Часть вторая 3 страница

— Ну, ну, тихо! — сказал он и подошел к ближайшему загону. Свинья затопала к нему, захрюкала, громко задышала и принюхалась к его руке. — Свиньи видят плоховато, но слышат, что ты — чужая. А весят они около двухсот килограммов. Когда поросые, то доходят до двухсот пятидесяти. А вот эти три, наверно, весят под тонну все вместе.

— Кажется, ты мне говорил. Но я как-то не представляла себе, что они такие огромные. Прямо… жуть берет.

— Прекрасные животные. Замечательные ноги у всех трех. Ту, которая еще лежит, зовут Сюра. С ней лучше не шутить. Может попытаться укусить. Настоящий хищник, между прочим. Но со своими детьми она ведет себя как образцовая мать. Они очень умные животные.

— Да, я уже поняла. Я не говорю, что они некрасивые. Но такие огромные! Я понятия не имела, что…

— Заберу у них малышей после Нового года, чтобы поскорее началась новая течка.

— А через сколько времени можно продавать поросят?

— Через пять месяцев. Лучшая цена весной.

— А матери не скучают по своим поросятам?

— Как только я забираю поросят, свиньи сразу же начинают интересоваться друг другом. У них очень развито стадное чувство. Иерархии и все прочее…

— Точно, как у собак.

— По-моему, еще хуже. Когда я свожу их вместе, поднимается адский шум. Три свиноматки в одном загоне, и борьба за лидерство. Как они друг на друга набрасываются! Поэтому я их свожу только поздно вечером, когда они сытые и усталые. Выключаю свет и выхожу, надеясь на лучшее.

— Господи! А они друг друга не убивают?

Она попыталась представить себе тонну разъяренных животных в одном загоне, даже три ротвейлера не так опасны.

— Нет. Они слишком тяжелые и большие. Но пытаются. Еще как пытаются!

Он посмеялся, просветлел лицом и расслабился, сунув руки в карманы комбинезона и выпрямив спину.

— Замечательные звери, — сказала она. — А сколько… сколько бывает поросятам? Когда они прощаются с мамой?

— Пять недель. И десять — двенадцать килограммов. Через неполных четыре месяца они уже весят около сотни. А хочешь посмотреть на новорожденных? Которых Сири родила?

— Да!

— А Сара, она убила четверых в воскресенье… Лучше ее особо не трогать.

Она больше не замечала запахов. И свиньи вовсе не казались грязными, скорее, пыльными, с соломой, кое-где прилипшей к телу, и опилками на щеках оттого, что они лежали на полу. В туалет они ходили аккуратно, в одном углу загона, она почему-то раньше думала, что они ходят по собственному дерьму. И об этом она его спросила.

— Коровы и быки срут повсюду. Но свиньи — животные чистоплотные, — ответил он. — Ходят в туалет в определенное место. А в грязи они копошатся, чтобы охладить тело, потому что не потеют. А когда грязь высыхает и отваливается, вместе с ней отпадают паразиты. Но это, конечно, на свободе. Здесь паразитов почти нет! Нет, они в этом смысле совсем не свиньи. И отлично сохраняют свои природные инстинкты.

Она вспомнила клинику, блестящий линолеум, чистоту, дезинфекцию. Свинарник резко отличался от мест, где содержали домашних питомцев, но все равно поразил ее своей чистотой. Все, что здесь было, — было уместно. Солома и опилки, торф, о котором он ей раньше рассказывал, содержащий железо торф, благодаря которому поросята были розовенькими. Насколько она знала, свинки, повинуясь своим инстинктам, рылись в земле и поедали ее. Здесь слой торфа был небольшим и едва скрывал бетонный пол. Стены свинарника были из огромных каменных блоков, наставленных друг на друга, наверху виднелись маленькие окошечки. Пожалуй, они были самыми грязными в этом помещении, покрытые паутиной и толком не пропускавшие свет. Свинарник освещали лампы дневного света на потолке, тоже изрядно заросшие паутиной.

— Вот, смотри, — сказал Тур.

Насколько ее поразила величина свиноматок, настолько же потрясли ее поросята. Они лежали под красным обогревателем и спали, одной блестящей плотной кучкой.

— Какие крохотные… По сравнению с мамой, — прошептала она.

Свинья лежала и отдыхала, не поднималась. Весь ее живот был ярко-красным, ряды сосков выделялись на этом фоне темными точками.

— Сири устала, — сказал он, зашел к ней в загон, сел на корточки, достал кусок хлеба из кармана и протянул свинье. Она заглотала его, похрюкивая. Они хорошо знали друг друга, были тесно связаны, этот мужчина и свинья.

— А можно мне тоже зайти?

— Лучше не надо. Но я дам тебе поросенка. Сири не будет возражать, пока я здесь.

Он вытащил из груды спящего поросенка, поднял и протянул ей. Она взяла его, как новорожденного младенца. Он был бархатно-теплым и слабо пах молоком. Крошечный розовый пятачок был совершенно чист, хвостик стоял торчком. Она поднесла поросенка к лицу, тот заморгал, проснувшись, и засопел. Глаза под светлыми веками были небесно-голубого цвета.

— Какое чудо! — прошептала она. — Он прекрасней котят и щенков, и всех на свете. Само совершенство…

— Держи крепко. Если Сири станет ворчать, они тут же реагируют. Не знаю, когда они в последний раз сосали.

— Ворчать?

— Издавать звуки, призывающие к еде. Я называю это ворчанием. Тогда все малыши в полусне разом несутся к ней. И поросенок, который у тебя в руках, может вырваться и упасть.

Но Сири не ворчала, и малыш лежал спокойно, даже снова заснул. Турюнн не хотела его отпускать, могла стоять так часами, прижимая к лицу это маленькое чудо. Крошечное ушко жгло ей щеку.

— Им нравится прижиматься к другим. Думает, наверное, что моя щека — братик или сестренка, — прошептала она, прижимаясь губами к тельцу. — Подумать только, и он превратится в мясо. Бекон или ребра на мясном прилавке.

— Для этого он и родился, — сказал Тур. — И поэтому лучшая цена весной.

— Это почему?

— Сезон гриля. Мяса готовят больше, чем в Рождество.

— Никогда не задумывалась… Как-то свинина больше ассоциируется с Рождеством. Ребрышки и ветчина. Но, ты прав, конечно. Как только можно доставать гриль… Ужас, если бы они только знали… А тебе самому не странно? Они живут тут в свинарнике всю жизнь и…

— Они не знают другой жизни. Им не с чем сравнивать. И им хорошо. У меня маленькое поголовье, как видишь. И есть время для всех. И они свободно тут ходят, договариваются и решают сами между собой. Нет им хорошо, моим свинкам.

— Пока их не забьют.

— Это делается быстро.

— А тебе не бывает грустно посылать их на бойню?

Она все еще шептала. Поросенок спал, положив голову ей на руку. Хвостик свисал, размером с кусочек спагетти.

— Да, бывает. Надо признаться. Иногда какой-нибудь хитрец выделяется, проявляет индивидуальность. К некоторым очень сильно привязываешься. Но что поделать, люди хотят мяса, но не хотят и не могут сами выращивать и убивать животных. Кто-то должен эту работу делать. Помогать им родиться и умереть.

— А когда Сири будет приносить слишком мало поросят…

— Ох. Будет невесело. Зато на некоторое время нам обеспечены сытные обеды…

Он улыбнулся и повернулся к свинье, почесал ее и тихо повторил:

— Сытные обеды, да…

Сири издала какие-то странные звуки, будто отвечая ему. А поросенок чуть не свалился на пол, начав буквально за секунду дико пинаться.

— Помоги! Возьми его!

Недавно отлученные от матерей поросята в трех отдельных загонах запрыгали при ее приближении. Они вели себя, как щенки, и она громко засмеялась. Один вытянул передние ноги вперед и задрал хвост кверху, как собака, приглашающая поиграть. Хвостики уже завивались крючком. Поросята казались проворными и легкими, а их розовый цвет в точности отвечал представлениям горожан. Этот розовый, очевидно, с возрастом менялся. Взрослые свиньи были скорее желтовато-серыми, а не розовыми.

— Какие хорошие! — сказала она. — Но, увы, слишком большие, чтобы брать их на руки.

— И здоровые.

— Можно мне подержать еще одного Сириного поросенка, когда они поедят?

Даже переодеваясь в предбаннике, она больше не думала о запахе. Она завидовала отцу, вот в чем дело. Она не думала о финансовых трудностях, хотя он много об этом говорил, о том, как цены на мясо прижимают со всех сторон, и обо всей бумажной возне ради мизерной надбавки за килограмм, если при этом выполнена куча предписаний и условий, начиная от утвержденного плана оборудования в свинарнике и заканчивая ветеринарной инспекцией.

Она завидовала, что у него есть этот свинарник, полный свиней, живых существ, которых он знал и за которыми ухаживал, был привязан к ним, видел в них выгоду.

Он не захотел опять зайти на кухню, она заметила, как он заглядывал в окно.

— Ну что, поедем назад? Или… ты как хочешь? — спросил он.

— Тебе, наверно, надо в больницу?

— Да. Посидеть там несколько часов.

— Тяжело тебе. Мотаться так туда-сюда. Да еще перед самым Рождеством.

— Да ну его! Рождество все равно наступит, хотим мы того или нет. Мы здесь особо не празднуем. И потом, она может еще прийти в себя.

— К сочельнику-то вряд ли. Думаю, ты и сам на это не надеешься. До него всего пять дней осталось.

— Посмотрим.

Он высадил ее перед отелем. Она сказала, что хочет немного пройтись по магазинам, отдохнуть.

— А завтра, между прочим, я возвращаюсь домой, — добавила она.

— Вот как?

— Я же говорила. Четверг — это завтра. Я зайду в больницу попрощаться. Утром. Когда ты заканчиваешь со свиньями. И, может быть, она… все-таки хоть немножко будет в сознании.

— Вполне возможно.

— Спасибо… что свозил меня. Тебе повезло.

— Повезло?

— С твоими свинками. С удовольствием оказалась бы на твоем месте.

— Тогда бы у тебя не было денег на отель, — сказал он и улыбнулся. — На это не проживешь. Не в моем случае.

— Но вы же живете.

— Мать и… отец получают пенсию. К тому же мы тратимся только на самое необходимое. Пока справляемся. Пока. Зарабатывают бойни и магазины. А не я.

Она вспомнила про те четыре года, когда отец выплачивал алименты. Как надо было вкалывать, чтобы посылать матери дополнительные деньги? Анна Несхов, наверно, ужасно злилась на него за это. Да и на нее саму тоже.

— Тогда до завтра, — сказала она.

Выйдя из «вольво», она попала в холл отеля, как в другой мир. Рождественское украшение с золотыми яблоками и белыми ангелами, стулья цвета карамели, люди в приличной одежде, мягкий ковер, тепло. Видели бы они кухню на хуторе! Имели бы возможность прижать маленького поросенка с щеке и губам! Но если все станут сентиментальными и перестанут есть свинину, Туру Несхову будет абсолютно не на что жить, и не для чего.

Она хотела купить ему подарок на Рождество перед отъездом. Из номера она позвонила в банк и увеличила кредит на пять тысяч крон. Приняла душ, сменила белье и носки, съела весь арахис и шоколад из корзиночки на письменном столе, прогулялась в центр, купила чизбургер с колечками лука и большую пепси, немного полистала газету, которую кто-то забыл в закусочной. Ничто ее не заинтересовало. На улице уже стемнело, небо было ясное, стоял мороз. Улицы, украшенные еловыми ветками и гирляндами, кишели людьми и машинами. Посетители закусочной заходили с пакетами, полными покупок, и прислоняли их к ножкам стульев. Она послала смс Маргрете, сообщив, что приедет завтра. Тут же позвонила в турфирму в Осло. Надо было долго ждать ответа, и ее попросили оставить свой номер, чтобы ей перезвонили при первой возможности.

Она купила кружку в виде свиньи с ручкой-хвостиком, килограмм молотого кофе, коричневую сахарную карамель на палочках и комплект шерстяного белья. Майка с длинным рукавом и длинные кальсоны, дорогая тонкая шерсть, от которой тело не чешется. В винной монополии она купила ему бутылку виски. Пока она стояла в очереди в кассу, позвонили из турагентства. Она вышла из очереди, достала билет из сумки. Места на самолет были только на пятницу.

— Но мне надо домой завтра! Я выплачу полную стоимость!

Бесполезно. Только в пятницу вечером. Она вдруг поняла, что не хочет сообщать отцу, что остается еще на день. Можно погулять по городу в свое удовольствие, успокоиться, переварить новые впечатления, полежать в постели в гостинице, попивая красное вино и глядя в телевизор. Короткий отдых от всего.

Положив билет в сумку, она нащупала там что-то неожиданно гладкое. Достала предмет. Оказалось, коробочка леденцов.

* * *

— Господь всемогущий, Отец наш небесный, мы взываем к Тебе ради того, кто вступил в последнюю земную битву. Мы просим Тебя помочь ей подготовиться к тому, чтобы покинуть эту жизнь и предстать перед Тобой. Не взирай на ее грехи, но взирай на Сына Твоего Иисуса Христа, что умер за наши грехи и что живет и будет стоять с нами в судный день. Господи, Иисусе Христе, Ты — путь наш, истина и жизнь: не впусти ее в царство теней, пусть Твой Дух сам помолится за нас, издав вздох, который не выразить словами, но Ты его услышь. Дай Анне увидеть свет Твоего милосердия и проведи ее к миру.

Он закрыл молитвослов и сложил руки над книгой и над ее ладонью, склонил голову и снова прикрыл глаза. Он хотел было сказать еще что-то о прощении, но подумал, что молитвы, которую он читал шепотом, несколько раз убедившись, что дверь основательно закрыта, вполне хватит. Он выполнил свой долг. Может быть, она все слышала. А если нет, то все равно долг он выполнил. Не как сын, а как человек, профессионально имеющий дело с горем и прощанием. Ничего другого дать он ей не мог, не хотел. Наоборот, это она должна открыть глаза и просить у него прощения за то, что выставила его на годы напрасного религиозного ослепления, которое казалось поначалу единственным выходом.

Он знал, что она не верит в Бога. В глубине души он надеялся, что это кривое, истекающее слюной лицо — только парализованная маска поверх живого сознания, которое слышало каждое слово. В этот момент дверь со свистом отворилась. Он медленно поднял голову и открыл глаза, полагая, что это медсестра. Но оказалось, пришла дочь Тура. В кожаной куртке, джинсах и черных полусапожках, с белым пакетом в руке и красным с золотыми звездочками пакетом из монополии.

— Господи, ей стало хуже? Раз вы…

— Нет, нет. Но путь все равно один, — ответил он. — Будем надеяться, что она скоро освободится. И ей не придется вечно лежать в больнице.

— Простите, что я… Просто само выскочило.

— Что?

— Ну, я же упомянула Господа всуе… Я не хотела… Я знаю, что вы…

— Все в порядке.

— Я оставлю здесь вещи. Сбегаю в киоск за пепси. Этот сок на тележке совсем теплый.

Он заглянул в пакеты. Несколько запакованных в белое рождественских подарков и бутылка виски. Как у них все сложится? Тур совсем не привык общаться ни с кем кроме матери. И вдруг — дочь. А с ней все, чего она не знает, не понимает. Бедная девочка, надо ее напугать, чтобы она поскорее сбежала домой, прочь от этой действительности, от которой добра ей точно не будет. А еще ночью около двух звонил Эрленд, совершенно издерганный, вероятно, пьяный, нес какую-то околесицу про карму, возмездие и дурные предзнаменования, что-то о единороге, уследить было невозможно, а на фоне звучало много чужих голосов. Чтобы остановить этот поток, Маргидо рассказал, что приехала Турюнн, поскольку полагал, что Эрленд ни сном ни духом не ведает о дочери Тура. И тут же пожалел о сказанном. На другом конце провода установилась тишина. Потом, помолчав немного, Эрленд стал интересоваться, когда она родилась и на ком был женат Тур. Пришлось выкладывать ему факты, что все случилось, пока Эрленд еще жил на хуторе. Эрленд зарыдал, и Маргидо тут же решил, что это из-за того, что никто ему ничего раньше не рассказывал, и теперь придется отвечать еще и за это. Но когда к Эрленду снова вернулся дар речи, он сказал, что плакал от счастья, неожиданно став дядей. И теперь он уж точно съездит в Трондхейм, раз назревает семейная встреча. Похоже, Эрленд принял что-то посильнее алкоголя, решил Маргидо, раз употребил такое неподобающее для их семьи выражение. Эрленд собирался перезвонить попозже и сообщить, когда прилетает. Маргидо, разумеется, понял, что «попозже» означает завтра утром, но удивительным образом Эрленд перезвонил через полчаса, стоило только Маргидо снова заснуть, и сообщил, что заказал билет на самолет и приземлится в Трондхейме без четверти пять (будто Маргидо собирался встречать в аэропорту брата, скрывшегося двадцать лет назад в неизвестном направлении и не подававшего до сих пор никаких признаков жизни, не считая ужасной открытки, посланной, очевидно, в состоянии измененного сознания). И номер в «Ройял Гардене» Эрленд тоже заказал, все устроил человек со странным именем, которого Маргидо не разобрал, но сам этот человек не приедет. Вероятно, любовник. Маргидо и не знал, что можно заказать билет на самолет и номер в отеле посреди ночи, но, видимо, они там пользовались этим самым Интернетом. У его бюро тоже был свой сайт, фру Марстад устроила все благодаря юному племяннику, разбиравшемуся в этих делах.

Она вернулась. Он встал.

— Сидите-сидите! Я не помешаю.

— Не помешаешь, конечно, но я все равно ухожу. У меня сегодня похороны в час. Много дел. Совсем молодой парень повесился.

— Ой! Бедняга!

— Из-за любви, — уточнил он. — Осталась только коротенькая записка с просьбой его простить.

— Бедные родители.

— Мальчики мало общаются друг с другом, поэтому, когда переживают поражение в любви, считают, что мир рухнул.

— Я плохо в этом разбираюсь.

— Кстати, сегодня прилетает твой дядя. Можешь сказать об этом Туру. Остановится в «Ройял Гарден». Ты, кажется, тоже там живешь?

— Ой! Мой дядя? Из Копенгагена? Но я улетаю… сегодня.

Он стал надевать пальто, ужасно долго с ним возился, делая вид, что не может найти рукав, и все это — чтобы скрыть облегчение.

— Хорошо, что ты приехала, — сказал он, надеясь, что она поймет — это он прощается.

— Может, мне все-таки подождать до завтра? Раз Эрленд приедет. Было бы забавно с ним познакомиться.

Пожалуй, Маргидо не стоило об этом упоминать. В спешке он подумал только, что не придется звонить Туру.

— Ну да, может быть. Но мне пора. Счастливого Рождества.

— Я вчера была на хуторе.

— Это еще зачем?

— Знакомилась с животными.

— Тебя интересуют животные?

— Вообще-то я только что стала совладельцем ветеринарной клиники.

— Так ты ветеринар?

— Нет. Только ассистент. Но выступаю с лекциями и подготовила специальную программу для проблемных собак. Собрала очень много практического материала, так что теперь я совладелец. Тур очень гордится своим хутором. Приятно посмотреть.

— Это не его хутор.

— То есть?

— Матери.

— Но он из вас троих старший?

— Наследник, да. Но хутор никогда на него не переписывали.

— Но ваша мать…

Они оба посмотрели на старуху. Та спала, издавая хлюпающий храп.

— Я думала, — продолжала Турюнн, — я думала, хутор принадлежал вашему отцу. Что его семья…

— Ну да. Но он не в состоянии ничего решить. Решала мать. Отец всегда делал только то, о чем его просили. А всю работу делал Тур. Но хутор не его.

Она уставилась на Маргидо.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— Только что… очень много здесь неясного. Наша семья не из тех… в которых теплая атмосфера.

— Я завтра еду домой, я же сказала!

— Да я ни на что не намекал… В самом деле, счастливого Рождества. Было приятно…

— И вам того же!

Когда он парковался напротив церкви рядом с машиной фру Марстад, шел снег. Он сожалел о словах, сказанных Турюнн, однако надеялся, что они сделают свое дело, и она постепенно поймет, что в их семье не дарят друг другу рождественских подарков, а хутор Несхов долго не простоит.

Снег валил с такой силой, что казалось, будто фьорд всего в паре сотен метров отгорожен серой стеной. Маргидо обожал эту церковь, одна из старейших каменных церквей в стране, скоро ей будет девятьсот лет. Она стояла на склоне, спускавшемся к фьорду, хотя самое подходящее место было чуть повыше. Но, если верить старинным преданиям, тут было языческое капище, поэтому церковь заложили ниже. Церковь святого Николая на Камнях — звалась она изначально. Но сейчас название почти забылось. Слова недолговечны, никого не заботят ни традиции, ни история.

Благодаря солидному возрасту церкви, Маргидо входил в нее без стеснения. Он входил не в дом Господень, неся ложь в сердце, он входил в историческое здание, хранившее в стенах память о бесчисленных горестях и радостях, о судьбах неисчислимого количества поколений обычных людей. Стол прямо за дверью был уже готов. Маргидо смел снег с плеч, достал из кармана расческу, привел в порядок волосы, загладив их ладонью. На белой скатерти стояла сосновая рамка с фотографией мальчика со светлыми волосами, зачесанными набок. Школьная фотография; казалось, мальчик смущен, вынужденно улыбается под напором фотографа. Улыбка идет не изнутри, глаза смотрят в сторону. Рядом с фотографией подсвечник с незажженной белой свечой, а на другом конце стола чаша для подношений, под которой рукой фру Марстад, старомодным почерком с завитками написано: «Спасибо за вашу помощь молодежному клубу Спундала. От лица родственников». Альбом для соболезнований лежал открытым на первой странице с ручкой наготове. Вдалеке он услышал голоса, в эту же секунду дверь за ним распахнулась, и курьер из цветочного магазина ввалился с охапкой цветов и еще тремя букетами, болтавшимися у него на запястье.

— Редкостно говенная погода, — сказал он и кивнул Маргидо. В этом кивке читался стыд за неуместное словоупотребление, ведь Маргидо мог оказаться самим епископом, кто его знает…

Он попросил курьера помочь с гробом. Представительницей церкви оказалась недавно принятая на работу худющая девушка, и, хотя он сам и фру Марстад были людьми сильными, нужен был четвертый, чтобы вынести гроб из морга и водрузить на катафалк.

Фру Габриэльсен была занята офисной работой, общалась с родственниками. Курьер отказывался, но Маргидо сделал вид, что все предрешено, и отвел его в маленькое красное здание.

Там ждала модель «Натура» отшлифованная. Все молча подняли гроб и понесли, следя за каждым своим шагом, под свежим снегом таилась наледь. Мальчик был довольно легким, но вместе с гробом ноша оказалась внушительной. Когда гроб был надежно установлен на катафалке, и фру Марстад покатила его мимо скамеек, курьер мигом улетучился. Служащая принесла веник и смела с гроба снег, как только его установили на место. Фру Марстад принесла подсвечники и вазы для цветов.

— А сборники псалмов? — спросил Маргидо.

— Лежат в конверте в моей сумке, я как раз собиралась выложить их на стол, когда вы вошли, — ответила она.

Он с облегчением отметил, что, если почти всю работу оставить на женщин, не возникает никаких проблем. Пока он сидел у постели матери, ничто не было забыто, более того, бюро одновременно занималось еще двумя похоронами.

Две остальных семьи не надо было навещать, все устраивалось в больнице, оба покойника были стариками, поэтому Маргидо и согласился за них взяться. Женщинам не нравилось прибирать трупы на дому в окружении ужаса, истерики и нервных срывов у родственников. На первой странице сборников псалмов для Ингве Котума была пастельная картинка с зимним пейзажем, имя, дата рождения и смерти. Священник Фоссе помогал выбирать псалмы. «Так возьми меня за руку», «Веди, мягкий свет», «Вечно бесстрашный». Они не хотели салонной музыки и попросили органиста сыграть Баха.

Семья, как догадался Маргидо, хотела поскорее пережить это, и он прекрасно понимал их. Наверное, только сестры скажут по паре слов, и все.

Люди начали приходить сильно заранее. В маленькой каменной церкви было тесновато, и все это знали, хотя ожидалось много народу — еще бы, такая трагедия.

Они с фру Марстад не успели разложить ленточки, когда уже появились первые прихожане с мокрыми плечами и снегом в волосах. Помещение церкви вскоре пропахло мокрой одеждой и свежими цветами, он тихо обходил ряды и раздавал псалмы тем, кто не взял на входе. Во время похорон все происходит медленно, движения, улыбки, кивки, будто бы все инстинктивно чувствуют, что в смерти есть какая-то торжественность.

Зажгли свечи, церковь все наполнялась, родственники пришли чуть ли не последними. Обычно родственники появлялись первыми. Отец мальчика поздоровался с Маргидо за руку и шепотом извинился за опоздание. У жены случилась истерика перед самым отъездом, сказал он, пришлось дать ей снотворное, оставленное врачом в день смерти Ингве, больше ничего в доме не было кроме парацетамола, а он вряд ли бы помог.

Маргидо отвел их на первый ряд, где они опустились на скамейки и посмотрели на гроб, будто видели его впервые. Тот стоял в море цветов, в свете свечей и слабом отблеске декабрьского дня, едва пробивавшемся сквозь высокие арочные своды метровой толщины. Зазвонили колокола, разнося весть сквозь пургу, органист заиграл прелюдию. Многие в церкви уже откровенно плакали, мест на всех не хватало. Маргидо был рад, что церковь не украсили рождественской елкой, родственники усопшего этого бы не вынесли, и пришлось бы ее убрать. Тут довольствовались одним вертепом, что куда больше подобало случаю. Прекрасный старый вертеп с соломенной крышей.

Когда священник начал службу, и Маргидо оставалось только ждать момента, чтобы прочесть надписи на венках, он погрузился в собственные мысли. Сколько осталось до того момента, когда он сам сядет на первую скамейку? И во что одеть старуху? Найдется ли в бюро одежда, которую можно было бы использовать? И кто сядет в церкви на остальных рядах, если семейство уже долгие годы ни с кем не общается?

Сестры Ингве рука об руку стояли у гроба. Они пели песню, которую сочинили сами на известную мелодию, но он был не в состоянии вспомнить ее название. Пели что-то про птиц и о том, что брат сам был птицей, перелетной птицей, которая внезапно покинула их, потому что стало слишком холодно. Люди на скамейках вовсю всхлипывали, сморкались, беспомощно и неуклюже вытирали глаза, проход между скамейками в дальнем конце церкви был забит, три подростка обнимали друг друга, на полу валялся сборник псалмов, по которому прошлось много ног, и он посерел от влаги. Как бы Маргидо хотел остаться здесь один, может, взять ключ у служащей в какой-нибудь из дней, запереться и посидеть в одиночестве, послушать, о чем говорят стены, и не стыдиться, что больше не верит ни в ад, ни в рай?

— Всему наступает свое время, всему, что происходит под небесами: время рождаться, время умирать, время сажать и время собирать урожай, время плакать и время смеяться, время горевать и время танцевать, время искать и время терять…

Совершенно случайно он осознал, что слова священника его трогают. Он несколько раз сглотнул. Во рту вдруг пересохло. Он был не в состоянии встать с этого стула, не мог собраться. Он поднял взгляд на фрески, гротескные фрески… Надо отвлечься от слов священника, окунуться в реальность, отвлечься от того, что резко отличалось от фресок на стенах. Одна была спрятана за криво повешенной доской, чтобы не шокировать современных прихожан, воспитанных на идеях о том, что христианство — это любовь, и что все проходит бесследно, сегодня Христос принимает всех, кто раскаялся и сознался в своих грехах, а сделать это никогда не поздно. На одной из фресок над воронкой сидел дьявол. Воронка вела ко рту лежащего грешника с раздутым брюхом, и вниз по раструбу струились дьявольские испражнения, изображенные в виде красно-коричневых комков.

У дьявола были крылья и козлиные рога, и еще один рог посреди лба. Дьявол хохотал, глядя на растущий живот грешника. На другой стене «красовался» еще один грешник, и из разных частей его тела вырывались семь смертных грехов, каждый грех в виде толстой змеи с раззявленной пастью, за которую крепко держались другие грешники. И над всем этим большими печатными буквами было написано:

«Mors tue, Mors Christi, fraus mundi gloria coeli et dolor inferni sunt meditanda tibi»[6].

Много сотен лет назад, здесь, на утрамбованном земляном полу, съежившись и сжавшись, стояли люди. Стояли в свой единственный на неделе выходной и беспомощно взирали на фрески и слушали слова священника. Бедные люди, ничего-то они тогда не понимали, как ни старались понять. Ничего не понимают и теперь, хотя в церкви появились скамейки и батареи, а дьявольские экскременты благонамеренно прикрыты.

Только когда церковь опустела, и фру Марстад поехала на хутор отвозить цветы родне, церковная служащая сказала об этом вслух:

— Бедные люди, — начала она.

— Да, — ответил Маргидо, вынимая оплавившиеся свечи из подсвечников.

— И вот так умереть… Это вы его прибирали?

— Да. Это моя работа.

Молодая женщина как-то не сочеталась с этой старой намоленной церковью, просто не подходила. Женщины суетятся и болтают, а она еще такая юная. И о чем только думает церковное руководство, нанимая таких служащих?

— Я знаю. Что это ваша работа. А записка была? — спросила она.

— Короткая записка с извинением. Но, очевидно, все произошло из-за девчонки.

— А я слышала про другое, — возразила она.

— Правда? — переспросил он, собирая огарки в пакет.

— Из-за парня, как я слышала. Что он был… понимаете… голубым.

Последнее слово она прошептала.

Он собрал катафалк и засунул его в багажник «ситроена» вместе с подсвечниками и пустыми вазами, на пассажирское сиденье положил альбом с соболезнованиями, чашу с подношениями поставил на пол. На дне лежало довольно много конвертов. Он повертел в голове то самое слово и подумал, почему она произнесла его шепотом. Вероятно, потому, что была в доме Господнем и произносила нечто непристойное. В любом случае, теперь он был мертв.