Часть вторая 2 страница

— Я Турюнн. Твоя внучка. Жаль, что мы раньше не встречались.

Она заплакала, отпустила ссохшуюся руку, поспешила в туалет, оторвала клочок бумаги. С чего это она расплакалась? Надо взять себя в руки. Она услышала звук открывающейся двери и стук вазы, поставленной на столик.

Если он зайдет в киоск, то поймет, где она купила цветы, поймет, как легко она отделалась.

Она спустила воду в туалете и громко высморкалась. Металлическая корзинка на стене была полна резиновых перчаток. В мусорной корзине она разглядела несколько свернутых прокладок с темными пятнами.

Маргидо не присел, остался стоять в ногах, облокотившись на спинку кровати и слегка покачиваясь.

— Ты здесь побудешь немного? — спросил он.

— Не знаю. Надо, наверно, позвонить, сказать, что я приехала… Отцу.

— Я здесь с ночи. Тур был с утра, пока я спал несколько часов в отведенной мне комнате.

— Ну да. Я тоже могу посидеть. А она понимает речь? Хотя она вроде как… не видит меня.

— Не думаю. Хотя все может быть.

— А что врачи говорят?

— Они пока ничего не знают. Первые сутки после инсульта решают все. Но у нее, говорят они, состояние стабильное. Наверное, сегодня ночью дежурить не придется.

— Мы с ней раньше никогда не встречались.

— Да.

— И с вами тоже. Вы же мой дядя. Как странно.

— Да… странно.

— А чем вы занимаетесь?

— Тур разве не рассказывал?

— Нет. Мы об этом не особо говорили.

— У меня свое похоронное бюро.

Она позвонила отцу. Он обещал приехать вечером, когда управится в свинарнике, около девяти.

— Как хорошо, что ты здесь, — сказал он и предложил потом вместе поехать домой.

— Я остановилась в «Ройял Гарден», — сказала она.

Он промолчал.

— Так проще, — объяснила она. — К тому же гостиница тоже в центре.

— У нас полно белья. И комнат. Дом большой, — сказал он. Старая северная крестьянская изба, обросшая за пару сотен лет несколькими пристройками.

— Посмотрим, — ответила она. — Но точно не сегодня. Весь мой багаж остался в гостинице, и я уже зарегистрировалась, придется платить.

Это он понял. Она вдруг вспомнила, какой он бережливый. Так что если эта ложь его утешит, то пожалуйста. А то, что платит за все мать, она и упоминать не будет.

— Увидимся через несколько часов, — сказала она.

Старуха тотчас снова заснула. Турюнн села на тот же стул, где до нее сидел Маргидо, осторожно взяла руку старухи, на этот раз левую, в свою. К запястью крепилась канюля. Турюнн прижалась лбом к бортику кровати, закрыла глаза. Старуха дышала ровно. Из коридора доносились голоса, шум тележек. Бачок в туалете все еще гудел, наверное, надо еще раз нажать на спуск. Неужели придется сидеть здесь больше двух часов и держать недвижную руку?! Во что она ввязалась? Похоронное бюро. Ужасно. Может, просто встать и уйти? Позвонить и сказать, что не может, что ничего им не должна.

Она положила руку старухи на одеяло, разжала пальцы, достала книжку из сумки.

Проснулась, только когда он зашел. Детектив валялся на полу. Шея болела. Она почувствовала запах свинарника, хотя он стоял в нескольких метрах от нее. На нем была не та куртка, что в прошлый раз, парка, и тоже замызганная.

— Привет, — сказала она, не вставая. — Я, кажется, заснула. Она тоже спит.

— Ну да, ну да.

Он огляделся в поисках стула, обнаружил один у окна, взял его и сел с другой стороны кровати. Слабо улыбнулся, быстро взглянул на нее.

— Другой цвет волос. И прическа длиннее. А так ты все такая же, — сказал он, дернулся внутри парки, которую не снял, хотя было жарко. Каждый раз за то время, пока они не общались, она забывала его медленный с расстановками говор.

— Да. И ты, — ответила она, — все такой же.

— Все прошло хорошо?.. Самолет и все дела? Или ты поездом приехала?

— Нет, самолетом.

— Хорошо. И быстро.

— Я даже думала ехать на машине, — сказала она.

— Ой, нет. Ехать почти в полной темноте, в декабре-то. И скользко. Хорошо, что не поехала.

— Не знала, что у твоего брата похоронное бюро.

— Нет, мы, наверное, не… Ты его видела?

— Да. Сидел здесь, когда я пришла. Я очень глупо себя почувствовала. Смешно, что мы с тобой о нем не говорили. Когда я об этом думаю… Каждый раз, как я тебя о чем-то таком спрашивала, ты уводил разговор в сторону. Почему, собственно?

— Давай сейчас не будем… Мы с ним мало общаемся. Он живет не на хуторе. Принести кофе?

— Нет, не надо. Сколько ему лет?

— Ему… сейчас скажу… Да, ему пятьдесят два. На три года младше меня.

— А второй твой брат? Что он делает?

— Что он делает?.. Маргидо ему звонил, как он сказал. Брат живет в Копенгагене. Переехал двадцать лет назад.

— А ему… Сколько ему лет?

— Ему… сорок будет, наверное.

— Всего чуть старше меня?

— Да.

— А почему мы о них не говорили?

— Ну, мы говорили о другом.

— О животных. Главным образом, — сказала она.

— Животные — не худшая тема для разговора, — улыбнулся он.

— Как поживают свинки?

Он расправил плечи, посмотрел ей прямо в глаза и широко улыбнулся:

— Сири родила сегодня тринадцать поросят!

— Ого! Здорово!

О Сири она много слышала. Просто Эйнштейн какой-то, а не свинья.

— И в воскресенье еще пять родилось, — добавил он.

— Только пять? Ты же говорил, что если опорос меньше десяти, то…

— Четверо умерли. Всего было девять. Но это был первый помет у свиньи. В первый раз всегда меньше.

— Они были больные? Эти четверо?

— Свинья их убила. Испугалась и обезумела. Такое случается.

Он коротко взглянул в лицо матери. Не взял ее за руку.

— Да, я слышала. Бедные поросятки!

— Ну, они мало что поняли. Новорожденные, они плохо чувствуют боль. Но это было ужасно. Чудовищно. Отличные поросята. Жуть. А потом борьба за молоко для выживших.

— Ты позвонил ветеринару? Чтобы свинье дали успокоительное.

— Нет. Сам разобрался. Все обошлось. Немного побегал, конечно, но все обошлось.

— Кстати… Эрленд? Он приедет?

Тур поменял позу, начал теребить что-то в кармане, лицо, светившееся, пока он говорил о свиньях, угасло. Она пожалела, что спросила, ужасно пожалела. Каждое его движение вызывало волну характерного запаха в палате.

— Не знаю. Маргидо ничего не говорил. Но он знает, во всяком случае. Что она больна. Что лежит. Но она скоро снова поправится. Мне так кажется. В остальном она совершенно здорова.

— Не думаю, что она что-нибудь понимает. Что я приехала, например.

— Что ты приехала, это хорошо. И для тебя тоже.

— Для меня? Как это?

— Ох. Ты все… увиливаешь. Она же твоя бабушка.

— Она хоть раз про меня спрашивала?

— Она знает, что мы общаемся по телефону. Я рассказывал ей, что ты вышла замуж.

— Боже мой! Это же было сто лет назад. А ты рассказывал, что я развелась?

— В общем, нет. Но через год после этого она спросила, не родила ли ты. Я сказал, что у тебя не будет детей. Что ты так решила. Она ответила, что не удивительно.

— Почему это?

— Не знаю. Она не объяснила.

Стало тихо. Она хотела вернуться в гостиницу и сообщила ему об этом, сказала, что устала, что вчера допоздна работала, плохо спала ночью, сегодня сразу после клиники поехала в аэропорт.

— Поедешь завтра со мной на хутор? — спросил он и стал лихорадочно рыться в кармане.

— Конечно.

Она не упомянула, что не собирается там ночевать.

— Посмотришь свинок, — сказал он.

— С удовольствием. У тебя есть запасной комбинезон?

— Еще бы. В свинарник без него нельзя. Защита от инфекций. Это важно. И одежда не пропахнет. — Вероятно, он сам не чувствовал запаха.

— Я могу зайти завтра с утра. Присмотреть за ней, — сказала она. — Можем здесь и встретиться. У тебя машина все та же?

— «Вольво»? Ну да. Золотая машинка. А что?

— Ничего. Просто интересно. Ну, я пошла.

— Я попозже поговорю с врачом, — сказал он.

— Маргидо сказал, сегодня не нужно дежурить ночью.

— Правда? Ну-ну. И все равно я поговорю с врачом.

— Тогда до завтра.

Она села за свободный столик в баре отеля, заказала кофе и коньяк. Газовый камин создавал красивую иллюзию огня. Она зажгла сигарету. Снова почувствовала подступающие слезы. Странно сидеть так — две головы торчат по бокам от белого одеяла, которое скрывает спящего и, очевидно, умирающего третьего человека. И это — его мать. Он ее любит, живет с ней вместе, прожил всю жизнь. А Турюнн не удержалась и так нехорошо с ним обошлась. Наверное, потому что заснула, резко проснулась и почувствовала себя неуютно. Но кто чувствует себя уютно в больнице, в неврологическом отделении? Уж точно не отец. А она взяла и наехала на него. Ну что за разговор вышел? Что за жалкая покорность? Ведь тысячу раз уже можно было обо всем его расспросить. Да она и спрашивала, не тысячу раз, конечно, но довольно много, а он всегда уходил от ответа, каждый раз, пока она вовсе не перестала спрашивать. Она помнит, как однажды подумала, что этим братьям, видимо, противна сама мысль о ее существовании, что они терпеть ее не могут, и поэтому отец, щадя ее, старается о них не говорить.

Она опустошила рюмку коньяка и заказала еще. Завтра она будет с ним ласковей.

Несколько мужчин в баре поглядывали на нее. Она была сама по себе, одинокая женщина за столиком во вторник вечером, несложно было догадаться, о чем они думают. Она вынула из кармана ключ от номера и положила перед собой на столик. Она — постоялица. Может сидеть в баре, сколько заблагорассудится, и никого она не ждет и не приглашает, что бы они там ни воображали, про нее они не знают ничего.

Автобус из аэропорта выпустил из стеклянных дверей новую стайку людей с чемоданами на колесиках и пакетами, полными рождественских подарков в сверкающих упаковках. Стойка администратора скрылась за телами и багажом, на улице шел снег, снег лежал у всех на плечах, хотя от автобуса они прошли два шага. Сама она прогулялась из больницы пешком. Чудесная прогулка. Вырвавшись из больничной палаты, она перешла мост к сказочно освещенному готическому собору, прогулялась через старый город, вдоль реки, снег лежал повсюду, снег в волосах и на щеках, она позвонила Маргрете, сказала, что все отлично, все должно быть отлично, она только познакомится со своей коматозной бабушкой, навестит отцовский хутор, полюбуется на его свиней и вернется домой. Проблем ничто не предвещает.

* * *

Сперва он хотел сделать вид, что ничего не произошло. Если он хоть в малейшей степени выкажет беспокойство, Крюмме настоит на том, чтобы он отправился в Норвегию, в Трондхейм, да еще и навяжется в компаньоны. Даже мысль об этом была невыносима, ведь тогда Крюмме все увидит, узнает, кто таков Эрленд на самом деле. Крюмме разоблачит его и тотчас разлюбит.

Вероятно, она умрет. Он мысленно убил семью еще двадцать лет назад, всех четверых, а теперь она умрет по-настоящему. Это несправедливо, неправильно, кстати, он может только сделать вид, что едет в Норвегию. А вместо этого на пару дней съездить в Лондон, вернуться к Крюмме и сказать, что она умерла и похоронена. В тех краях хоронят за два дня, такая древняя традиция, — скажет он.

Крюмме разозлился. Или обиделся. Понять это сложно. Но он сидел на кухне перед свежеиспеченным хлебом, не сварив кофе и не раскрыв газету, даже не попробовав хлеба, просто тихо сидел, положив руки на стол и тупо глядя перед собой.

— Я ничего про тебя не знаю, — сказал он.

— Опять ты за свое! Что такое человек? Можно подумать, после того, как я познакомился с твоей взбалмошной сестрицей и родителями, полными снобизма и предрассудков, я лучше узнал, каков ты? Я — это я! Тот, кого ты видишь! Не больше и не меньше!

— Не стоит разыгрывать трагедию. Или давить на меня. Я не разозлился, мне просто обидно.

— Не надо. Пожалуйста.

— У тебя есть брат.

— Ну да, два брата.

— Два?

— Да. И мать при смерти. Поэтому он и звонил. Мать, на которую мне насрать.

— Она при смерти? Господи!

— Да уж, Господи. Ах, как ужасно. Господи, как ужасно, я умираю от горя!

— Возьми себя в руки.

— Я взял себя в руки. Смотри! Вот, я беру себя в руки. Я уже перестал горевать по моей матери. Фьють! Как все быстро прошло.

— Так ты не едешь? Твой брат хотел, чтобы ты поехал. Иначе бы он не позвонил.

— Да ты знаешь, почему он звонил? Я по пьяни отправил ему дурацкую открытку пять лет назад.

— Правда?

— Да. Нашел открытку с голыми бабами, танцующими вокруг открытого гроба аятоллы Хомейни.

— И почему ты ее отправил? Он что, помешан на политике?

— У него свое похоронное бюро.

— Похоже, ты поступил не очень умно.

— Возможно.

— Так значит, ты не едешь? К смертному одру собственной матери?

— Не говори так. А что, по-твоему, мне надо сделать?

— Здесь не может быть по-моему, Эрленд. Это же…

— В тех краях ценность человека определяется количеством людей, пришедших на похороны. Забитая до отказа церковь означает, что человека очень любили. Если я не приеду, меня все равно заметят…

— Положим, ее еще не хоронят. Или… счет идет на часы?

— Понятия не имею. Но если я полечу самолетом и сразу же вернусь назад, им будет о чем посудачить. Что даже я приехал. И потом, она в больнице. Так что мне не придется ехать к ним домой.

— Ничего не понимаю, родной. Как это связано? Чего ты хочешь? Оказывается, мы о многом не говорили…

— Да тут не о чем говорить! Ешь! Я испек хлеб! Скоро Рождество! У нас завтра большой рождественский прием! И, конечно, я никуда не полечу. Позвоню и узнаю, как она. Сегодня. Завтра. Сегодня начну готовить стол. А теперь поезжай на работу.

Значит, не случайно так вышло с единорогом. Это был знак. Очевидный знак. И это тревожное предчувствие сегодня ночью… Не бывает ничего случайного. Теперь надо как-то справиться с ситуацией, постараться устоять, и зачем только Маргидо ему позвонил? Как глупо, должен же он понимать, что новости от матери вовсе не заставят его немедленно бросить все дела и сорваться в Трондхейм, теперь-то, через двадцать лет. Наверняка позвонил его усовестить. Религиозный кретин, чего ему надо? Он только и может, что надеяться на Господа Бога, Иисуса Христа и Святой Дух и искать в этом успокоения.

У нее инсульт. Удар. Странное слово. Ее просто-напросто ударило. В голову. Не может говорить, сказал Маргидо, только лежит. Офф-лайн. Восемьдесят лет ей исполнилось. Восьмидесятилетняя старуха лежит в Региональной больнице в Трондхейме и она — его мать.

Кстати, больница теперь называется Больница святого Улава, как сообщил Маргидо. Местные жители совсем с катушек съехали, пытаясь превратить свой поселок городского типа в древний средневековый город. Маргидо спросил, не хочет ли он приехать и повидать ее в последний раз. В последний раз, как же! И кто здесь устраивает трагедию? Не он, точно. Уезжая, он видел только ее спину. Она стояла перед кухонным столом и возилась с каким-то супом, переливала его в пакеты из-под молока, чтобы потом убрать в морозилку. Она даже не обернулась, чтобы попрощаться! Злилась, что он уезжает, а останься он, тоже бы злилась. Младший сын на хуторе Несхов — педик, фу-фу-фу, какой позор! Только дедушка его привечал. Дедушка Таллак, лучший на свете дедушка, брал его с собой в море, учил ловить лосося. Но после смерти дедушки смысла оставаться больше не было. И когда он сказал, что хочет переехать в город, пойти в техникум изучать прикладное искусство, все двери разом закрылись. Мать впала в истерику, кричала, что пусть он не такой, как все, но вовсе необязательно получать еще и соответствующее образование и окончательно заклеймить семью позором. И выбор его упростился. Раз Трондхейм был настолько близко, что слухи оттуда влияли на доброе имя семейства, пришлось отправиться еще дальше. Но пора уже оставить воспоминания, его ждут дела поважнее. Он сосредоточился на мотивчике, который напевал себе под нос, и подумал о сервировке стола. Хотя для начала надо забрать пальто а-ля «Матрица» для Крюмме, сегодня оно должно быть готово.

Зрелище было удивительным, портной проделал потрясающую работу. Крюмме умрет от счастья и, может, даже поверит, что пальто таких невероятных размеров действительно нашлось в продаже. Эрленд упаковал пальто в ярко-розовую блестящую бумагу и радостно заплатил чудовищную сумму, в которую обошлись услуги портного. Затем отправился за покупками для стола.

Бордовый сатин, золотистая тафта, золотистые же салфетки двух разных размеров, полуметровые украшенные золотом свечи. Сатин поблескивал металликом и служил основной скатертью, тафта ляжет золотистой речкой посреди стола. В ее течении он разложит золотые и серебряные шарики, звездочки и мишуру, а возле каждого прибора — крошечные букетики из омелы и лавровых листьев.

* * *

Она запомнила, что говорила мама о прекрасных пейзажах. Обогнув мыс, выехав из городской суматохи, словно попадаешь в другой мир. Мир, полный покоя, света, нескончаемо длинных линий; удивительно, как влияет на человека вид воды, присутствие воды, какой покой снисходит, когда видишь огромные водные просторы. Когда она открыла окно, чтобы закурить, запах в машине стал не таким гадостным. Отец не возражал. К тому же, запах уже стал несущественен, вид из окна был важнее. Мыс казался просто рождественской открыткой — снег на фоне фьорда, дым из труб; дымка над водой нарушала синеву, горы на другой стороне будто акварель, мазки, выполненные толстой кисточкой. Хутора спускались по склонам к фьорду, небольшие островки леса симметрично высились черно-белыми бугорками. Турюнн вслух восхитилась красотой пейзажа и пожалела, что она не фотограф или художник.

— Я так к этому привык. Больше не замечаю, — ответил Тур.

Длинная торжественная аллея совершенно не соответствовала самому хутору. Контрастировала с домами. Они завернули на двор, и перед взором Турюнн предстала разруха. Первые минуты она больше ничего не замечала. Бедность, медленно ширившаяся на глазах. Несколько стекол на втором этаже заменили фанерой. Белая краска с южной стороны дома почти сошла и обнажала серые доски.

Из-под пандуса, ведущего в амбар, торчали старые железки, неряшливо сложенные в ржавую кучу. Постройка, бывшая когда-то кладовой, осела с одного боку, штабель ржавых колесных дисков без покрышек высился у хлева рядом с прицепом на одном только колесе, привалившимся к стене. Все было покрыто снегом, и оставалось только догадываться, как это будет выглядеть, когда белое покрывало растает и обнажит еще большую нищету и убожество.

— Ну вот, приехали.

Как только он заглушил мотор, они услышали шум другого двигателя.

— Да какого черта! — выругался Тур и быстро вышел из машины. — Я же говорил, что заеду сам! У меня не столько денег, как у других, чтобы платить за доставку!

На двор заехал грузовик. Отец стоял и смотрел то на дочь, то на машину, будто не совсем понимал, что делать.

— Что это? — спросила она. — Кто приехал?

— Это… Это комбикорм привезли, у меня почти кончился. Можешь зайти на кухню подождать.

— Тебе не надо помочь? Занести в дом и все такое?

— Нет. Мы с Арне прекрасно сами справимся. Это работа для мужиков. Лучше ступай на кухню.

По идее, в доме должен быть ее дедушка. Она постучала в обе двери, потом открыла их и попала на кухню. Там никого не было, но с верхнего этажа доносились какие-то звуки. На кухне стоял кислый запах. Турюнн миновала кухню и постучала в следующую дверь. Никто не ответил, и она вошла. Гостиная с телевизором, диваном, креслами, длинным узким журнальным столиком из тикового дерева. С сидений бахромой свисали чехлы, в двух креслах валялись сплющенные подушки, которые уже очень давно никто не выбивал. На сером, усеянном пятнами диване виднелись вышитые подушечки ярких цветов, желтая с оранжевым и светло-зеленая с розовым. На столике поверх скатерти лежала лупа, несколько газет, открытый очечник. Три пустых кофейных чашки без блюдец и тарелка с крошками скопились с одного конца столика. На телевизоре стояло мертвое растение, горшок больше напоминал свернутую фольгу. Она подошла и поковыряла ее, внутри была консервная банка, залитая водой до самых краев. На двух подоконниках стояли аналогичные кашпо, и все растения в них без исключения погибли. В комнате царил ледяной холод и на кухне тоже. Она вернулась на кухню, выглянула из окна поверх коротенькой бело-голубой нейлоновой занавески, почерневшей с одного края, где висел уличный термометр и занавеску приподнимали, чтобы посмотреть температуру. Они носили мешки, отец и другой человек; заносили их в открытые двери свинарника. Она вздохнула и осмотрелась на кухне. Пластиковый столик у окна, три стальных стула с красными пластиковым сиденьями, полосатый пластиковый коврик на полу, кухонный стол с неработающей подсветкой, невероятно грязная раковина с бирюзовым резиновым кантиком, высокий бойлер на стене. Накренившийся шкафчик, облупившаяся краска по обеим сторонам дверцы, древняя плита с металлической крышкой, покрашенной черной с белыми точечками эмалью. Она подошла к плите, переставила кофейник на стол, подняла крышку плиты и рассматривала слой за слоем застарелые следы обедов и кофейной гущи. Холодильник был древней модели с кнопкой на ручке, на которую надо было нажать, чтобы открыть дверцу. Она не стала его открывать, вокруг ручки все почернело от отпечатков грязных пальцев.

На столе лежала разделочная доска с ножом, прикрывавшим крошки и пятна от варенья, и хлеб, упакованный в полиэтиленовый пакет, уже многократно использованный и побелевший от складок и трещин. На вешалке у раковины висело еще два полиэтиленовых пакета, каждый на своей прищепке, и синее в клеточку кухонное полотенце. Она выглянула из окна — мужчины все еще таскали мешки. Прислушалась к звукам наверху, но все было тихо.

Турюнн вытряхнула гущу из кофейника в раковину, наполнила его свежей водой и положила руку на конфорку, как ей казалось, соответствующую левому выключателю. Цифры на выключателе стерлись. Когда конфорка слегка нагрелась, она поставила кофейник. Внутри он был чистый, хотя снаружи весь покрыт жирными пятнами.

Рядом с огромной черной дровяной плитой стола цинковая бадья с дровами и старыми газетами. Дверца плиты была крошечной, за ней таилась духовка, набитая формами для выпечки и противнями. Плита была ледяной. Турюнн опустилась перед ней на корточки и тут же оглядела кухню в поисках батареи. Обнаружила ее под столом у окна, подошла, потрогала, батарея была включена на минимум. Она не стала прибавлять мощность, а вместо этого растопила дровяную плиту, нарвала газет, сильно скомкала и положила на дно. Дрова были сухими и тут же разгорелись. Только увидев огонь и почувствовав тепло, она задумалась. Кухня не соответствовала его рассказам о матери. Он говорил, что она мыла, наводила порядок, готовила еду, в целом была энергичной женщиной, настоящей хозяйкой хутора, распоряжающейся всем в доме и требующей многого как от других, так и от самой себя. А здесь было грязно и отвратительно. Кухня напомнила ей репортажи о нищих семьях из стран третьего мира.

Она подкинула еще дров и оставила дверцу приоткрытой, чтобы лучше тянуло. Если он предложит ей поесть, она откажется, хотя ужасно проголодалась. Она помыла руки, не прикасаясь к высохшему куску мыла с черными трещинами, свисавшему с магнитной мыльницы на стене, воспользовалась каплей средства для мытья посуды из бутылки у раковины. Наверное, его экономили. Она не притронулась к полотенцу, просто потрясла руками в воздухе перед печкой, чтобы высохли. Вот отец зашагал через двор к крыльцу. Мужчина из грузовика шел вместе с ним. На кухню они заходить не стали, но она услышала, как открылась дверь в коридор, и голос отца произнес:

— По-моему, все точно. Но ты все-таки напрасно привез корм без моего согласия… Только потому, что мать болеет. Напрасно. Но все равно спасибо, счастливого Рождества.

— Так ты платишь за корм наличными? — спросила она, когда грузовик уехал, и отец зашел на кухню.

— Ты варишь кофе? Нет, я ему за другое был должен.

— Еще я растопила печку, здесь был ледяной холод. Кстати, а где твой отец?

— Да так, занимается чем-то своим.

— Он в добром здравии? И в состоянии…

— Ну да, нарубить дров и все такое — это он может. Колет щепу и заносит в дом.

— А почему он не приезжает в больницу? Только вы с Маргидо…

— Мы вместе ее отвозили. Он не любит больниц.

— Кто ж их любит? Скажи ему, что кофе готов.

— Он уже, наверное, пил. И съел бутерброды, как я посмотрю. От него всегда ужасный беспорядок.

— Было бы приятно с ним познакомиться, раз уж я здесь.

— Ну, это не так уж важно. Он не совсем в порядке. Думаю, нам не стоит…

— Так я с ним не увижусь?

— Мы пойдем в свинарник. И…

— Ладно.

Он сел за стол, но тут же встал опять.

— У нас есть печенье. Мать, кажется, пекла печенье.

— Не надо искать, я не буду, не люблю печенье.

— А бутерброд?

— Нет, спасибо. Я очень сытно позавтракала в гостинице.

— Но у тебя с собой нет… багажа, как я посмотрю.

— Да, я подумала… Я завтра возвращаюсь домой. Я ведь ее уже видела. К тому же, я не могу жить здесь, раз мне нельзя знакомиться с твоим отцом.

— Это не так. Что тебе нельзя… Он просто не знает, кто ты.

— Вот именно, приехали!

— Куда приехали?

— Он понятия не имеет, что я существую.

— Ну да.

— Он не знает. А я чувствую себя по-идиотски.

— Ну, Турюнн…

— Так знает он или нет?

— Он не хочет ничего знать. Он не в себе, я же сказал!

— Расслабься. Не будем больше об этом говорить. Вода закипела, где у вас тут кофе?

Он указал на красную коробку с пластмассовой крышкой. Она щедро насыпала кофе в кофейник и положила еще одну ложку, сказав, что теперь достаточно. Он не комментировал. Она снова вскипятила воду, потом поднесла кофейник к крану и залила кофе ледяной водой.

— Умеешь! — сказал он. — Я думал, горожане пользуются только кофеваркой.

Он улыбнулся, она улыбнулась в ответ, он был таким жалким. Все еще сидел в парке перед кухонным окном, как в гостях.

— Достань чашки, — попросила она.

Он не стал ставить блюдца, зато вынул сахарницу из шкафчика. Заглянул в нее, вернулся к шкафчику и положил в сахарницу несколько кусков сахара из коробки. Когда он встал, чтобы подкинуть еще дров в печку, она украдкой протерла дно и края чашки рукавом. Она сможет хотя бы погрызть сахар, раз его достали прямо из упаковки, сказав, что она завзятая сладкоежка.

Он дал ей старый комбинезон и пару коричневых резиновых сапог. Давненько этот комбинезон не встречался со стиральной машиной. Она переоделась в предбаннике. Там высокими штабелями были сложены мешки, а посреди стояла огромная воронка из толстого, грубого материала, заканчивающаяся металлическим горлышком с проталкивателем посередине. На полу валялись опилки, видимо, здесь просыпались мешки. Почти ничего не механизировано. Она думала, крестьяне купаются в субсидиях и соревнуются, у кого раньше появится очередная техническая новинка, облегчающая труд.

Она сняла почти всю свою одежду, оставив ровно столько, чтобы не замерзнуть. Потом придется упаковывать вещи в полиэтиленовые пакеты, по сравнению с запахами, окружившими ее здесь, вонь в машине была просто приятным аперитивом. Но все равно она радовалась. Ужасно радовалась встрече с животными, от упоминания которых его лицо светилось, и голос с обстоятельным трёндерским говорком гудел в телефонной трубке без остановки.

— Они не привыкли видеть чужих. Старые свиньи знают ветеринаров, а так видят только меня. Наверное, зашумят, — предупредил он, когда она появилась в комбинезоне и сапогах, чувствовуя себя удивительно удобно одетой.

Она никогда раньше не бывала в свинарнике, да и вообще видела живых свиней крайне редко. Как-то об этом не задумываешься обычно. Коров и лошадей видишь постоянно, а свиньи в основном содержатся в помещениях. Чтобы их увидеть, надо быть знакомым с хозяином или по делу зайти в свинарник. В клинике в Осло у них был договор со школой верховой езды, только там она вблизи видела опилки и кормушки и вообще животных крупнее собаки.

Из свинарника доносился визг. В следующую секунду настала практически полная тишина, словно свиньи внимательно прислушивались. Затем опять подняли чудовищный шум.

— Услышали, что я пришел, — объяснил отец. — В неурочное время. И теперь им жутко любопытно. Так всегда. А когда рождаются новые поросята, мне приходится бегать туда-сюда постоянно. И они ужасно волнуются. Каждый раз, как я прихожу, у них настает сочельник.

К встрече со свиноматками она оказалась не готова. Это были чудовищные горы живой плоти на коротких толстых ножках. Пятачки влажно блестели и постоянно двигались туда-сюда сами по себе, словно только прикрепленные к голове, глазки — маленькие дырочки на гигантских мордах, уши дергались и подрагивали, наполовину поднятые, наполовину свисающие. Уши были такими громадными, что закрывали глаза, отчего свиньи сворачивали головы набок и смотрели искоса. Взгляд был колючий и возбужденный, будто свинья натворила что-то нехорошее, Турюнн не могла разглядеть в свинячьих глазках ничего, кроме подозрительности. Сонные зимние мухи летали вокруг животных. Некоторые свиньи отрывисто захрюкали, услышав ее голос:

— Какие они огромные! Подумать только! И как только ножки их носят? А сколько они весят?