Часть первая 5 страница

Небо с юга просветлело. Занавески были по-прежнему задернуты. Он зашел в дом и тут же услышал кашель отца в коридоре наверху, его шаги приближались к лестнице. Кашель звучал как обычно, лихорадочно и неуверенно, так он предупреждал о своем появлении. Тур зашел на кухню, она была пуста, но теперь он был к этому готов. Он заглянул на нижнюю полку шкафчика с едой, где надеялся найти остатки чего-нибудь спиртного, пошарил рукой среди ваз и чайников, перетрогал горлышки нескольких бутылок, пытаясь понять, не осталось ли в них чего. Мать никогда не выкидывала пустых бутылок, хранила их для домашних соков. Она вообще не выбрасывала упаковку, которую можно было еще использовать, шкафы были набиты стаканчиками из-под сметаны, пластиковыми коробочками, вымытыми консервными банками, выложенными фольгой и перевязанными шерстяной ниткой, чтобы пересаживать в них комнатные цветы.

Наконец, что-то нашлось. Он вынул полупустую бутылку шерри с заметным осадком на дне. Пробка сидела прочно, а вокруг горлышка скопился желтый липкий сахар. Он понюхал содержимое, проверил, действительно ли это шерри, однажды он уже нашел в шкафу бутылку из-под ликера с машинным маслом внутри. Он подержал горлышко секунду под горячей водой, снова повернул пробку, она вынулась, и по кухне разлился сильный пряный запах шерри, чуть не сбивший его с ног. На секунду он прикрыл глаза и почувствовал вкус шерри в горле. Слюна заполнила рот, а сзади открылась дверь. Он вставил пробку в горлышко и, развернувшись, направился к двери. Даже сквозь собственное амбре свинарника он уловил запах отца: немытое тело, жесткие волосы, сладковато пахнет изо рта.

Он даже не стал прятать бутылку.

— Твоя мать, — сказал отец и отошел в сторону.

— Что?

Тур замер на секунду, не глядя на отца.

— Она лежит, — сказал тот.

— А ты… слышал ее?

— Да. Слышал, как она покашливала.

Сара все еще сидела на заднице, кровь и послед вытекли и приклеились к ее ляжкам. К мокрому телу прилипли соломинки. Уши повисли, но взгляд был тот же, грустный, беспомощный. Она казалась уставшей и потерянной. Вдруг он почувствовал невероятное сострадание к ее материнскому поражению.

— Твоим поросятам надо поесть, а тебе успокоиться и лечь, — прошептал он.

Он принес немного комбикорма и залил его шерри, размешал все пальцами и протянул ей в загон. Она понюхала, потом начала есть, сперва медленно, потом быстрее.

— Ну вот, хорошо. Хорошо, да. Теперь успокойся, ты должна успокоиться, все пройдет, у тебя чудесные дети, понимаешь, чудесные дети, успокойся. Но больше детей у тебя не будет, нет, пожалуй, не будет…

Он поспешил к поросятам, а тем временем взгляд свиньи затуманился, и она задышала глубоко и немного сбивчиво. В нагрудном кармане у Тура были наготове щипчики. Он поднял первого поросенка, крепко зажал его коленями, раскрыл рот и ловко вырвал восемь черных зубов. Они были острыми, как иголки, и не вызывало сомнений, что Сара не согласится на такую пытку, даже выпив целую бутылку крепленого. Он положил поросенка обратно, поднял следующего из ящика и проделал с ним такую же процедуру. По счастью, хряк был только один — Тур сэкономит несколько крон на кастрации.

Он наклонился и начал снова тереть вымя Сары, она стала укладываться, потерянно и бессознательно повернулась на бок, и тем не менее, после того как шерри притупил страх, инстинкты вырвались наружу.

Он приложил к ней поросят. Сара лежала и смотрела прямо перед собой, не поднимая головы. Сосков в любом случае хватало, у нее оставалось еще девять свободных. Поросята барахтались, первые дни между ними всегда возникала возня, пока они не установят иерархию, и каждый не получит свои определенные соски, на которые другие не должны покушаться.

— Вот, все на месте, — сказал он, молоко потекло, и десять суетливых секунд поросята сосали, как им и положено, дольше десяти секунд молоко не шло. Он выдохнул, хотя не осознавал, что задерживал дыхание с тех самых пор, как она перевернулась на бок, как предписано. Он положил поросят обратно в ящик, пока они не начали копошиться вокруг ее головы. Он еще посмотрит, как выйдет в следующий раз, будут ли инстинкты работать в нужном направлении. Новорожденным поросятам еда нужна каждый час, и если ему всякий раз придется соблюдать массу предосторожностей, жизнь превратится в ад. Да и шерри больше нет.

Он надеялся, что у воздушной «скорой помощи» сегодня не будет новых вызовов — по крайней мере, в этом районе. Если свинья спокойно переживет первые часы, не нападая снова на потомство, малыши выживут. Свиней пересчитывали первого января, о том, чтобы отправить только что родившую свинью на убой, и речи не было.

Как благословенно зрелище дремлющих под красным теплым светом поросят! Широким шагом Тур вышел в коридор, поднял пустую бутылку и заткнул ее пробкой, вынутой из нагрудного кармана.

В свинарнике все успокоилось, звуки, запахи и движения создавали слаженную предсказуемость, покой охватил его на несколько легко доставшихся благодаря спиртному секунд.

Он зашел к Сири. Она лежала и хрюкала как-то вопросительно с легким бульканьем, как обычно, когда он садился перед ней на корточки. Он начал чесать упругую грудину, как странно было привыкать к этим животным… Мягкие коровы, а теперь вот голая кожа с блестящей белой щетиной.

— Не взял тебе ничего вкусненького. Много других дел.

Она ткнулась мордой в карманы комбинезона. Но у него в руках все еще была бутылка, он вытащил пробку и дал ей понюхать.

— Шерри. Тебе этого не надо.

Плоский и мокрый пятачок был размером с блюдце. Она покрутила им, понюхала и захотела съесть пробку.

Он улыбнулся и пробки не дал:

— Нет. Нечего ей делать в твоем животе. Лучше я в следующий раз захвачу тебе что-нибудь аппетитное. А теперь мне пора. Мне надо в дом, выяснить что к чему.

Ее тело горой высилось рядом с ним, и бока становились все круче. Если бы он только мог остаться здесь. Обнять ее. Почувствовать жизнь в ее животе. Через пару дней ее очередь. Она уже начала собирать опилки в кучку. Когда свиньи могут свободно ходить по загону и делать что захотят, в них просыпаются инстинкты. Он всегда сыпал побольше опилок перед опоросом, и свиньи старательно складывали кучки. Это его поражало и впечатляло. Кучка была выше всего там, куда они клали хвост. Он думал, так легче избавиться от нечистот. Ведь речь шла о выживании, о жизнеспособном потомстве. Во второй раз у Сири родилось пятнадцать поросят, и все выжили. Такая вот она умница. Он оттолкнул ее пятачок от карманов, выбрав одновременно несколько соломинок из ее ноздри. Она была еще не очень беспокойной — сегодня, скорее всего, не родит. Непосредственно перед появлением поросят они ужасно активно опорожняли пузырь, чего с ней еще не случилось. Обычно в загоне становилось так мокро, что ему приходилось прибираться и приносить сухие опилки. Разводить свиней — это тебе не тупая работа в промежутке между утренними и вечерними новостями. Он поставлял двести голов в год, делал один всю работу в свинарнике, и поэтому не переставал думать о своих свинках сутками напролет. К тому же, им всегда должно быть хорошо, даже еще лучше. С глубоким отвращением он читал о крестьянах, которые запускали работу в свинарнике. Ему было наплевать на их жалобы на перенапряжение, депрессию и прочую чушь, он ненавидел выражение «личная трагедия» — им надо почаще входить в свинарник к своим животным, поэтому пусть все нервные срывы случаются между полуночью и семью часами утра.

Однако ему самому предстояло ненадолго отвлечься от своих свинок, он был просто обязан. Тур прислонил голову к стальной трубе и закрыл глаза, прислушиваясь к дыханию Сири. Он проголодался, его подташнивало, он хотел съесть вареное яйцо, срезать верхушку и послушать мессу на «Радио-Один» на полную громкость, как обычно делали они с матерью, чтобы не чувствовать так остро нехватку общения, пока отец тер свою бороду туалетной бумагой. Но что угодно лучше, чем эти задернутые занавески.

Когда он заходил к ней в последний раз? Наверное, когда у них еще были коровы и в ее комнате случилось замыкание из-за лампочки, и приезжал электрик проверить проводку. Большая кровать, одеяло, сверху темное покрывало, подушка, выглядывающая из-под него, смятая за много ночей, маленький ночной столик с подносом в шашечку, и пустой очечник, и стакан с водой, где, очевидно, лежала вставная челюсть, комод со скатертью и подсвечником, над ним — зеркало. Электрик звякал инструментами и каким-то измерительным прибором, а сам Тур сидел, вел пустой разговор и впитывал в себя каждую деталь этой комнаты, в которой он не был с раннего детства. Платяной шкаф с крошечным латунным ключиком. Полон платьев и передников, на которых он знал каждый узор. А вот ящики комода, что там лежит в них? Вероятно, белье, он ведь видел ее трусы на бельевой веревке — просторные и белые. Еще он видел, как она вдевает в них новую резинку, по вечерам на кухне, слышал ее жалобы на то, как быстро теперь изнашивается резинка после всего пары стирок. Она обычно крепила резинку английской булавкой и тянула ее внутри всего шва на талии.

Половик из лоскутков, он был готов его увидеть. Кажется, в красно-серую полоску.

Наверху ничто не должно было его удивить. Она вообще когда-нибудь болела? Он открыл глаза и задумался. Сири все ерзала и толкалась.

— У меня ничего нет. Успокойся.

Нет. Простужалась, но не болела. Он читал в какой-то газете, что многодетные матери болеют реже одиноких женщин. Надо так надо. И хотя у матери больше не было маленьких детей, чувство долга осталось. Она умела собраться, не раскисать. Мать никогда не ложилась, когда простужалась. Она всегда ковыляла, прикрыв нос платком, готовила картошку, чистила рыбу, варила варенье, гладила полотенца, мыла полы, убирала со стола, споласкивала кофейник, ходила по всему дому, несмотря на насморк. Она никогда не ложилась. Однажды она подхватила какую-то кишечную инфекцию, но тогда она пряталась в ванной, в постель все равно не ложилась. Они с отцом несколько дней пользовались старым уличным туалетом и мылись на кухне. Разве что, когда умер дедушка Таллак, она заперлась в своей спальне на два дня, но с тех пор прошло уже двадцать лет.

Тур поднялся. Сири проводила его взглядом.

Он наклонился к ней и потянул за ухо. Сара громко храпела в соседнем загоне. Новорожденных поросят скоро опять надо будет кормить, пора пойти в дом и подняться на второй этаж.

Отец сидел за кухонным столом. Когда Тур зашел, он смотрел в окно. Перед ним стояла чашка кофе, а еды не было. Он был даже не в состоянии отрезать себе кусок хлеба, как нормальные люди, он бы помер с голоду, если бы его никто не кормил. И печку он не затопил, просто сидел, смотрел и ждал. Тур опустился на корточки перед дровяной плитой, открыл дверцу. Все было готово. Мать положила растопку с вечера — щепу и кору, пустой рулон от туалетной бумаги и скомканную газету внизу. Наверху крест-накрест лежали два больших полена. Вид аккуратно сложенной кучки бумаги и веток вызвал у Тура приступ ярости, но он удержался, не встал, даже не повернул лица к столу, ничего не сказал, просто спрятался за привычными мыслями о том, что хорошо бы положить руки на грязное дряблое горло да и сдавить его. Он бы в любой момент смог дотронуться до отцовой шеи, если бы за этим последовало освобождение. Или придушить подушкой ночью. Тогда даже не надо будет его касаться. Он знал, как встанет вплотную у изголовья рядом со стеной, чтобы руки отца до него не дотянулись. Тур поднес спичку к растопке, закрыл дверцу и полностью открыл вьюшку. Потом налил кофе в чистую чашку. Вылилось слишком много гущи, кофейник был почти пуст, из него даже пар не шел, но и так сойдет, ему просто надо держать что-то в руках.

В комнате слабо пахло телом и дыханием, знакомые запахи.

Холод стоял ледяной.

— Я открою занавески, — сказал Тур и поставил чашку на комод. — Я принес тебе кофе.

Свет с улицы был слишком слабым, никчемным, он просочился в комнату серой кашицей и осел у него в горле.

— Мама… — он подошел поближе. — Хочешь кофе?

— Как-то странно сегодня.

— Позвонить врачу?

— Чепуха.

— На улице минус девять. Ясно.

Она не отвечала. Он включил ночник над ее кроватью, отвернув немного от ее лица, чтобы свет не резал глаза.

Из-под одеяла с покрывалом торчала одна голова, руки были спрятаны. Глаза закрыты. Он не припоминал, чтобы хоть раз видел ее такой, в кровати. Странно. Она вдруг показалась такой маленькой. Седые волосы зачесаны в узел на затылке, она всегда их перевязывала ленточкой с красными полосками или однотонной темнозеленой. Волосы были такими тонкими, что просвечивала кожа головы, она была блестящей, желтоватой.

— У тебя… температура?

Он никогда не задавал матери этого вопроса, наоборот, так спрашивала всегда она, когда он в детстве болел свинкой и краснухой. Тогда он не знал, как ответить, это ведь она должна была поставить ему градусник в попу, предварительно смазав его вазелином, и узнать температуру. Если она говорила, что градусник показывает тридцать семь и пять, он отвечал: «Да, небольшая». Но заранее понять, есть ли температура, было невозможно. Просто жизнь менялась, и он ее сразу же принимал, забывая, как живут без температуры. В детстве он любил болеть, а став взрослым, едва ли болел вообще, но помнил, каким все вокруг становилось свободным и равнодушным и как приходили сны, даже с открытыми глазами.

Она открыла глаза. Встретилась с ним взглядом. К своему невероятному облегчению он не обнаружил в них ни болезни, ни страха перед болезнью, ни боли. Температуры тоже не было, иначе глаза бы блестели, он знал это по опыту ухода за скотиной. Ее взгляд был обычным, может быть, немного вопросительным, удивленным. Она снова закрыла глаза. Не двигалась. Шевелились только синие веки, покрытые сосудами, ему захотелось ее встряхнуть. Но он не мог до нее дотронуться, погладить ее по щеке хотя бы для собственного успокоения.

— У тебя ничего не болит?

— Нет, — ответила она, как он и ожидал. Но ему не понравился ее голос, определенно не понравился, в нем было что-то плоское, воздушное.

— Ты не хочешь… Не хочешь встать, мама?

— Нет. Попозже, наверное. Я устала.

— Грипп у тебя, может быть?

Она не ответила, не открыла глаза, он поставил чашку на ночной столик. Может, она снова уснула.

— Сара опоросилась. Девять поросят, — прошептал он, выключил ночник и тихо вышел из комнаты. Он долго стоял снаружи. Стены потрескивали, холод захватывал дом, расчищал себе в бревнах дорогу от вчерашней плюсовой температуры, а так все было тихо. «Одно воскресенье до Рождества», — подумал он, и мысль его очень удивила, будто бы Рождество что-то для него значило. Они всегда ели немного свиных ребрышек в сочельник, вареную лососину в первый день Рождества, доедали остатки на второй день, зажигали красные свечи на столе, стелили красные салфетки, им с отцом полагалось по кружке пива к еде, вот и все. Весь их спектакль. В прошлом году он попросил Арне из зерновой фирмы купить ему половину бутылки акевита[5]. Бутылку он отнес в свинарник и пил, размешивая с холодной водой в мойке. Он сослался на визжащую свинью, чтобы вернуться в свинарник после обеда, мать уже легла, когда он пришел домой, и ничего не заметила. Он, пьяный, провел довольно много времени с животными. Напился вдребезги и все плакал и плакал. И об этом он вдруг вспомнил, подумав, что до Рождества осталась неделя. Он так горько тогда плакал, не понимая отчего… Надо завтра позвонить Арне и попросить о том же самом, хотя зерна для обмена почти не было.

Отец сидел на том же месте. Острые локти сквозь вязаный свитер упирались в стол. Он, очевидно, собирался так сидеть и ждать, пока завтрак сам собой не шлепнется прямо перед ним. По воскресеньям Тур не рубил дров и не работал на сеновале, поэтому они уже с утра топили комнату с телевизором прямо при отце, читающем газеты и книги о войне. Сами они с матерью сидели на кухне и разговаривали, а иногда Тур разбирался с папками в конторе, чтобы немного привести в порядок бумаги и жуткую налоговую отчетность с огромным количеством запутанных бланков.

Он понимал, что отец волнуется, слышал, что он поднимался наверх. Тур достал хлеб и маргарин, отрезал два куска, достал сыр из холодильника, высвободил его из резинки, нарезал, положил бутерброды на тарелку и шмякнул ее перед отцом. Потом пошел в гостиную и затопил печку. Когда он придет из свинарника, отец, вероятно, будет сидеть в гостиной, а Тур побудет здесь, на кухне, в одиночестве.

Сара все еще спала. Поросята забеспокоились. Он проверил каждого, все дышали и реагировали на него, и все конечности выглядели нормально. На некоторых еще оставалась смазка, напоминающая прозрачные пятна высохшего клея, он осторожно ее отодрал. В ящике было тепло и хорошо, а поросята были идеальными, пять идеальных поросят, вот о чем стоит думать, и о акевите, который он с нетерпением предвкушал, и о том, что мать завтра опять будет на ногах, может, даже сегодня вечером. Ей ведь понадобится в туалет, и тогда она поймет, что вовсе не больна, просто немного странно себя чувствует. Он наклонился над загоном и начал твердо и решительно тереть свинье соски. Та поморгала. Пошевелила белыми, упругими веками.

— Тебе пора снова поработать. Детки проголодались. Тебе нельзя валяться тут и лениться целый день!

Он подошел к ящику и достал новорожденных. Как только первый поросенок захватил сосок, свинья задышала тяжелей, но осталась лежать. Он видел, как она оглядывается в полутьме, будто бы отслеживая угрожающие движения.

Он посмеялся:

— Ты забыла, что у тебя есть дети. Ну да, ты выпила. Но надо лежать спокойно, пока не вспомнишь!

Поросята ссорились, возились и барахтались, ища нужное положение. Словно розовые блестящие колбаски, они лежали бок о бок, прижавшись к грязно-серому животу, толкались и пихались, пробираясь к соскам. Тут пошло молоко, и все пятеро засосали, как полоумные, будто всем своим крошечным телом. Тур снова почувствовал облегчение. Еще одно кормление, еще одна порция живительной еды, отдаляющих поросят еще на один шаг от катастрофы. Свинья подняла голову, он ей разрешил. Она хотела посмотреть на них, но не могла свернуться калачиком. Он положил четырех поросят в ящик, а пятого протянул ей. Сам стоял наготове и знал, что рискует жизнью поросенка, но мамаша только живо его обнюхала и потом почти без сил уронила голову.

— Молодец, Сара, — прошептал он. — Ты молодец. У тебя замечательные детки. Чудесные, просто замечательные, и ты молодец.

Он положил поросенка к остальным, тот был сыт и дремал в его руках, а потом тесно прижался к своим сестрам и брату под красным обогревателем. Тур оставил свинью спать.

Теперь он отрезал еще кусок хлеба для Сири и нашел две вареных картофелины в холодильнике. Свинья, которую полностью держат на комбикорме, сделает все, что угодно, чтобы отведать картошки и хлеба. Он научил ее грациозно садиться и топать правой ногой, чтобы получить угощение, но сейчас дрессировка его не заботила, ведь свинья была на сносях.

Ей хотелось полежать, поэтому он дал ей лакомство сразу же. Свинья удовлетворенно захрюкала, у нее было неисчислимое множество разных звуков, и он в точности знал, что каждый из них значит. Тур слегка почесал ее за ухом и потом пошел в мойку, снял комбинезон и сапоги и вернулся в дом.

Отец перебрался в гостиную, он придерживался того, чего от него ждали, ради мира в доме. Хотя, какой мир… Мир вовсе не обязательно означает отсутствие общения. Тур бы с удовольствием пообщался с матерью, если бы только она спустилась. Он снова поднялся к ней, на этот раз с пустыми руками. Надо дать ей что-нибудь поесть, что-нибудь горячее, спросить, чего она хочет, может, супа, он ведь легко может приготовить суп из пакетика, следуя инструкциям. Стучать он не стал. В прошлый раз он постучался, но она все равно не ответила. Он тихо зашел, в комнате теперь стало чуть светлее, и он разглядел, что она лежит как прежде. Она открыла глаза.

— Тебе получше? — спросил он.

Она слабо улыбнулась, он в ответ улыбнулся во весь рот.

— Не похоже на тебя, — сказал он шутя.

— Гадко, — ответила она. — Я совсем без сил.

— Уверена, что не надо позвонить врачу? Они ведь приходят на дом, если…

— Нет. Пройдет.

— Ты не хочешь… Тебе помочь…

— Нет.

— Я включу батарею. Чтобы ты не мерзла. А потом спущусь и приготовлю тебе суп.

Она не отвечала, и он принял это за согласие.

Порошок смешать с литром воды. «Шведский гороховый суп» — написано на пакетике. «Что, интересно, в нем шведского? » — подумал он. Включил конфорку на максимум. Кастрюлька была маловата, приходилось мешать аккуратно. Он закрыл дверь в гостиную. Отцу не обязательно видеть, как он мешает суп в кастрюле. Масса была жидкой, желтой. Он включил радио, дожидаясь, пока суп не закипит, чтобы потом убавить огонь и дать супу повариться, как было написано на пакетике. Он попробовал его чайной ложкой. Вкуса никакого — видимо, это и было шведской составляющей. Он сильно посолил жижу, накромсал несколько кусочков вяленой баранины и размешал. Попробовал снова. Стало получше. Она отказалась. Он держал перед ней кружку с дымящимся супом и ложку.

— Нет, — повторила она.

— Хотя бы попробуй мой кулинарный шедевр.

— Нет. Спать хочу.

Комната провоняла от старого масляного обогревателя, так пахло в доме осенью, когда они включали его в ванной после долгого лета. Пыль горела от сильного жара.

Вечером он занялся привычными делами в свинарнике, и Сара показалась ему существенно спокойней. В первые дни аппетит у нее будет неважный, но воду она пила жадно. Он поставил дополнительную поилку.

— Сушняк? — спросил он.

Только когда свинарник затих после кормежки и уборки в загонах, он снова приложил к ней поросят, дав им предварительно жидкий препарат железа. Он был уверен, что сейчас все будет хорошо. Поросята вопили и возмущались, когда он держал их обеими руками. Никто не сравнится в крике со свиньями, будто малейшая неприятность — вопрос их жизни и смерти.

Он сел на кухне так, чтобы видеть экран телевизора через открытую дверь гостиной. Отец ложился часов в девять, как раз к новостям по второму каналу. Этот вечер не был исключением, и Тур перебрался в гостиную. В ней повис запах отца. Он принюхивался, и тут до него дошло, что отец не принимал душ и не переодевался с вечера вчерашнего дня. Он почувствовал, как сердце забилось быстрее, ведь это значило, что ей было плохо еще вчера. Каждый субботний вечер она клала чистую одежду и вешала полотенца в ванной. Больше для себя самой, чтобы с утра не слышать запаха за столом. А вчера, значит, не смогла.

Он тупо уставился в экран. Еще вчера что-то было не в порядке, а он даже не заметил. Он что, ослеп и оглох?

Он вышел на кухню и достал чистую кастрюлю. Отец доел гороховый суп, грязная кастрюля осталась на плите, а на столе стояла глубокая тарелка с ложкой.

Остатки супа высохли и превратились в сухую желтую пену.

Тур поставил грязную кастрюлю в раковину, наполнив ее холодной водой, и сполоснул тарелку. Все это он делал ради матери, рассуждал он, не для отца, надо думать так. Сам он не ел ничего кроме бутербродов на завтрак, странно, он совсем не проголодался, и это при том, что он всегда хотел есть и никогда не наедался досыта. Он подогрел молока и стал искать мед, не нашел ничего, добавил в молоко сироп и размешал.

В коридоре было холодно, но как только он открыл дверь, его обдало теплом из ее комнаты. И запахом, слабым сладковатым запахом, который он решил не замечать. Он зажег ночник и поставил молоко на ночной столик, задернул занавески и уменьшил жар батареи. Она лежала и следила за ним глазами, когда он подошел к ней, переступив половик, цвета которого помнил в точности.

— Как дела?

— Получше.

— Тогда докажи и выпей немного теплого молока.

Он понятия не имел, откуда в нем взялась эта зрелость. Он никогда с ней так не разговаривал, никогда не говорил, что ей надо делать.

— Хорошо, — сказала она.

Ее голова лежала слишком низко, а он на этот раз не захватил ложку. Она даже не попыталась сесть в кровати или подтянуться. Руки лежали под одеялом, как раньше. Несколько мучительных секунд он держал чашку над ее лицом, потом понял, что надо одной рукой приподнять ее голову.

Голова была шаром, идеально подходившим для его руки, которая немного скользила по ее теплым и влажным волосам. На затылке волосы были примяты и торчали сквозь пальцы. Шарик этот был таким маленьким, Тур обескураженно держал его в руке, разглядывая ее ввалившийся рот, хлюпающий молоком. Затылок задрожал. После двух маленьких глотков шарик отяжелел и застыл в его руке, Тур осторожно отпустил его.

— Вот, — прошептала она.

— Больше не хочешь?

— Нет.

Он еще долго не мог заснуть после того, как заставил свинью покормить своих пятерых поросят. Он умирал от усталости, но все равно лежал, глазел в темноту и вспоминал минувший день. Казалось, прошла целая неделя. Надо позвонить врачу, что бы она ни говорила. И, приняв решение, он заснул.

Он зашел к ней перед свинарником. Открыл окно и немного проветрил. На улице было пасмурно и чуть теплее. Ожидался снегопад.

— Это ты?

Он зажег ночник.

— Да.

— Не звони врачу.

— Позвоню.

— Мне сегодня лучше.

— Так ты встанешь?

— Пока нет. Только не звони.

— Ты нездорова.

— Не очень-то сильно.

— Хочешь чего-нибудь?

— Потом. Немного кофе. Когда ты вернешься от свинок.

Он закрыл окно, спустился на кухню, затопил. Отец еще не вставал, как всегда. Ему незачем вставать.

Облегчение оттого, что мать захотела кофе, вынудило его понадеяться на Сару. С силой потерев ее соски, он открыл ящик. Свет горел, она видела поросят. Теперь и для матери, и для детей все было ясно. Она сделала несколько шагов к ящику — гигантское тело на четырех коротеньких ножках — издавая характерное хрюканье, призывающее поросят к еде. Она подогнула передние ноги. Кучка поросят начала пищать и выть, они залезали друг на друга, чтобы поскорее добраться до матери. Она опустила задние ноги, выставив вымя вперед. Лопата у Тура была наготове, и он отслеживал каждое ее движение, прислушивался к каждому звуку, который мог бы означать новый приступ бешенства. Пусть только попробует, посмотрим, кто здесь сильнее. Она сунула пятачок в кучку розовых тел и радостно захрюкала. И вот, поросята добрались до сосков, пихались, толкались и тузили друг друга.

Когда поросята наелись, они немного повозились возле ее головы. Он наблюдал за каждым движением, но никаких признаков опасности не было. Она тщательно их рассмотрела, подтолкнула пятачком и зафыркала, пока они не перевернулись обратно на ноги. Он оставил ее и отправился к Сири.

— Опасность миновала, — сказал он. — А у тебя как? Тебе тоже скоро пора? Чтобы мне было чем заняться на Рождество? А то будет скучно.

Она удовлетворенно хрюкнула и получила корочку хлеба из его кармана.

С остальным обходом он справился быстрее обычного, привычно меняя опилки, торф и корм. Каждую свиноматку он потрепал за ухом, включая Сюру, которая сегодня была мрачнее обычного и таращилась на него подозрительными глазками. Но она приносила большие пометы, даже после пятого опороса, и с ногами у нее все было в порядке, никаких причин превращать ее в салями. А у нетерпеливых поросят всегда было весело прибираться, они обнюхивали его комбинезон, кувыркались друг с другом, как щенки, полные радости жизни и возбуждения, хотя, казалось бы, чему тут радоваться — всего-то и игрушек у них, что стальные трубы и жесткий пол. «Надо взять свой кофе и бутерброды наверх и позавтракать вместе с ней», — думал он. Хорошо бы еще заехать в магазин, купить кое-чего. Меда, молока, еды к обеду. Сегодня он мог сам решить, что они будут есть и что он в состоянии приготовить.

Удивить ее. Конечно, она может поболеть несколько дней, мир из-за этого не обрушится, он справится и с делами по дому. Она уже давно не девочка и может изредка отдохнуть от своих обязанностей.

Хлеба осталось мало, он нашел еще буханку в морозилке в коридоре и положил ее на кухонный стол. От старого он отрезал четыре куска и корку. Отец подождет, пока новый растает, Тур слышал его шаги в туалете. Он сварил свежий кофе и включил радио. Они обсуждали рождественское меню. У них был целый свинарник этой еды. Он сдал тридцать свиней в начале декабря, об этом мясе они и говорили. Эти постоянные жалобы, что шкурка должна быть нежной, будто в ней все дело… Сложность была в том, чтобы в принципе вырастить эту шкурку над слоем жира, который не должен быть слишком толстым, а не в том, чтобы она была нежной! Ни разу в жизни он не ел твердой шкурки, мать с легкостью делала ее нежной при готовке. Никчемные горожане. Потом они обсуждали газовые плиты. Каждое Рождество мать комментировала подобные модные нововведения и утверждала, что достаточно просто положить ребра со шкуркой в холодильник за два дня, подержать их в фольге в горячей духовке, потом снять фольгу и зажарить, как обычно. Тур вытащил из подставки поднос в шашечку и поставил на него чашки и тарелку. Отца он встретил в коридоре. Отец коротко взглянул на поднос и зашаркал на кухню.

— Иди помойся, ты воняешь, — сказал Тур и захлопнул за собой кухонную дверь.

— Ты не хочешь сесть? — спросил он, войдя к матери.

— Вряд ли.

— Хороший кофе, мама. Будет вкусно.

— Не слишком горячий?

— Только что сваренный.

— Налей немного холодной воды.

Он понес чашку в ванную и тут же вспомнил, что в субботу она не выложила чистую одежду. Он не хотел напоминать матери об этом, вообще даже упоминать отца. И лучше не думать о сладковатом запахе в ее комнате, не спрашивать. Она не поднималась с кровати с субботнего вечера, а сегодня уже понедельник. Он сунул кончик указательного пальца в кофе, чтобы проверить температуру, но загрубевшая кожа не различала тепла и холода. Тогда он проверил кофе кончиком языка. Да, пить можно.