—Что вы делаете? — спросила, не узнавая собственный голос. 9 страница

Девушка посмотрела на мирно спящего парня: какие сны снятся ему? О чем? Сладострастные, полные огня и пыла, дивных гурий и сексуальных наслаждений или иного пыла – битвы, лязг кривых ятаганов, полумесяц над шатром и мавры в шароварах, что бьют неверных? Каков его внутренний мир? Чем он живет и дышит, к чему стремится и о чем мечтает? Живет ли так же, как она, строго разделяя время потехи, утехи и работы, подчиняясь или подчиняя? Скорее последнее. Хамат властен даже в постели. Ему не нужно повышать голос или дважды повторять, достаточно посмотреть, и взгляд, что красноречивей любого языка, скажет все, задавит малейший намек на сопротивление, а мягкая улыбка добавит впечатления, что это не приказ и желание, а твое собственное заветное.

Жене нравился подобный тип мужчин и, если б не знания законов шариата по отношению к женщине, она бы, пожалуй, позволила себе увлечься всерьез, позволила дрогнуть сердцу и, возможно, впустила бы Хамата в него. Но так случилось, что свобода и независимость, привычная и любимая, была дороже идеального и тем, уникального любовника, его прекрасного тела, нежности и длинных, чудесных ночей, что он дарил Жене. Увы, она и Хамат жили на разных полюсах и, как белый медведь и мартышка, не смогли бы ужиться вместе, сосуществовать, взаимно уважая и дополняя друг друга, как представлялось девушке, и должны жить супруги, любимые и любящие. Ночь прошла и кануло ее упоение, оставив лишь истому в память и сожаление.

Женя подмяла подушку, обняв ее и положив голову, позволила себе отдаться мечтам и любованию Хаматом. Скоро, совсем скоро ей и останется лишь воспоминание об этом миге, удивительно гармонично развитом теле с темной кожей, казавшейся почти черной на светло-кремовом атласе простыней. И девушке хотелось запомнить как можно четче сильные, развитые кисти рук, литую грудь, широкие, мускулистые плечи, мягкую линию губ, трогательное трепетание длинных ресниц, завиток волос за ухом, разлет бровей и аромат, исходящий от кожи - букет трав и фруктов: кардамон, илаг-иланг, мускат и мандарин, то самое веселое и незабываемое благоухание праздника, что дарит его очищенная кожура любому жителю более суровых, чем Сирия, краев.

Женя потерлась щекой о руку парня с наслаждением, вдыхая любимый запах цитруса, и почувствовала, как ладонь Хамата погладила ее по голове, прошлась по щеке.

— Разбудила? — улыбнулась виновато.

Хамат смотрел на нее из полуопущенных век, и прикрытые густыми ресницами глаза казались черными, глубокими и бездонными, но любящими – влюбленными. А пальцы гладили кожу девушки, ласкали изгиб шеи, плечи, грудь. Хамат взял ее ладонь и приник губами, жмурясь от удовольствия:

— Всегда приятно, когда тебя будит любимая, а не такой же одинокий, как ты, солнечный луч, или слуга.

— Ты, правда, живешь один? — села на постели девушка. Хамат тоже поднялся, обнял ее, прижимая обнаженной грудью к себе, заглянул в глаза:

— Нет, Женечка, я живу с тобой и ради тебя.

— Не надо жить ради кого-то, это опасно болью разочарования, предательства.

— Но ты не способна предать меня.

— Хамат, мы договорились не задевать эту тему. Пожалуйста, — взъерошила его волосы, кротко улыбаясь. И была настолько желанной в своей мягкости и безмятежной открытости, что Хамат зажмурился, боясь ослепнуть, крепко прижал ее к себе, зарывшись лицом в пушистые волосы, боясь потерять с таким трудом обретенное счастье.

Женя обняла его в ответ, чувствуя близость не только телесную – душевную, тепло и тихую радость, смешанную с печалью. Они, чуть покачиваясь, сидели в обнимку – двое – как одно. Девушка сама не поняла, отчего вдруг ей вспомнилась песня группы ‘Сплин’ — наверное, она наиболее точно отображала душевное состояние и ее, и Хамата:

— Стала спокойнее вода и незаметно солнце село.

С неба упавшая в песок звезда зажглась, запела

На незнакомом языке, но на прекрасные мотивы.

Так и останемся лежать в песке юны, красивы.

Так и останемся смотреть на эти сказочные звезды

друг друг греть, друг друга греть просто, поздно[2]…

Пропела тихо.

Хамат боялся пошевелиться и вспугнуть чудесные минуты, наполненные теплом близости любимой, трепетом ее нежного голоса, фатальным мотивом и словами песни. И в ту минуту он уверился в правильности своих действий: пэри предначертана ему и пусть она не верит в то, он – мужчина и знает точно – судьбу не обойдешь. Они будут вместе в любом случае, и та мимолетная встреча была знаком, как и эта песня. Женя вошла в его жизнь, чтобы остаться в ней и украсить ее, подарить счастье любить и быть любимым.

— Фатум.

Девушка улыбнулась, немного удивившись странному заявлению, поцеловала парня в губы:

— Всего лишь миг счастья. Их немного бывает в судьбе, но может, поэтому мы и можем оценить их по достоинству?

— Пэри. Мудра и прекрасна. Я люблю тебя, Женечка. Ты моя судьба.

— Роковая женщина? — рассмеялась, пытаясь сменить тему, переведя в шутку признание Хамата. Тот спрятал лукавый взгляд и отодвинулся:

— Пора вставать.

— Нужно возвращаться.

— Да, путешествие по достопримечательностям моей прекрасной Родины закончилось.

— Жаль.

— Чего, милая?

— Сказка, которую ты подарил мне и которая как по закону жанра, заканчивается, когда ты не готов с ней расстаться.

— А зачем расставаться?

— Скоро, совсем скоро, домой, — вздохнула Женя, напоминая не Хамату – себе. И пошла в ванную комнату. — Я в душ.

— Хорошо. А я закажу пока завтрак и велю разбудить твоих подруг.

Тихая грусть, обуявшая душу Жени еще в номере, так и не проходила – усиливалась с каждой минутой, с каждым оставленным позади зданием, с каждым километром. Шины шуршали по гравию и песку, увозя путешественников прочь из сказочного Дамаска.

Женя жалась к Хамату, почти до слез сожалея, что время нельзя повернуть вспять, и оно неумолимо движет вперед, летит, как машины в особняк под Эль-Бабом.

Хамат тоже был невесел и все гладил Женю, грел ее плечи.

— Расскажи о себе.

Попросила она вдруг. Сколько она крепилась, не задавая это вопрос, специально обходя эту тему. Девушка намеренно не желала знать, чем занимается Хамат, чем живет, дышит, увлекается – ведь знания о внутреннем мире не безразличного ей человека привязали бы ее еще сильней, сплотили, сроднили и тогда она бы, наверняка, не смогла оторвать себя от него. И тут такой промах на самом финише!

Чертова меланхолия! Куда она заводит ее? В дебри уже не чисто плотских утех, не обременительного красивого романа на фоне экзотических пейзажей и восточного колорита, а в плоскость более тонких чувств – в сферу любви, где рождается близость не тел, а душ. И из этого капкана, теперь уже поставленного ею самой, Жене не выскользнуть, слишком уж она привязчива, слишком близко принимает к сердцу заботы и мечты людей, что были с ней откровенны. Да и как ответить подлым предательством на открытость и доверие?

Ох, Женька! Что ж ты, голова глупая, делаешь? — вздохнула тяжело.

— Ты имеешь ввиду, чем я увлекаюсь?

— И это тоже.

— Есть у меня слабость – произведения искусства. Я собираю старинные вещи, антиквариат.

— Серьезно? — Женя сначала удивилась, а потом поняла, что никакое другое хобби Хамату бы не подошло. И было бы странно, если б он собирал этикетки от марочных вин или был фанатом футбола, рыбачил на Евфрате или разводил страусов. Его увлечение предметами старины наиболее полно отображало красоту его внутреннего мира, показывало насколько у него сильна тяга к прекрасному, насколько чувствительна и восприимчива душа.

‘Господи, Боже мой! Ну, почему ж ты такой хороший’? — заглянула ему в глаза девушка.

— Да, Женечка, я обожаю старые вещи, те в которых спрятана душа художника, настроение целой эпохи. Нет, я не любитель мебели, хотя у меня есть столик времен Людовика XIV, секретер викторианской эпохи, но это не мое. Они прекрасны, но не совершенны. Другое дело ваза династии Цинь, французский фарфор XIX века с изображением фрагментов жизни греческих богов, а иранские клинки XVII века? Что ножны, что сталь – узорная вязь, изумительного мастерства работа. У меня есть кинжал времен шаха Аббаса, сабля еще Османской империи, саадак и чеканный наручник турецкого воина XVI века – песня о свободе и чести, сказка о любви и смерти. А настольные часы от Вигстрема? Я обязательно покажу их тебе, Женечка. Тончайшая передача чувств, вкус, которому нет равных – ни одного лишнего завитка, ни одного оттенка камня, выпадающего из композиции.

— Давно увлекаешься?

— Давно. Я рос под впечатлением бабушкиных сказок о прекрасных пэри и отважных воинах, но если образ воинов был ясен для меня, то образ пэри ускользал, постоянно менялся, принимая черты лица то Богородицы с бабушкиной иконы, то соседской девочки, которая и шаловлива, и застенчива одновременно. Когда мне было двенадцать лет, бабушка подарила мне семейную реликвию - шкатулку что принадлежала когда-то ее матери, и тогда я понял, какая она, пэри, и влюбился пылко, как может влюбиться неискушенный мальчик. Представь себе шкатулку из змеевика, а на крышке хрустальный шар, на который опирается девушка из белого мрамора, как бы заглядывая внутрь шара… как в будущее. Она юна и в тоже время мудра. В лице и любопытство, и невинность, и озорство и печаль. Локоны волос вьются, спускаясь по плечам, укрывают одну грудь, а другая обнажена и идеальна по форме. Бедра прикрыты легкой туникой и ножки, что достойны лишь богини, идеальны. Она вся идеальна и настолько натуральна, словно жива, вот только заснула или застыла, увидев в шаре нечто особенное. Я сколько ни пытался увидеть в шаре, что же ее поразило – видел лишь ее, но… живую: глаза казались голубыми, лицо розовым, кожа сверкала и казалась теплой. А еще крылья… За спиной статуэтки были огромные крылья, выточенные перо к перу, а в шаре они оживали и трепетали, словно их касался ветер, как и волос. Он играл ими, гладил локоны… Мне было обидно, завидно…. Прошли годы и вдруг я увидел тебя, и первое, что подумал – пэри очнулась от сна и сбежала со шкатулки.

Хамат улыбнулся Жене, нежно провел по волосам и поцеловал легко и трепетно:

— Ты моя пэри…

— Ты романтик. Почему ты такой хороший, Хамат? В тебе есть вообще недостатки?

— Есть, я живой человек и весь спектр нюансов человеческих осел в моей личности, чуть подкорректировался годами, отшлифовался опытом. А как ты, Женечка? Чем увлекаешься кроме фотографий?

Фотографий?! — Женя хлопнула ресницами: как же она могла забыть? Где ее фотоаппарат? Что с ней произошло? Ни одного снимка за всю поездку и спроси, чем она занималась – марево стыда за безумие проведенных дней и ночей. Сладких? Да! Но бездумных, недопустимых хотя бы в ее поведении.

Женя потерла виски, побледнев: что с ней было? Где она голову оставила? Там же где фотоаппарат?

И покраснела, поморщилась, вспомнив ту самую безумную ночь, в которой Хамат умудрился одновременно, и унизить и окрылить ее.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — забеспокоился парень. Женя посмотрела на него, желая отмахнуться, потребовать остановить машину, чтоб пересесть к подругам, но увидев чистые глаза Хамата, искреннюю тревогу в них, забыла, что хотела, и прижалась к нему – потом подумаю над своим моральным обликом и над вызывающим поведением, своем и Хамата. Все потом, в салоне самолета через два дня и… две ночи. Еще две! И пусть они будут ее, и пусть такие же унизительные, но и полные наслаждения. В этой жизни слишком мало удовольствий, возможностей побыть собой и много условностей, навязанных, навязчивых. Стыдно? Но кто что знает? И какая кому разница, чем занимаются двое, если это устраивает обоих?

Пыф! — не успокоилась совесть.

— Что не так, Женечка? Что случилось? Ты побледнела, вздыхаешь, молчишь. Что с тобой?

— Ничего. Вспомнилось… Как ты мог так поступить со мной? Жутко, жестоко.

— О чем ты?

— О той ночи. Ты смешал стыд и омерзение с каким-то щемящим, выворачивающим душу страхом и острым, до потери самой себя желанием. Это было ужасно и … прекрасно. Не могу понять, как согласилась на такое, как ты мог? ___________________________________________________________________________________________________________________________ — качнула головой, прикрывая лицо ладонью.

— Но именно из-за противоречивости та ночь тебе и запомнилась. Она наградила тебя болью и страхом, нежностью и страстью. Ты узнала безрассудство страсти, поняла, что ее власть безгранична и единолична… Тебе было плохо без меня так, как никогда не было плохо вообще, и это потрясло, превратило рассудок в миф, утопило волю, и мир сузился до одной комнаты, до одного человека, — заглянул Жене в лицо, провел ладонью по щеке. — Теперь ты знаешь, на что обречешь меня, что буду чувствовать я, если ты уйдешь. Мне будет плохо без тебя, Женя.

Девушка смотрела в его глаза и видела в них те самые чувства, что испытывала тогда: страсть и нежность, боль и страх, готовность на все ради одного человека.

— Хамат, — качнула головой, не зная чем утешить его. А сердце щемило, ныло от мысли о неотвратимости разлуки. — Лучше б мы не встречались, — отвернулась к окну.

— Мы не могли не встретиться. Все предначертано Аллахом, как задумал он, так и свершилось. И я не устаю благодарить его.

— Ты говоришь как фанатик, фаталист. Но при этом не производишь впечатления рыбы, плывущей по течению – куда Аллах вынесет.

— Все по воле его, но и в руках наших. Я всего лишь помогаю осуществлению его планов. Он указывает путь и благословляет в дорогу, а я по ней иду.

— Смиренно? Даже, если это путь в пропасть?

— Аллаху виднее, — улыбнулся Хамат, видя, что девушка раздражается от непонимания. — Тебе не нужно думать об этом, Женечка, я подумаю за нас обоих.

— Не надо. Я привыкла думать и действовать сама, и сама отвечать за то, что делаю. Быть независимой и самостоятельной.

— Ничего не имею против, — рассмеялся, обняв девушку. — Но есть вопросы и проблемы что не решить слабой женщине.

— Ошибочка - я не слабая, хоть и женщина. Это твой восточный менталитет говорит.

— Причем тут мой восточный менталитет? Я говорю о том, что две головы всегда лучше одной. Так, кажется, звучит русская поговорка? Мудро, согласись. То, что не понимает или не видит один, может увидеть и понять другой, это и будет взаимо дополнение во благо каждому. Холодный рассудок – прекрасно, но женщина с холодным прагматичным разумом – неприглядна и противоестественна.

— А мужчина?

— Способный сохранить ясность ума и страсть в сердце – достоин уважения. Какой бы ты разумной ни была, страсть, затопившая твое сердце, затопила и разум – и это тебе не нравится, потому что мало ты не подозревала в себе подобных проявлений, так еще и почувствовала себя беззащитно, а значит и уязвимой. Но я был, есть и буду рядом, Женя, и сохраню способность здраво мыслить при всей любви к тебе. Этим я сохраню тебя и смогу защитить.

— Хамат, я уеду через два дня, — напомнила.

— Почти три, — уточнил.

— Все равно - уеду. Я не хочу, чтоб ты лелеял несбыточные надежды, строил планы, которым не суждено сбыться, заглядывал вдаль и искал то, чего быть не может.

— Почему?

— Потому что у страсти есть лишь миг, остальное – жизнь, длинная, короткая, кому как дано. Но в любом случае длиннее страсти.

— Долговечнее?

— Да.

— Любовь, Женя, и есть жизнь.

— Но кому-то она дана, а кому-то нет. Как нам с тобой.

— Впереди еще три дня, возможно, ты еще успеешь понять, что любишь меня.

— У нас есть хорошая поговорка: насильно мил не будешь. Слышал?

Хамат настороженно посмотрел в глаза Жени и качнул головой:

— Мне больше нравится другая: стерпится – слюбится.

— Не в нашем случае, Хамат.

— Не будем сейчас об этом, хорошо? — улыбнулся, сжав ее ладонь в своей руке. — Пока мы вместе, а там, как Аллах даст.

Женя кивнула: тепло руки Хамата, ласковый голос лишили ее желания спорить, как, впрочем, говорить о чем-то. Она прижалась к его груди, забыв все разногласия: потом, все потом – сейчас только он и она.

Глава 12

— Как хорошо дома-то! — воскликнула Сусанна, усаживаясь в кресло в апартаментах подруг. — Уютно, тихо, прохладно.

— Это да. Я вообще не поняла, зачем мы ездили, — буркнула Надя и легла на диван, сложив ноги на подлокотник.

— С достопримечательностями знакомились, — ответила Женя.

— Смотря кто и с какими, — покосилась на нее подруга.

— Не ворчи, — скинула та ее ноги и села на диван.

— Вот именно. Приятно провели время, шмоток набрали, кальян покурили, в море искупались, — перечислила Сусанна. — Удачная поездка.

— И без нее бы обошлись. Может, целее были бы, — со значением покосилась на Женю Надя.

— Как это – без нее? Сидели бы у бассейна с утра до вечера? Вот бы отдых был! Приехали бы вы домой, начали бы вас спрашивать, где были, что видели, а вы, что в ответ? А так Хамату все равно в Дамаск надо было, заодно нас покатал, с красотами познакомил, Сирию показал.

— Ха! Вот оно в чем дело! Совместил полезное с приятным! — скривилась Надежда. — А чего ему в Дамаске надо было? Я думала, он нам увеселительную прогулку из чистого ‘гостеприимства’ устроил. Чтоб Женьку вон очаровать! Поразить широтой своей души и красотой родного края. Себя во всей красе показать. Мол, дивитесь мне жеребцу племенному, перспективному. И строительная компания у меня, и сеть салонов мобильной связи, и нет мне преград, как нет для меня закрытых дверей. А еще я умен, сексуален, добр, щедр!

— Надя, ты в машине не перегрелась? Ворчишь и ворчишь, — приуныла Женя, которой порядком надоело нудение подруги. — Что ты к Хамату прицепилась? Чем не понравился или, наоборот, очень даже понравился? Ну, совместил он свое дело и развлечение для гостей – что плохого? Тебя это ущемило, унизило?

— Жень, а скажи мне, пожалуйста, ты, что видела за поездку? — прищурилась раздраженно на девушку.

— Главное, что ты видела. Женя-то как раз без претензий.

— Не сомневаюсь. Ублажил арабский скакун по самому высокому классу. Ни минутки не потерял… Как паук муху паутиной опутал!

Евгения потерла лоб:

— Ты с цепи сорвалась? У меня нет ни малейшего желания слушать твое злобное шипение, ворчание и нравоучение. И оправдываться мне не в чем, понятно?! — разозлилась. — Хватит уже, запилила! Бу-бу-бу, бу-бу-бу – с утра до вечера! Представляю, какая ты в старости будешь – лучше сейчас застрелиться и не мучиться!

— Действительно, неприятно, Надя, — поддержала ее Сусанна. — Для вас старались. Развлекали. Столько трат: сил, денег, энергии, а в ответ недовольство. Обидно, Надя.

— И некрасиво, — кивнула Женя, вставая. — Я в душ. А ты ей попроси принести чашку чая и что-нибудь сладкое для мозгов и от нервов, а то просто рыба-пила. И еще мне говорит: ‘я тебя не узнаю, Борисова’. Это я тебя не узнаю! То не так, это не этак! — ворча, ушла к себе и хлопнула дверью.

Надя сидела бледная и раздавленная, словно ей пощечин надавали. И за что? За то, что за подругу переживает? За то, что видит, что происходит что-то ужасное, за то, что боится и за себя, и за Женю? Вторую подругу теряет. Вторую! Сусанка сволочь! Она с Хаматом устроила уникальную аферу, непонятную, как восточные узоры, и такую же витиеватую. А сами-то, сами! Ах, как милы и добродушны, приветливы, заботливы… Но в этом-то и коварство! На поверхности умилительная красота речей, приветливых лиц и улыбок, а чуть копни и такой кошмар откроется, что не знаешь, как себя вести.

Домой, быстрей бы домой. И ноги Надежды больше в Сирии не будет и Сусанки ни в памяти, ни в сердце.

— Я тоже в душ, — буркнула, вставая, и вышла.

Сусанна пожала плечами, состроив рожицу закрытой двери: поздно бесишься, подруга. Смысла в твоих трепыханиях уже нет.

— ‘Вы слабое звено. Прощайте’! — хихикнула и пошла к себе, весьма довольная жизнью.

В душе Евгению посетило ощущение пустоты и одиночества, щемящего, горького, и вместе со струей воды по лицу потекли и слезы.

Она рассталась с Хаматом от силы тридцать минут назад, а уже чувствует себя несчастной и потерянной, а что будет дальше?

Женя выключила воду и стряхнула влагу с волос, проведя ладонями по голове, лицу: крепись, Борисова. Что-то ты распустила себя, в дебри эмоциональных поллюций юношества ударилась, а девица-то уже взрослая, тетенька.

В том-то и дело: пора уже о замужестве и о детях думать.

А она не думала? Да триста раз уже! И кандидаты были приличные, только не по душе…

А здесь к душе, да неприлично.

Семен вон, редактор в ее газете, прекрасный мужчина, все при нем… и ничего.

Другое дело Хамат, яркий, запоминающийся.

А Валентин, друг Надиного жениха? Умница! Здоров, красив… и суров: туда не смотри, это не носи, краситься – вульгарно, смеяться громко – не культурно. Училка-перестарок, а не тренер в тренажерном зале. Весело бы ей с ним было – точно бы узнала прелести жизни бесправной жены шейха, хоть Валя не шейх, и к Востоку имеет отношение лишь в плане единоборств, за которые гребет медали, призы и почетные грамоты.

А Хамат коренной житель Сирии, мусульманин, а такой раскованный, демократичный. Ни ревности, ни запретов – с уважением к ее желаниям, мнениям, стремлениям. Нарядов ей набрал. Да, Валентин ее бы одним платьем задушил, за другое распилил, а за белье вообще – сжег, как ведьму-искусительницу.

Что интересно, разницы в возрасте нет. Вале тридцать лет и Хамату столько же. Хотя первый на все сорок выглядит, а второму больше двадцати пяти не дашь.

Женя тряхнула волосами: о чем она думает?

Накинула халатик и включила фен, принялась волосы сушить.

‘Нужно вспомнить старое средство избавления от ненужных чувств’, — принялась уговаривать себя: ’Представь Хамата в смешном положении, например, он упал в грязь… Не смешно. Тогда пьян до безобразия. … Хамат?! Мимо – не пьет он’. Девушка вздохнула: даже в этом положительный!

И попыталась снова: тогда он драчун.

Представила и замерла: образ Хамата раскидывающего оппонентов, был прекрасен и монументален, мужество, смелость, напор, мастерство ударов, лихие кульбиты…

Шао-линь! Тьфу!

Ей о плохом нужно думать, о плохом!

Хорошо: Хамат убийца – Чикатило.

Дважды – тьфу! Это Чикатило – убийца, а Хамат, это Хамат.

Женя выключила фен, постояла, глядя в зрачки своему отражению: придумай что-нибудь, иначе от тоски с ума сойдешь.

Придумала: Хамат страшный моджахед- террорист…

Ну, что это такое?! — чуть не взвыла, не сумев запихнуть парня в придуманный образ. Включила опять фен: думай, Борисова, думай! Голова у тебя не только для того, чтоб в нее кушать.

О! Он контрабандист. Торговец наркотиками и оружием!

И что? Ни тепло, ни холодно.

Ну, как же, Евгения? Это очень, очень плохо. Он торгует жизнями людей, вооружает всякие группировки, садит незрелые личности на иглу…

Так зрелые-то и не сядут и потом, он же не впихивает свой товар насильно, а оружием не то что человек – страны торгуют.

Та-ак! — разозлилась сама на себя, выдернула фен из розетки и в сердцах швырнула его на полочку: до чего ты дошла, Борисова! Моральный кодекс - в нули, здравомыслие - под корень – и что от тебя осталось?! Сексуальная маньячка, влюбленная дура!

Влюбленная? Э, нет!

Женя прошлепала в комнату, рухнула на постель и уставилась в потолок: продолжим.

Хамат насильник… Ага? — скривилась: какая глубокая мысль! Все бы такими насильниками были, у женщин бы сплошное восьмое марта по жизни было.

Тогда Хамат убил… ребенка или женщину…

Угу. Убил, расчленил, в землю закопал и ламбаду станцевал!

Бред редкостный.

Женя перевернулась на живот и накрыла голову подушкой: может, в темноте что дельное в голову придет?

Пришло. Воспоминание о ночи полета над Дамаском. И опять стало жарко и волнительно, захотелось оказаться в объятьях Хамата, испить его поцелуй, ощутить власть его ласк над собой…

Он жесток! Жесток, жесток, жесток, — начала внушать себе упрямо: он поступил дурно, отвратительно, он унизил, он…он…

А по телу уже пошла волна тепла и истомы, смывая ненужные мысли, путая, сбивая настрой. И ни о чем уже не думается, только хочется.

Будь проклята страсть, что превращает человека в идиота! — скрипнула зубами девушка, чувствуя, как тело начало гореть от желания.

Женя решительно поднялась и надела купальник, чтоб пойти к бассейну и остудить пыл.

Мысль о бассейне посетила подруг одновременно, и они встретились, покинув свои комнаты. Скорчили друг другу рожицы и примирительно улыбнулись.

— Жень, скажи, что все будет хорошо, — Раздвигая двери, попросила Надя.

— ‘Русское радио – все будет хорошо’, — пропела та, подталкивая подругу на выход.

— Тебе шутки, а я испереживалась.

Женя глянула на нее и побежала, прыгнула в бассейн.

Девушки, вдоволь порезвившись в воде, зацепились за бортик и просто лежали, бултыхая ногами, млея от приятной усталости:

— Здорово, — сказала Надя с легкой улыбкой на губах.

— Да, жаль, что осталось всего два дня нирваны.

— О, смотри, твой идет, — кивнула.

Женя повернула голову, когда Хамат уже подошел к краю бассейна.

— Надеюсь, ты не с приглашением на ужин? — спросила Надя настороженно.

— Нет, — улыбнулся парень, присел перед девушками на корточки. — Не понравилось ужинать с семьей?

— Нет, что ты, — заверила Женя. — Просто атмосфера для нас неуютная.

— Точно. Словно на официальном приеме у английской королевы. Костюмы, столовое серебро, эскадрилья фужеров.

— И лица в строгих масках аристократии, — поддакнула Женя.

— Мама любит показывать зарубежным гостям, что она придерживается западного стиля. Но больше совместных ужинов не предвидится. Она узнала все что хотела, показала себя, и строгий костюм убран до следующего приема.

— О, какая радостная весть!

— Я принес еще одну.

— Может, не надо? — Предложила Надежда, с подозрением поглядывая на Хамата, тот же смотрел лишь на Женю. — Я приглашаю вас на ужин в узком кругу: я, вы и Сусанна с Самшатом. Посидим, поболтаем.

— Опять в викторианской столовой?

— Нет, в моих апартаментах.

— Это меняет дело, сэр-р, — улыбнулась ему Женя.

— Тогда вперед! — махнул рукой в сторону лестницы. — Переодеваться.

Евгения подплыла, вышла из воды и была заботливо закутана Хаматом в полотенце. Он подхватил ее на руки и, покружив, понес в комнаты. Надя шла следом, пристально разглядывая пару: а ведь влюблен араб не на шутку. С одной стороны, завидно даже, а с другой, страшно. Мужчины все собственники, а уж такие темпераментные да с головой от любви неземной раздружившиеся, и вовсе. К чему это приведет? Дай Бог, лишь к бурному прощанию у трапа, ведру слез и вечной памяти персидским ночам.

Хамат занес Женю в ее комнату и закрыл дверь: ну ясно, опять лобызаться будут.

Надя хлопнула дверью в свою комнату и тяжко вздохнула, настраивая себя на лучшее: чего, правда, взъелась? Два дня и осталось на радости, а там опять дом, строгие родители, напыщенная атмосфера редакции с ее производными – сплошь умниками и умницами, гениями –филологами, редакторами. А Женька против них, что муха против мухобойки – только успевай уворачивайся, крутись. Опять доставать начнут, есть, под кожу лезть – обычные рабочие моменты. И личная жизнь в стадии анабиоза – то некогда, то встретиться не с кем, а то и не зачем.

Хамат с трудом оторвался от сладких губ любимой — Женя отодвинулась и приложила палец к его губам:

— Так мы и на завтрак не успеем, не то что на ужин.

И пошла к шкафу наряд выбирать. Хамат же сел в кресло, чтоб было хорошо видно девушку: обворожительна. Само совершенство.

— Что скажешь? — повернулась к нему, приложив к груди вешалку с голубым брючным костюмом, скромным, но элегантным:

— Как раз.

Он бы, конечно, еще и паранджу ей надел…

— Отвернись, — достала белье.

— Зачем?

— Переодеваться буду.

— Переодевайся, — улыбнулся, лукаво щурясь.

— Ты просто маньяк, — рассмеялась Женя, видя знакомый блеск в глазах Хамата.

— А ты сама скромность.

— Да-а, — сняла лифчик. Хамат еле удержался, чтоб не подойти к ней, обнять и послать к шайтану ужин. Женя сняла трусики и желание парня обойтись без ужина окрепло.

— Искусительница.

— Сам такой, — улыбнулась девушка, облизнув губы – взгляд Хамата тревожил ее, волновал и рождал желание.

— Иди ко мне.

— Не-ет, опоздаем на ужин.

— Зачем нам ужин? Сюда принесут.

— Сам позвал, а теперь идти не хочешь. Нехорошо, — заметила игриво, одевая белье. Белые ажурные стринги легли на бедра, оттеняя золотистую от загара кожу, лифчик прикрыл грудь, вызывая вздох сожаления у Хамата.

Парень встал, обнял Женю и, любуясь, провел ладонью по прекрасному телу любимой:

— Хамат, — качнула та головой.

— Я подожду в гостиной, — согласился нехотя.

Девушка с пониманием улыбнулась, а Хамат подарив ей горячий поцелуй, вышел.

Если б не Сафар, он бы не стал себя сдерживать. Но брат оказал ему серьезную услугу и в короткий срок – его нужно уважить, как есть за что уважать.

Апартаменты Хамата Женя узнала, хоть тогда, в темноте, они выглядели иначе, да и ей было не до интерьера. Сейчас же она была поражена изысканным стилем, гламурностью обстановки:

— Шейх, — не сдержала восхищения.