Песнь вторая 7 страница

Солдат отбрасывает тряпку сапогом, он затаскивает рабыню в заставленную ведрами и швабрами каморку в глубине холла, напротив кабинета; он опрокидывает ее во мрак, на тряпки и щетки, поднятая пыль оседает на их слипшихся губах; солдат кашляет, слюна и сопли солдата брызжут на нёбо рабыни, ее рот горит, солдат плюется, отстраняется, слюна и сопли волокнами дрожат меж его зубами и зубами рабыни; солдат кусает зубы рабыни, ее десны кровоточат; солдат расстегивает ширинку, распускает узел на блузе рабыни, завязанный в паху, чтобы освобождать ноги для работы, он ложится на рабыню, он впрыскивает ей свой яд — сперму, застоявшуюся во время резни. Рабыня, сотрясаемая его движениями, впивается ногтями в плечи солдата, щиплет гимнастерку, солдат, пришедший в ярость от этого проявления невольной нежности, хватает жестяную лопату, опускает ее на плечо рабыни, его член буравит голое чрево рабыни, вздымая внутренности и зародыш ребенка; сперма хлынула, заливая прядь волос в паху солдата; рабыня стонет, она ловит зубами волокна слюны и соплей и перекусывает их, ее волосы смешались со щетиной швабры; солдат вынимает член, встает на корточки, его размягченный член лежит на пуговицах ширинки, он берет лопату, бьет по животу рабыни, по своему члену, измазанному в грязи, сперма с тыльной стороны лопаты брызжет на лицо солдата, его веки, его брови, на мочки ушей, на складки гнева на его лбу, на смоченные слезами щеки:

— Она смеется надо мной, моя мышка из Экбатана. Она изменяет мне с заводскими корешами. Беременная. От них или от меня? Ребенок родится — отпуск будет. Если девочка — еще одну кралю будут после ебать. А тебе кто засадил? Я добавил туда и моих красок.

Гай Зодиак орошает подушку, солдаты сидят на постели, смотрят на стены, безделушки, портреты. На рабочем столе к стопке книг прислонена фотография Сержа и Одри, обнявшихся на палубе парома, пересекающего залив Энаменаса. Сумрак ночи наполнил комнату; от теплой ткани одеял и доносящихся из глубины дворца женских голосов и всхлипов члены солдат напряглись в форменных брюках; Гай Зодиак успокоился, его плечи обмякли и опустились на подушку, он уснул. Солдаты сверлят мрак усталыми глазами; шум шагов, шорох белья, звон флаконов наполняют их грустью, их горла сводит спазм, они опираются руками на винтовки.

Одри, на коленях в комнате покойного, подбородок на саване, поднял глаза на пронзенное горло отца. Служанки, мать, сестра промокают армейским бельем розовую кровь, еще сочащуюся из раны. Подобранный Одри в саду борделя маленький раб — после игр и несложных поручений начальник полиции сам любил купать его, при этом щекоча так, что еще долго после бани, ночью, на подушке, в глубине алькова малыш продолжал смеяться — вцепился в дерево смертного ложа ручонками, слезы стекают на открытый ворот его рубашки, офицер берет его за плечи, потом за шею, уводит из комнаты; Одри встает, бросается на офицера, освобождает маленького раба, берет его за руку, встает перед ним на колени, их головы соприкасаются на смятом саване; снаружи, у ворот дворца, собралась толпа; Одри слышит топот, женский вой, шмыганье детских носов, шорох лохмотьев. Он встает, протягивает руку к ране, отталкивает женские руки, накрывшие ее бельем, гладит запекшиеся струпья, смачивает палец в свежей крови, потом выбегает из комнаты: на площадке появляется Серж, за ухом — роза; шлюха, ребенка которой он накануне вырвал из рук Банделло, приколола ему цветок к виску, когда он спал после полудня, привалившись головой к заброшенной уборной; Одри хватает его за плечи и целует его подмышку сквозь легкую рубаху; потом он быстро спускается по лестнице, пересекает холл, вынимает винтовку из пирамиды, заряжает ее, расталкивает часовых, сидящих перед воротами дворца, стреляет в толпу, пока не кончаются патроны; ствол винтовки жжет ему руки, он прикладывает его к голому животу и держит; часовые удерживают его, толпа кричит, рассыпается; два ребенка и одна женщина копошатся на горячем асфальте. Часовые разоружают Одри:

— Ты все правильно сделал. Мы с тобой. Одри дрожит, офицер держит его за руку; женщины на площадке лестницы окружили мальчика; Одри лежит в своей комнате, на кровати, с которой недавно ушел Гай Зодиак, оставив вмятину от своего тяжелого, горячего, мокрого тела; у изголовья Бьетрикс, его сестра, его мать и Серж, прислонившийся к стенному шкафу; Одри стонет; с тех пор как он лег, он ни разу не перевернулся, его рубашка намокла под мышками, пот оставил длинный блестящий след на спине, от затылка до пояса.

Солдаты, офицеры, репортеры уходят ночью, размякший асфальт проминается под их шагами, трупы собраны, улицы пусты, песчинки, принесенные толпой, перекатываются по черной мостовой. Джипы, заполненные солдатами в касках, медленно едут вдоль тротуаров, стволы винтовок подняты вверх.

Гай Зодиак, оправившийся от лихорадки, винтовка на ремне, смывает водой пятна крови, собирает гильзы; он льет воду из каски на песок, струя воды блестит в лунном свете; он одевает каску на голову, плюет, заправляет прядь волос со лба под каску и возвращается в холл; двое часовых охраняют ворота; пупки торчат из-под пряжек ремня.

В нижнем городе собираются группы бедняков, подстрекаемые юным повстанцем, спустившимся с гор на шум выстрелов. Двое мертвых детей лежат в своих бараках, пули разорвали головы и животы; рядом с ними пьяные мужчины и отлучившиеся на время из борделя женщины. Командование приказало оставить все двери открытыми до утра. Взводы рассредоточиваются по нижнему городу, солдаты кидают камни в открытые двери. Женщины закрыли двери бараков, в которых остались лежать мертвые дети. Солдаты выламывают старые доски, поддевают замки кинжалами, кричат, стреляют в воздух; выломав двери, они готовятся, сжав в руках винтовки, убивать, насиловать, но видят лишь маленькие тела, лежащие во тьме на циновках и тряпках; солдаты останавливаются, опускают винтовки, некоторые преклоняют колени, крестят голову и грудь, пятятся к двери, смешиваются со спешащими на подмогу товарищами.

Ночь тепла; в верхнем городе фары, прожекторы, лампы покрыты сгоревшими насекомыми; тяжелые птицы перелетают с дерева на дерево; с берега реки доносятся крики и любовные призывы. Кмент сидит на затворе шлюза канала близ приюта, за городской чертой; он погрузил голые разбитые в кровь ноги в едкую теплую пену, плывущую с освещенного кожевенного завода; пена поднимается к его коленям, бедрам; он вынимает из-за пазухи кусок хлеба, вгрызается в него, потом встает, проходит, балансируя, по краю затвора, спрыгивает на землю, входит в заросли высокой травы, которая пачкает его щеки, соскальзывает к стене нижнего города, перешагивает заграждения из дерева и стали, забытые рогатки; он идет посреди пустынной улицы, вдоль открытых дверей и сточных канав, в темном течении которых он пытается выловить кусок мяса, рыбы, гнилой фрукт или заплесневелый хлеб; он слышит женский плач, короткие жаркие стоны удовольствия, приглушенный смех, удары, вздохи, просьбы, приказы, свистки, указания, которые дают пьяные клиенты проституткам; он улыбается и дрожит. Пена стекает по его ногам.

На вершине холма, за проволочным заграждением лагеря, десантники охотятся на кошек в кучах металлолома:

— Выходите, покажитесь, американские юристы.

— Целься в белого юриста под колесом.

— Вон еще один свернулся на покрышке. Барклай, береги татуировку на руке, он выпустил когти.

Они смеются взахлеб, они бьют котов прикладами, прикалывают к покрышкам кинжалами, сдирают с них шкуру, режут на куски, жарят на походной печке и едят в палатках после отбоя. Потом ложатся с набитыми животами и жирными губами. Над объедками кружатся мухи, жужжат над пыльными одеялами, над блестящими от жира губами.

Барклай вынул ладонь из-под одеяла, она вся в пятнах крови: последний кусок он съел полусырым; мухи кусают покрытую татуировкой руку. Снаружи часовые ходят по песку; клацают затворы, по периметру вышек гремят лестницы, ночь трепещет. Заспанные солдаты выходят из полицейского участка, под мышками накидки, карманы набиты журналами, сахаром, транзисторами; ночная свежесть сводит живот, холодит тяжелые веки, потные подмышки и бедра. У подножия деревянной вышки пьяный Джимми Боргезе качается, блюет, согнувшись, на железные ступени:

— Худо тебе, Джимми?

Спускается другой солдат, винтовка и накидка на плече, он спрыгивает на песок; Джимми Боргезе, — подбородок и грудь покрыты блевотиной, сверкающей в лунном свете, — вцепившись в поручень, поворачивается на каблуке: «Блядская армия, блядская армия», плюется, схлебывает блевотину, стонет:

— Мамочка. Все из-за этих блядских американцев. Десантники жрут юристов. Они развешали лапы и когти на колышки палаток, объедки выплевывали в помойные ведра… ты видел? Короче, обожрались, малыш. Наверху воняет спермой: Эбер Лобато пошел в первую смену, чтобы почитать «Сто двадцать позиций». Не садись на скамейку, он спускал на нее. Слышал, Джимми, альберты взбунтовались. Блядь, сбросить бы на них атомную бомбу!

— Да, чтоб не было больше ни американцев, ни альбертов, ни Джимми Боргезе.

— Правда, Джимми, я видел «Каравеллу», которая летела в пустыню с атомной бомбой.

Джимми Боргезе залезает на вышку, винтовка бьет его по груди, пуговицы гимнастерки цепляются за перила. Он вешает накидку на край ограждения, прислоняет винтовку к стальному листу, двигает прожектор; луч обшаривает колючую проволоку, рвы, болота, бараки в нижнем городе, кроны деревьев, кучи отбросов, сточные канавы вровень с землей, птичий помет и кучи дерьма на сыром песке, выводки спящих или ослепленных прожектором шакалов. Одинокий солдат утонул в теплом тумане, где даже первый крик петуха на заре едва слышен; проглоченный влажной тьмой, он наводит прожектор вверх, на горы, далекие, невесомые, холодные, слияние камня и мрака; Джимми Боргезе блуждает по ним взглядом, дышит их сумрачной высотой; его глаза закрываются, мошки, ударяясь о его лоб, скатываются по щекам; из баков грузовиков капает бензин, назойливо квакает одинокая древесная лягушка, Джимми гладит ее у воды, а Джеки, его брат, накрасив губы и ресницы, продает свое тело владельцам спортивных машин в Экбатане; вернувшись в деревню, парни с фермы связывают ему руки и ноги, бросают его в грязь, перерезают ему горло серпами и скребками, голова Джеки плавает в грязной воде болота, где мешаются его кровь и румяна.

— Эй, Джимми! Все в порядке? Ты не спишь ли, детка?

Сержант направляет фонарь на вышку; Джимми Боргезе, ослепленный, прикрывает глаза ладонью; он сидит на скамье, и сперма Эбера Лобато промочила его штаны на заду; он встает, дрожа, склоняется над ограждением, сержант ровняет песок башмаком:

— Там у десантников буча, они пришили Гекату, капитанову сучку, и съели ее. Капитан вот уже два часа лупцует их, лежащих на койках, своим ремнем. Собаку они съели не всю: только ляжки да потроха. Барклай привязал шнурками себе на голову ее уши и танцевал, голый, весь в кровище, тут входит капитан, как врежет Барклаю ремнем, тот головой врезался в печку. Капитан весь вспотел, лупит налево и направо, десантники, голые, прячутся под койками, закрываются вещмешками. Гай Зодиак зарылся в спальный мешок, выставил руку, пряжка ремня пробила ему ладонь, капитан набросился на Гая, разорвал ему рану.

Вся палатка забрызгана кровью. Горящие свечи падают на накидки. Капитан, весь в дыму и в пыли, хлещет по белым жопам, ползающим между горящими койками. Я выпустил зеков, они залили палатку водой, тент рухнул. Блядь, все, кроме Гая Зодиака, успели выбраться, попрятались в машинах, капитан бьет ремнем по огню, по золе, хлещет сам себя, хлещет зеков по рукам, прикованным к дужкам ведер, топчет пламя ногами, достает обугленные кости Гекаты, прижимает их к груди, целует их, обжигая губы, зеки вытаскивают из-под горящей кровати Гая Зодиака, тот без сознания, весь обгоревший, из раны хлещет кровь. Я взял его на руки и отнес в больницу. Капитан лезет на подножку машины, бьет десантников, набившихся в кабину, дрожащих от поднимающегося ветра; врач приводит капитана в чувство; его спаленные глаза полны слез. Механики из гаража собрали голых десантников и обгоревший мех под их палаткой. Они смазали их руки, губы, бедра кремом и маргарином, перевязали их ожоги, механики из гаража сварили для них на печке кофе; Барклай развязал шнурки, которыми привязывал уши Гекаты себе на голову, выпил три кварты кофе, зубами открыл большую бутылку пива, смочил свой член с розовыми губами пеной, поднимающейся из бутылки, одним глотком осушил бутылку, суча ногами по гальке; десантники бросились на свободные койки тех парней, что выехали на задание, и уснули, лежа на боку, прижав колени к подбородкам, выставив жопы — и холодный утренний ветер задувал им в дырки.

Утром, как и каждым утром, взводы патрулируют кварталы нижнего города; солдаты с красными руками поют, их глаза обшаривают фасады из самана и рифленого железа и раскрытые двери, стараются разглядеть сквозь стекла руку, плечо, обнаженную грудь; голый ребенок, присев на корточки в разоренном саду, пьет воду из смятой картонной коробки; в складках гимнастерок скопилась пыль; винтовки, стволом вниз, бьют по бедрам; от солдата пахнет пылью, потом и пивом, его хриплый голос становится звонким в резне; крестьяне, ремесленники, торговцы нижнего города нападают, вырезают солдат, проститутки их продают, но все их жалеют. Убивают не врага, но лишь его рабов.

Джохара поднимает корзину, доверху наполненную свежим бельем, прижимает ее к бедру. Кмент, завернувшись в грязные простыни, ест медовики, украденные на кухне борделя, потом встает, кладет пирожные на гладильную доску, берется рукой за корзину, смотрит Джохаре прямо в глаза:

— Позволь мне отнести эту корзину, Отдохни.

— У тебя липкие руки.

Джохара нежно отталкивает его, упирая корзину в голый живот парня. Кмент гладит ладонью пальцы девушки, пальцы ускользают, отступают, вцепляются в ручки корзины; Кмент улыбается, смотрит на трепещущую жилку на предплечье Джохары, его губы тянутся к ней, Джохара отступает в тень; кончики ее пальцев, ее губы, ее глаза светятся влажным блеском; даже складки ее платья на бедрах сверкают, как после ласки или крепкого объятья; лицо юноши мгновенно смягчилось, затрепетало, тень от век легла на щеки, взмахи ресниц словно покрыли лицо черной летучей вуалью; ладони юноши обняли бедра Джохары, поднялись к ее грудям; после Кмент нежно поднимает корзину из рук девушки и ставит ее на гладильную доску; Джохара прислонилась к стене, глубоко дышит, немного подняв голову, ее раскрытые ладони на мгновение легли вдоль бедер; и вновь яростные руки Кмента скользят по платью, лица их сблизились, горячее дыхание юноши обволакивает щеки и лоб Джохары, жжет ее глаза и губы; Кмент подталкивает Джохару в угол лавочки, где два гамака, прикрепленные к стенам, после дневных хлопот и порывистых движений прачек оказались сплетены друг с другом; он прижимает ее к гамаку, сетка сплетается и расплетается, скользит по платью Джохары, обвивается вокруг ее бедер, они стоят лицом к лицу, она уже не может опустить голову, их груди соприкасаются, ткань раскалена, рукав юноши обжигает плечо девушки; вокруг них, в них, над ними все сияет; вся кожа трепещет; Джохара боится и жаждет эту грудь, этот живот, эти губы, терзающие ее, этот взгляд, стирающий память, эту руку, разрушающую порядок, это колено, останавливающее время, она готова умереть, но она улыбается, ее зубы блеснули на краткий миг, и губы юноши, быстрые и свежие, сомкнулись на них; Джохара обняла его за бедра, слюна струится меж их губ, как млечный сок растений. Кмент привлекает Джохару к себе; освобожденные гамаки разошлись. Один взгляд юноши — и Джохара оторвалась от него и улеглась в первый гамак; Кмент ложится в тот, что расположен ближе к стене, в тени; перед его глазами солнечные лучи и молчаливая череда проходящих через двор прачек оживляют бамбуковую перегородку; юноша поворачивает голову к Джохаре и одним быстрым, но плавным движением бедер приближает свой гамак к гамаку Джохары; девушка лежит неподвижно; бедро юноши несколько раз коснулось ее бедра, с каждым разом плотнее, потом соприкасаются их плечи; с блуждающей по губам улыбкой юноша все раскачивает гамак в тени, насыщенной солнечной дымкой. Потом она поворачивает голову, видит через сетку гамака обнаженный торс юноши, пот, струящийся по впадинам ключиц, по груди, по испещренным тенями складкам живота, расстегнутую пряжку ремня, украденного у капитана артиллерии после любовного свидания, блестящую на бедре — острие застежки направлено на нее. Почти усыпленная, она отдается этому покачиванию, привыкает к прикосновению его бедер. Она задыхается, покрывается потом, ее набухшие груди понемногу выкатываются из платья, ее волосы, почерневшие от пота, рассыпаются по сетке; она не шевелится, боясь, что пот потечет по телу, ее глаза полуприкрыты словно бы восковыми ресницами, расставленные пальцы держатся за сетку; из-под опущенных ресниц она видит блестящий на доске утюг, беленую известью стену и воду в кружке, присыпанную красной пылью, принесенной ветром; мерные прикосновения бедра Кмента натерли ей кожу на боку; вот ладонь Кмента касается ее полуоткрытых грудей, скользит на верхнюю пуговицу платья; Джохара вздыхает, и этот вздох освежает пот, скопившийся над верхней губой; ладонь Джохары накрывает руку Кмента, ласкает кисть, тяжелую от пота, проникает между фалангами пальцев, отстраняет пальцы, тянущие пуговицу; на губах молодых людей появляется улыбка — улыбка воды, улыбка камня; созерцание и действие заключают союз, и от этого союза рождается улыбка. Их лица сближаются, юноша удерживает гамак Джохары, заносит руку над напрягшимися веревками, обнимает плечи девушки, потом быстро перекатывается в ее гамак; он обнимает ее; гамак под их тяжестью смыкается на их телах; сперма блестит, сверкает на сетке раскачивающегося гамака, прерывисто брызжет из-под их соединенных, стертых трением бедер.

Напротив, вверху, окна казармы заполнены задиристыми, пропыленными солдатами с голыми торсами, мокрыми волосами и полотенцами вокруг шеи.

Эбер Лобато разжимает ладони, пропитавшиеся ржавчиной и кровью; весь день в порту он разгружал вагоны с металлоломом; по его груди струится красный пот; золотисто-красная пыль блестит на его волосах и ресницах, на пушке, растущем на животе и над верхней губой, рыжая слюна стекает меж зубов на подбородок.

Эбер Лобато входит в душ, сдирает с себя трусы, вешает на трубу; голые солдаты боксируют под струями воды, пальцы их ног цепляются за сломанные рейки; все мочатся себе на ноги; они поднимают члены, сравнивают, у кого больше; Эбер Лобато берет свой член в кулак:

— Поглядите на мой. Когда мне было пятнадцать лет, экбатанские шлюхи провозгласили его королем.

Лежа в палатке, спина стянута мокрой майкой с пятнами ржавчины на складках, ладони скрещены под затылком, Эбер Лобато облизывает губы; его иссиня — черные волосы блестят на свернутой овчине, подложенной под голову вместо подушки; Эбер Лобато поворачивает голову, кусает шерсть, сплевывает ее, проводит губами по плевку; его бедра — кожа на костях стерта — хрустят, горячий член встает и скатывается по ляжке, натягивает легкую влажную ткань, Эбер Лобато переворачивается на живот, трется членом о пропыленное одеяло, ресницы смешиваются с прядями меха, ноздри раздуваются от запаха овчины.

В порту мимо них проходил мальчишка с бутылками холодной газировки, вынутыми из колодца; они схватили его за плечи, отобрали бутылки; встав на колени, мальчик целует их покрытые ржавой пылью сапоги. Эбер Лобато пинает мальчика сапогом в грудь, тот падает на кучу железа и кирпичей; солдаты пьют холодную газировку, разбивают пустые бутылки о стену; мальчик с проколотыми колючей проволокой ягодицами встает, бросается на солдат, те отталкивают его, бьют испачканными ржавчиной и смазкой руками по щекам, по плечам, по лохмотьям, завязанным на бедрах и болтающимся на груди и на животе; они напяливают ему на голову, до глаз, тяжелую каску Эбера Лобато и стучат по ней клещами для резки проволоки. Мальчик плачет навзрыд под белым солнцем. По берегу моря, скрипя, дрожа, рассекая наполненный солнцем воздух, мчатся джипы; они дробят пласты мела, прошивают янтарный воздух, давят кактусы; горячая жесть под задами солдат забрызгана млечным соком растений. Белые следы от ударов на теле мальчика багровеют, он сдирает с головы каску, бросает ее под ноги Эбера Лобато и убегает, сотрясаясь от рыданий.

По пятам за солдатами, покидающими опустевший порт, где на рельсах блестит заходящее солнце, следует свора собак, грызущихся за кусок гниющего мяса, который солдаты вытащили из-под кучи железа и теперь тянут за собой по пыли. Мясо шмякается об асфальт, собачьи клыки лязгают в синей тиши, мухи набрасываются на собак — те хватают их пастью и выплевывают — и на кусок мяса, который, переворачиваясь, давит их. Мальчик с висками, разбитыми застежками каски, бежит за деревьями в свежей зеленой тени старых колодцев. Лежащие в дорожной пыли осколки стекла режут десны разъяренных собак.

Солдаты, лежа на циновках, листают комиксы; на пальцах, влажных после душа, остаются отпечатки типографской краски. Голубое солнце пробивает брезент палатки; мухи жужжат на вырезе майки Эбера Лобато, перевернувшегося на спину, они заползают в пах, ползают по пряди волос; член Эбера Лобато твердеет, набухающая головка пульсирует под растянувшейся крайней плотью, он с силой сдвигает ляжки, попавшиеся в плен мухи жужжат и кусают член. Перед палаткой усталые солдаты — плоть отягощена, но дух бодр — сидят, опираясь на растяжки — брезент натянулся под их спинами и задами — дышат вечерней прохладой; шум равнины удаляется в море: моторы, машины, молоты, пилы, серпы, дети, рабы; красный песок стекает по склонам утесов и карьеров на зеленые пальмы, на раскаленный металл шлюзовых затворов, в еще напоенной солнцем тени ссыпается с гамаков и шевелюр.

Кардинал идет по саду, его ноги, обутые в кожу и мех, затекли от ожидания и неподвижности. Он мечтает об одинокой трапезе, которая скоро будет накрыта для него в свежем, приятно пахнущем зале, о белых руках молодой монашки на скатерти, о ее округлых, как яблоки, грудях. В зарослях самшита порхают птицы, по розовым кустам ползают скарабеи. Он встречался с капелланами, те уверили его в религиозной чистоте войск. С начала войны дух его спит, он не видит войны вокруг; он удивляется выстрелам и взрывам, множеству искалеченных детей и вдов, удивляется прерывистому дыханию коленопреклоненных солдат, принимающих из его рук причастие. Сюда, за деревья ограды, не доходят запахи крови и дыма; раб — садовник каждый вечер собирает гниющие трупы животных. Ночью в бассейнах плавают крысы, но кардинал спит за узорчатой занавеской, скрестив руки на груди; на столик у изголовья, под лампу, у ножки которой чернеет маленькая фотография мальчика в матроске, ладони сложены между раздвинутых ног в коротких синих штанишках, сестра поставила флаконы, стакан, графин с холодной водой; по ночам кардинал часто внезапно просыпается, встает на колени, глядя на лик фатоватого святого с окровавленным лбом, складывает ладони и молится; потом осторожно ложится на спину и снова засыпает под шум моря. Морские волны и ветер с гор убаюкивают узников и рабов. Перед окном кардинала дрожит на ветру большой ирис.

Сестра, лежа в алькове, гонит дурные мысли, распускает волосы, расстегивает ворот платья, кладет ладони на грудь, молится, остановив взгляд на теплой беленой известью стене. Порыв ветра доносит в альков запахи травы и мужчины; сестра молится, сжимая грудь. Снаружи журчащие источники разносят запах крови и млечного сока растений, привкус спермы; стволы эвкалиптов хрустят, как суставы рук, блестят, как колени; колеблемые ветром кроны раскидываются, точно черные, блестящие от пота волосы на подушке. В свежем сумраке на земле и на сухом песке судорожно совокупляются светлячки.

Кардинал боится холода, он любит конфеты, у него нет больше желаний, его не волнуют больше ни женщины, ни даже долговязые подростки, ныряющие в бассейн; давным — давно, в колледже Экбатана, в его комнате они раскрывали ему свои мятущиеся души, голые ноги на красном бархате кресла. Перед дверью, после исповеди, он гладит их омытые слезами щеки, его рука опускается на покрытый мягким пушком затылок, трогает позвонки на спине, нежно и беззащитно прокатывающиеся под его пальцами. На прогулках, в летних лагерях, ученики позволяют «мамочке» выкручивать себе руки и дергать за волосы. Летом он коротает дни, рассеянно наблюдая за играми обнаженных школьников в зеленоватой отфильтрованной воде бассейна. Мальчики уважают его за то, что он был армейским капелланом. Они воображают, что его прихрамывание — сбежавший от разведенной матери приятель, курильщик и зазывала в борделе, ударил его за то, что он выдал его Отцу Настоятелю — последствие фронтового ранения. Над Экбатаном сияет лето; он старается согласовать с родителями пребывание самых красивых мальчиков в лагере:

— Вашему мальчику нужно жить в коллективе. Воздух закалит его.

— У вашего мальчика слабые ноги, езда на велосипеде их разовьет. Одежда легкая, самая легкая.

Вечером желания гонят его с постели; ящик его письменного стола переполнен конфискованными газетами, иллюстрированными журналами, фотографиями обнаженных женщин, скомканными бумажками, на которых он яростно выводит по сто раз за ночь имена и инициалы любимых мальчиков. Он встает, подходит к окну, высовывается из него, гладит глицинию, дрожащую от птиц и ночного ветра. Он погружается с головой в это ароматное озеро, смиряющее и пробуждающее желания.

Он вслушивается в шорох листьев у бассейна, в плеск воды, зеленеющей на цементе и мраморе.

Он выходит, с расстегнутым воротником сутаны идет по коридору, к дортуару. Внезапно на углу он встречает мальчика босиком, пуговицы пижамы расстегнуты:

— Куда ты, Жан-Батист?

— Подышать воздухом. В дортуаре воняет какой-то отравой.

— Ты же знаешь, что не имеешь права выходить. Ты должен спать в руках Божьих.

— Да, но я не сделаю ничего дурного, и потом я хотел бы полюбоваться ночью. Они спускаются по лестнице.

— Но ты босиком?

— У Океана всегда ходят босиком, даже по чертополоху. И Кэйт тоже. Она вместе с нами дерется с мальчишками, которые сталкивают маленьких рабов в крапиву.

У подножья лестницы вечнозеленая пальма гладит мальчика по бедру, он берет священника за руку. Они проходят галерею; лежащие на земле осколки стекла — лабораторных сосудов, брошенных студентами — сверкают в лунном свете:

— Ты не боишься порезаться?

— Вы слижете мне кровь… мои подошвы дубленые, как у чертей. А вы почему не спите, отец мой?

— В моем возрасте уже почти не спят.

— Почему?

— Бог велит бодрствовать.

Мальчик протягивает руку, его ладонь скользит по ограде теннисного корта, на асфальте блестят лужи, наполненные гниющими листьями, пролетающие птицы задевают сетку. В долине гудят, трещат заводы и вокзалы, испуская пучки лучей то в небо, то на верхушки деревьев. Мальчик подносит к губам руку, испачканную ржавчиной, вдоль ограды розы дрожат, как после дождя.

— Искупайся, Жан — Батист, ночь тепла и светла.

— Это запрещено.

— Купайся, я тебе разрешаю.

— Настоятель еще не спит, его окно освещено, вдруг он услышит шум воды?.. Вы останетесь у бассейна, чтобы объяснить?

— Купайся голым, мы же оба — мужчины. Ну же!

Мальчик шлепает по цементу, прячется за вышкой для ныряния, снимает рубаху; его руки и ноги дрожат, ветерок шевелит пушок внизу его живота; мальчик развязывает штаны, они скользят по бедрам на ступни, он переступает через них, быстро бежит к воде и ныряет; священнику на миг открывается белое тело, питаемое просом, шпинатом и черносливом — напрягшиеся мышцы еще не обрели рельеф, короткий член болтается между ляжек; он заметил также быстрый проницательный взгляд, который мальчик бросил на него перед погружением в воду; обхватив голову руками, священник качает ею из стороны в сторону; мальчик выныривает, трясет головой над вспененной водой, глубоко дышит, ныряет снова; вот он уже вцепился в стену, живот словно разрезан пополам черной водой, и вслушивается в шорох листьев, сплетенных со столбами ограды, в одинокие крики проституток на освещенной улице напротив дрожащей завесы листвы; священник, облокотившись на стальную балюстраду, улыбается запыхавшемуся ребенку, маленькому совращенному зверенышу, освобожденному надзирателем из любви; дыхание ребенка участилось, запретное удовольствие распирает его, горло трется о цемент. Земля вокруг бассейна черна и прохладна, замусорена конфетными обертками, шнурками и застежками от сандалий, трава полегла.

Мальчик переводит дыхание в лунном свете, волосы прилипли ко лбу, по подбородку течет вода, на горле блестит слюна.

— Еще разок, отец мой?

— Да, только смотри не простудись.

Мальчик ныряет, священник видит его расправившееся под водой тело, крутящееся, изгибающееся, от рук и ног брызжет пена; мальчик переворачивается на спину, ложится на воду, раскинув руки и ноги, трусы надулись пузырем, внутри колышется член. Священник, расстегнув сутану до пояса, вцепился руками в ограду:

— Выходи из воды и одевайся.

Ребенок, напуганный этим криком, почти рыданием, неподвижно замер в воде:

— Уже, отец мой?

— Выходи из воды. Я вижу, как вокруг твоей шеи расплывается кровавое пятно… Впрочем, останься еще ненадолго.

Но ребенок уже вылез из бассейна, стоит босиком на сырой земле, рукой прикрывая срам из страха перед гневом священника, и не может больше нырнуть. Он бежит по цементному полу, размахивая руками, бьет себя в грудь ладонями, прячется за вышкой, вытирает мокрое тело смятой пижамой, одевается. Потом, дрожа, подходит к священнику, ткань пижамы прилипла к коленям и животу.

Они молча идут по галерее, рука священника сжимает мокрую, трепещущую руку мальчика. Перед дверью дортуара он склоняется к мальчику, проводит ладонью по его пахнущей водой щеке: