Мэгги Стивотер 6 страница

И там был Ронан, растянутый на одной из затенённых церковных скамеек, его рука свисала с края, другая была согнута под головой, его тело было немного темнее в этом уже тёмном мире. Он не двигался.

Гэнси думал: «Не сегодня. Пожалуйста, не допусти этого сегодня».

Продвинувшись по скамье за Ронаном, он положил руку на плечо парня, как будто просто мог разбудить его, молясь про себя, чтобы это оказалось правдой. Плечо было тёплым под его ладонью, и пахло алкоголем.

— Проснись, чувак, — позвал Гэнси.

Слова не прозвучали весело, хотя он старался.

Плечо Ронана переместилось, и он повернулся. На короткий, раскованный миг у Гэнси мелькнула мысль, что он опоздал, и Ронан, в конце концов, умер, и его труп проснулся только потому, что Гэнси им командовал. Но затем голубые глаза Ронана открылись, и момент рассеялся.

Гэнси выдохнул.

— Ты придурок.

Ронан сказал откровенно:

— Я не мог уснуть. — А затем, поняв выражение лица Гэнси, он добавил: — Я обещал тебе, что этого больше не повторится.

Гэнси снова попытался заставить голос звучать мягче, но не выдержал.

— Но ты лжец.

— Мне кажется, — ответил Ронан, — что ты путаешь меня с моим братцем.

Церковь была тиха и свободна вокруг них, теперь, когда глаза Ронана были открыты, она казалась ярче, будто здание находилось в спячке.

— Когда я говорил, что не хочу, чтобы ты напивался на Монмаут, я не имел в виду, что желаю, чтобы ты напивался где-то ещё.

Ронан немного нечленораздельно ответил:

— Кастрюля называет чайник чёрным.

Гэнси произнес с достоинством:

— Я пью. Я не напиваюсь.

Взгляд Ронана опустился к чему-то, что он держал у груди.

— Что это? — Спросил Гэнси.

Рядом с грудью пальцы Ронана держали тёмный объект. Когда Гэнси дотянулся, чтобы разжать его ладонь, то ощутил что-то тёплое и живое, быстрый пульс у кончиков пальцев. Он убрал руку.

— Бог мой, — выдохнул Гэнси, пытаясь осмыслить свои ощущения. — Это что, птица?

Ронан медленно сел, всё ещё держа свою ношу близко. Другие пары алкоголя достигли Гэнси.

— Ворон. — Была долгая пауза, в течение которой Ронан рассматривал свои руки. — Может, ворона. Но я в этом сомневаюсь. Я... да, серьёзно сомневаюсь. Corvus corax[14].

Даже пьяный Ронан знал латинское название обыкновенного ворона.

И это был не просто ворон, Гэнси видел. Это был крошечный птенец-подкидыш, лишённый перьев клюв всё ещё напоминал улыбку восторженного птенца, крылья ещё на дни, ночи и дни далеки от полета. Он не был уверен, что хотел коснуться чего-то, что выглядело таким хрупким.

Ворон был птицей Глендовера. Король-Ворон, как его звали, из длинного ряда королей ассоциировался с птицей. Легенда гласила, что Глендовер мог разговаривать с воронами, и наоборот. Это была только одна из причин, почему Гэнси был здесь, в Генриетте, городе, известном своими воронами. Его кожу закололо.

— Откуда он?

Пальцы Ронана образовали клетку вокруг грудки ворона. Тот выглядел нереально в его руках.

— Нашёл.

— Люди находят монеты, — ответил Гэнси. — Или ключи от машины. Или клевер с четырьмя листьями.

— И воронов, — добавил Ронан. — Ты просто ревнуешь, потому что... — Тут ему пришлось замолчать, чтобы собрать в кучу свои заторможенные от пива мысли. —... ты не нашел ни одного.

Птица только что нагадила между пальцами Ронана прямо на скамью рядом с ним. Держа птенца в одной руке, Ронан использовал церковный бюллетень, чтобы очистить деревянную поверхность. Он предложил грязную бумагу Гэнси. Еженедельные молитвы были измазаны белым пометом.

Гэнси взял бумагу только потому, что не верил, будто Ронан потрудился бы найти, куда её выбросить. С некоторым отвращением он спросил:

— Что если я установлю правило «никаких животных в доме»?

— Чёрт, чувак, — ответил Ронан с дикой улыбкой. — Ты не можешь вот так просто выгнать Ноа.

Гэнси потребовалась минута, чтобы понять, что Ронан пошутил, и к тому времени было поздно смеяться. В любом случае, он знал, что собирается позволить птице вернуться с ними на фабрику Монмаут, потому что видел, насколько ревностно Ронан держал её. И уже ворон посмотрел на него, раскрывая в надежде клюв.

Гэнси смягчился.

— Ладно, мы собираемся домой. Вставай.

Ронан неустойчиво поднялся на ноги, и ворон сжался в комочек в его руках, только клюв и тело, без шеи. Парень сказал:

— Привыкай к турбулентности, маленький засранец.

— Ты не можешь его так называть.

— Её имя – Чейнсо, — ответил Ронан, не поднимая взгляд. И затем: — Ноа. Ты там жуткий, как ад.

Глубоко у затенённого входа в церковь тихо стоял Ноа. На секунду всем, что казалось видимым, было его бледное лицо; тёмная одежда неразличима, и его глаза – непостижимые пропасти. Затем он шагнул в свет и стал взъерошенным и знакомым, как всегда.

— Я думал, ты не пойдёшь, — сказал Гэнси.

Пристальный взгляд Ноа прошёл мимо них к алтарю, затем наверх, к тёмному, невидимому потолку. Он произнес с обычной храбростью:

— В квартире было жутко.

— Ублюдок, — заметил Ронан, но Ноа, казалось, это не заботило.

Гэнси открыл дверь на улицу. Ни следа Адама. Вина за вызов того по ложной тревоге начинала расти. Хотя... он не был абсолютно уверен, что это была ложная тревога. Что-то происходило, даже если он ещё не знал что.

— Где, говоришь, ты нашел эту птицу?

— В моей голове. — Смех Ронана был острым криком шакала.

— Опасное место, — прокомментировал Ноа.

Ронан споткнулся, все его ориентиры размыло алкоголем, и ворон в его руках издал слабый звук, больше вибрирующий, чем звонкий. Парень ответил:

— Не для цепной пилы[15].

Возвращаясь в холодную весеннюю ночь, Гэнси закинул голову назад. Теперь, когда он знал, что с Ронаном всё в порядке, он мог заметить, что Генриетта после наступления темноты была красивым местом, лоскутным одеялом с вышитыми на нём чёрными ветвями деревьев.

Из всех птиц Ронану подвернулся ворон.

Гэнси не верил в совпадения.

Велку не спалось.

Еще когда он был аглионбайским мальчишкой, сон приходил к нему легко, а с чего бы ему трудно было засыпать? Как Жерни и остальные его однокашники, он спал два, четыре или шесть часов в будние дни, поздно ложился и рано вставал, а потом отсыпался на выходных. И когда он засыпал, это был легкий сон, без сновидений. Нет… Он знал, что это ложь. Все видят сны, только некоторые про них ничего не помнят.

Однако теперь он редко закрывал глаза дольше, чем несколько часов. Он закутался в свои простыни. Он сидел, выпрямившись, разбуженный шёпотом. Он дремал на своем кожаном диване, единственном предмете мебели, который не отобрало правительство. Его сон и энергия, казалось, продиктованы чем-то большим и более мощным, чем он сам, отливами и приливами, наподобие неравномерного потока. Попытки как-то разобраться и систематизировать своё состояние привели к разочарованию: он казался более бодрствующим при полной луне и после грозы, но, кроме этого, трудно было что-либо ещё предсказать. В своем сознании он представлял себе, что это был магнитный импульс энергетической линии, которая каким-то образом проникла в его тело через смерть Жерни.

Отсутствие сна превращало его жизнь в нечто нереальное, его дни текли размытой чередой, бесцельно плавали в воде.

На дворе было почти полнолуние, и не так давно шёл дождь, поэтому Велк и проснулся.

Он сидел перед монитором в футболке и боксерах, вяло управляя мышью с сомнительной производительностью утомлённого человека. Бесчисленные голоса толпой вторглись в его голову, шептали и шипели. Они звучали, как помехи, которые гудят в телефонных линиях в непосредственной близости от энергетической линии. Как ветер перед грозовым фронтом. Напоминая перешёптывания деревьев. Впрочем, как и всегда, Велк не мог разобрать ни одного слова, чтобы понять беседу. Но он точно понял одну вещь: в Генриетте случилось нечто из ряда вон, и голос не мог перестать говорить об этом.

Впервые за много лет Велк извлёк свои старые карты округа из своего крошечного чулана. У него не было рабочего стола, а поверхность обеденного была загромождена открытыми пакетами лазаньи для разогрева в микроволновке и тарелками с корочками черствого хлеба на них, таким образом, вместо этого, он разложил карты в ванной. Когда он разглаживал карту на ровной поверхности, с его пути поспешил поскорее убраться паук.

«Жерни, думаю, ты в лучшем месте, нежели я».

Он не очень-то в это верил. Он понятия не имел, что сталось с душой или духом Жерни, или как ни назови то, чем Жерни стал, но, если Велк был проклят, обречен слушать шёпот только за его участие в ритуале, то судьба Жерни должна быть еще хуже.

Велк отступил назад и скрестил на груди руки, изучая десятки знаков и обозначений, которые он наносил на карты за всё время своих поисков. Невозможный почерк Жерни всегда красным отмечал энергетические уровни вдоль возможного пути энергетической линии. Тогда это было игрой, поисками сокровищ. Игрой ради славы. Разве? Это не имело значения. Это было упражнение в стратегии с восточным побережьем в качестве игровой площадки, которое дорого обошлось. В поисках закономерностей на одной из топографических карт Велком были тщательно обрисованы круги вокруг интересующих его областей. Круг вокруг старой рощи ясеней, где энергетические уровни были всегда высоки. Круг вокруг разрушенной церкви, которую дикая природа, казалось, избегала. Круг вокруг места, где умер Жерни.

Конечно, он нарисовал круг, прежде чем умер Жерни. Место, зловещая группа дубов, было примечательно тем, что на их стволах были вырезаны старинные слова. Латынь. Они, казалось, были неполными, и потому их трудно было расшифровать, лучшим вариантом Велка был «второй путь». Энергетические уровни были многообещающими, однако и противоречивыми. Что неудивительно, они же лежали на энергетической линии.

Жерни с Велком возвращались с полудюжины раз, толковали так и эдак (рядом с кругом было шесть разных цифр, написанных почерком Жерни), копали грязь в поисках возможного местонахождения артефактов, наблюдая ночи напролет за проявлением любой активности сверхъестественного. Кроме того, Велк смастерил свою самую сложную и чувствительную «волшебную лозу»[16], две металлических проволоки, согнутых под углом девяносто градусов и вставленных в рукоятку металлической трубки, чтобы они могли свободно качаться. Они исследовали с помощью «лозы» область вокруг, пытаясь точно установить, как пролегала линия.

Но всё было какими-то пятнами, то и дело выходя из фокуса, подобно далёкой радиостанции. Линии необходимо разбудить, чтобы поймать их частоты и настроить громкость. Жерни с Велком строили планы на проведение обряда в дубовой роще. Однако они не были полностью уверены в самом проведении обряда. Всё, что Велку удалось выяснить, что линия жалует обоюдное взаимодействие и жертвы, но это было удручающе расплывчато. Никакой другой информации не нашлось, таким образом, они продолжали отталкиваться от того, что имели. На протяжении зимних каникул. Весенних каникул. И так до конца учебного года.

Потом позвонила мать Велка и сказала ему, что отец арестован за неэтичные методы ведения бизнеса и уклонение от уплаты налогов. Оказалось, компания вела торговлю с военными преступниками, о чём на самом деле мать знала, а Велк догадывался, и ФБР следила за этими махинациями в течение многих лет. В эту ночь Велк в мгновение ока всё потерял.

На следующий день о катастрофическом крахе состоятельно семьи Велка трубили все газеты. Велка бросили обе его девушки. Хотя вторая технически была девушкой Жерни, так что это не считается. Всё было выставлено на суд общественности. Плейбой Вирджинии, некогда наследник состояния неожиданно был выселен из общежития Аглионбая, выпав из своего круга, лишён любой надежды на то, что он свяжет своё будущее с Лигой Плюща[17], подвергся унижению наблюдать, как его машину грузили на эвакуатор, а его комнату освобождали от динамиков и мебели.

В последний раз Велк видел эту карту в ту пору, когда стоял в своей комнате в общежитии, осознавая, что единственной вещью, которая у него осталась, была десятидолларовая купюра. Ни одна из его кредиток больше и гроша ломанного не стоила.

Жерни подъехал на своем красном Мустанге. Из машины он не выходил.

— Значит ли это, что ты теперь белый мусор[18]? — спросил он.

У Жерни, на самом деле, не очень-то было с чувством юмора. Просто порой он говорил такие вещи, которые, случалось, были забавными. Велк стоял на обломках своей разрушенной жизни, и потому тогда ему было не смешно.

Энергетическая линия больше не была игрой или забавой.

— Отпирай свою дверь, — велел ему Велк. — Мы проводим обряд.

Оставался один час и двадцать две минуты до того, как прозвонит будильник Блу, оповещая, что та должна подняться и начать собираться в школу, когда девушка была разбужена звуком закрывшейся входной двери. Лучи серого рассвета, оставляя тени от листьев на стекле окна, проникли в её спальню. Она постаралась не обидеться на то, что у неё отняли целый час и двадцать-две минуты сна.

Шаги поднялись вверх по лестнице. Блу уловила голос своей матери.

—... спать не ложилась, поджидая тебя.

— Некоторые вещи лучше делать ночью. — Это была Нив. Хотя её голос был тише, чем голос Моры, но каким-то образом был слышен отчетливее. — Генриетта – ничего себе местечко, не так ли?

— Я не прошу тебя, чтобы ты смотрела на Генриетту, — ответила Мора театральным шёпотом.

Голос её звучал так, будто она защищалась.

— Сложно не податься соблазну. Город так и вопит, — сообщила Нив.

Её следующие слова потерялись в шуме скрипучей лестницы.

Ответ Моры было уже не расслышать, потому как и она начала подниматься по лестнице, но прозвучало похоже на:

— Я бы предпочла, чтобы ты не вмешивала в это Блу.

Блу замерла.

Нив сказала:

— Я только рассказываю тебе, что нахожу. Если он исчез в то же время, что... возможно, они связаны. Ты не хочешь, чтобы она знала, кто он такой?

Застонала ещё одна ступенька, а Блу подумала: «Ну почему они одновременно не могут говорить и не скрипеть ступеньками при этом! »

Мора выпалила:

— Не пойму, как от этого может стать кому-нибудь легче.

Нив пробормотала что-то в ответ.

— Это уже вышло из-под контроля, — сказала её мать. — Раньше это было едва ли больше, чем набрать его имя в поисковике, а теперь...

Блу прислушалась. Было такое чувство, будто она не слышала, чтобы её мать использовала мужское местоимение, в течение довольно длительного времени, за исключением Гэнси.

Спустя долгую паузу Блу решила, что Мора имела в виду отца Блу. Ни одна из неловких бесед, которые Блу пыталась завести с матерью, не давала никакой информации о нём, просто бессмысленные остроумные ответы (он – Санта Клаус, он был грабителем банка, в настоящее время он где-то на орбите в космосе. ), которые были каждый раз, когда она спрашивала, разными. По представлениям самой Блу, он был лихим героем, которому прошлось исчезнуть из-за своего трагического прошлого. Возможно, по программе защиты свидетелей. Ей нравилось воображать, как он украдкой разглядывает её дворовую ограду, с гордостью наблюдая за своей странной дочерью, которая витает в облаках под буком.

Блу ужасно любила своего отца, учитывая, что она его никогда не встречала.

Где-то в глубине дома закрылась дверь, и затем было ещё немного ночной тишины, которую сложно разрушить. Спустя долгое время Блу дотянулась до пластикового короба, который служил ей ночным столиком, и нашла журнал. Она положила руку на прохладную кожу. Поверхность была похожа на свежую, гладкую кору бука, растущего за домом. Как тогда, когда она касалась бука, она почувствовала себя одновременно обнадёженной и тревожащейся, успокоенной и приведенной в действие.

«Генриетта – ничего себе местечко», - сказала Нив. И журнал был, похоже, с ней согласен. Местечко для чего, она не знала.

Блу и не думала снова засыпать, но всё-таки заснула, на ещё один час и двадцать минут. И разбудил её не будильник. Разбудила её единственная мысль, которая взбудоражила разум: «Сегодня день, когда придет Гэнси за своим гаданием».

Втянутая в распорядок подготовки к школе беседа между Морой и Нив казалась более банальной, чем прежде. Но журнал был всё ещё волшебным. Сидя на краешке своей кровати, Блу коснулась одной из цитат.

«Король всё ещё спит у подножья горы, а вокруг него собрались его воины и стада его, и богатства. В его правой руке кубок, наполненный возможностью. К его груди прижимается меч, тоже в ожидании, когда же разбудят его. Посчастливится той душе, кто найдет короля и окажется храбр, чтоб пробудить того и призвать ото сна. Король того смелого наградит по заслугам его, и милость будет настолько дивна, что не в силах представить её смертный».

Она закрыла страницы. Создавалось такое чувство, будто внутри неё было нечто большее, что ужасно любопытная Блу вот-вот скинет оковы разумной Блу, которая её всегда удерживала. Долгое время она так и сидела, держа журнал на коленях, а ладони сложив на его прохладной обложке.

Милость.

Если бы её могли наградить, что бы она попросила? Больше не волноваться о деньгах? Знать, кем был её отец? Путешествовать по миру? Видеть, что видела её мать?

И снова у неё в голове прозвенел звоночек: сегодня день, когда придёт Гэнси за своим гаданием.

На кого он будет похож?

Возможно, если бы она оказалась перед спящим королём, она бы попросила бы его оставить Гэнси жизнь.

— Блу, надеюсь, что ты не спишь! — прокричала Орла снизу.

Блу нужно было скоро выходить, если она собиралась приехать на велике на занятия вовремя. В течение нескольких недель это будет очень жаркая дорога.

Может, ей попросить у спящего короля машину.

Как бы мне хотелось прогулять сегодня занятия.

Не то чтобы у Блу было всё так ужасно в школе, просто у неё было такое чувство, вроде как... она находится постоянном в режиме ожидания. И не то чтобы над ней издевались, у неё заняло не так много времени, чтобы выяснить, что она странная, даже больше, чем она сама считала (с самого начала чем больше она давала понять другим детям, что она не такая, как они, тем меньше к ней цеплялись). Но факт был в том, что, к тому времени, как она добралась до средней школы, лозунг «Я странная и горжусь этим! » стал крутым. И свалившаяся на неё внезапная клёвость могла помочь Блу обзавестись любым количеством друзей. И она старалась изо всех сил. Но проблема со «странностью» заключалась в том, что все остальные были нормальными.

Поэтому, в итоге, её близкими друзьями оставалась её семья, школа же была тяжкой ношей, и Блу в тайне надеялась, что где-то в мире жили такие же странные люди, как и она. Даже если таковых и нет в Генриетте.

«Возможно, - думала она, - Адам был таким же странным».

— БЛУ! — вновь проорала Орла. — ШКОЛА!

Блу быстро прижала к груди журнал и направилась к двери в конце коридора, выкрашенной в красный цвет. По дороге она должна была миновать активность телефонной/швейной/кошачей комнаты и отчаянное сражение за ванную. Комната за красной дверью принадлежала Персефоне, одной из двух лучших подруг Моры. Дверь была приоткрыта, но Блу, тем не менее, тихонько постучалась. Персефона была скверной, но жизнедеятельной засоней; её полуночные выкрики и ночное шарканье ног гарантировали, что ей никогда не придётся делить с кем-нибудь комнату. И это также означало, что она могла спать когда ей заблагорассудиться, и Блу не хотелось её будить.

Персефона тоненьким голоском с придыханием произнесла:

— Доступно. То есть, открыто.

Толкнув дверь, Блу обнаружила Персефону сидящей за карточным столом около окна. Сразу же и чаще всего люди припоминали волосы Персефоны: длинная, волнистая, светлая грива, которая струилась по спине, доставая до бёдер. Если им довелось увидеть её волосы, они порой и припоминали её платья – тщательно продуманные, созданные из лёгкого тонкого материала или чудаковатые комбинезоны. И если они прошли мимо всего этого, их бы не на шутку растревожили её глаза, истинно зеркальная чернота со зрачками, скрытыми во тьме.

В настоящее время Персефона держала карандаш в странном захвате, на манер ребёнка. Когда она увидела Блу, то нахмурилась, отчего все черты её лица заострились.

— Доброе утро, — сказала Блу.

— Доброе утро, — эхом откликнулась Персефона. — Ещё слишком рано. Мои слова не работают, так что я просто использую те, что работают для тебя, насколько это возможно.

Она покрутила рукой в неясном жесте. Блу восприняла это, как сигнал, найти себе место, чтобы присесть. Большая часть кровати была покрыта странными, расшитыми леггинсами и клетчатыми колготами, которые буквально правят в этом месте, но она сумела приткнуть свою пятую точку с краю. Вся комната пахла, как апельсины или детские присыпки, или, может быть, как новый учебник

— Плохо спалось? — спросила Блу.

— Плохо, — эхом повторила Персефона. А затем. — О, ну, это не совсем верно. В конце концов, мне придётся придумать какое-нибудь собственное слово для описания этого.

— Над чем трудишься?

Частенько Персефона работала над своей нескончаемой кандидатской, но из-за того, что этот процесс, казалось, требовал раздражающей окружающих музыки и частых перекусов, она редко занималась ею во время утренней спешки.

— Кое над чем маленьким, — сказала печально Персефона.

Или возможно глубокомысленно. Было трудно различить, да и Блу не стала спрашивать. У Персефоны был любовник или муж, который то ли умер, то ли был где-то за рубежом (что касаемо Персефоны, то тут никогда ничего нельзя было сказать наверняка), и она вроде как скучала по нему или, по крайней мере, замечала, что его нет, что было ощутимо для Персефоны. И опять же, Блу не хотела спрашивать. От Моры Блу унаследовала нелюбовь к лицезрению плачущих людей, поэтому она никогда не любила участвовать в беседе, которая могла привести к слезам.

Персефона положила свои бумаги таким образом, чтобы Блу их видела. Она только что написала слово «три» три раза тремя различными почерками и несколькими дюймами ниже она скопировала рецепт приготовления пирога с банановым кремом.

— Важные вещи происходят тройками? — предположила Блу.

Это было любимое выражение её матери.

Персефона подчеркнула в рецепте слова «столовой ложкой» и «ваниль». Голос её был далеким и неопределённым.

— Или семёрками. Столько ванили. Спрашивается, не опечатка ли это.

— Спрашивается, — повторила Блу.

— Блу! — гаркнула Мора. — Ты еще не ушла?!

Блу не ответила, потому как Персефона не любила пронзительные крики и звуки, которые, похоже, у неё сливались в нечто целое. Вместо этого девушка сказала:

— Я тут кое-что нашла. Если я покажу тебе это, ты же никому не расскажешь?

Но это был глупый вопрос. Персефона едва ли кому-нибудь рассказывала что-нибудь, даже если это не секрет.

Когда Блу протянула журнал, Персефона поинтересовалась:

— Мне следует его открыть?

Блу взмахнула рукой, дескать, да, и побыстрее. Она заерзала на кровати, пока Персефона листала страницы, при этом с ничего не выражающим лицом.

Наконец, Блу спросила:

— И?

— Очень симпатично, — вежливо ответила Персефона.

— Это не моё.

— Что ж, вижу.

— Это забыли в «Ни... постой, почему ты так говоришь?

Персефона перелистывала страницы туда и обратно. Её осторожный, детский голосок был достаточно тих, так что Блу пришлось задержать дыхание, чтобы расслышать.

— Это определённо мужской журнал. Здесь собрано то, что всегда его привлекало, он будет разыскивать эту вещь. Которую ты уже нашла.

— БЛУ! — взревела Мора. — Я НЕ БУДУ СНОВА КРИЧАТЬ!

— Как думаешь, что я должна сделать?

Как и Блу, Персефона провела пальцами по различным газетным вырезкам. Она поняла, Персефона была права: если бы журнал принадлежал ей, она бы просто переписала интересующую её информацию, нежели вырезала и вклеивала её. Фрагменты были интригующими, но не необходимыми; кто бы ни составлял этот журнал, должно быть, ему нравился сам процесс охоты, исследования. Эстетические свойства журнала не могут быть случайными; это было академическое произведение искусства.

— Итак, — сказала Персефона. — Для начала, ты могла бы узнать, чей это журнал.

Плечи Блу поникли. Это был безжалостно правильный ответ, и тот, который она могла бы ожидать от Моры или Кайлы. Конечно, она понимала, что должна вернуть журнал законному владельцу. Но какое в этом удовольствие?

Персефона добавила:

— Затем, я думаю, тебе лучше выяснить, правдиво ли содержание. Как считаешь?

Адам не ждал возле ряда почтовых ящиков утром.

Первый раз, когда Гэнси подвозил Адама, он проехал мимо въезда в его район. Фактически, на самом деле, он проехал мимо въезда, чтобы развернуться и возвратиться тем же путем, которым приехал сюда. Дорога эта была двумя колеями через поле – это нечто даже дорогой-то назвать было нельзя – и нельзя было с первого взгляда предположить, что она вела к единственному дому, намного меньше всех в округе. Как только Гэнси нашёл дом, дела стали еще хуже. При виде аглионбайского свитера Гэнси отец Адама палил из всех цилиндров. Спустя недели после Ронан всё ещё звал Гэнси «М. Б. Ф. », где «М» обозначало «мягкий», «Б» - богатый, и «Ф» - что-то еще.

Теперь Адам встречал Гэнси там, где заканчивался асфальт.

Но у сгруппированных почтовых ящиков никого не было. Было просто пустое место, много пустого места. Эта часть долины была бесконечно плоской по сравнению с другой частью Генриетты, и каким-то образом эта область была на несколько ступеней суше и бесцветнее остальной долины, как и обе главные дороги, и дождь обходил их стороной. Даже в восемь утра в мире не находилось ни одной тени.

Всматриваясь в пересушенную дорогу, Гэнси набрал домашний номер, но на звонок не ответили. Часы сказали, что у него было восемнадцать минут, из которых на дорогу до школы уходило пятнадцать.

Он ждал. Двигатель швыряло туда-сюда, пока автомобиль работал вхолостую. Рычаг переключения передач дребезжал. Ноги жарились от близости восьмицилиндрового двигателя. В салоне начинало вонять бензином.

Он позвонил на фабрику Монмаут. Ноа ответил, будто только проснулся.

— Ноа, — громко сказал Гэнси, чтобы его услышали сквозь шум двигателя. Ноа позволил ему забыть свой журнал в «Нино», и это отсутствие было удивительно тревожным. — Ты не помнишь, Адам не говорил, он сегодня работает после школы?

В те дни, когда Адам работал, он часто ездил на велосипеде, чтобы таким образом иметь возможность добираться до мест позднее.

Ноа отрицательно проворчал.

Шестнадцать минут до начала занятий.

— Звякни мне, если он позвонит, — попросил Гэнси.

— Я не буду здесь торчать, — ответил Ноа. — Я уже почти ушёл.

Гэнси сбросил звонок и безуспешно попытался дозвониться на домашний. Мать Адама должна быть там, но она не отвечала, а у него не было времени вернуться и исследовать всё по соседству.

Он мог пропустить занятия.

Гэнси швырнул телефон на пассажирское сидение.

— Ну же, Адам.

Из всех школ-интернатов, где довелось поучиться Гэнси, а он посетил многие за свои четыре года скитальческой жизни, ещё не достигнув совершеннолетия, Академия Аглионбай была у его отца в фаворитах. Учеба здесь подразумевала большую вероятность того, что своё студенчество юноша проведет в Лиге Плюща. Или в Сенате[19]. Однако это также означало, что для Гэнси здесь было учиться труднее, чем в любой другой школе. Еще до Генриетты он сделал своей основной деятельностью поиск Глендовера, и школа отошла на второй план. Гэнси был достаточно умён, и он бы мог хорошо учиться, если бы ни на что не отвлекался, так что это не было бы проблемой, если бы он не пропускал занятия и не ставил выполнение домашней работы в конец списка дел на день. Но в Аглионбае не было учеников с низкой успеваемостью. Если бы его оценки упали ниже четвёрок, его бы просто вышибли, и все дела. А Дик Гэнси II дал понять своему сыну, что, если он не сможет осилить эту частную школу, то будет сильно урезан в удовлетворении своих прихотей.

Сказал он, однако, это очень деликатно и как бы между прочим, за тарелкой феттучини.

Гэнси не мог пропускать занятия. Тем более после того, как он пропустил их накануне.

Он почувствовал, как из его легких выползает старый страх.

«Спокойно, без паники. Ты ошибся на счет Ронана прошлой ночью. Так что прекрати. Смерть не так близка, как тебе кажется».

Подавленный Гэнси попытался ещё раз звякнуть Адаму на домашний. Ничего. Он должен идти. Должно быть, Адам уже рассекал на велике, ему ведь нужно работать, у него должно быть по горло поручений, и ему некогда, он забыл предупредить. Изрытая колеями дорога района была всё еще пуста.

Ну же, Адам.

Вытерев ладони о брюки, он положил руки на руль и направился в школу.

У Гэнси не было возможности увидеться с Адамом, если тот всё-таки пришёл в Аглионбай, до третьего урока, когда у них обоих был урок латыни. Это был единственный урок, который Ронан, как ни странно, никогда не пропускал. Он не получал никакого удовольствия от изучения латыни, но настырно ходил, как будто от этого зависела его жизнь. Прямо позади него сидел Адам, выдающийся ученик Аглионбая, как и во всех остальных предметах, которые выбрал. Как и Ронан, Адам упорно занимался, потому что его будущая жизнь действительно зависела только от него.