Песнь вторая 6 страница

Я сажусь на кучу трупов, мой зад промок от крови, под моим членом клокочет чье — то горло, под моими ляжками дышат две груди, я запрокидываю голову, и мои глаза теряются в усыпанном звездами небе; вздохи подо мной слабеют, я дрочу на звезды, моя грудь вздымается, когти шакалов скребут по каменной плитке. В долине фары джипов и бронетранспортеров слепят спаривающихся на камышах и розовой гальке зимородков, обезьян, совокупляющихся на обломках теплоцентрали или играющих на остановленных трансмиссиях и редукторах. При шуме моторов из гор трупов раздаются стоны и вздохи, но подо мной все тихо, и я кладу руки на затылок, раздвигаю ноги, мой член ползет по животу и оттопыривает ремень. Фары пронзают дым, я встаю, толкаю товарищей, засевших в винограднике, давящихся ягодами, и мы до рассвета мчимся к морю, чтобы смыть жестокость наших тел и душ.

В резне, в огне, в насмешках и забавах на допросах мы клонимся, мы дрожим, мы рассыпаемся, как камни. А ты любишь меня, ты хочешь слепить из моего железного члена детскую ручонку, из моей громовой челюсти — ларец для своих слез; я — сокрушающий камень, ты — зыбучая земля; огонь, пожирающий все вокруг, не коснулся меня, пот выступил на наших лбах — и вот мы странствуем в небе ночном, то мирном, то крутящемся бурно к восходящему Солнцу, к оку тишины, где собрана вся ярость земных сражений.

Джафар ведет Амиклею в бордель, толкает ее к стене общей комнаты. Мальчики — слуги — в их волосах застряла конская щетина — окружили ее и принялись ласкать грязными пальцами; ее живот, руки, лицо, стали липкими от их прикосновений; их пальцы дрожат оттого, что весь день они дрочили и лакали вино.

— Теперь, приготовленная, умащенная, освященная нашими руками, теперь, сестра Амиклея, ты можешь без сожалений отдаться тем, кому велит Джафар.

И Джафар отдал ее своим товарищам. На заре он вытащил ее из их рук, из их ног, он вытер волосы Амиклеи ладонью, он прислонился спиной к стене, расстегнулся и выпятил свой расстегнутый гульфик. Он выгнулся под зарешеченным окном. Спящие бляди, клиенты, сутенеры, сводни вздрагивают, когда первый солнечный луч касается их сопливых ноздрей, их залитых вином грудей, их животов со склеенными спермой прядками, их губ, на которых свежий ветерок колышет волоски с лобков. Амиклея просунула руку между ляжек Джафара, насвистывающего с соломинкой от коктейля в зубах, она берет член, прижимает его к своим губам, трясет его; член, зажатый в руке, нагревается, растет, Амиклея обнимает его полуоткрытыми губами, на ее зубах блестит слюна, ее верхняя губа накрывает головку члена, кипящего, как край отравленного кубка, ее глаза блестят, затуманенные, блестят.

…Вот уже месяц женщины идут по разоренной равнине; весна только начинается; солдаты, все молодые, бьют их, стегают кнутами; однажды вечером Амиклею, спавшую на земле, пленницы унесли в развалившийся барак; вдоль его стен зацвела глициния; здесь, на пепелище, родился ребенок; ветер вздувает пепел, словно идущий человек. Солдаты пьют, горланят песни, кидают черные камни и куски толи в женщин. Один солдат вытаптывает глицинию сапогами, прикладом, он отталкивает женщин, отбирает ребенка, мокрого, холодного, уходит, бежит к солдатам, сидящим вокруг костра, он подбрасывает ребенка в воздух, ловит его, обливает вином, осыпает землей, держит вниз головой, зажав его ножки в своих затянутых в перчатки ладонях. Амиклея стоит, не двигаясь, женщины пытаются удержать дверь развалившейся хижины. Одна из них, которую насилуют солдаты, кричит, ее голова бьется об их отяжелевшие от снега и отвердевшие от мороза сапоги, при ходьбе по насту они стирают большие пальцы ног; черный паук на нарукавных повязках солдат полинял от пота ударов, объятий, от дождя, от пролитого супа. Женщины подурнели, усталость и нужда разрушают их; может быть, свежее личико, немного блеска в глазах, нежное прикосновение пальчика смогли бы взволновать молодых солдат, но они не замечают ничего, они ненавидят эти безразличные тела, они бьют их по привычке и приканчивают от скуки. Солдат бросил ребенка на живот Амиклеи, ничком лежащей на рельсах. Когда стемнело, тот же солдат схватил еще живого ребенка, поднял его за ручку и выбежал; в другой руке у него бутылка спирта; прикрепив ребенка к мотку колючей проволоки, солдат выстрелил; проволока спружинила; солдат снова прикрепил ребенка к проволоке и потащил ее к газовой камере. С расстрелянного вражеского бомбардировщика, рухнувшего на вершины сосен у озера, слетают орлы; в это замерзшее озеро пятнадцатилетние солдаты сгоняют пленных — они бьют их рамами и сиденьями велосипедов. Пленные — многие из них раздеты — прыгают на лед, автоматные очереди сбрасывают их на окровавленные сосульки; один из солдат хватает девушку, сбежавшую и спрятавшуюся в сарае велосипедистов, он берет ее за талию и так, танцуя, подводит к берегу, опускает ее в ледяную воду по шею, опускает на мгновение ее в воду с головой, потом подгребает две заостренные сосульки и сжимает ими горло девушки, пока та не умирает.

У газовой камеры солдат откалывает ребенка от мотка колючки и швыряет его в кучу живых и мертвых, сидящих, лежащих, стоящих вперемешку с их экскрементами, изошедшими в момент страха и гнева. Железная дверь заперта, солдаты толкают ее локтями, плечами, коленями; дверь дрожит; солдаты затаили дыхание; легкий железный утренний шум дортуара для девочек. Один солдат открывает дверь; сгнившие детские трупы хлынули, как дохлые рыбешки, к ногам солдата, он раздвигает их ногой; голые черепа, впалые щеки, вывихнутые плечи с отметинами кнута, эти ноги, такие тонкие, что их можно перебить одним ударом, глаза, на радужной оболочке которых кулак оставил кровавый потек, эти пробитые лбы, которые их мамы, когда — то такие молодые и красивые, целовали по вечерам, чтобы прогнать страшные сны, эти иссушенные губы, по утрам пылавшие на их лицах, розовые, теплые после сна, в предвкушении лакомства; солдат отряхивает сапоги; от башни к башне перелетают орлы. На спящую на сырых рельсах Амиклею медленно надвигается поезд, давя сгнившие трупы, колыбельки, коляски, детские кепочки, набросанные на пути и присыпанные мелким сверкающим снегом; пятнадцатилетние солдаты лезут в вагоны, набитые живыми и мертвыми детьми, срывают цепочки, медальоны, щипцами вырывают золотые зубы изо ртов живых, хлещущая розовая кровь агонии орошает вырванное золото и ищущие его щипцы.

Весной по реке плывут стволы деревьев, вода заливает камни, поля, леса, руины, унося увядшие цветы, кору, обломки игрушек, тряпки, куски кровли. От воды исходит свежесть, Амиклея с женщинами моют детей во вскрывшемся ото льда озере; пятнадцатилетние солдаты, прощенные, в майках защитного цвета удят рыбу, ловят на берегу лягушек. Амиклея и женщины укладывают детей на соломенные постели в бараке велосипедистов; они стирают и полощут куртки и рубашки пятнадцатилетних солдат; выцветшие нарукавные повязки горят в очаге. Пятнадцатилетние солдаты в испачканных тиной майках с хриплым смехом отрывают лягушачьи лапки и бросают их в кипящую воду. Светлой ночью они тихо поднимаются с подстилок, стряхивают солому с мятых маек, напяливают на себя сырые куртки и выходят; они бегут гуртом, стуча пятками по усыпанным сосновыми иглами камням; в лесу они трогают вражеский бомбардировщик, плюют на двойные кресты, нарисованные на крыльях и фюзеляже, они достают из карманов курток портрет Повелителя Войны, своего застрелившегося вождя, фотографию, сорванную со стены барака велосипедистов; они прикрепляют фото к стволу сосны, приветствуют его, вскидывая руки, они кричат, они топчут землю босыми ногами, они хватают самого юного, раздевают его, связывают ему ноги велосипедной цепью, подвешивают вниз головой на нижний сук дерева, они толкают его, стегают поясами, спрятанными под майками, они дрочат на его сотрясающуюся спину, на его растрепанные волосы, еще хранящие след от каски; потом, развязав его, они ведут его к реке, текущей в чаще леса, сметающей стволы на пути к морю; они бросают мальчика вниз головой в бурную воду и бегут, молча, задыхаясь, по их лицам хлещут молодые листочки, отблески луны и бомбардировщиков.

Амиклея проснулась, дети, младенцы спят в расстрелянной заре, прижавшись к ее бокам.

— О мать моя, принцесса Экбатана, столь благосклонная к крови твоих рабов, голова твоя — тяжкий мак. Отныне не жить мне вне диких миров.

Море серое, дети и подростки, одетые в просторную морскую форму, играют на палубе, спят, прижавшись к канатам; их руки и плечи дрожат во сне, они тявкают, словно охотничьи собаки, которым снится, как они гонят добычу и хватают ее зубами; на их щеках белеют отметины от ударов хлыстом, ранки в уголках глаз жжет солнце; они дрожат, когда их окатывают соленые брызги. Матросы перешагивают их тела. Они разместили их в своих каютах, перешили для них свои старые костюмы. На стоянках они выходят с детьми в порт и возвращаются с целыми охапками игрушек, сладостей, ботинок, передников и соломенных шляп.

Дети на палубе ходят за ними по пятам, но боятся прикосновений. Амиклея у борта курит тонкую сигарету, предложенную ей молодым капитаном. Он не осмеливается потрогать шрамы на руках и на лице Амиклеи; он влюбился в нее за глубокий шрам на груди у горла, словно след от топора; ночью он склоняется над ней, спящей, и целует шрам, скрытый простынею. Взлетает чайка, сидевшая на внешнем ободе иллюминатора; Амиклея вздрагивает, молодой командир убегает. Утром, в городе ста расписных куполов, он проводит рукой по заколоченным воротам имперской тюрьмы; Амиклея отбросила волосы назад, так, что стали заметны вырванные пряди.

— Моя мать, революционерка была заключена в эту тюрьму и обезглавлена в тот вечер, когда я родился, один, в тюрьме, я кричал на ее складной кровати.

Амиклея откинула голову, открыв напряженную грудь, молодой капитан припал к ней светлой кудрявой головой и накрыл губами шрам…

Губы Амиклеи сдавливают удлинившийся член Джафара, его спина стирает известь со стены. Все вокруг, клиенты и шлюхи, просыпаются, одеваются; опустив глаза, клиенты ныряют в утренний сумрак, спотыкаются о ящики, вытирают грязные руки о шины грузовиков, стоящих у подъезда; за дверями в подсобные помещения крысы шевелят кучи отрубленных свиных и бараньих голов, лижут свежую кровь, выгрызают глаза, уши, пробираются меж зубов; морские птицы, попавшие в ловушку после ухода грузчиков и мясников, бьются в стекла, кричат, их помет брызжет на лужи крови, взмахи их крыльев колышут крюки и прозрачные нейлоновые занавески, о которые вытирают свои окровавленные ножи подсобники. Заспанные дети за стойкой борделя стреляют друг в друга из пневматических пистолетов, украденных на бойне; они приставляют их ко лбам клиентов, валяющихся на полу. Джафар хватает ребенка, вырывает у него из руки пистолет, приставляет к виску Амиклеи и убивает ее; вздрогнув, оторвав губы от обмякшего члена Джафара, она падает навзничь, головой на плитки пола, ногами задев табурет. Джафар, отряхивая член, перешагивает через голову Амиклеи. Дети, прижавшись к бокам сводни, облизывают свои пистолеты. Джафар, спрятав член в ширинку и застегнувшись, идет к стойке, берет бутылку из рук мойщика посуды — в посудном баке в мыльной воде плавают волокна спермы — он пьет из горлышка, кидает пустую бутылку в полуголого мойщика и выходит на улицу, его войлочные сандалии шлепают по влажному асфальту.

Тем же вечером он в Лутракионе, с другой стороны реки; его помощники выставили посреди деревни доску объявлений; сам Джафар с крыши мэрии смотрит за населением, угрожая то ружьем, то пистолетом, то кинжалом; пистолет с бойни он хранит за рубашкой, иногда он достает его и целует ствол и рукоятку.

С другой стороны моря, на лыжном курорте, секретные эмиссары, официально не признанные правительством Экбатана, и представители стран, сочувствующих мятежу на Энаменасе, выпрыгивают из вертолета, придерживая шляпы; весь день они проспорили за столом переговоров, а к вечеру пришли — таки к согласию. Экбатан не признает и считает преступниками и рабами выродков, которые для своего освобождения убивают тех, кого призваны освобождать, или сохраняют им жизнь, чтобы затем повелевать ими.

Военные, разбитые в предыдущей колониальной войне, теперь, бесславно победив Энаменас на поле брани, возомнили, что одержали победу и в сердцах людей. Вскоре они стали скрывать свою неспособность честно править, разглагольствуя о необходимости жертв и капитуляции государства. В коридорах роскошных отелей генералы из штабов и разведки поздравляли друг друга, создавали союзы, снюхивались, выходили на солнышко, чтоб блестели ордена, ломая по дороге листья декоративных растений — рефлекс разрушителя — и, не в силах одолеть повстанцев, истязали подчиненных. У большинства, этих людей отечные, вздутые лица грабителей и сутенеров. Они осыпаны почестями и привилегиями, и это справедливо, ибо они принесли в жертву собственный разум.

Сержант Банделло в вечер своего прибытия на Энаменас перепрыгивает стену казармы, в заброшенной будке снимает форму: он спрятал на себе гражданские вещи, рубашку и джинсы, он сунул форму под будку; он убегает; в кармане его джинсов — пистолет с коротким стволом, который он спер у своего младшего брата перед отплытием из Экбатана. Банделло входит в бордель; Серж, спрятавшись в садике при борделе, ждет Одри, сына начальника полиции. Банделло старается не испачкать рубашку и джинсы. Шлюха, раздев его, сразу узнала трусы военного пошива; помяв пальцами, она расстегивает их; взяв парня за член, тянет его на кровать; трусы сползают ему на щиколотки:

— У тебя кожа жителя метрополии. Здесь у мужиков даже хуй загорелый.

Лежа под ним, она гладит и крутит сморщенные яйца парня, он, выгнувшись, скользит животом по ее грудям:

— Они звенят, как бубенцы.

Банделло, любовник работорговца, одет только в короткую школьную курточку, на шее — кистень, в кулаке — кинжал, член бьет по ляжкам, он перешагивает постельки и колыбельки, в которых спят дети Экбатана, он оглушает ударом кистеня в висок ребенка, которого разбудило прикосновение его члена, он бьет кинжалом отца, разбуженного шумом кистеня, он крадет ребенка, а работорговец кидает того в грузовик, едущий к границе; перед таможней, рядом с мясной лавкой пограничной деревни, стоит барак для незадекларированных, контрабандных рабов: там ребенок оценен и продан; он жует жвачку, и сводня проверяет его зубы, тискает его член, щиплет его за яйца и грудь.

Шлюха обнимает Банделло, закрывает ему уши. Одри присел перед заборчиком сада; лунный свет омывает его волосы, затекает ему за уши и за пряжку его пояса; голый мальчик бродит по соломе посреди площади перед борделем, собака, следующая за ним, лижет ему ноги; мальчик сделал нору в соломе и улегся в ней с собакой на руках, собака дрожит от холода; она слизывает свои экскременты с живота лежащего под ней мальчика; девочка, голая, волосы украшены лентами, поднимает каркас шезлонга; она поранила себе запястье; она хнычет, вылизывая рану языком, соломенная пыль взметается у ее ног. Банделло отнимает руки шлюхи от своих ушей, он вздрагивает от плача девочки, от звука шагов по соломе, он встает, подходит к окну, смотрит. Шлюха, согнув колени, вытирает губы, проводит рукой по джинсам, лежащим на линолеуме, трогает пистолет в кармане; плечи Банделло вздрагивают в лунном свете, струйка спермы блестит на бедре. Банделло возвращается, вновь растягивается рядом со шлюхой, она целует его живот и освеженную ветром грудь, ее губы скользят по отпечаткам простыни, по следам ласк. Банделло перекатывается к краю кровати, ногой подцепляет джинсы так, что они сползают на живот; пистолет, выпав из кармана, падает на член Банделло, на мокрую прядь волос; Банделло видит на рукоятке следы пальцев шлюхи; он берет пистолет одной рукой, другой натягивает джинсы до бедер; он проводит по губам шлюхи мокрым пистолетом. Она кусает его, и ее зубы лязгают о металл.

Банделло расплачивается со сводней, выходит на площадь, его босые ноги в войлочных сандалиях на губчатой подошве вздымают соломенную пыль, омываемую луной, на цыпочках он приближается к спящим детям, будит их, трогая за руку или за грудь, дети просыпаются, Банделло отдирает от кармана джинсов приклеившуюся конфетку, крутит ее в пальцах, ребенок берет ее и сгрызает, Банделло толкает ребенка к пакгаузу; увидев поблескивающее под лестницей море, мальчик вздрагивает, цепляется за железные перила, его голова прижата к списку приговоренных к смерти, висящему на стене; Банделло отдирает пальцы ребенка от перил, поднимает его на руки, прижимает к груди, собачье дерьмо на животе мальчика пачкает рубашку Банделло; мальчик вырывается, кусает руку Банделло, зажавшую его рот, Банделло засовывает ему в рот кулак, ребенок задыхается, его дерьмо полилось на рукава Банделло; морские птицы покачиваются на последней ступени лестницы, спариваются в бомбоубежищах; Банделло разгоняет их ногами; теплый помет брызжет на петли его войлочных сандалий. Банделло перепрыгивает стену пакгауза: в глубине мясного ангара в освещенной клетушке спит на раскладной кровати молодой человек; Банделло продает ребенка; когда Банделло уходит с набитыми деньгами карманами джинсов, парень усыпляет ребенка хлороформом; он запирает его в мясной ларь, предназначенный к погрузке, рисует на ларе красный крест. Вокруг бегают крысы, они просовывают морды и когти между досками ящика. Всю ночь они грызут дерево, расщепляют его, трутся между дверью и перегородкой клетушки, где газовый рожок освещает мертвенно-голубоватым светом голую грудь и щеки молодого сторожа с кольцом в верхней губе.

Банделло возвращается к стене. Одри и Серж подбирают потерявших сознание детей, уносят их, укладывают в прихожей резиденции архиепископа; они возвращаются в квартал борделей, поднимают мужчин, мальчиков, девочек, пьяных женщин, они укладывают их на скамьи или на солому, подальше от улицы, от колес автомобилей, они смачивают носовые платки в фонтане и омывают облеванные лица.

Банделло, закончив дельце, перепрыгивает стену и рыщет на площади, Одри и Серж сцепляются с ним из-за детей, Банделло достает пистолет, пуля расщепляет эвкалипт, вокруг разливается аромат, Одри и Серж залегли за стволом, обнявшись; рана на груди Одри — след от разрыва гранаты во время покушения на его отца, полицейского, когда Одри было тринадцать лет — прижата к уху Сержа. Банделло тащит ребенка, оглушенного звуком выстрела. К борделю приближается патруль; десантники в шеренгу по три, с оружием наизготовку и сержант с прикрепленным к поясу карманным фонариком, освещающим складки его гимнастерки на бедрах, расшвыривают ногами камушки и коробки.

Банделло, Одри и Серж бросаются к заброшенной уборной рабочих с землечерпалки, они закрываются в кабинках; грудь вздымается во мраке, ноги вязнут в куче человечьего и звериного дерьма, лезущего из дыры; парашютисты плюют в стекла борделей, сержант освещает фонариком ряд окон, брызги мыла и спермы, тени и блики голых людей внутри.

Когда Серж вернулся, Фабиана поднялась со своей постели и склонилась над ним, уснувшим в одежде; тот проснулся, почувствовав дыхание сестры на своих ресницах:

— У тебя черви за ушами, твоя грудь воняет соломой и пылью, а твои ноги — эвкалиптом и дерьмом…

— Стекла борделя выпачканы грязью и напоены ароматами всех желаний, разочарований, веселий.

— Эмилиана, спящая сейчас рядом с нашим отцом, хочет тебя; зловонный запах твоего сонного тела возбудит и смирит ее, ее рука перевернет тебя, присыплет тебе попку, поменяет пеленки…

Фабиана гладит живот Сержа, расстегивает эластичный пояс на его шортах, Серж вздрагивает, вскакивает, бьет Фабиану по лицу:

— Одри не любит тебя. Ни разу, когда я произносил твое имя: Фабиана — член его не шелохнулся, губы не дрогнули. Одри любит блядей, и в борделе он бы тебя не выбрал.

— Я люблю Одри — твоя рука, касавшаяся его этой ночью, вольна творить добро и зло. Для него я оставила на щеках отца неведомые никому слезы, которые прежде слизывала языком, сидя у него на коленях и разгрызая, забавы ради, косточки вишни у него на губах.

Волосы Одри, черные, как смоль, всегда влажные — его мать и сестра любят причесывать их по нескольку раз на дню — зачесаны назад. После нескольких сказанных им слов его губы еще долго подрагивают. Одри пришел во дворец, Фабиана вся словно пылает рядом с ним, но вдруг исчезает, смиряя свои глаза мраком запертого чулана, сдерживая слезы, одевая Одри, обнимая, раздевая его, избивая, защищая, исцеляя после операции на гениталиях, храня от дождя, от неловкого шага при сходе с яхты; в полдень, когда Одри и Серж, обнявшись, бродят по парку, оставляя на молодых побегах зарубки, плевки и следы от пуль, Эмилиана, сидящая на веранде, любовно подшивая рубашки и шорты Сержа, встает и, опустив свои сияющие глаза, подходит к стулу, на котором лежит куртка Одри; она проводит пальцами по вороту, скользит ладонью по подкладке, пахнущей чернилами и табаком; она ищет запах женщины — и вздрагивает, когда два друга в расстегнутых рубашках появляются на крыльце. Одри надевает куртку, на миг его плечо обнажается, и Фабиана замечает на нем белые точки — прививки, сделанные в детстве; она выбегает в парк и кричит, рыданьями заглушая крик, слезы орошают верх ее платья; расстегнув его, обнажив груди, она взбирается на магнолию и, усевшись на ветке — цветы на коленях, ресницы, груди, щеки обсыпаны пыльцой — склоняется над гнездом пурпурника и гладит птенцов, пока их мать охотится.

На ферме Игидера часовые разносят солдатам кофе. Начальник полиции ест вишни; дети Игидера в пижамах шарят пальцами в компотнице, плетеные стулья колют им ягодицы, одна девочка забыла гребень в растрепанных волосах, мальчик, сидящий на коленях у начальника полиции, тянет ладонь — тот сплевывает в нее косточки. Отец отозвал Одри в сторонку: они ходят по крыльцу; дети прижимают вишни к гениталиям и груди; слуги поднимают детей с высоких стульев и ведут в ванную; на заднем дворе пастухи ударами кнутов загоняют скотину, забрызганными молоком пальцами разглаживают рыжие волосы. Начальник полиции садится в свой джип, протягивает шоферу горсть вишен:

— Гони, Босфор. К исходу утра нужно быть в Тилисси. Фели наступают в горах. Всем зарядить оружие.

Солдаты рассаживаются по скамейкам, хрустят суставами в локтях и коленках, швы на штанах трещат; они снимают, сминают, трут камуфляжные кепи, сверху напяливают горячие каски, шнуры стучат по открытым шеям; они засыпают, прислонившись щекой к пыльному брезенту. В тени кузова жужжит скарабей, натыкаясь на головы. Молодой солдат просыпается, давит скарабея на вибрирующем железе.

— Блядь, пусть только сунутся эти фели. Я хочу драться, блядь, как ебаться, блядь.

— Гай Зодиак, щенок, заткнись, ты еще не нюхал ничего, кроме паровозного дыма… Накличешь беду.

Но сердце молодого солдата бешено бьется, он кладет руку на грудь, к медальону.

Повстанцы окружают их, разоружают; начальнику полиции у ног безоружных солдат вспороли живот, потом перерезали горло; кости и мышцы шеи скрипят под лезвием. Повстанец, перерезавший горло, поднимается, весь в крови, бежит к протоке, заходит в воду прямо в одежде, моет голову и руки; вокруг тел, в кровавых лужах, кишат муравьи, насекомые, черви; у сжатых губ живых и мертвых жужжат мухи; дрожащие солдаты прижаты к сырой стене, ноги в грязи, повстанцы пинают их ногами. Один из них показывает пальцем на солдата:

— Ты убил моего брата, этой зимой, в Якурене. С тех пор каждую ночь я мечтал провернуть кинжал в твоем горле. Все вы так презираете нас, что даже не считаете за людей. Вы, рабы, дети рабов. Он играл в бабки рядом с домом. Ты высунулся из машины, одним ударом палки раздробил ему спину, и ваша колонна с грохотом промчалась мимо. А вечером, в лагере, в столовой, когда ваш сержант готовился показывать вам кино, ты показывал палку товарищам, ты легонько бил по затылкам и спинам самым молодым и трусливым из вас; а ребенок, мой брат, будущий убийца твоих братьев, умер на руках у нашей матери, а ты у заграждения вышки дрочил, прислушиваясь к поцелуям и выстрелам на экране, и в опьянении своем взывал к своему немому богу, чье небытие и молчание ожесточает людские сердца.

Повстанец подходит к солдату, стволом винтовки поднимает ему подбородок. Он бьет его по щекам, ломает ему челюсть, солдат плачет, цепляется за товарищей, держится за челюсть; стоя на коленях в грязи, он ловит колени повстанца, хватает его за руки; отпихнув его, повстанец отходит и, быстро повернувшись, стреляет; солдат падает к ногам своих товарищей с разорванным пулей животом, скрюченные пальцы вцепились в пояс, из уголков губ хлынула кровь. Послышалась дробь морзянки; зарезанный радист нащупал ключ, передал короткую просьбу о помощи и упал головой в клочья конского волоса, вылезшего из разрубленного сиденья. Все повстанцы разбежались, кроме того, кто, с головой в мутной воде, мылся в протоке; вот он вынырнул и сделал над водой несколько взмахов брассом. Десантники из Игидера появились по обе стороны протоки, повстанец заметил их, его голова развернулась над водой, руки взметнули сноп брызг.

— Выходи, ты попался, ты один.

На поля, на края утесов садятся вертолеты, самолеты — истребители расстреливают беглецов, заросли дрока окрашиваются кровью; запыленные десантники выпрыгивают из вертушек с оружием в руках, бегут в зарослях дрока по высокой гладкой траве к протоке; повстанец хочет выплыть к реке. Освобожденные, вновь получившие оружие солдаты несут тела двух своих товарищей в машину, офицеры окружили тело начальника полиции, они выкрикивают приказы по радио, командуют солдатам, топчущимся у берега:

— Берите его живым!

— Господин капитан, это он зарезал господина Одри. Он всю протоку окрасил кровью. Ошалевшие рыбы кусали его за ноги. Посмотрите, господин капитан. Чтоб ему нахлебаться этой водицей!

Тело начальника полиции положено в джип; офицер, совсем молодой, в круглых очках в железной оправе, расправляет над ним брезентовый тент. У грузовика, скрежеща зубами, бьется в истерике Гай Зодиак, два товарища держат его за руки. Сержант хлещет его по белым щекам:

— Освежите его.

Солдаты толкают Гая к стене, нагибают ему шею и подставляют его голову под струю глинистой воды. Повстанец плывет к противоположному берегу, солдаты уже ждут его там, в руках винтовки, в зубах сигареты; повстанец выбивается из сил, солдаты швыряют камни ему в висок, он вцепляется рукой в прибрежный камень, один из солдат наступает ему на ладонь:

— Теперь тебя зажарят, Американец.

Повстанец стонет, солдат поднимает сапог, повстанец скользит в реку, хрипит, блюет, десантники топчут его в тростниках; его вытягивают на камень, ноги в песке, волосы кровью приклеены ко лбу; солдаты растопыривают его пальцы:

— Он весь в крови, Американец!

— Мы тебя прикончим аккуратно.

Они привязывают повстанца к машине, его ладонь, вывихнутая, с отпечатком сапога и ссадинами от камней, дрожит на колесе. Подходят офицеры:

— Если заговоришь, будешь жить. Нет — отдадим тебя нашим зверям.

Повстанец молчит. Офицеры отдают его солдатам; те раздвигают ноги повстанца, достают кинжалы, раздевают пленного, один из солдат, негр, берет в руку его член, тянет его, водит лезвием кинжала у основания, раздвигая волоски, потом, быстро взглянув в глаза повстанца, рассмеявшись, одним движением отрезает член; пленный кричит, солдат, присев, погружает в песок кинжал и руку, испачканную кровью и ошметками плоти; другие солдаты неторопливо перепасовывают друг другу ногами отрезанный член… По рукам, животу, лицу повстанца струится блестящий черный пот, живот судорожно втягивается и поднимается, солдат отбросил кинжал в сторону:

— Бумаги, быстро, газет, быстро!

Его распирает смех, он размахивает руками, солдаты рвут газеты, лежащие на дне фургона и в ящиках для взрывчатки, они бросают их между ног пленного. Негр достает зажигалку, сжимает ее в ладони, испачканной кровью с налипшим на нее песком, чиркает кремнем, подносит огонь к газете; пламя лижет задубевшую, закопченную рану, повстанец бьется головой о колесо, с его побелевших губ стекает красная слюна. Негр перед полыхающим костром пританцовывает, щелкая зажигалкой.

— Воды, воды, парни. Эй, Гай Зодиак, ребята, дайте ему похавать фелев ятаган! Жри войну, Гай Зодиак, жри войну!

Один из солдат набирает воды в тяжелую каску. Он возвращается к телу, льет воду на костер; залитое пламя опадает, шипящий пар на одно мгновение скрывает жертву; солдаты, прикрыв глаза ладонями, отходят. Молодой офицер в разбитых очках хватает окровавленную руку солдата-негра, зажигалка падает на камни:

— Хватит, Барклай. Складывай инструменты. Офицер оборачивается и блюет на кактус.

Два солдата берут тело пленного за ноги и за руки и закидывают в грузовик сопровождения:

— Заприте его в карцер вечером. И ни в коем случае не показывайте врачу.

Колонна трогается с места: Гай Зодиак спит, уперев потную голову в колено соседа. Барклай вытирает кинжал о брезент. Десантники из Игидера рассеялись по местности, вертолеты, легкие самолеты кружат над деревнями, пикируют, едва не сбивая крыши, на испуганных женщин, побросавших белье и щетки на вздымаемый винтами песок, и детей, прижавшихся к стенам сожженной, отстроенной и вновь сожженной школы; в стороне тяжелые вертолеты Сикорского вздымают пыль, песок и гальку вдоль русла рек, ломая ветки кустов, гоня перед собой сверкающие рои ос и птиц — они разбиваются о стекло и сталь кабины, забрызгивая защитную окраску зеленой, синей, черной кровью; их зловещие тени проносятся над лесами и болотами, сдувая пепел с пожарищ, песок с краев звериных нор, разбивая иссушенные солнцем скелеты и кучи гнили.

Крики и бред Гая Зодиака заполнили этаж. Когда солдаты переносили тело начальника полиции в его кабинет, Гай Зодиак бросился в первую оказавшуюся открытой комнату дворца, рухнул на кровать и, не сняв каску, зарылся головой в подушки; солдаты его поднимают, он вцепился зубами, покрытыми соленой пеной, в кружева простыней, руками — в спинку кровати. В заставленном пальмами стеклянном холле офицеры и солдаты курят, сидя на лестнице, стоя у кадок с пальмами и лаврами, лежа на красных и синих плюшевых диванах; беременная рабыня, склонившись, стирает с кафеля тряпкой следы крови начальника полиции; один из солдат сопровождения присаживается рядом, волоча приклад винтовки по мокрому кафелю; он смеется, гладит плечо рабыни, ее согнутую спину, ее бедра, потом груди, стянутые блузой, он кусает ее ухо, его слюна стекает в ушную раковину рабыни, он берет ее за руку, отнимает у нее тряпку, с силой разгибает пальцы; рабыня стонет, солдат прикладывает губы к ее уху, удерживая ее пальцы; рабыня склонила голову на плечо, слюна солдата стекает по напряженной шее; рабыня открывает глаза, прежде закрытые из-за того, что вокруг стояли солдаты: — Да.