Часть третья 4 страница

— Если это так просто, — сказал Маргидо.

— Можно договориться о чем угодно, если мы все втроем согласны и подпишемся. Свидетели, нотариус и все, что положено, я плохо в этом разбираюсь… И, хотя Дания отличается от Норвегии, Крюмме считает, что мы, разумеется, можем заключить отдельный договор. Крюмме все знает.

— Тогда так и сделаем. Да, Тур, — подтвердил Маргидо. — Обсудим с нотариусом, как это лучше сделать, чтобы все было правильно.

Туру едва удалось поднести чашку ко рту. Неужели все так просто, то, о чем он мучительно думал годами? Они просто отказываются от наследства?

— Что скажешь, Тур? Разве это плохо? — спросил Эрленд.

— А я? — поинтересовалась Турюнн. — Вы предполагаете, что я… Меня совсем задвинули?

— Это наследственное владение, — сказал Маргидо. — И после Тура ты единственная имеешь право наследования. Если ты откажешься, хутор продадут.

— Ты можешь продать какую-то часть, например, — сказал Эрленд. — И заниматься чем-то другим вместо свиней. Или инвестировать и расшириться! Ты и так зарабатываешь на животных. Собаки в Трондхейме ведут себя так же нахально, как в Осло. Или вообще можешь взяться за совсем другое дело. Сдавать в аренду землю, открыть молочную ферму. Все что угодно! К тому же, ты говорила, здесь красиво! Когда хутор достанется Туру, ты будешь его законной наследницей! Разве не сладостно об этом думать?

— Эрленд, ей нужно время, чтобы все это переварить, — сказал датчанин.

— Пожалуй, — тихо произнесла Турюнн. — Мне такое вообще в голову не приходило. Все случилось так быстро.

— Не обижайся, но сейчас речь не о тебе. Речь о Туре, — сказал Эрленд. — И о том, что надо привести в порядок дела. И о том, что мы с Маргидо отказываемся от наследства. Туру нечем от нас откупиться. Сейчас. Я вообще-то подумывал о куче старых кроватей, мне бы этого было достаточно. Правда, Крюмме, они красивые? Так мы все согласны?

— Да, наверное, — кивнул Маргидо.

Тур отпил еще кофе, пытаясь дышать ровно. Неужели хутор наконец-то станет его, только его? Неужели он станет полноправным хозяином Несхова, самым настоящим, перестанет просить отца поставить закорючку под каждой официальной бумагой? Он быстро оглядел всех. Отец неожиданно вышел из полусонного состояния и смотрел на всех горящими глазами, держа голову прямо. Он был сам на себя не похож, поднял рюмку дрожащей рукой, опустошил ее одним глотком, несколько раз сглотнул и сказал:

— Нет.

— Что значит «нет»? — удивился Эрленд.

— Не все согласны. Я тоже хочу…

— Ты? — изумился Эрленд. — Тебе незачем высказываться. Для тебя ничего не изменится. Тур вовсе не собирается выставлять собственного отца с хутора. Да, чисто юридически Тур принимает наследство после тебя. Но тебе надо только подписаться и всех дел-то!

— Я ему не отец.

Тур сидел и смотрел в чашку. Что это отец такое говорит?

Отец посмотрел прямо на него.

— Я не твой отец, — повторил он. — Я твой брат.

— Сводный брат, — уточнил Маргидо.

— Всем вам троим, — сказал отец. — Сводный брат.

— Я знаю, — сказал Маргидо. — Но не стоит продолжать, она только что умерла.

В комнате настала тишина, Тур услышал, как в камине упало горящее полено, но даже не обернулся проверить, не попали ли искры на деревянный пол. Что происходит? Он поднял взгляд на Маргидо. Что за сводный брат?

— Я никогда не спал с Анной, — продолжил отец неожиданно громко и выпрямил спину. — Никогда не был с твоей матерью! Я только женился на ней.

Отец снова ссутулился. Щеки обвисли, морщины напоминали лежащие на лице черные шнурки.

— Как тебе удалось? — тихо спросил Маргидо. — Как ты мог? Не понимаю.

— Ты сам сказал, мне не стоит продолжать.

— И потом жениться на ней…

— Не стоит продолжать.

— Но ты, значит, был… — сказал Маргидо.

— Был кем? — спросил отец и снова выпрямился, не открывая глаз, словно хотел лучше расслышать. Он положил руки на скатерть.

— Очень послушным сыном, — тихо продолжил Маргидо. — Слишком послушным.

— Да, но это не играло никакой роли.

— Жениться на ней? Это не играло роли? — переспросил Маргидо.

— Нет. Потому что они мне не нравились.

— Кто тебе не нравился? — спросил Маргидо.

— Девушки, — сказал отец и тут же искоса взглянул на Эрленда.

— Ты пьян.

— Да, — подтвердил отец и засмеялся. — Я пьян.

Эрленд спрятал лицо в руках, навис над столом. Одна из рюмок перед ним перевернулась.

Тур пошел в свинарник, запер дверь изнутри, достал бутылку шерри. Было жутко холодно, он стоял в одной рубашке, вырвал пробку из бутылки и воткнул обратно, не выпивая. Отец никогда не спал с матерью, это как-то не вязалось, он, наверное, рехнулся, и это, про девушек, было непонятно, восьмидесятилетний старик, он, наверное, никогда…

Он зашел к свиньям, не стал зажигать лампы, свет из открытой двери мойки падал узкой полоской на бетонный пол; некоторые соломинки отбрасывали длинные тени, животные спали; он остался незамеченным в этом крошечном пятнышке света; для них сейчас была ночь, они лежали, прижавшись друг к другу, шумно дышали и повизгивали, сытые, в ожидании нового дня, даже не знали, что сегодня сочельник; обогреватели горели в черноте красными точками. В наружную дверь постучали, он услышал, как Маргидо зовет его снова и снова, просит, чтобы он открыл, потом добавились крики Турюнн. Он так хотел прижаться к этим свинкам, не знать ни о чем, быть животным, которое не задумывается ни о чем, кроме еды, тепла и отдыха, найти успокоение. Но вдруг пятнышко белого света задвигалось, они стояли оба прямо у него за спиной. Турюнн плакала. Он ушел от них, дальше в темноту, к красным точкам и к спящим бугоркам.

— Я думал, он сам никогда не скажет, — тихо произнес Маргидо. — И мать, конечно, тоже ни за что бы не рассказала.

Какая-то свинья слабо захрюкала, легкое, сонное хрюканье, он знал все звуки, каждый оттенок, отец никогда здесь не был, с тех пор, как они перешли на свиней, и Маргидо тоже.

— Не понимаю, что происходит, — прошептал Тур, почувствовал, как течет слюна, что его тошнит. Он различал контуры свиноматок, у которых он скоро вызовет течку, эти темно-серые горы выделялись на черном фоне.

— Он же никогда не пил, — сказал Маргидо. — Он просто захотел чуточку внимания, быть одним из нас. И он всегда вел себя как наш отец, был записан в загсе и в церковных книгах. Уверен, на будущее это никак не повлияет. Когда протрезвеет, он только… Пойдем с нами в дом, Тур. Он наверняка уже лег.

— Но он никогда с ней не спал. Как же… Мы же есть, целых трое.

Маргидо громко откашлялся и сказал:

— Я застал их вдвоем. Пришел домой из школы пораньше, потому что заболел.

— Дедушка Таллак? — прошептал Тур. Казалось, он говорит во сне, в каком-то кошмаре, за спиной слышались голоса, нереальные. Дедушка Таллак. Мать заперлась в спальне на двое суток, когда он умер. Ее свекор.

— Да, дедушка Таллак, — сказал Маргидо. — Но они меня не заметили. Помнишь, я поссорился с матерью? В последний мой приезд? Мне казалось, вы так гнусно обращаетесь с отцом. Всему должен быть предел, сказал я матери.

— Но он… Он же ничтожество.

— А почему, Тур?

— Потому что… Потому что никогда… Не знаю. Всегда так было. Он же сам сказал, это не играло роли.

— Мать испытывала к нему только отвращение, может, как раз из-за этого. Что он никогда не возражал. По-настоящему плохо стало после бабушкиной смерти, как мне кажется. Тогда между ними остался только отец. А после смерти дедушки она продолжала презирать его. Может, даже еще больше.

— Но бабушка…

— Не думаю, что она что-то знала. Если только под конец. Когда лежала годами и заставляла мать за ней ухаживать, не хотела отправляться в хоспис. Возможно, это была месть. Но я… Даже я не знал, что отец никогда не спал с матерью. Она призналась тогда, семь лет назад.

Тур оперся о перила загона, потом опустился на колени и остался сидеть на полу, вдруг зажегся свет. Турюнн подошла и села перед ним на корточки, они сидели у загончика Сары. Сара не поднялась, только моргала почти слепыми глазами, сбитая с привычного ритма жизни, за ней лежали поросята, те немногие, что выжили.

— Когда ты сказал, что всему должен быть предел? — прошептал Тур.

— Она ответила, что я понятия не имею, о чем говорю. И тогда я рассказал, что видел их. В самом разгаре. «Я не стыжусь», — сказала она, это был Таллак с самого начала и до конца. Вот так вот, Тур. А когда отец протрезвеет…

— Но он нам больше не отец! Это ведь он наследник! Старший сын Таллака! Мы все только… его сводные братья. Младшие родственники… Нет… Нет, я отказываюсь…

Сара встала, подошла к нему, просунула пятачок между стальных прутьев, потянулась к его волосам, а он не сопротивлялся.

— Возьми себя в руки, Тур! На бумаге он наш отец! Просто сделаем вид, что ничего не было. Ничего не говорилось. Хутор перепишут на тебя.

Маргидо был непреклонен, как школьный учитель.

— Но он будет здесь жить! Вместе со мной! Ты-то отправишься домой!

— Может, тебе теперь будет легче.

Маргидо подошел и встал перед ним, их навязчивость была просто невыносима. Маргидо в выходных туфлях и темно-коричневом костюме, ему придется все это выбросить, иначе он никогда не избавится от запаха.

— Но ты не собирался все это мне рассказывать. Не собирался.

— Собирался, Тур. Чуть позже. Когда ты… когда ты не подумал бы, что я пытаюсь очернить мать. Я собирался рассказать еще тогда. Чтобы ты тоже мог пожалеть отца, а не только на него раздражаться.

— Ты об этом думал?

— Да. Потому что мне его жаль, — сказал Маргидо. — Подумай, он ведь жил здесь все эти годы. А после дедушкиной смерти остался один на один с той, на которой вроде как был женат.

— Ваша мать, похоже, была настоящей ведьмой, — сказала Турюнн и встала.

— Нет, не была! — крикнул Тур и вытолкнул Сарин пятачок обратно за прутья, она попыталась его укусить, но только схватила воздух.

— Нет, не была, — подтвердил Маргидо. — Но жизнь нам сильно попортила, Тур. Это факт. Помнишь, ты позвонил из больницы, когда ее туда положили?

— Ты не хотел приезжать из-за него. Мне казалось, ты… думаешь так же, как я. О нем.

— Я не мог видеть их вместе. Я больше никогда не хотел видеть их вместе, я поклялся себе в этом семь лет назад. Видеть, как он сидит перед ее больничной койкой, и знать, что он от нее получил. Я ничего не мог поделать.

— А что же теперь делать мне? Забить всех свиней и…

— Нет! — воскликнула Турюнн. — Ни в коем случае. Посмотри вокруг. Ты этого не сделаешь. Тебе нельзя. Я запрещаю.

— Ты ведь говоришь с ним, — сказал Маргидо. — Обращаешься с ним по-человечески. И это тебе зачтется. Тогда мы все снова сможем приезжать на хутор. И я тоже. Вообще-то я мог бы сюда переехать… У тебя замечательные свинки, Тур.

— А я был на ее стороне. Мы вдвоем против него, — прошептал Тур.

— Я знаю. Но давай больше не будем об этом.

— Она ведь лежит совсем рядом! Ох, мама…

Он заплакал без слез. Маргидо наклонился и положил руку ему на плечо.

— Пойдем в дом, Тур.

Эрленд сидел за столом и держал датчанина за руку. Он шмыгнул носом, заметив их, лицо его опухло от слез. Датчанин гладил его по руке.

— Боже, как от вас пахнет свинарником, — сказал Эрленд и слабо улыбнулся, вытер щеки.

Отец сидел у самого торца стола, опустив голову на руки, старый, восьмидесятилетний человек со свежевыбритым подбородком и вновь обретенной челюстью.

— Что ж, пора выпить еще кофе с настойкой, — сказал датчанин.

Тур сел. Кофе дымился в чашке, датчанин наполнил рюмку, надо было что-то сказать.

— Отец?

Старик поднял глаза, взгляд блуждал, ни на ком не фокусируясь.

— Нет, спасибо, мне хватит. Пойду спать.

Все молчали, когда он тяжело поднялся на ноги и медленно вышел из комнаты, держась рукой за стену. Только когда он перешагнул через порог, Турюнн спросила:

— Вам помочь подняться?

— Нет, — сказал он. — Все в порядке. Спокойной ночи и спасибо за обед. Большое спасибо.

…

Он должен был работать в немецких домах один, была его очередь. Поначалу все хотели их снести. Они напоминали о позоре, служили доказательством немецкого стремления пустить здесь, в чужой стране, корни, строить и жить, чувствовать себя как дома. Дома были построены для военно-морского состава, на время увольнительных. Это были прочные маленькие домики, и было бы жалко их сносить, как считали многие, и среди них Таллак. Лучше было привести их в порядок, использовать их для чего-нибудь полезного. Может быть, устроить клуб для собраний и молодежи.

Люди с хуторов работали там посменно. В выходные часто работали все вместе, и, когда на закате приходили женщины с едой и питьем, становилось весело и оживленно.

Она уже много часов проработала на картофельном поле, от жары сорняк рос быстрее, чем молодые побеги картофеля, и землю надо было обрабатывать тяпкой, чтобы не уходила вода после дождя. Но Таллак не мог обходиться без еды, это было ясно всем, так что хорошо, что она взялась носить ему обеды.

Идти было не близко, но ей было все нипочем. Небо приобрело серый оттенок, а дождь не собирался. Идти пришлось по дороге, поля стояли свежевспаханные, и шагать по ним было бы больно. К тому же меньше шансов встретить какого-нибудь пахаря с чужого хутора.

Поднявшись, наконец, на вершину склона, она остановилась, как обычно. Устье реки раскинулось мощно и широко. Леса и кустарники росли ярко-зелеными островками между бухточками, вымытыми водой. На глаза навернулись слезы, то ли оттого, что шла она к нему, то ли оттого, что скоро все переменится, и она не знает, каким образом.

Она задержала дыхание и припустила по склону вниз, будто роняя тело на каждом шагу, чувствовала, что мышцы едва работают, расслабившись на жаре, в томлении. Она спускалась к немецким домам, к нему.

Он стоял на табурете и занимался потолком на кухне. Спрыгнул с табурета и запер дверь, как только она вошла. Гвозди, торчавшие изо рта, он сплюнул на пол, с резким скрипом повернул ключ в замочной скважине. Взял у нее корзинку и притянул к себе.

— Анна моя.

Целовать Таллака — все равно что умереть. А после смерти приходит еще смерть, мощнее и глубже, когда он стягивает с нее одежду, дышит ей в ухо, говорит ей, кто она, зачем она, что именно для этого она живет, для этого и ни для чего больше, потому что она — его. И когда на этот раз она пришла в себя, то оказалось, что она сидела на кухонном столе. Он стоял и улыбался, зажав кончик языка между белоснежными зубами, разглядывал ее, слегка наклонив голову. Он обнимал ее за бедра, она сидела на немецком кухонном столе в одних туфлях и носках, как обычно, не отводя от него глаз, никогда не стыдилась наготы, она предназначалась только ему, всякий раз, как они встречались. Он наклонил голову, поднял одну ее грудь загрубевшей рукой, поцеловал ее так нежно, что она снова была готова умереть.

— Тебе неудобно? — прошептал он, прижимаясь губами к влажной груди, по коже побежали мурашки, она застучала каблучками по ящикам стола.

— Вовсе нет, — соврала она и крепче прижала к себе его голову.

— Я принесу воды из колодца, — сказал он. — А ты пока приведешь себя в порядок.

— Не уходи.

Он вырвался из ее объятий, торопливо поцеловал ее в губы.

— Я скоро вернусь.

Он открыл дверь, она поспешила впрыгнуть в одежду. Кто-нибудь мог зайти, двери были слишком призывно распахнуты. На сегодня хватит.

— Мне, — начала она, — надо кое-что тебе сказать.

— Да?

Они стояли на улице. Он съел бутерброды, которые она принесла, выпил холодного сока из черноплодки, разведенного колодезной водой. Они стояли в нескольких метрах друг от друга, она — с пустой корзинкой в руке, чтобы все понимали, зачем она пришла сюда. Их было очень хорошо видно с хуторов и с дороги.

— Я жду ребенка.

Он не шевельнулся, не подошел к ней, не мог.

— Анна, любимая. Зайдем в дом.

— Нет! Тогда все станет… Я хочу знать твое мнение. Мы мало говорим. Мы только…

— Да. Это правда.

— А что он скажет, Таллак?

— Мальчик?

— Мальчик… Ему вообще-то столько же лет, сколько мне. И он мне муж.

Она вдруг громко засмеялась и сама поняла, что смех у нее странный, недобрый; смех замолк так же быстро, как начался, просто она так редко об этом задумывалась… У нее теперь вошло в привычку, что все надо скрывать, прятать от остальных, но был один человек, который знал, знал, потому что участвовал. Но то, что от этого будут дети, живые человечки, бегающие вокруг, которым никогда нельзя будет рассказать, что…

— Он не скажет ничего, — заверил ее Таллак.

— Но…

— Ты же знаешь, что он тебя не хочет. Не пристает, не распускает руки…

Она вспомнила свадьбу. Этот странный день, когда все было сплошной неправдой и все равно правдой, потому что она переезжала на Несхов. Как она радовалась, что никто не ожидал пышной свадьбы сразу после войны. Всем хватало дел, и такая вокруг была бедность… К тому же в тот же день Хенрик с Ланстада женился на Гури, а там всего было в избытке, в том числе и нескрываемого счастья, поэтому большинство соседей отправилось гостить туда.

— И как ребенок будет его называть?

— Отцом, — ответил Таллак.

— Отцом? Ребенок будет звать его отцом?

— А как еще?

Она одернула платье, почувствовала тепло внизу живота, жар, оставшийся после него. Она не хотела говорить ему сегодня, хотела подождать, не дать появиться новой сложности в их и без того непростом мире.

— А как… она?

— Она никогда ничего не понимала. Даже того, что ее мальчик ни за что бы сам не раздобыл себе невесту. О ней не думай.

— Но мне страшно, Таллак!

— Не бойся. Бояться поздно. Теперь ты — часть хутора Несхов.

— Не знаю…

Вдруг он потянул за один из тополиных саженцев. Она испуганно посмотрела на него.

— Что ты делаешь? Отпусти!

Он не отпускал саженец, а тот не отпускал землю. Листики дрожали, резво переворачивались обратной стороной к солнцу.

— Видишь? Оно крепко держится, — сказал он. — Простояло здесь совсем недолго, а держится очень крепко. Даже Таллак Несхов не может его вырвать.

Он зашел под деревцо. Она приблизилась к нему, провела сережкой по пальцам, пыльца разлетелась по ладони крошечной надеждой.

— Тех, кто их сажал, выгнали из страны, — сказал он. — А деревья все растут и радуются лету.

Она не отвечала.

— Когда-нибудь меня тоже не станет, — сказал Таллак.

— Нет! — воскликнула она и отпустила деревце, подошла еще ближе к нему и остановилась.

— Я так сильно старше тебя, когда-нибудь меня не станет, и ты мне должна кое-что обещать. Поскольку ты ждешь ребенка, и все вот-вот изменится.

Она возбужденно дышала и ждала, не сводила глаз с его лица, серьезного и застывшего, а он прятал помрачневший взгляд.

— Пообещай, что никогда не будешь его презирать, — сказал он тихо. — Это не его вина.

— Вина?

— Да. Не его вина в том, что он не настоящий крестьянин, что нет в нем хватки.

— Я его не знаю, — прошептала она. — И не знаю, как он к этому отнесется.

— Нет. А кто знает? Он и сам не знает. Но будь он один, некому было бы передать хутор.

— Почему ему не нравятся девушки? — спросила она смело, раньше она никогда Таллака об этом не спрашивала.

Он не ответил сразу, отвернулся, стоял и тер деревянный башмак о траву.

— Так вышло. Не для всего на этом свете найдется нужное слово, — сказал он наконец.

— Но ты взял меня не только потому, что у хутора должен появиться новый наследник?

— Нет. Не только.

Он посмотрел ей прямо в глаза, она опустила взгляд. Она так хотела, чтобы он обнял ее прямо сейчас.

— Анна. Ты моя. И если бы хутору суждено пропасть… Ты все равно была бы моей. Но теперь он не пропадет. Потому что у тебя будут дети. Но его ты не должна презирать. Обещай мне.

Она слушала его, тяжелые слова падали, одно за другим, она слышала их. Слышала совершенно отчетливо. Она выпрямилась, поправила висевшую на локте корзинку и встретилась с ним взглядом.

— Да, — ответила она. — Обещаю. А ты пообещай, что никогда меня не оставишь.

[1] Ютландия область в Дании. Другие скандинавы традиционно считают ютландцев медлительными и немного туповатыми.

[2] Трёндер — житель норвежского Трёндерлага.

[3] Принц Хенрик — муж королевы Дании Маргрете.

[4] Более двух тысяч долларов.

[5] Норвежская водка.

[6] «Твоя смерть, Христова смерть, тщета мирская, слава небесная и страдания адские да будут тобой осмыслены» (лат. ).

[7] Чем меньше, тем больше (англ. ).

[8] Я захожу (англ. ).

[9] «Увидишь звездочку — загадай желание» (англ. ).