справедливо и совершенно Колесо, и не отклоняется оно ни на один волос! Они много раз будут перерождаться в терзаниях! — Голова его упала на грудь и он всей тяжестью опёрся на плечо Кима.

— Я близко подошёл к великому злу, чела, — зашептал он в мёртвой тишине, наступившей под соснами. — У меня было искушение выпустить эту пулю и, поистине, в Тибете их постигла бы страшная и медленная смерть… Он ударил меня по лицу… по плоти моей. — Он опустился на землю, тяжело дыша, и Ким слышал, как старое сердце его трепетало и замирало.

— Неужели они его убили? — проговорил человек из Ао‑ Чинга, в то время как прочие стояли, онемев. Ким в смертельном страхе склонился над телом.

— Нет, — крикнул он страстно, — это только приступ слабости. — Тут он вспомнил, что он белый человек и может воспользоваться лагерным снаряжением белых людей. — Откройте килты! У сахибов, наверное, есть лекарства.

— Охо! Это лекарство я знаю, — сказал со смехом человек из Ао‑ Чанга. — Не мог я пять лет быть шикари Енклинга‑ сахиба и не знать этого лекарства. Я тоже пробовал его. Вот!

Он вытащил из‑ за пазухи бутылку дешёвого виски, которое продаётся путешественникам в Лехе, и искусно влил несколько капель в рот ламы.

— Я сделал то же самое, когда Енклинг‑ сахиб вывихнул себе ногу за Астором. Аха! Я уже заглянул в их корзины, но мы справедливо все поделим в Шемлегхе. Дай ему ещё немного! Это хорошее лекарство. Пощупай! Теперь сердце бьётся ровнее. Положи ему голову пониже и слегка разотри лекарством грудь. Никогда бы этого не случилось, если бы он спокойно подождал, пока я рассчитаюсь с сахибами. Но, быть может, сахибы погонятся за нами сюда? Тогда не грешно будет застрелить их из их же собственных ружей, а?

— Один уже поплатился, должно быть, — сквозь зубы произнёс Ким. — Я ударил его в пах, когда мы катились с горы. Если б я только убил его!

— Хорошо храбриться, если живёшь не в Рампуре, — сказал один из тех, чья хижина стояла в нескольких милях от ветхого дворца раджи. — Если среди сахибов про нас пойдёт дурная слава, никто больше не будет нанимать нас в шикари.

— О, но это не ангрези‑ сахибы, они не похожи на весёлых людей вроде Фостама‑ сахиба или Енклинга‑ сахиба, они чужеземцы, они не могут говорить на ангрези, как сахибы. Тут лама кашлянул и сел, ощупью отыскивая чётки.

— Убийства не будет, — пробормотал он. — Колесо справедливо. Зло за зло…

— Нет, святой человек. Мы все здесь. — Человек из Ао‑ Чанга робко погладил его ноги. — Без твоего приказания не убьют никого. Отдохни немного. Мы раскинем табор ненадолго, а позже, когда взойдёт месяц, пойдём в Шемлегх под Снегами.

— После драки, — сообщил как глубокую истину уроженец Спити, — лучше всего лечь спать.

— Я, и правда, ощущаю головокружение и покалывание в затылке. Дай я положу голову на твои колени, чела. Я старик, но подвластен страстям… Мы должны думать о Причине Всего Сущего…

— Накрой его одеялом. Нам нельзя разводить костёр, как бы сахибы не увидели.

— Лучше уйти в Шемлегх. Никто не погонится за нами до Шемлегха, — говорил возбуждённый житель Рампура.

— Я был шикари у Фостама‑ сахиба и шикари у Енклинга‑ сахиба. Я и теперь служил бы Енклингу‑ сахибу, кабы не этот проклятый бигар (повинность). Поставьте внизу двух человек с ружьями, чтобы помешать сахибам наделать новых глупостей. Я не покину святого человека.

Они сидели поодаль от ламы и, послушав некоторое время, нет ли шума, стали передавать по кругу примитивную хукку, резервуаром которой служила старая бутылка из под ваксы фирмы Дей и Мартин. Она ходила по рукам, и горящий на её горлышке уголь освещал узкие мигающие глаза, китайские выдающиеся скулы и бычьи шеи, исчезающие под тёмными складками грубой шерстяной ткани на плечах. Кули были похожи на кобольдов из какого‑ то волшебного родника — горных гномов, собравшихся на совет. А под шум их голосов снеговые потоки вокруг утихали один за другим, по мере того, как ночной мороз сковывал их.

— Как он восстал против нас! — с восхищением сказал уроженец Спити. — Помню одного старого горного козла в стороне Ладакха (Дюпон‑ сахиб промазал в него семь лет назад), так он тоже стал вот так. Дюпон‑ сахиб был хороший шикари.

— Но не такой, как Енклинг‑ сахиб. — Человек из Ао‑ Чанга потянул виски из бутылки и передал её соседям. — Теперь слушайте меня, если только кто‑ нибудь не считает, что знает больше. Вызов не был принят.

— Мы пойдём в Шемлегх, как только взойдёт месяц. Там мы честно разделим между собой поклажу. С меня хватит этого новенького ружьеца да патронов к нему.

— Разве медведи шалят только на твоём участке? — сказал его сосед, посасывая трубку.

— Нет, но мускусные железы стоят теперь по шести рупий за штуку, а твои женщины получат парусину с палаток и кое‑ что из кухонной посуды. Мы все разделим в Шемлегхе ещё до зари. Потом разойдёмся каждый своей дорогой, запомнив, что никто из нас не служил у этих сахибов и в глаза их не видел, потому что они, пожалуй, заявят, что мы украли их добро.

— Тебе‑ то хорошо, а что скажет наш раджа?

— А кто ему станет докладывать? Эти сахибы, что ли, которые не умеют говорить по‑ нашему, или бабу, который в своих видах дал нам денег? Он, что ли, пошлёт против нас войско? Какие же останутся доказательства? Все лишнее мы выбросим в Шемлегхскую Мусорную Яму, куда ещё нога человеческая не ступала.

— А кто живёт этим летом в Шемлегхе? — Так назывался маленький посёлок в три‑ четыре хижины, стоявший посреди пастбищ.

— Женщина Шемлегха. Она не любит сахибов, как нам известно. Остальных можно задобрить маленькими подарками, а тут хватит на всех нас. — Он хлопнул по ближайшей туго набитой корзине.

— Го… Но…

— Я сказал, что они не настоящие сахибы. Все их шкуры и головы были куплены на базаре в Лехе. Я узнал клейма. Я показывал их вам на прошлом переходе.

— Верно. Все это покупные шкуры и головы. В некоторых даже моль завелась. Это был веский аргумент; человек из Ао‑ Чанга знал своих товарищей.

— Если случится худшее из худшего, я расскажу Енклингу‑ сахибу, а он весёлый парень и будет смеяться. Мы не делаем зла сахибам, которых знаем. А эти бьют жрецов. Они напугали нас. Мы бежали. Кто знает, где мы растеряли багаж? Неужели, вы думаете, Енклинг‑ сахиб позволит полиции с равнин шляться по горам и пугать дичь? Далеко от Симлы до Чини, а ещё дальше от Шемлегха до дна Шемлегхской Мусорной Ямы.

— Пусть так, но я понесу большую килту — корзину с красной покрышкой, которую сахибы каждое утро сами укладывали.

— В том‑ то и дело, — ловко ввернул человек из Шемлегха, — что это не настоящие важные сахибы. Кто слыхал, что Фостам‑ сахиб или Енклинг‑ сахиб, или даже маленький Пил‑ сахиб, который ночи просиживал, охотясь на сарау, — я говорю, слыхал ли кто, чтобы эти сахибы приходили в горы без повара‑ южанина, без своего лакея и целой свиты, которая получает хорошее жалованье, сердится и насильничает? Как могут они наделать нам хлопот? А что там в килте?

— Ничего, она набита письменами — книгами и бумагами, на которых они писали, и какими‑ то чудными штуками, которые, должно быть, употребляются для жертвоприношений.

— Шемлегхская Мусорная Яма поглотит все это.

— Верно! Но вдруг мы этим оскорбим богов сахибов? Не по нутру мне такое обращение с письменами. А их медные идолы мне совсем непонятны. Такая добыча не к лицу простым горцам.

— Старик все ещё спит. Ш‑ ш! Мы спросим его челу. — Человек из Ао‑ Чанга выпил ещё немного и приосанился, гордый тем, что играет первую роль.

— Тут у нас есть килта, — зашептал он, — и вещи в ней нам непонятны.

— А мне понятны, — осторожно сказал Ким. Лама спал спокойным, здоровым сном, а Ким обдумывал последние слова Хари. Как истый игрок в Большую Игру, он в тот момент готов был благоговеть перед бабу. — Килта с красной верхушкой набита разными замечательными вещами, которых дураки не должны трогать.

— Я говорил, я говорил, — вскричал носильщик, таскавший эту корзину. — Ты думаешь, она нас выдаст?

— Нет, если её отдадут мне. Я вытяну из неё все колдовство, иначе она натворит больших бед.

— Жрец всегда возьмёт свою долю. — Виски развязало язык человека из Ао‑ Чанга.

— Мне все равно, — ответил Ким с сообразительностью, свойственной сынам его родины. — Разделите её между собой и увидите, что получится.

— Ну, нет! Я только пошутил. Приказывай. Тут на нас всех с излишком хватит. На заре мы пойдём своей дорогой в Шемлегх.

Не менее часа они обсуждали свои несложные планы, а Ким дрожал от холода и гордости. Смешная сторона всей ситуации затронула ирландские и восточные струнки его души. Вот эмиссары грозной Северной Державы, которые на своей родине, возможно, были такими же важными, как Махбуб Али или полковник Крейтон, здесь очутились вдруг в самом беспомощном положении. Один из них, как Киму было доподлинно известно, на некоторое время охромел. Они давали обещания владетельным князьям. Вот теперь, ночью, они лежат где‑ то внизу, без карт, без пищи, без проводников. И этот провал их Большой Игры (Ким не мог догадаться, кому они будут отчитываться в ней), это внезапное столкновение в ночи было не результатом происков Хари или ухищрений Кима; все случилось само собой и было так же естественно и неотвратимо, как поимка приятелей‑ факиров Махбуба ревностным молодым полицейским в Амбале.

— Вот и остались они… ни с чем. Клянусь Юпитером, ну и холод! Здесь при мне все их вещи. Как они разозлятся! Можно посочувствовать Хари‑ бабу!

Ким мог бы и не сочувствовать, ибо хотя в это время бенгалец терпел невыносимые телесные муки, душа его пела и неслась к небесам. На целую милю ниже, на опушке соснового бора, два полузамёрзших человека, одного из которых по временам сильно тошнило, осыпали взаимными упрёками друг друга и сквернейшими ругательствами бабу, который притворился обезумевшим от ужаса.

Они приказали ему разработать план действий. Он объяснил, что им очень повезло, раз они вообще остались в живых, что носильщики, если только они сейчас не подкрадываются к своим господам, разбежались и не вернутся, что повелитель его раджа, живущий в девяноста милях отсюда, не только не одолжит им денег и провожатых до Симлы, но обязательно посадит их в тюрьму, едва только узнает, что они избили жреца. Он особенно напирал на это прегрешение и его последствия, пока они не велели ему переменить тему. Единственная их надежда на спасение, говорил он, в том, чтобы, не привлекая внимания, идти от деревни к деревне, пока они не доберутся до цивилизованных мест, и, в сотый раз заливаясь слезами, спрашивал у высоких звёзд, зачем сахибы «избили святого человека».

Десять шагов в сторону — и Хари очутился бы в шуршащей мгле, где его было не отыскать, и нашёл бы кров и пищу в ближайшей деревне, где разговорчивых докторов было мало. Но он предпочитал терпеть холод, резь в желудке, обидные слова и даже пинки в обществе своих уважаемых хозяев. Скорчившись под деревом, он горестно сопел.

— А вы подумали, — с горячностью произнёс тот из иностранцев, который не был ранен, — вы подумали, какое зрелище мы будем представлять, странствуя по этим горам среди таких аборигенов?

Хари‑ бабу уже несколько часов об этом как раз и думал, но вопрос был обращён не к нему.

— Куда же нам странствовать? Я едва двигаюсь, — простонал тот, что был жертвой Кима.

— Быть может, святой человек по своей доброте сердечной окажется милосердным, сэр, не то…

— Я доставлю себе особенное удовольствие разрядить револьвер в спину этого молодого бонзы, когда мы снова встретимся, — последовал не подобающий христианину ответ.

— Револьверы! Месть! Бонзы! — Хари присел ещё ниже. Страсти вновь накалились. — А вы не подумали о наших потерях? Багаж! Багаж! — Хари слышал, как говорящий буквально метался из стороны в сторону. — Все, что мы везли! Все, что мы достали! Наша добыча! Восемь месяцев работы! Вы понимаете, что это значит? «Поистине только мы умеем обращаться с восточными людьми»… О, хорошеньких дел вы наделали!

Так они пререкались на разных языках, а Хари улыбался. Килты были у Кима, а в этих килтах заключено восемь месяцев искусной дипломатии. Связаться с парнем нельзя, но на него можно положиться. Что касается всего прочего, то Хари так обставит путешествие по горам, что Хилас, Банар и все жители на протяжении четырехсот миль по горным дорогам будут рассказывать об этом в течение целого поколения. Людей, которые не в силах справиться со своими носильщиками, не уважают в Горах, а чувство юмора у горца развито сильно.

— Устрой я все это сам, — думал Хари, — и то не вышло бы лучше, но, клянусь Юпитером, как подумаю теперь об этом, конечно, я сам это устроил. Как быстро я все сообразил! И я придумал это, как раз когда бежал под гору! Оскорбление было нанесено случайно, но я один сумел использовать его… ах… потому что это чертовски стоило сделать. Подумать только, какой моральный эффект это произвело на невежественный народ! Никаких договоров, никаких бумаг… Никаких вообще письменных документов… и мне, именно мне, приходится служить им переводчиком. Как я буду смеяться вместе с полковником! Хорошо бы иметь при себе их бумаги, но нельзя одновременно занимать два места в пространстве. Эт‑ то аксиома.