Зомби идет по городу 7 страница

Пафнутьев взял блокнотик, ощутив пальцами настоящую кожу, перелистнул несколько страничек — его интересовала буква " Б". На этой странице было несколько телефонов, но ни под одним не стояла фамилия, все номера была безымянными. Но эта неопределенность его только порадовала — если человек не указывает, кому принадлежит номер, значит, у него есть для этого основания.

— Почему же раньше не отдал? — спросил Пафнутьев у Зомби.

— Не знал, как вы отнесетесь к моей самодеятельности. Но после сегодняшних событий хранить его у себя уже нет смысла. Вот и в том, что я был у нее, признался, — Зомби улыбнулся.

— Да знали мы о твоем визите к этой даме, знали. Сфотографировали тебя наши ребята и при входе, и при выходе...

— Надо же, — удивился Зомби.

— Но больше ходить к ней не следует, — сказал Пафнутьев, подняв указательный пален. — Не просто нежелательно, не просто опасно, но и вредно для всей нашей работы. Я внятно выразился?

— А как она узнала, что я здесь? Как узнала, кто я?

— Узнала, — уклонился Пафнутьев от ответа. С некоторых пор он убедился, что чем меньше он будет говорить о своих знаниях, тем лучше. Люди выбалтывают самое заветное, даже когда знают, что этим вредят себе. Даже когда ставят себя в смертельную опасность, продолжают трепаться, и нет никаких сил их остановить. Что движет ими, какой черт дергает за язык — никому неведомо. Какая-то невытравляемая страсть похвастаться, покрасоваться своими знаниями. Дурь собачья и больше ничего, — решил про себя Пафнутьев, покидая ординаторскую.

* * *

Оставшиеся некоторое время молчали, осмысливая случившееся. Заглянул какой-то больной на костылях, позвал сестру. Валя вышла. Овсов закрыл за ней дверь на ключ. Вернувшись, сел напротив Зомби.

— А теперь послушай меня, — сказал Овсов и, протянув руку, вынул из-за шкафа выкрашенный коричневой краской костыль с черной пластмассовой ручкой. — Эту вещь мне подарил один умелец. Что-то он там испытывал и повредил руку. Небольшой взрыв получился у него на столе... Просил отметить в истории болезни, что это была механическая травма. Если просит, значит, это ему нужно. Я отметил как он просил. А он в знак благодарности подарил мне этот костыль.

— Подарок с намеком? — улыбнулся Зомби.

— Понимай, как хочешь, но это не костыль в полном смысле слова. Это страшное оружие. Смотри... Это не просто труба, это ствол ружья. Возле рукоятки вмонтирован затвор... Видишь? Заряжается ружейными патронами. Ствол снизу закрывается резиновым наконечником. Видишь?,. Вот эта кнопка — предохранитель. Поворот рукоятки — и затвор взведен. Ружье однозарядное... В ствол входит один патрон. Второй патрон помещается в рукоятке. При должной сноровке перезарядить можно секунд за пятнадцать, двадцать...

— Забавная штучка, — сказал Зомби, беря костыль в руки. — Тяжеловат немного.

— Он тяжеловат, как костыль. Но как оружие... В самый раз.

— Забавная штучка, — повторил Зомби, но уже с другим выражением. Если раньше в его словах звучало снисходительное удивление, то теперь Овсов уловил мысль. — Вы хотите мне эту штуковину подарить?

— Возьми на всякий случай. Сегодня утром я убедился, что она тебе не помешает.

— Ну что ж... Подарите. Не откажусь.

— Этот костыль требует осторожного обращения, — Овсов испытующе посмотрел Зомби в глаза.

— Я думаю, что он требует целеустремленного отношения.

— То есть?

— С таким костылем перестаешь чувствовать себя калекой...

— Я надеюсь... — Овсов запнулся, подыскивая нужное слово.

— Что это останется между нами? — спросил Зомби, сразу поняв заминку хирурга. — Разумеется, само собой. Все опасения можете выбросить из головы. Сейчас он в боевом состоянии?

— Да... Один патрон в стволе, второй в рукоятке. Запомнил? Это предохранитель... Чтобы не выстрелить случайно. Кнопка под самой ручкой. Ты сдвигаешь предохранитель и никто этого неприметного движения пальцем не заметит. И ручку повернуть, можно незаметно. Видишь? Тебе нельзя расставаться с этим костылем. Ведь он и как костыль неплох, а?

Зомби некоторое время рассматривал подарок. Костыль все больше нравился ему — в нем не было ни единого явного признака оружия. Краска на стволе во многих местах была содрана, ствол выглядел облезшим, исцарапанным. Свинчивающийся кончик ручки, в которой было высверлено отверстие для запасного патрона, тоже не обращал на себя внимания.

— Зачем вы мне его даете? — спросил Зомби.

— Мне будет жаль, если мои многомесячные усилия окажутся уничтоженными какими-то ублюдками. Как это чуть было не случилось сегодня утром.

— Да, — кивнул Зомби, поднимаясь, — грохоту было много. — Опираясь на костыль, он сделал несколько шагов по ординаторской, подошел к двери, обернулся — Спасибо, Петр Степанович... Остался последний вопрос... Что в патронах?

— Картечь, кабанья картечь.

— Это хорошо, — пробормотал Зомби уже в коридоре. И чуть прихрамывая, направился к своей палате, у которой возился больничный столяр — прилаживал новую дверь. Не доходя нескольких метров до палаты. Зомби остановился и некоторое время рассматривал развороченный линолеум пола. Удовлетворенно кивнув каким-то своим мыслям, вошел в па-лагу. Зомби устал за это утро и ему смертельно хотелось прилечь.

* * *

Невродов относился к людям, с которыми надо было уметь молчать, не тяготясь, не раздражаясь, а просто воспринимать молчание, как продолжение разговора. И молчание самого Невродова было наполнено смыслом, настроением, ощущением того, что в эти самые секунды что-то происходит, принимаются решения, меняется чья-то судьба. И Пафнутьев, сидя у приставного столика, не торопил прокурора. Он тоже умел молчать и ценил эти неторопливые минуты. Молчание более многозначно, а каждое произнесенное слово как бы сужает мир, ограничивает его и сводит в конце концов к жестким «да» или «нет». Наверно, нот так же нетерпеливые любовники, доведя себя до последней грани какого-то чувственного искупления, продолжают оттягивать главный момент, короткий и бурный, чтобы когда уже не будет никаких сил совладать с собой, впиться друг в друга, проникнуть друг в друга и замереть, содрогаясь не то от боли, не то еще от чего-то более сильного и мучительного. Впрочем, это тоже разновидность боли.

— Ну? — наконец просипел Невродов, — уставившись на Пафнутьева маленькими настороженными глазками. — Ну? Ты этого хотел?

— Похоже, удалось, Валерий Александрович.

— Только похоже... А что получилось на самом деле... Я затрудняюсь сказать.

— А нам и не надо стремиться к тому, чтобы все назвать по именам, разложить по полочкам и наслаждаться наведенным порядком. Поток бурлит и играет на солнце... Пусть бурлит, пусть играет, — произнес Пафнутьев слова, которых Невродов никак не ожидал. Он склонил голову, внимательно вслушиваясь, поражаясь, потом молчал, удивляясь все больше.

— Больно мудрено выражаться ты стал, Павел Николаевич. — Все проще... Мы заперли в клетку тигра, а сами знаем, что клетка-то жидковата, она только для зайцев годится, клетка-то... А?

— Надо заменить клетку.

— Ха! — крякнул Невродов, откидываясь на спинку стула. — Замени. Попробуй замени, — повторил он.

— Сысцов сказал...

— Да знаю я, что сказал Сысцов! — он досадливо" махнул тяжелой розовой ладонью.

— Сысцов сказал, — настойчиво повторил Пафнутьев, — что пусть, дескать, все решает наш народный, самый справедливый суд. Следовательно, он дал добро на суд.

— Он и мне сказал примерно то же самое. Решайте, говорит.

— Он отрекся от Анцыферова.

— Как тебе это удалось? — усмехнулся Невродов.

— Сам не ожидал.

— Врешь. Ожидал. Все у тебя было просчитано...

— Ладно... Дело Халандовского я закрыл. Нет оснований для возбуждения.

— Я скажу ему, — кивнул Пафнутьев. — Он будет рад.

— Он — не знаю, а ты уже весь сияешь, — Невродов подозрительно посмотрел на Пафнутьева. — Как я понимаю, Халандовский — твой человек? Он не случайно оказался в этом деле? — Не дождавшись, ответа, Невродов задал еще один вопрос. — Он тверд? Он не откажется от своих показаний?

— Не должен.

— Показания у него хорошие. Продуманные. Вместе писали?

— Советовались, — неопределенно ответил Пафнутьев.

— Рука чувствуется. Тяжелая рука. За что ты его так, Анцышку-то?

— Заработал. Да вы и сами знаете.

— Что за бумаги у него были в сейфе? Или, скажем вроде как были?

— Они сейчас у Сысцова.

— Сработали, значит?

— Как видите.

— Опасный ты человек, Павел Николаевич. Я знаю... Мне девушки об этом говорят.

— До или после?

— Когда как... Смотря какая девушка.

— Девушки — ладно, сам разберешься. Но теперь тебе это говорит областной прокурор.

— Суд бы побыстрее, Валерий Александрович!

— Проведем. В этом месяце.

— И сколько светит Анцышке?

— Пусть решит суд, — уклонился Невродов от ответа. — Он ведь, как говорит Сысцов, народный, самый справедливый... Скоро присяжных заведут... То-то будет потехи!

— Почему?

— У нас ведь как народ воспитали... Чем суровее наказание, тем оно, вроде бы, справедливее. В Англии за убийство посадят на пять лет — страна в шоке, больно сурово. А у нас дадут десять лет строгого режима, и тоже страна впадает в шок — вроде оправдали.

— Так что, не будет присяжных?

— Не сразу, — Невродов повертел розовой ладонью в воздухе. — Мы с тобой не застанем.

— А где-то уже действует...

— Для газетчиков... Ладно, Бог с ними, с присяжными... Тут кот еще что... Сысцов звонил, советовался, — Невродов осторожно посмотрел на Пафнутьева, как бы решая с какой стороны ему лучше. зачти.

— И что же вы ему посоветовали?

— А ты знаешь, о чем он спрашивал?

— Конечно, — Пафнутьев легкомысленно передернул плечами. — Чего тут догадываться... Сейчас на повестке дня один вопрос — кого в кабинет Анцышки посадить.

— Правильно, — кивнул Невродов. — Я буду с тобой откровенен, Павел Николаевич... Он сам назвал тою фамилию. Как, дескать, смотришь... Мне не трудно было сказать, что ты грамотный юрист, что ты молод и энергичен... Н так далее. Это была бы с моей стороны поддержка, согласие с тем, что назначение получишь именно ты. Но я этого не сделал.

— Хороший ход, — одобрил Пафнутьев.

— Ты думаешь? — удивился Невродов, ожидавший другого ответа.

— Все правильно, Валерий Александрович. Поддержите вы меня, и сразу проступают очертания нашего сговора. А поскольку вы от меня отреклись, то проделанная работа стала выглядеть чище, естественнее.

— Ты действительно так думаешь? — недоверчиво спросил Невродов. И Пафнутьев только сейчас понял, почему прокурор так долго молчал в начале разговора. Нет, он не наслаждался молчанием, он просто не знал с чего начать.

— Сысцов вас испытывал. Он проверял — не для меня ли вы освободили место... И убедился, что мы не столь испорчены, как он подумал. Я не гожусь в прокуроры, Валерий Александрович. Я еще не все испытания прошел, он не настолько мне доверяет, чтобы...

— Он и мне не очень доверяет.

— Ладно... Кого вы предложили?

— Своего зама, — Невродов не спускал с Пафнутьева маленьких настороженных глазок, пытаясь поймать малейшее недовольство, обиду. Но нет, ничего подозрительного не увидел. Пафнутьев оставался благодушен и улыбчив, слова произносил легко, никакого второго смысла за ними не просматривалось. И Невродов опять насторожился — с чего бы это?

— Пусть зам, — согласился Пафнутьев. — Вы ему доверяете?

— Пока был замом... Доверял. Получив отдельные кабинеты люди часто меняются на нечто противоположное. Но тут уж ничего не поделаешь. Приходится рисковать. И это, Павел Николаевич... Только честно... Обиды нет?

— Все в порядке, Валерий Александрович, все в порядке... Если мы и дальше будем в одной упряжке, если наш сговор не нарушится от некоторых штатных перемещений... Мне ничего больше и не надо! — заверил Пафнутьев со всей искренностью, на которую только был способен. Но искренность — это было не то качество, которому доверял областной прокурор.

— Да? — переспросил Невродов. — Ну, хорошо... Пусть так.

— И тему закрываем, — добавил Пафнутьев.

— Закрыли. Тогда у меня напрашивается еще один вопрос, Павел Николаевич... Кто следующий?

— Байрамов, — негромко произнес Пафнутьев.

— Что? — удивился Невродов. — Я правильно услышал?

— Байрамов, — повторил Пафнутьев еще тише и оттого его ответ прозвучал еще тверже.

— Я — пас, — также тихо произнес Невродов.

— Не понял?

— Выхожу из игры. Анцыферов ладно, тут можно проиграть, можно и выиграть... Но Байрамов — это нечто другое. Тут выиграть невозможно. Исключено в принципе. Новая формация.

— Мутант? — спросил Пафнутьев.

— Называй его как хочешь... Мутант, кстати, не самое худшее определение.

— Областной прокурор бессилен против торгаша? — уточнил Пафнутьев, пытаясь подзадорить Невродова. Но тот был спокоен и непробиваем.

— Если ты пожелал выразиться так — пожалуйста. И на твой вопрос отвечаю утвердительно. Да, областной прокурор бессилен против торгаша. Павел Николаевич, я тебя должен предупредить... Байрамов играет без правил. Когда тебе покажется, что ты его победил, прижал, уличил и оформил документы... Вот тогда и подстережет тебя главная опасность.

— В чем же она?

— Тебя просто прошьют автоматной очередью. В подъезде собственного дома. На глазах десятков свидетелей. Но в деле свидетелей не будет. Ни одного. А если кто-то решится сказать нечто существенное, прошьют и его. Впрочем, ему могут отрезать голову, как это собирались сделать тебе. Знаешь, что тебя спасло, Павел Николаевич? Сверхчеловеческая ненависть к тебе же... Им ничего не стоило зарезать тебя, пристрелить, сбить машиной. Но им хотелось расправиться с тобой не только раз и навсегда, но и покрасивше, пострашнее... На следующий раз они не будут заниматься этими опереточными постановками с ванной, отрезанной головой, не будут играть ножичком на твоих глазах.:. Они поступят так, как обычно и поступают в таких случаях. Для тебя это, конечно, будет гуманнее, но итог будет все тем же.

— Неужели все так сурово?

— А ты еще этого не понял?

— Значит, полная обреченность? — продолжал настаивать Пафнутьев.

— Не думаю, что это именно полная обреченность... Но что это обреченность на данном этапе исторического развития, — Невродов усмехнулся, смягчая выспреннюю фразу, — в этом нет сомнения.

— Но с Анцыферовым мы справились?

— Теперь я вижу, что тебе и в самом деле рановато занимать пост прокурора города, — Невродов посмотрел На Пафнутьева почти с жалостью. — Прежде всего, я не могу сказать, что мы уже справились с Анцыферовым. Все впереди. Да, мы нанесли удар, неожиданный и потому производящий впечатление успешного. А во-вторых, мы расправились, если расправились... Со своим же. Ты на чем-то сыграл, я слукавил, Анцыферов по глупости сам подставил бок...

— Неужели все так сурово, — повторил Пафнутьев, но уже без вопроса.

— Скажу тебе, Павел Николаевич, еще одно... — Невродов наклонился к столу, чтобы быть ближе к Пафнутьеву, и проговорил чуть слышно, — Сысцов так просто Байрамова не отдаст. Анцыферова отдал, а его — нет.

— Это догадки, или есть основания?

— Областному прокурору не положено опираться на догадки, — Невродов встал, подошел к двери, выглянул в приемную и, закрыв дверь плотнее, вернулся к своему столу. — Так что? Ты не хочешь поменять цель?

— Авось! — Пафнутьев махнул рукой, как бы отбрасывая все страхи, которыми пытался остановить его Невродов, — Павел Николаевич... Мы с тобой с некоторых пор стали вроде соратников по борьбе... Или по интригам, называй наше сотрудничество, как знаешь. Но я стараюсь быть верным соратником. В данном " случае моя верность по отношению к тебе заключается в том, что я честно и откровенно предупреждаю тебя о грозящей опасности.

— Это не так уж мало, — неуверенно проговорил Пафнутьев, чтобы как-то откликнуться на торжественные слова Невродова.

— Я знаю, что это и не много... Не надо мне подыгрывать. Ладно, скажу... Однажды я по неосторожности и самонадеянности ткнулся в его владения...

— Во владения Байрамова?

— Да. Именно.

— И что же?

— Моя дочка не вернулась из школы домой.

— Похитили?

— Называй, как знаешь. Ее не было всю ночь. Ученица десятого класса. Невинное домашнее создание.

— Так, — крякнул Пафнутьев. — Ваши действия?

— Никаких действий. Я молчал. Не поднимал ни милицию, ни омоновцев. Я даже не позвонил никому, хотя знал, что есть люди, которым я могу позвонить. Ты тоже знаешь эти телефоны. Не позвонил. Утром позвонили мне... Я уже ждал этого звонка. «Ну и что? — спрашивает меня молодой голос с южным акцентом. — Как будем жить дальше? » «Мирно будем жить», — ответил я, потому что за всю ночь не смог придумать другого ответа. «Поверим на слово, — ответили мне. — Через час девочка будет дома. И совет... Не надо, папаша, подвергать ее таким испытаниям. Она у вас ребенок впечатлительный... » Через час действительно подъехала машина... Такси. Маша вышла из машины и направилась к дому. И уже в подъезде потеряла сознание. Неделю молчала. Сейчас это другой человек... Больше я не подвергаю ее таким испытаниям, — Невродов быстро взглянул на Пафнутьева из-под бровей, словно желая убедиться, что тот все услышал и все понял.

— Круто, — обронил Пафнутьев.

— Больше я не хочу подвергать ее таким испытаниям, — повторил Невродов. — По правилам я могу играть с кем угодно, что бы ни было на кону и как бы ни были малы мои шансы. Но без правил — я пас, — он посмотрел на Пафнутьева с явной беспомощностью.

— Я не знал об этом.

— Об этом никто не знает, кроме тебя. Надеюсь, и не узнает, да, Павел Николаевич?

— Договорились.

— Что скажешь?

— У меня нет дочки, — ответил Пафнутьев.

— Если потеряешь осторожность, если поднимешься из окопов... То у тебя ее и не будет.

— Авось. Я знаю одну очень приличную женщину, которая не откажется помочь мне обзавестись дочкой.

— Шутка, да? Рисковый ты мужик, Павел Николаевич... Хорошо, что я не поддержал Сысцова и не вселил тебя в прокурорский кабинет. А то не знаю, чем бы все и обернулось...

— Да, это было правильное решение. Теперь у меня развязаны руки.

— Развязаны, говоришь? Но ты уже побывал в их власти? И руки у тебя там, как мне помнится, были не очень свободны, они не были развязанными.

— За мной ответный ход.

— Ты его уже сделал.

—, Анцыферов? — спросил Пафнутьев.

— Да, это достаточно сильный ход.

— Валерий Александрович... Ну и что с того? Ну, сильный ход, ну очень сильный... Их ферзь безнаказанно гуляет по всей доске. Давайте так договоримся... Вы уходите в сторону? Ваше право. У вас есть для этого основания и не мне сомневаться в правильности такого решения. Принимается. Один вопрос — мешать не будете?

— Готов даже помогать. Помогать, но не участвовать.

— Это прекрасно!

— Ты в опасной зоне, Павел Николаевич. Скажу тебе и следующее. Не исключено, что этот наш разговор вскоре станет известным и Байрамову. Ты понимаешь, что это значит?

— Не от меня.

— Это неважно.

— Как же они вас запугали, Валерий Александрович... Вы не доверяете собственным телефонам?

— Ты в опасной зоне. — повторил Невродов.

— Я уже где-то слышал эти слова... И начинаю привыкать.

— А вот это уже самое страшное в твоем положении — начать привыкать.

— Авось, — третий раз за время разговора повторил Пафнутьев и поднялся.

— Ни пуха, — пожелал Невродов.

— К черту! — весело ответил Пафнутьев, но заныло, заныло у него в душе, как было с ним однажды в далекой юности, когда пришлось ему прыгать с парашютом. Он почувствовал провал, бесконечный провал под ногами и где-то далеко внизу — желанную, недоступную землю, на которую можно стать обеими ногами и ощутить твердую, надежную почву. Но до нее еще надо было лететь и лететь. И дай Бог, если раскроется парашют.

* * *

Халандовский вначале опасливо выглянул в дверной глазок и лишь убедившись, что звонит Пафнутьев, узнав его, открыл дверь. И тут же, едва пропустив гостя в квартиру, закрыл дверь снова, не забыв бросить настороженный взгляд на площадку.

— Проходи, — негромко сказал он и запер дверь на замок.

Что-то изменилось в Халандовском, что-то в нем сильно изменилось. Человек, знавший его в прошлом, наверняка поразился бы переменам — вместо самоуверенного и благодушного он увидел бы перед собой нервного, подозрительного, издерганного. Впрочем, скорее всего, изменился мир, который окружал Халандовского, который всегда радовал его красками, прелестями и возможностями.

Побывав на самом краю жизненного провала, заглянув в пропасть, куда он по всем законам бытия должен был свалиться, но почему-то не свалился, Халандовский медленно приходил в себя, стараясь отсиживаться дома, куда доставляли верные девочки из родного магазина все необходимое для того, чтобы испытания, выпавшие на его долю, не отразились бы на нем пагубно и необратимо. Но в то же время надо отдать Халандовскому должное — он вел себя пристойно — не мельтешил, не надоедал никому своими страхами, не висел на телефонной трубке, испрашивая советов, не канючил и не жаловался на жизнь. Он закрывался в своей квартире, отключал телефон, включал телевизор, но так, чтобы не было слышно ни звука, в полной тишине открывал бутылочку «смирновской» и маленькими глотками время от времени взбадривал себя, возвращая здравость мыслей и рассуждений.

Все происшедшее с ним находилось в таком противоречии с предыдущей жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что ему нужно было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле, он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и, судя по всему, дело успешно завершится судом и приговором, он пишет донос на городского прокурора" участвует в облаве, облава оказывается успешной и всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из кабинета. А уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи, вручается ему в качестве сувенира — на долгую и добрую память...

Нет, ко всему этому надо привыкнуть, со всем этим надо смириться и нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему ценностей, потому что прежний опыт, прежние привычки оказались в новых условиях не просто бесполезными, а даже опасными.

Ведь не только уголовное дело висело на нем, получил Халандовский и несколько серьезных предупреждений от неизвестных благожелателей. Впрочем, эти предупреждения вполне можно было назвать н дружескими советами, и откровенной издевкой. Да" мысль человеческая в этом направлении за последние годы сделала такой громадный скачок, что действительно добрый дружеский совет стало невозможно отличить от злобной угрозы. И только ты сам, пораскинув умишком да выпив не одну поллитровку водки, сможешь в конце концов понять — совет ли это был друга или угроза убийцы. Халандовский был человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных криминальных проявлениях человеческой деятельности, поэтому ему понадобилось гораздо меньше поллитровки, чтобы понять — офлажковали его намертво. Но он сознательно пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость, потому что вызывая на себя несильный, несмертельный огонь, получал своевременное предупреждение об опасности серьезной, смертельной. Он словно бы поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их слабое недовольство и быть готовым к пакостим, которые прочив него только готовились, созревали.

Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже мал смотреть в дверной глазок прежде чем открыть дверь — раньше этого никогда не делил. Выпустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там псе в порядке, что кроме уснувшего бродяги возле батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем не менее тщательно запер дверь.

— Разденься, Паша, — сказал Халандовский с привычной печалью. — Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.

— А почему бескорыстному? — с некоторой обидой спросил Пафнутьев. — Я и от корыстливого общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, — проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.

— Обсудим, — уклончиво ответил Халандовский.

Что невесел? Что буйну голову повесил? — спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.

— Жизнь, — неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись сгонки, тарелочки, словно сама но себе возникла плоская бутылка «смирновской» водки..

— А все-таки жизнь прекрасна! — не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на преображенный столик.

Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного дома, — неспешно заговорил Халандовский, — как-то сказал мне... Аркаша, говорит он, — ты знаешь, что такое строительство дома? Нет, отвечает, ты этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет или десять лет... Строительство дома — это образ жизни, характер, это судьба, Аркаша, — сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома — это еще и убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе, к женщинам, детям, государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к государству, — повторил Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить. — Этот человек навсегда, до и конца своих дней будет провожать жаждущим взглядом любой задрипанный грузовик, из кузова которого торчат доски, он всегда будет останавливаться перед кучей щебня, где бы он на псе не наткнулся. Он не сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить сколько стоят гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать рубероид, мять в руках линолеум, приценяться к обоям и клеенке через годы после того, как все чти вещи ему станут не нужны. Этот строитель будет постоянно, всю жизнь менять выключатели, присматриваться к светильникам, отводить и подводить воду, завозить чернозем, сажать молодые деревья и выкапывать неудачные с его точки зрения деревья..

Халандовский уходил на кухню, не прекращая своею рассказа, возвращался не спрашивая у Пафнутьева все ли тот услышал. За это время на столике появились несколько кружочков домашней колбасы, маринованные огурчики, каждый из которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с хреном и холодное мясо.

— Так что же сказал этот умный человек напоследок? — Пафнутьев сделал неуклюжую попытку сократить рассказ Халандовского и свести его к заключительным словам.

— Отвечаю, — произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню. Что он там говорил, неизвестно, но когда появился в комнате с двумя бутылками боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова. — Да, это уже копченый человек... Возможно, он счастлив и своих бесконечных заботах, может быть. Но для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян. Навсегда. Он перешел в другой мир и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом. И сколько бы он не прожил, а люди строящие дома, обычно живут долго, так вот, сколько бы он не прожил, он всегда будет строить дом, — с этими словами Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.

— И что же из этого следует? — спросил Пафнутьев, укладывая на своей тарелке щедрый ломоть семги, настолько пылающе красной, что казалось обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные процессы, вызывающие страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.

— Из этого следует, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с такой грустью, будто прощался с ней навсегда, — из этого следует, Паша, что нам надо выпить, — и он выпил, большими, спокойными глотками. Отставив стопку, прислушался к себе, а убедившись, что водка дошла по назначению, бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.

— Ничего рыбка, — обронил и Пафнутьев.

— Подарю, — кивнул Халандовский. — Килограммчик.

— Слушай, Аркаша, так же нельзя! Сейчас я водку похвалю и ты тоже подаришь?!

— Уже приготовил, — невозмутимо ответил Халандовский. — Так вот, ты спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что я, Паша, уже никогда не буду прежним.

— Кем же ты будешь?

— Теперь я до конца своих дней останусь человеком, который посадил городского прокурора.

— Ты себя переоцениваешь, — заметил Пафнутьев. — У тебя, Аркаша, хорошая закуска, и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку... Но что касается Анцыферова, то если его и посадят, благодарить за это надо Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия Сысцова. И где-то в конце списка отважных гвардейцев мелькнет и твоя, длинноватая, честно говоря, фамилия.

— Это ты так думаешь, профессиональный сажатель. А я... — Халандовский горестно налил по второй стопке, — а я теперь человек, который строит дом. И всю оставшуюся жизнь буду присматриваться к уголовному кодексу, читать его на ночь, буду интересоваться наручниками, условиями содержания под стражей и правами заключенных.,. Вот мой мир, мои интересы. Это печально.