ГЛАВА IV. ГЛАВА V. ГЛАВА VI. ГЛАВА VII. ГЛАВА VIII

Жизнь меня кормит, растит земля, Славлю обеих их. Но выше Аллах, создавший два Разных лика моих. Обойдусь без рубашек, слуг, Хлеба, трубки, родных, Лишь бы мне не лишиться двух Разных ликов моих. Двуликий человек

— В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, — сказал Махбуб, намекая на индуистскую окраску кимовой чалмы, непристойную с его точки зрения. Ким отпарировал старинной поговоркой:

— Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.

Торговец расхохотался так, что чуть не свалился с лошади. Переодевание было совершено в лавке, на окраине города, и Ким, если не внутренне, то наружно превратился в мусульманина.

Махбуб нанял комнату против вокзала, послал за самым лучшим обедом, сластями из миндальной массы (они называются балушаи) и мелко нарезанным лакхнауским табаком.

— Это лучше пищи, которую я ел у сикха, — сказал Ким, и, усмехаясь, присел на корточки, — а в моей мадрасе нам, конечно, не давали таких кушаний.

— Я хочу послушать об этой самой мадрасе. — Махбуб набил себе живот большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале с капустой и золотисто‑ коричневым луком. — Но сперва расскажи мне подробно и правдиво о том, как ты убежал. Ибо, о Друг Всего Мира, — он распустил кушак, грозивший лопнуть, — не думаю, чтобы сахибы и сыны сахибов часто убегали оттуда.

— А как им бежать? Они не знают страны. Все это были пустяки, — сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошёл до переодеванья и беседы с базарной девушкой, серьёзность Махбуба Али растаяла, он принялся громко хохотать, хлопая себя рукой по бедру.

— Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель бирюзы? А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.

И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях, кашляя, когда крепкий табак попадал ему в лёгкие.

— Я говорил, — проворчал себе под нос Махбуб Али, — я говорил, что пони вырвался поиграть в поле. Плод уже созрел, остаётся только выучиться определять расстояния, узнать меру своих шагов, уметь обращаться с мерными рейками и компасами. Теперь слушай. Я отвёл хлыст полковника от тебя, а это немалая услуга.

— Верно! — Ким безмятежно выпускал дым изо рта. — Все это верно.

— Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперёд.

— Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне и не удрать, если школа закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у своих друзей или зарабатывая свой хлеб, как это было, когда я служил у сикха, я избавил полковника‑ сахиба от больших расходов.

Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.

— Что такое несколько рупий, — патхан небрежно махнул разжатой ладонью, — для полковника‑ сахиба? Он тратил их с определённой целью, а вовсе не из любви к тебе.

— Об этом, — медленно произнёс Ким, — я знал давным‑ давно.

— Кто сказал тебе?

— Сам полковник‑ сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для тех, у кого голова не глиняная. Да, он сказал мне это в поезде, когда мы ехали в Лакхнау.

— Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря об этом, я рискую головой.

— Твоя голова была в моей власти, — сказал Ким с глубоким удовлетворением, — ещё в Амбале, когда меня побил мальчишка‑ барабанщик и ты посадил меня к себе на коня.

— Говори яснее. Пусть весь мир лжёт, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть…

— И это известно мне, — сказал Ким, поправляя горящий уголёк в наполненной табаком чашечке хукки. — В этом крепкая связь между нами. По правде говоря, твоя власть больше моей, ибо кто станет искать мальчика, забитого до смерти или брошенного в придорожный колодец! С другой стороны, множество людей и здесь, и в Симле, и за Горами спросят: «Что случилось с Махбубом Али? » если его найдут мёртвым среди его коней. Полковник‑ сахиб тоже обязательно будет наводить справки. Но опять‑ таки, — Ким сделал лукавую гримасу, — он не станет дознаваться слишком долго, не то люди скажут: «Какое полковнику‑ сахибу дело до этого барышника? » Но я, останься я в живых…

— Но ты обязательно умер бы…

— Возможно, но, повторяю, останься я в живых, один я знал бы, что кто‑ то пришёл ночью, быть может под видом обыкновенного вора, в каморку Махбуба Али в караван‑ сарае и там убил его, до или после того, как тщательно обшарил его седельные сумы и заглянул в подошвы его туфель. Можно ли сообщить такую новость полковнику или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял): «Что мне за дело до Махбуба Али? ».

Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание; потом Махбуб Али заговорил с восхищением:

— И с такими мыслями в голове ты ложишься спать и встаёшь среди всех этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?

— На то есть приказ, — мягко ответил Ким. — Кто я такой, чтобы оспаривать приказ?

— Ты настоящий сын Иблиса, — промолвил Махбуб Али. — Но что это за история с вором и обыском?

— Я был её свидетелем, — сказал Ким, — в ту ночь, когда мы с моим ламой лежали рядом с твоей каморкой в Кашмирском караван‑ сарае. Дверь была не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошёл человек, уверенный, что ты вернёшься не скоро. Я приложил глаз к дырке от сучка в доске. Он, казалось, искал что‑ то, не циновку, не стремена, не уздечку, не медную посуду, а что‑ то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?

— Ха! — Махбуб Али улыбнулся мягкой улыбкой. — И видя все это, какую же сказку сочинил ты себе, Источник Правды?

— Никакой. Я положил руку на амулет, который всегда висит у меня на груди, и, вспомнив о родословной одного белого жеребца, которую извлёк из куска мусульманской лепёшки, ушёл в Амбалу, понимая, что мне дали важное поручение. В тот час, пожелай я только, не уцелеть бы твоей голове. Стоило мне сказать тому человеку: «Вот у меня бумага насчёт какой‑ то лошади, я не могу прочесть её! » и тогда? — Ким исподлобья взглянул на Махбуба.

— После этого ты успел бы только два раза выпить воды, ну, может быть, три раза. Не думаю, чтобы больше трех, — просто ответил Махбуб.

— Верно. Я немного подумал и об этом, но больше всего я думал о том, что люблю тебя, Махбуб. Потом я, как ты знаешь, отправился в Амбалу, но (и этого ты не знаешь) я лежал, спрятавшись в садовой траве, чтобы посмотреть, как поступит полковник, прочитав родословную белого жеребца.

— Что же он сделал? — спросил Махбуб Али, ибо Ким умолк.

— А ты передаёшь новости по любви или продаёшь их? — спросил Ким.

— Я продаю и… покупаю. — Махбуб вынул из‑ за кушака монету в четыре аны и протянул её.

— Восемь! — сказал Ким, машинально подчиняясь инстинкту восточного корыстолюбия. Махбуб рассмеялся и спрятал монету.

— Уж очень просто торговать на этом рынке. Друг Всего Мира. Скажи мне по любви. Жизнь каждого из нас в руках другого.

— Хорошо. Я видел, как джанги‑ лат‑ сахиб приехал на большой обед. Я видел его в кабинете Крейтона‑ сахиба. Я видел, как оба читали родословную белого жеребца. Слышал даже, как отдали приказ начать великую войну.

— Ха! — Махбуб кивнул головой, и в глубине его глаз зажёгся огонёк. — Игра сыграна хорошо. Та война теперь кончилась, и мы надеемся, что зло увяло раньше, чем успело расцвести, — благодаря мне и… тебе. А что ты делал потом?

— Я, так сказать, превратил эти новости в крючок, на который ловил себе пищу и почёт среди жителей той деревни, где жрец опоил моего ламу. Но я отобрал у старика кошелёк, и брахман ничего не нашёл. Поэтому наутро он был очень сердит. Хо! Хо! Ещё раз я использовал эти новости, когда попал в руки белого полка, у которого есть Бык.

— Это было глупо, — Махбуб нахмурился. — Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как бхангом.

— Теперь я это понял, да и пользы это не принесло мне никакой. Но все это было очень давно. — Он махнул тонкой коричневой рукой, как бы отметая от себя воспоминания, — а с тех пор, особенно по ночам, лёжа в мадрасе, под панкхой, я многое передумал.

— Можно ли спросить, к чему пришёл в своих думах небеснорожденный? — с изысканным сарказмом промолвил Махбуб, поглаживая красную бороду.

— Можно, — ответил Ким ему в тон. — В Накхлао говорят, что сахиб не должен признаваться чёрному человеку в своих ошибках.

Махбуб быстро сунул руку за пазуху, ибо назвать патхана «чёрным человеком» (кала адми) — значит кровно оскорбить его. Потом он опомнился и рассмеялся.

— Говори, сахиб, твой чёрный человек слушает.

— Но, — сказал Ким, — я не сахиб и признаю, что сделал ошибку, когда в тот день, в Амбале, проклял тебя, Махбуб Али, решив, что патхан меня предал. Я был глуп, но ведь тогда меня только что поймали и мне хотелось убить этого мальчишку‑ барабанщика низкой касты. А теперь, хаджи, я говорю, что ты хорошо сделал, и вижу перед собой открытую дорогу к хорошей службе. Я останусь в мадрасе, пока не выучусь.

— Хорошо сказано. В этой Игре особенно важно выучиться определять расстояния, знать числа и уметь обращаться с компасами. В Горах один человек ждёт тебя, чтобы показать тебе все это.

— Я буду учиться у них с одним условием, чтобы время моё оставалось в полном моем распоряжении, когда мадраса закрыта. Попроси об этом полковника.

— Но почему не попросить полковника на языке сахиба?

— Полковник — слуга правительства. Его посылают туда и сюда, и он должен заботиться о своём собственном повышении. (Видишь, как много я уже узнал в Накхлао. ) Кроме того, полковника я знаю всего три месяца, а с неким Махбубом Али знаком шесть лет. Так вот! В мадрасу я пойду. В мадрасе я буду учиться. В мадрасе стану сахибом, но, когда мадраса закрыта, — я должен быть свободным и бродить среди своих людей. Иначе я умру.

— А кто твои люди, Друг Всего Мира?

— Вся эта великая и прекрасная страна, — сказал Ким, обводя рукой маленькую глинобитную комнату, где масляная лампа в нише тускло горела в табачном дыму. — Кроме того, мне хотелось бы снова увидеться с моим ламой. И, помимо всего, мне нужны деньги.

— Они нужны всем, — сердито произнёс Махбуб. — Я дам тебе восемь ан, ибо из‑ под конских копыт не вылетают кучи денег и тебе их должно хватить на много дней. Что касается прочего, я очень доволен, и больше нам говорить не о чем. Учись поскорее, и через три года, а может и раньше, ты будешь помощником… даже мне.

— Разве до сих пор я был помехой? — спросил Ким, по‑ мальчишески хихикнув.

— Не перечь, — проворчал Махбуб. — Ты — мой новый конюх. Ступай ночевать к моим людям. Они где‑ то у северного конца станции вместе с лошадьми.

— Они пинками будут гнать меня до южного конца станции, если я приду без твоего удостоверения.

Махбуб пошарил у себя за кушаком и, помочив большой палец, мазнул им по плитке китайской туши и прижал его к лоскуту мягкой туземной бумаги. От Балха до Бомбея люди знают этот грубо очерченный отпечаток с диагональной полоской старого шрама.

— Покажи это моему старшему конюху — и хватит с него. Я приеду утром.

— По какой дороге? — спросил Ким.

— По дороге из города. Только одна и есть; а потом мы вернёмся к Крейтону‑ сахибу. Я спас тебя от головомойки.

— Аллах! Что такое головомойка, когда голова плохо держится на плечах?

Ким тихо выскользнул наружу, в ночь, обошёл дом с задней стороны, стараясь держаться поближе к стенам, и двинулся прочь от станции. Пройдя около мили, он сделал большой круг и, не спеша, зашагал обратно, ибо ему требовалось время, чтобы выдумать какую‑ нибудь историю на случай, если слуги Махбуба будут его расспрашивать.

Они расположились на пустыре, около железнодорожной линии, и, будучи туземцами, конечно, не удосужились выгрузить обе платформы, на которых кони Махбуба стояли вместе с партией лошадей местной породы, закупленных Бомбейской трамвайной компанией. Старший конюх, сутулый мусульманин чахоточного вида, тотчас же грозно окликнул Кима, но успокоился, увидев отпечаток пальца Махбуба.

— Хаджи, по милости своей, дал мне работу, — с раздражением сказал Ким. — Если ты сомневаешься, подожди до утра, когда он придёт. А пока — место у огня!

За этим последовала обычная бесцельная болтовня, которой все туземцы низкой касты предаются по всякому поводу. Наконец, все умолкли, Ким улёгся позади кучки спутников Махбуба, чуть ли не под колёсами платформы, нагруженной лошадьми, и покрылся взятым у кого‑ то одеялом. Ночёвка посреди обломков кирпича и щебня в сырую ночь, между скученными лошадьми и немытыми балти вряд ли понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был счастлив. Перемена места, работы и обстановки была нужна ему как воздух, а воспоминания об опрятных белых койках школы св. Ксаверия, стоявших рядами под панкхой, вызывали в нем такую же острую радость, как повторение таблицы умножения по‑ английски.

«Я очень старый, — думал он засыпая. — С каждым месяцем я старею на год. Я был очень юн и совсем глуп, когда вёз послание Махбуба в Амбалу. И даже в то время, когда шёл с белым полком, я был очень юн и не было у меня мудрости. Но теперь я каждый день что‑ нибудь узнаю, и через три года полковник возьмёт меня из мадрасы и отпустит меня на Дорогу охотиться вместе с Махбубом за конскими родословными, а возможно, я пойду и сам по себе. Или, может быть, найду ламу и пойду вместе с ним. Да, это лучше всего. Опять быть челой и бродить с моим ламой, когда он вернётся в Бенарес». — Мысли его текли все медленнее и бессвязнее. Он уже погружался в прекрасную страну снов, как вдруг ухо его различило среди монотонной болтовни вокруг костра чей‑ то тихий, но отчётливый шёпот. Он доносился из‑ за обитой железом конской платформы.

— Так значит его здесь нет?

— Кутит в городе. Где ж ему ещё быть? Кто ищет крысу в лягушечьем пруду? Уйдём отсюда. Его не найдёшь.

— Нельзя допустить, чтобы он второй раз ушёл за Перевалы, на это есть приказ.

— Подкупи какую‑ нибудь женщину отравить его. Это обойдётся всего в несколько рупий, и свидетелей не будет.

— Если не считать женщины. Надо найти более верный способ; вспомни, сколько обещано за его голову.

— Да, но у полиции длинная рука, а мы далеко от Границы. Будь мы теперь в Пешаваре!

— Да… в Пешаваре. — В голосе другого человека звучала насмешка. — В Пешаваре, где множество его кровных родственников, множество всяких нор, трущоб и женщин, за юбки которых он будет прятаться. Что Пешавар, что джаханнам — нам подойдёт и то и другое.

— Так что же делать?

— О дурак, ведь я сто раз тебе говорил: ждать, пока он не вернётся и не ляжет спать, а потом — всего один меткий выстрел. Между нами и погоней будут стоять платформы. Нам останется только удрать через рельсы и затем пойти своей дорогой. Они не поймут, откуда стреляли. Подождём здесь хоть до рассвета. Какой ты факир, если не можешь чуточку посидеть без сна?

«Охо! — подумал Ким — не открывая зажмуренных глаз. — Опять Махбуб. Поистине, нехорошо продавать сахибам родословную белого жеребца! А может, Махбуб продавал и другие новости? Ну, Ким, что теперь делать? Я не знаю, где ночует Махбуб, и если он приедет сюда до зари, они застрелят его. Тебе это будет невыгодно, Ким… и полиции доносить не следует, потому что это невыгодно Махбубу, и… — он едва не рассмеялся вслух. — Из всех уроков в Накхлао не вспомню ни одного, который помог бы мне. Аллах! Ким здесь, а они там. Значит, прежде всего Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они ничего не заподозрили. Человек просыпается от страшного сна… значит…

Он скинул одеяло с лица и внезапно поднялся, испуская страшный, дрожащий, бессмысленный вопль азиата, разбуженного кошмаром.

— Аа‑ ар‑ ар‑ ар! Я‑ ла‑ ла‑ ла‑ ла! Нарайн! Чурайль! Чурайль!

Чурайль — чрезвычайно зловещий призрак женщины, умершей родами. Призрак этот бродит по безлюдным дорогам, ступни у него вывернуты назад, и он терзает людей.

Все громче звучал дрожащий вой Кима. Наконец мальчик вскочил на ноги и, пошатываясь, сонно заковылял прочь, между тем как весь табор осыпал его проклятиями за то, что он разбудил спавших. Ярдах в двадцати выше он снова лёг около рельсов и постарался, чтобы шептавшиеся люди слышали, как он стонет и охает. Спустя несколько минут он пополз к дороге и исчез в густом мраке.

Он быстро пробирался вперёд, пока не дошёл до сточной трубы, за которой улёгся, выставив голову наружу, так что подбородок его приходился на одном уровне с её покрышкой. Отсюда он мог незаметно следить за ночным движением.

Две или три повозки из предместья, дребезжа, проехали мимо; покашливая прошёл полицейский да один или два торопливых пешехода, которые пели, чтобы отогнать злых духов. Затем послышался топот подкованных лошадиных копыт.

— А! Похоже, что это Махбуб, — подумал Ким, когда лошадь бросилась в сторону, завидев голову над покрышкой трубы. — Эй, Махбуб Али, — зашептал он, — берегись! Всадник так резко затянул поводья, что лошадь чуть не встала на дыбы, и направил её к трубе.

— Никогда больше, — заговорил Махбуб, — не возьму я подкованной лошади в ночную поездку. Она натыкается на все кости и гвозди в городе. — Спешившись, он поднял переднюю ногу лошади, и голова его очутилась на расстоянии фута от головы Кима. — Ниже держи голову, ниже, — пробормотал он. — Ночь полна глаз.

— Два человека ждут, чтобы ты подъехал к конским платформам. Они застрелят тебя, едва ты уляжешься, потому что голова твоя оценена. Я слышал это, когда спал около лошадей.

— Ты видел их?.. Стой смирно, отец дьяволов! — гаркнул он на лошадь.

— Нет.

— Один из них был одет факиром?

— Один сказал другому: «Какой же ты факир, если не можешь чуточку посидеть без сна? ».

— Хорошо. Ступай теперь в табор и ложись. Этой ночью я не умру.

Махбуб повернул лошадь и исчез. Ким побежал назад по канаве и, когда приблизился к месту, где лёг во второй раз, как ласка переполз через дорогу и снова завернулся в одеяло.

— По крайней мере, Махбуб все знает, — думал он с удовлетворением. — А говорил он так, словно ожидал этого. Не думаю, чтобы тем двоим пошло на пользу ночное бдение.

Час спустя, несмотря на твёрдое намерение не спать всю ночь, Ким заснул глубоким сном. Время от времени ночной поезд грохотал по рельсам в двадцати футах от него, но он, как и все восточные люди, относился равнодушно к шуму, и грохот никак не повлиял на его сновидения.

Но Махбуб не спал. Ему было чрезвычайно неприятно, что какие‑ то люди, не соплеменники его и не те, кому не по душе его случайные любовные приключения, покушаются на его жизнь. Первым и естественным побуждением его было пересечь железнодорожные пути ниже, вернуться назад и, зайдя в тыл своим «доброжелателям», попросту укокошить их. Но тут он с огорчением рассудил, что другое ведомство, не имеющее никакого отношения к полковнику Крейтону, пожалуй, потребует объяснений, дать которые будет трудно.

Он знал также, что к югу от Границы непременно поднимается никому не нужная кутерьма, когда находят одно‑ два мёртвых тела. С тех пор как он отправил Кима в Амбалу с посланием, ему не приходилось испытывать подобных затруднений, и он надеялся, что подозрение снято с него окончательно. И тут его осенила блестящая мысль.

— Англичане всегда говорят правду, — сказал он себе, — поэтому мы, уроженцы этой страны, вечно остаёмся в дураках. Клянусь Аллахом, не сказать ли мне правду англичанину? На что нужна государственная полиция, если у бедного кабульца хотят украсть его лошадей прямо с платформы? Тут не лучше, чем в Пешаваре! Придётся подать жалобу на станции. Нет, лучше обратиться к какому‑ нибудь молодому сахибу из железнодорожников. Они усердны, и, когда они ловят воров, это им ставится в заслугу. Он привязал лошадь за станцией и вышел на платформу.

— Эй, Махбуб Али! — окликнул его молодой помощник окружного инспектора движения, собравшийся на обход линии, высокий, белобрысый юноша с лошадиным лицом, в грязновато‑ белом полотняном костюме. — Что вы тут делаете? Продаёте кляч, а?

— Нет, я не о лошадях беспокоюсь. Я пошёл поискать Лутфуллу. На линии у меня платформа с партией лошадей. Может ли кто‑ нибудь вывести их оттуда без ведома железной дороги?

— Не думаю, Махбуб. А если это случится, можете жаловаться на нас.

— Я видел, что между колёсами одной из платформ чуть не всю ночь сидели два человека. Факиры не воруют лошадей, поэтому я перестал о них думать. Пойду отыщу Лутфуллу, моего компаньона.

— Да что вы? И это вас даже не обеспокоило? Ну, признаюсь, хорошо, что я вас встретил. А какой у них был вид?

— Это простые факиры. Если они и стащат что‑ нибудь с платформы, так зёрнышко какое‑ нибудь, не больше. Таких на линии много. Государству не придётся платить возмещения. Я пришёл искать своего компаньона, Лутфуллу…

— Бросьте вы своего компаньона. Где стоят платформы с вашими конями?

— Немного в стороне от того места, самого дальнего, где зажигают лампы для поездов.

— Сигнальная будка. Так.

— На ближайших к дороге рельсах, справа, — вон там, вверх по линии. А что касается Лутфуллы, высокий такой человек с перебитым носом, ходит с персидской борзой собакой…

Юноша быстро ушёл будить одного молодого ревностного полицейского, ибо, как он говорил, железная дорога понесла много убытков от хищений на товарной станции. Махбуб Али усмехнулся в свою крашеную бороду.

— Они будут расхаживать в сапогах и шуметь, а потом дивиться, куда девались факиры. Очень умные ребята — и Бартон‑ сахиб, и Юнг‑ сахиб.

Он в бездействии постоял несколько минут, ожидая, что они в пылу усердия побегут по линии. Через станцию проскользнул порожний паровоз, и Махбуб заметил молодого Бартона в будке машиниста.

— Я был несправедлив к этому младенцу. Он не совсем дурак, — сказал себе Махбуб Али. —Ловить вора на огненной повозке — это что‑ то новое.

Когда Махбуб Али на рассвете приехал в свой лагерь, никто не счёл нужным сообщить ему о ночных событиях. Никто, если не считать конюшонка, которого недавно повысили в разряд слуг великого человека и которого Махбуб позвал в свою крошечную палатку помочь в укладке.

— Мне все известно, — зашептал Ким, склонившись над седельными сумками. — Два сахиба подъехали на поезде. Я бегал туда и сюда в темноте по ту сторону платформ, а поезд медленно двигался взад и вперёд. Они набросились на двух людей, сидевших под этой платформой… Хаджи, что мне делать с этой пачкой табаку? Завернуть её в бумагу и положить под мешок с солью? Хорошо… и сбили их с ног. Но один человек ударил сахиба факирским козлиным рогом. (Ким говорил о соединённых рогах чёрной антилопы — единственном вещественном оружии факиров. ) Показалась кровь. Тогда другой сахиб сначала оглушил своего противника, а потом ударил человека с рогом пистолетом, выпавшим из руки первого человека. Все они бесновались как безумные. Махбуб улыбнулся с блаженным смирением.

— Нет, это не столько дивани (безумие или дело, подлежащее рассмотрению гражданского суда, — слово это имеет два значения), сколько низамат (уголовное дело).

— Пистолет, говоришь? Добрых десять лет тюрьмы.

— Тогда оба присмирели, но, я думаю, они были полумёртвыми, когда их втащили на поезд. Головы их качались вот так. И на путях много крови. Пойдём поглядим?

— Кровь я и раньше видывал. Тюрьма — верное место… И, конечно, они назовут себя вымышленными именами и, конечно, быстро их никому не сыскать. Это были мои недруги. Должно быть, твоя судьба и моя висят на одной нитке. Вот так рассказ для целителя жемчугов! Теперь управляйся с седельными сумами и кухонной посудой. Выгрузим лошадей и прочь, в Симлу.

Быстро для восточных людей — с длительными переговорами, руганью и пустой болтовнёй, беспорядочно, сто раз останавливаясь и возвращаясь за забытыми мелочами, кое‑ как тронулся растрёпанный табор и вывел на Калкскую дорогу, в прохладу омытого дождём рассвета полудюжину окоченевших и беспокойных лошадей. Кима, с которым все желавшие выслужиться перед Махбубом Али обращались как с любимцем патхана, работать не заставляли. Они шли кратчайшими переходами и останавливаясь через каждые три‑ четыре часа у какого‑ нибудь придорожного навеса. По дороге в Калку ездит очень много сахибов, а каждый молодой сахиб, как говорил Махбуб Али, обязательно считает себя знатоком лошадей и, будь он по уши в долгу у ростовщика, не утерпит, чтобы не прицениться. Вот почему каждый сахиб, проезжая мимо в почтовой карете, останавливался и заводил разговор. Некоторые даже вылезали из экипажа и щупали лошадям ноги, задавая глупые вопросы, или, по незнанию местного языка, грубо оскорбляя невозмутимого торговца.

— Когда я впервые начал вести дела с сахибами, а это было в то время, когда полковник Соэди‑ сахиб был комендантом форта Абазаи и назло залил водой лагерь комиссара, — рассказывал Махбуб Киму, пока мальчик набивал ему трубку под деревом, — я не знал, какие они дураки, и это приводило меня в ярость. Так, например… — тут он повторил Киму выражение, которое один англичанин неумышленно употребил невпопад, и Ким скорчился от хохота. — Теперь, однако, я вижу, — он медленно выпустил дым изо рта, — что они такие же люди, как и все; кое в чем они мудры, а в остальном весьма неразумны. Глупо употреблять в обращении к незнакомцу не те слова, какие нужно. Ибо хотя в сердце, возможно, и нет желания оскорбить, но как может знать об этом незнакомец? Скорее всего, он кинжалом начнёт доискиваться истины.

— Верно. Верные слова, — торжественно произнёс Ким. — Так, например, невежды говорят о кошке, когда женщина рожает ребёнка. Я слышал это.

— Значит, человеку в твоём положении особенно следует помнить об этом и там и там. Среди сахибов никогда не забывай, что ты сахиб, среди людей Хинда всегда помни, что ты… — он сделал паузу и умолк, загадочно улыбаясь.

— Кто же я? Мусульманин, индус, джайн или буддист? Это твёрдый орех, — не раскусишь.

— Ты, без сомнения, неверующий и потому будешь проклят. Так говорит мой закон или мне кажется, что он так говорит. Но, помимо этого, ты мой Дружок Всего Мира, и я люблю тебя. Так говорит моё сердце. Все эти веры — все равно что лошади. Мудрый человек знает, что лошадь — хорошая скотина, из каждой можно извлечь пользу. Что касается меня, то, хотя я хороший суннит и ненавижу людей из Тираха, я держусь того же мнения о всех верах. Ясное дело, что катхлаварская кобыла, оторванная от песков её родины и приведённая в западный Бенгал, захромает: даже балхский жеребец (а нет лошадей лучше балхских, не будь у них только плечи такие широкие) никуда не будет годиться в великих северных пустынях рядом с верблюдами‑ снегоходами, которых я видел. Поэтому в сердце своём я говорю, что все веры подобны лошадям. Каждая годится для своей родины.

— Но мой лама говорит совсем другое!

— О, он старый мечтатель из Бхотияла. Сердце моё слегка гневается, Друг Всего Мира, что ты так высоко ценишь столь мало известного человека.

— Это верно, хаджи. Но я вижу его достоинства, и сердце моё тянется к нему.

— А его сердце — к тебе, как я слышал. Сердца, как лошади. Они приходят и уходят, повинуясь удилам и шпорам. Крикни Гуль‑ Шер‑ Хану, чтобы он покрепче забил прикол гнедого жеребца. Я не потерплю, чтобы лошади дрались на каждом привале, а мышастого и вороного нужно стреножить… Теперь слушай меня! Неужели для твоего сердечного спокойствия тебе нужно видеться с этим ламой?

— Это входит в мои условия, — сказал Ким. — Если я не буду видеться с ним и если его отнимут у меня, я уйду из накхлаоской мадрасы и… если уйду, кто сможет найти меня?

— Это правда. Никогда жеребёнок не был так слабо привязан, как ты. — Махбуб кивнул головой.

— Не бойся, — Ким говорил так, словно он мог исчезнуть в ту же минуту. — Мой лама сказал, что придёт повидаться со мной в мадрасу.

— Нищий с чашкой в присутствии этих молодых сахи…

— Не все! — фыркнув, перебил его Ким. — У многих из них глаза посинели, а ногти почернели от крови низких каст. Сыновья мехтарани, единоутробные братья бханги (метельщика).

Не стоит приводить здесь всю генеалогию до конца. Но Ким выразил своё мнение о юных сахибах ясно и без горячности, не переставая жевать кусок сахарного тростника.

— Друг Всего Мира, — сказал Махбуб, подавая мальчику трубку для прочистки. — Я встречал множество мужчин, женщин, мальчиков и немало сахибов. Никогда в жизни не видывал я такого чертёнка, как ты.

— Но почему же чертёнок? Ведь я всегда говорю тебе правду.

— Может быть, именно поэтому, ибо мир полон опасности для честных людей. — Махбуб Али тяжело поднялся с земли, опоясался кушаком и пошёл к лошадям.

— А, может, продать тебе правду?

В тоне Кима было нечто, заставившее Махбуба остановиться и обернуться.

— Что ещё за новая чертовщина?

— Восемь ан, тогда скажу, — произнёс с усмешкой Ким. — Это касается твоего спокойствия.

— О шайтан! — Махбуб отдал деньги.

— Помнишь ты о том дельце с ворами, в темноте, там, в Амбале?

— Раз они покушались на мою жизнь, значит я не совсем позабыл о них. А что?

— Помнишь Кашмирский караван‑ сарай?

— Я тебе сию минуту надеру уши, сахиб.

— Не стоит того… патхан. Но только второй факир, до потери сознания оглушённый сахибами, был тот самый человек, который приходил обыскивать твою каморку в Лахоре. Я видел его лицо, когда они тащили его на паровоз. Тот самый человек.

— Почему же ты не сказал этого раньше?

— О, он попадёт в тюрьму и несколько лет будет не опасен. Не стоит сразу рассказывать больше, чем это необходимо. Кроме того, я тогда не нуждался в деньгах на сласти.

— Аллах карим! — воскликнул Махбуб Али. — А не продашь ли ты когда‑ нибудь мою голову за горсть сластей, если вдруг на тебя такой стих найдёт!

Ким до самой своей смерти будет помнить это долгое, неторопливое путешествие из Амбалы в Симлу через Калку и близлежащие Пинджорские сады. Внезапный разлив реки Гхагар унёс одну из лошадей (конечно, самую ценную) и чуть не потопил Кима между пляшущими камнями. На следующем этапе казённый слон обратил коней в паническое бегство, и, так как они хорошо откормились на подножном корму, потребовалось полтора дня, чтобы всех их собрать. Потом путники встретили Сикандар‑ Хана, спускавшегося на юг с несколькими норовистыми клячами, которых не удалось продать, — остатками его табуна. И Махбубу, чей ноготь на мизинце больше знал толк в лошадях, чем Сикандар‑ Хан вкупе со всей своей челядью, приспичило купить пару самых норовистых, а на это ушло восемь часов усердной дипломатии и целая гора табаку. Но все это было чистой радостью: извилистая дорога, которая поднималась, спускалась и скользила все выше и выше между горными отрогами; румянец зари на далёких снегах; ряды ветвистых кактусов на каменистых склонах; голоса тысячи ручьёв; трескотня обезьян; вздымающиеся один над другим торжественные деодары с опущенными ветвями; вид на равнины, расстилавшиеся далеко внизу; непрестанное гудение рожков, в которые трубили возчики, и дикое бегство лошадей, когда из‑ за поворота показывалась тонга; остановки для молитвы (Махбуб ревностно исполнял обряд сухого омовения и орал молитвы, когда спешить было некуда); вечерняя беседа на стоянках, где верблюды и волы вместе торжественно жевали корм, а степенные возчики рассказывали дорожные новости. Все это побуждало сердце Кима петь в его груди.

— Но когда пение и пляски кончатся, — сказал Махбуб Али, — придёт полковник‑ сахиб, и это будет не столь сладко.

— Прекрасная страна… прекраснейшая страна этот Хинд… а страна Пяти Рек прекраснее всех, — почти пел Ким. — В неё я вернусь, если Махбуб Али или полковник поднимут на меня руку или ногу. А уж если я сбегу, кто отыщет меня? Смотри, хаджи, вон тот город — это и есть Симла? Аллах, что за город!

— Брат моего отца, а он был стариком, когда в Пешаваре только что выкопали колодец Мекерсона‑ сахиба, помнил время, когда тут стояли всего два дома.

Он направил лошадей ниже главной дороги, в нижний базар Симлы, — тесный, как крольчатник, поднимающийся из долины вверх к городской ратуше под углом в сорок пять градусов. Человек, знающий здесь все ходы и выходы, может потягаться со всей полицией индийской летней столицы, так хитроумно соединяются тут веранда с верандой, переулок с переулком и нора с норой. Здесь живут те, что обслуживают весёлый город, — джампаи и, по ночам таскающие на плечах носилки хорошеньких леди и до рассвета играющие в азартные игры, бакалейщики, продавцы масла, редкостей, топлива; жрецы, воры и государственные служащие‑ туземцы. Здесь куртизанки обсуждают вопросы, которые считаются глубочайшими тайнами Индийского Совета, и здесь собираются все помощники помощников агентов половины туземных княжеств. Здесь Махбуб Али снял комнату в доме мусульманина, торговца скотом; она запиралась гораздо крепче, чем его лахорская каморка, и, кроме того, оказалась обителью чудес, ибо в сумерках туда вошёл юный конюх‑ мусульманин, а через час оттуда вышел мальчик‑ евразиец (краска лакхнаусской девушки была наилучшего сорта) в плохо сидящем готовом платье.

— Я говорил с Крейтоном‑ сахибом, — сообщил Махбуб Али, — и вторично рука дружбы отвела бич бедствия. Он говорит, что раз уж ты проболтался шестьдесят дней на Дороге, то посылать тебя в горную школу слишком поздно.

— Я говорил, что мои каникулы принадлежат мне. Я не желаю поступать во вторую школу. Это одно из моих условий.

— Полковник‑ сахиб ещё не осведомлён об этом договоре. Ты будешь жить в доме Ларгана‑ сахиба, пока не наступит время возвратиться в Накхлао.

— Мне хотелось бы жить у тебя, Махбуб.

— Ты не понимаешь, какая это честь. Ларган‑ сахиб сам попросил привести тебя. Поднимись на гору и пройди по дороге до самой вершины, а там на некоторое время забудь, что когда‑ то встречался или говорил со мной, Махбубом Али, который продаёт лошадей Крейтону‑ сахибу, которого ты не знаешь. Запомни это приказание. Ким кивнул головой.

— Ладно, — промолвил он, — а кто такой Ларган‑ сахиб? Нет, — он заметил острый, как меч, взгляд Махбуба. — Я, в самом деле, никогда не слыхал его имени. Или он случайно, — Ким понизил голос, — один из нас?

— Кого это «нас», сахиб? — спросил Махбуб Али тем тоном, каким он обращался к европейцам. — Я патхан, ты сахиб и сын сахиба. Ларган‑ сахиб держит лавку среди прочих европейских лавок. Вся Симла это знает. Спроси вон там… Друг Всего Мира, он тот человек, каждому взмаху ресниц которого надо повиноваться. Люди говорят, что он занимается колдовством, но тебя это не касается. Ступай на гору и спроси. Теперь начинается Большая Игра.