Часть третья 8 страница

И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался, наконец, у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.

— А жаль, — проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать затопляла его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось — это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.

— Слушаю, — раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.

— Таня? — спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в сто глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое, непоколебимое решение уже было принято. — Как поживаешь?

— А, это ты, — произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял — рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.

— Узнала?

— И что из этого следует? — спросила она уже чуть живее, а живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.

— — А кто я?

— Слышала, большой начальник, — она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял — с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.

— Повидаться бы, а, Таня?

— Прекрасное пожелание...

— А сегодня?

— Исключено.

— Почему? — из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы — это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.

— У тебя все? — спросила Таня.

— Да, у меня все с собой.

— Будешь в городе, позвони как-нибудь, — сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.

— Я еду, — сказал Пафнутьев. — До скорой встречи.

И положил трубку с ощущением победы.

Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете — все это позволяло ему сегодня смотреть па мир другим взглядом, освеженным, что ли...

И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро — рядом с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно было понять из каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня говорила бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.

— Разберемся, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.

Вечер обещал быть чрезвычайным, и Пафнутьев решил не скупиться. Для начала купил за три тысячи пучок бананов, потом, тоже за трешку килограмм мандаринов и, наконец, подошел к бабуле, которая стояла у автобусной остановки, вцепившись двумя сухонькими ладошками в бутылку «Пшеничной». С тревогой всматривалась она в лицо каждого прохожего, мечтая побыстрее продать бутылку и опасаясь, как бы не вырвали из рук, как бы не отняли. Видимо, с ней уже бывало такое и поэтому бутылку она не просто держала в двух руках, а еще и прижимала ее к себе, как ребеночка. А где-то рядом, наверно, бродил ее старик с кошелкой, в которой плескалась еще пара бутылок. Продав все, они могли надеяться на ужин из буханки хлеба и пакета молока.

— Почем водка? — спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье, и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух, вот так открыто слово «водка» было не принято.

— Три, — бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.

— Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? — спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки;

— Господь с тобой, мил человек! — в ужасе воскликнула бабуля. — Сама в магазине брала!

— По национальности, водка-то, чья будет?

— А кто ж ее знает!

Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку, и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки «московская», даже может быть, «кристальская». Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами — это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева и свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тисненными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка — тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно и всего их было пять — заводская наклейка.

Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.

— Вроде настоящая, — на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.

— Пен, милок, на здоровье, пей, не боись, — пробормотала старушка.

— Сколько, говоришь? Две тысячи?

— Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, — и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордастых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...

— Ну что ж, три так три, — Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак — давай, дескать, неси еще одну бутылку.

Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну, потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.

И он не стал себя сдерживать. Да и не мог он сегодня себя сдерживать.

Широким, торжественным шагом, с колотящимся сердцем и легким ознобом в ладонях направился Пафнутьев к знакомому переулку. Знал, негодник, знал, на что идет, знал, что не будет ему ни радостной встречи, ни распростертых объятий, но не мог, он попросту не мог ничего с собой поделать. Н самое главное — ему больше некуда было идти. Ни Халандовский, ни Овсов для этого вечера не годились. Не было у него ни сил, ни желания. Душа запросила немного трепетности, хоть немного молчаливого участия.

Это был пятиэтажный дом из силикатного кирпича, с выщербленным асфальтом на подходах ближних и дальних, разросшимся и полувырубленным кустарником, с поломанными и кое-как сколоченными скамейками, с неизменными старухами у подъездов, старухами, которые быстро и безошибочно определяли, кто идет к кому, по какой надобности. Почти одновременно взглянув на Пафнутьева, старушки стыдливо опустили головы, будто заранее увидели весь тот срам, который состоится в квартире на пятом этаже этой бессонной ночью.

Пафнутьев прошел мимо них, печатая шаг, и поднялся по узкой, подванивающей котами лестнице на пятый этаж. Не давая себе возможности остановиться, задуматься, посомневаться, он одним шагом пересек площадку и нажал кнопку звонка. Свое побледневшее от волнения лицо он приблизил к самому глазку, чтобы человек, пожелавший взглянуть на него, ничего не увидел, кроме уродливо громадного зрачка. Может еще увидеть его искаженное толстомордое лицо с выпученными глазами. Так и есть — глазок погас. Его рассматривали. Пафнутьев подмигнул, дернув всей щекой и ощерился не то в оскале, не то в самой что ни на есть очаровательной улыбке.

Щелкнул замок.

Открылась дверь, неторопливо открылась, как бы раздумчиво.

На пороге стояла Таня. Высокая, в длинном синем халате с каким-то королевским вензелем на отвороте, красивая, взволнованная и слегка разгневанная. Как всегда, прическа, темные волосы обрамляют лицо, губы небольшие, но выступающие, она как бы собралась не то поцеловаться, не то свистнуть. И улыбка. Да, Таня улыбалась даже в гневе. Она не могла не улыбаться, потому что знала — улыбка самое сильное ее место. И только взглянув на нее, Пафнутьев сразу почувствовал — отпустило, стало легче, теперь можно жить дальше, теперь он выдержит.

— Здравствуй, Таня, — сказал Пафнутьев. — Вот и я.

— Не поняла?

— Я говорю, что это я пришел... Мы же договорились встретиться. И вот я здесь — Да?

— Я же сказал — до скорой встречи... Ты не возразила н это понял, как приглашение. Ты даже не представляешь, как я обрадовался, когда ты так многозначительно промолчала в ответ на мои искренние слова... Я сразу подумал, представляешь...

— Если бы ты хоть немного подумал, Паша...

— Я сейчас все расскажу, Таня... Ты будешь визжать от ужаса, — и Пафнутьев легонько, легонько плечиком, плечиком чуть отодвинул женщину в сторону, протиснулся в прихожую, тут же снял с себя мокрый плащ и, не прекращая говорить ни на секунду, начал разуваться. Причем говорил он псе громче, все радостнее, не давая возможности Тане ни возмутиться, ни показать на дверь, ни вообще предпринять что-либо. Что делать, Таня была простой и доверчивой женщиной, она преклонялась перед его обязанностями, а если и позволяла себе иногда отозваться о них иронически, то только для того, чтобы его подзадорить. Но сейчас он ставил се в глупейшее положение и она попросту не знала, как ей быть. А он не замолкал, он не замолкал ни на секунду. — Как я рад тебя видеть, Таня... Ты просто не представляешь, — не расшнуровывая, он сковырнул с ног туфли. — А где мои любимые тапочки?

— Ты все перепутал, Паша... Твои любимые тапочки у тебя дома.

— Ты их уже отнесла? — удивился Пафнутьев.

— Здесь никогда не было твоих любимых тапочек. Думаю, что и не будет.

— Ты ошибаешься, Таня. Ты глубоко ошибаешься. Все, что касается тапочек, можешь довериться мне.

— Здесь нет твоих тапочек, — повторила Таня.

— Будут, — твердо заверил Пафнутьев, подхватывая своп раздутый портфель и проходя с ним в комнату. — Уж если у тебя бывают гости, которые позволяют себе уходить в моих тапочках... Мы это исправим самым решительным образом, — он водрузил на стол портфель, довольно бесцеремонно сдвинув в сторону тарелочку с нарезанной колбасой, едва початую бутылку водки, неважной, между прочим, водки, в какой-то зеленой овощной бутылке, с косо пришлепнутой этикеткой, да и алюминиевая пробка, лежавшая тут же, выдавала чрезвычайно низкий уровень водки — покатая, непрожатая прессом, а буквы на пробке крупные, невнятные, еле пропечатанные. Чеченское производство. И только, отодвинув водку в сторону, Пафнутьев заметил легкое движение в сторонке. Глянув туда, он увидел, только сейчас увидел, что в комнате находится еще один человек. Коротко взглянув на него, Пафнутьев все понял в доли секунды. Светловолосый, с хорошими уже залысинами, парень пошиба был невысокого, хотя мнение о себе имел неплохое. Были на нем джинсы, видимо, купленные в молодости, джинсовая рубашка навыпуск, несколько поновее, а еще Пафнутьев в коридоре на вешалке заметил влажную кожаную куртку. Следовательно, парень пришел совсем недавно, едва успел водку открыть.

— Простите, — сказал он недовольно, но позы не переменил, остался полулежать в кресле, закинув ногу на ногу так, что анатомические особенности его коленок проступали во всех подробностях. — Если я не ошибаюсь...

— Таня! — заорал Пафнутьев, словно хотел обрадовать женщину. — Иди посмотри, тут у тебя в кресле что-то завелось...

Парень лишь улыбнулся. Он полагал, что и Пафнутьев пошиба невысокого — пришел мужичок трахнуться на халяву. Так примерно он оценил странное положение, возникшее в комнате. И как все, кто общался с Пафнутьевым недолго, ошибся. Прежде всего, Пафнутьев пришел не на халяву, содержимое его портфеля позволяло ему чувствовать себя уверенно в любом доме России. Да и не только России. Кроме того, Пафнутьев знал Таню гораздо дольше и у него были основания полагать, что к нему она относится лучше, чем к этому тощеватому, лысоватому хмырю с костистыми коленками.

— Кто принес в дом эту отраву? — спросил Пафнутьев, взяв в руки овощную бутылку с водкой. — Кому жить надоело?

Таня вошла и остановилась в дверях, скрестив руки на груди. Легкая улыбка, которая всегда так тревожила Пафнутьева, заставляла начисто забывать о росте преступности в городе, гуляла по ее губам.

— Таня, — обернулся к ней Пафнутьев. — Ты знаешь, что это такое? Это нельзя не только пить, ее нельзя даже нюхать. Ты можешь не проснуться. Как хорошо, как хорошо, что я пришел вовремя! Слава тебе Господи! Прийти и застать холодный труп вместо прекрасной женщины... Это ужасно!

— Скажите, пожалуйста! — наконец, подал голос парень в кресле. Похоже, это единственное, что он мог придумать.

— Эту водку, или как там вы ее называете, делают не то чеченцы, не то азербайджанцы, а, скорее всего, пробравшиеся через границы курды в подвале дома, где живет один мой знакомый. Сами они ее не пьют. Только продают. Как ящик продадут, тут же на месяц из города исчезают.

— Ты его приглашала? — спросил парень.

— Кого? — обернулся Пафнутьев и своим вопросом смазал весь гнев тощего джинсовика.

— Таня, почему ты его не гонишь?

— Я слабее его.

— Гораздо, — заверил Пафнутьев и этим как бы объединился с Таней. Теперь они вместе отвечали на гневные вопросы парня.

— Дядя, — произнес парень, поднимаясь из кресла. — Мне кажется, ты ошибся. Приходи как-нибудь в другой раз... И по другому адресу. Мне кажется...

— Моя ты деточка! — воскликнул Пафнутьев, не скрывая радости. — Тебе кажется... Если бы я рассказал все, что кажется мне... Ты бы тут же наделал в штаны. Прямо сейчас.

— Хамишь, дядя! — угрожающе произнес парень и сделал шаг вперед, теперь его и Пафнутьева разделяли всего два метра.

— Да! — возликовал Пафнутьев. — Именно! Так редко представляется возможность откровенно и безнаказанно похамить, что упускать ее было бы преступно.

— Ты уверен, что безнаказанно?

— Да! — опять обрадовался Пафнутьев — Конечно! Именно! — он взял посрамленную и обесчещенную водку и поставил ее подальше, на пол, к окну.

— Слушай! Выметайся! — заорал парень, сокращая расстояние между ними еще на шаг.

— Таня, где мои тапочки? — полностью пренебрегая опасностью, Пафнутьев повернулся к парню спиной и, взяв со стола тарелку с нарезанной вареной колбасой и плавленым сырком, поставил ее на шкаф, потом подумав, задвинул тарелку подальше, к стенке.

— Таня, почему ты не скажешь ему, чтобы он выметался?!

— Паша, выметайся.

— Доволен? — повернулся Пафнутьев к парню. — Слышал? Она сказала мне, чтоб я выметался.

— И ты, Игорь, тоже выметайся. Уходите оба, — Таня, кажется, готова была расплакаться — Я вызову милицию, — крикнул Игорь и Пафнутьев понял — это победа.

— Правильно, — кивнул он. — Лучше вызвать милицию. Отделение здесь недалеко.. Как войдешь в отделение, сразу направо — там кабинет майора Шаланды. Сразу к, нему. Так, скажи и так, господин Шаланда... Пафнутьев разбушевался. Он все поймет. Не забудь сказать адрес — он примчится сюда со всем отделением.

— Ну что ж, я так и сделаю! — парень гневно прошел мимо Пафнутьева и его длинные светлые волосы всколыхнулись за спиной Резко и зло он надел свою короткую курточку, не успевшую даже просохнуть, сунул ноги в какие-то безразмерные босоножки и вышел на площадку, с силой бросив за гобой дверь.

Таня вздрогнула от этого хлопка, закрыла лицо руками. И Пафнутьев увидел, как сквозь ее пальцы выкатились слезинки. Он подошел, постоял рядом. Потом осторожно коснулся пальцем ее плеча, а когда убедился, что ничего чрезвычайного не произошло, отнял руки от ее лица.

— Послушай, Таня... Если этот.., как его.

Если он так тебе уж дорог, я сам доставлю его сюда. Хочешь в наручниках, хочешь — без... И за водку извинюсь... Я даже готов рискнуть жизнью и выпить ее, лишь бы ты простила меня и позволила присесть на минутку, а, Таня?

— Ну нельзя же так, Паша!

— Согласен.

— Это же самое настоящее хулиганство!

— Статья двести шестая, часть вторая... От двух до шести лет без конфискации.

— Он сейчас приведет милицию... Начнутся допросы, протоколы... Паша!

— Не то ты говоришь, Таня. Спроси лучше, что случилось.

— Я видела... Все произошло па моих глазах.

— Таня, ты не поверишь... Я выжил. Не должен был выжить, по выжил. И ты единственный человек, которому я могу об этом рассказать, которому хочется рассказать...

— И это все я? — улыбнулась она сквозь слезы.

— Да, — ответил Пафнутьев. — Да, Таня, хотя я и сам с трудом в это верю.

— Сейчас сюда придет Игорь с толпой милиционеров, они заберут тебя и уведут в неизвестном направлении.

— С ними я разберусь, мне бы с тобой разобраться, — Пафнутьев открыл, наконец, свой портфель, вынул бананы, мандарины, поколебавшись, достал н водку. Кротко взглянул на Таню, словно прося прощение за невоспитанность, и поставил бутылку на стол.

— Думаешь, твоя лучше? — Таня отошла от двери и присела на край стула.

— Ровно настолько, насколько я лучше того хмыря! — самоуверенно заявил Пафнутьев.

— Не надо его так называть. Он не хмырь.

— А я?

— И ты не хмырь. С хмырями я не вожусь.

— А кто же я?

— Начальник следственного отдела в какой-то непонятной конторе. Если, конечно, тебя еще не повысили...

— Какой я начальник, — Пафнутьев сорвал нашлепку с бутылки, налил себе полстакана водки. — Какой я начальник...

— Ладно, — Таня положила ладонь ему на руку. — Рассказывай уже... Похоже, у тебя в самом деле что-то случилось? Или это все твои выдумки, чтобы проникнуть в дом, забраться в постель, нырнуть под одеяло...

— Глоточек выпьешь?

— Конечно. А то я не выдержу твоего рассказа. Наверно, кровь будет стыть в жилах?

— К счастью, да. К счастью, Таня, кровь осталась в жилах, там она и будет стынуть, — Пафнутьев снял галстук, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке и лишь после этого, взял свой стакан и выпил водку до дна. — Не обижаешься?

— Ладно, Паша... Проехали. Пафнутьев протянул руку, потрогал ее волосы, на лице его возникло выражение озадаченности.

— Что-то не так? — обеспокоенно спросила Таня.

— Надо же... Мне казалось, что они у тебя жестче.

— Сколько же ты не был здесь?

— Жизнь, Таня... Целую жизнь.

— А вломился с таким гонором, будто на пять минут случайно отлучился. Что это было? Любовь? Ревность? Тоска?

— Это была истерика, Таня, — Пафнутьев привлек женщину к себе, опустил лицо в ее волосы. — Это была самая настоящая истерика, — повторил он и с трудом сдержался, чтобы не расплакаться. И подумал — Байрамов, Амон, Анцыферов... Они могут на уши стать, но меня этой ночью не найдут.

* * *

Анцыферов смотрел на Пафнутьева с немым ужасом, как можно смотреть на человека, которого только вчера похоронил, а сегодня он входит в твой кабинет. Прокурор даже схватился побелевшими пальцами за край стола — может быть, чтобы унять дрожь в пальцах, а может попросту для того, чтобы не соскользнуть под стол от тошнотной слабости. А Пафнутьев был беззаботен, на лице, его было обычное сонно-глуповатое выражение, готовое тут же смениться искренним восхищением перед умом, проницательностью или красотой собеседника. Он что-то говорил, пожимал плечами, разводя руки в стороны — Анцыферов его не слышал. Он пытался осознать происшедшее, найти какую-то линию поведения... И не мог. А Пафнутьев основательно уселся к приставному столику, положил на него свою замусоленную папку и, наконец, замолчав, уставился преданным взглядом в лицо прокурору.

— И что? — спросил Анцыферов, пытаясь поймать смысл сказанного.

— А то! Наши смутные и невнятные подозрения полностью подтвердились, с чем мы можем себя заслуженно поздравить, — произнес Пафнутьев с некоторой торжественностью.

— Поздравляю, — кивнул Анцыферов.

— Спасибо, Леонард. И я тебя поздравляю.

— С чем?

— С уважением.

— Не понял? — Анцыферов невольно потряс головой, пытаясь проникнуть в логику Пафнутьева.

— Тебя, Леонард, как я понял, очень уважают в тех кругах, в которых мне пришлось побывать и из: которых удалось уйти невредимым, хотя в это никто не верил, включая мое непосредственное начальство в твоем лице.

Анцыферов потрогал свое лицо, посмотрел на ладони, снова поднял глаза на Пафнутьева.

— Что в моем лице?

— Ты, Леонард, совсем одурел, — непочтительно сказал Пафнутьев. — Есть такой потрясающий канцелярский оборот... В твоем лице я приветствую всю правовую службу города...

— А чего это ты взялся приветствовать всю службу?

— Леонард, слушая тебя, можно подумать, что это тебе собирались отрезать голову, а не мне. С твоего позволения.

— Что с моего позволения?

— Отрезать голову.

— Кому?

— Мне.

— Кем?

— Амоном. Твоим приятелем.

Разговор получался совершенно бестолковым, хотя оба собеседника исправно отвечали на вопросы друг друга. Анцыферов время от времени нервно взглядывал на часы, передвигал бумаги на столе, поднимал телефонную трубку и, не набирая номера, вслушивался в писк, доносящийся из микрофона.

— Я слушаю тебя, говори, Павел Николаевич, — сказал он, положив трубку на место.

— Тебе от Амона привет.

— Спасибо. А кто это?

— Тот, которого трахнули в камере двенадцать человек, а ты его спас, задницу ему вытер собственным носовым платком, а потом в эту трахнутую задницу еще и расцеловал его. Взасос. Вложив всю свою страсть и нежность. Так вот этот самый Амон и велел тебе кланяться. Поцелуй, говорит, от моего имени, Леонардушку. То есть тебя. Это ты — Леонардушка. А он — Амонушка.

— А доказательства? — спросил Анцыферов.

— Если завтра или послезавтра где-нибудь в черте города или в мусорной корзине городского прокурора найдется голова Ковеленова, это будет доказательством?

— Кто такой Ковеленов?

— Это важно? Я говорю — будет найдена голова Ковеленова. Я ее уже видел. В целлофановом мешке.

— А сам Ковеленов где?

— В других местах.

— Что, сразу в нескольких?

— Да. Нога в одном месте, рука в другом...

— А, — сообразил наконец Анцыферов. — Расчлененка.

— Вот именно.

Анцыферов сделал глотательное движение, подавился собственной слюнкой, закашлялся, вытер лоб взмокший платком, начал с болезненной старательностью протирать ладони, все время поглядывая по сторонам. А когда решился посмотреть в глаза Пафнутьеву, увидел, что тот весело посмеивается.

— Кто такой Ковеленов? — спросил Анцыферов, медленно включаясь в разговор.

— Мой человек.

— Не уберег, значит?

— Леонард! Ты неблагодарная свинья! — нарочитая грубоватость, произнесенная с доброжелательной улыбкой, Пафнутьев это знал, может сойти с рук, стерпит прокурор, никуда не денется. — Я сохранил для тебя прекрасного начальника следственного отдела, вот он сидит перед тобой, — Пафнутьев раздул щеки и выпятил грудь, откровенно потешаясь над беспомощностью Анцыферова. — А ты жалеешь какого-то уголовника! Жаль мне его? Да, искренне жаль. Мы с ним не раз выручали друг друга, и потерять такого человека куда больнее, чем потерять кого-либо другого, хоть бы и тебя. Да, Леонард, да. Другого с такими способностями, с такой ответственностью и порядочностью я не найду. Да и искать бесполезно. Поэтому, не тебе, Леонард, меня упрекать.

— Кто же может тебя упрекнуть? — нервно усмехнулся прокурор. — Есть такие люди на белом свете?

— Только я сам.

— Есть за что? — Анцыферов начал оживать.

— Есть, Леонард. Слишком долго я занимался этим делом, слишком долго я с тобой разбирался. Затянул.

— Хочешь ускорить?

— Хочу.

— Ожил, значит?

— Выжил. Так будет точнее. А оживать начал ты. Сейчас в каком-нибудь мусорном ящике сочится голова Ковеленова. Чья будет следующая... Не знаю. Но предположить могу.

— Остановись, Паша! — почти в ужасе произнес Анцыферов. — Остановись. Накаркаешь.

— К тому и стремлюсь, Леонард. После всего, что Амон рассказал о тебе... Оглядывайся по сторонам, Леонард. Я твои совет плохо выполнил... Так хотя бы ты отнесись к моему серьезнее.

— Эта квартира, в которой ты томился... Кому она принадлежит?

— А! — Пафнутьев пренебрежительно махнул рукой. — Хозяин за хорошие деньги сдал каким-то приезжим, те заплатили вперед, жили в ней несколько месяцев... Договоров не подписывали, документы не составляли... Ты, Леонард, не переживай, твоих следов ни я, ни Шаланда там не обнаружили. Кое-где ты все-таки наследил, но не там. На квартире чисто.

— О каких следах ты говоришь? — насторожился Анцыферов.

— Оставим это, — опять махнул рукой Пафнутьев. — Ты вот что мне лучше скажи... Как было с твоим Амоном? Будем объявлять розыск? Или он до сих пор неприкосновенная личность? Особа, приближенная к Анцыферову?

— Объявляй. Но не надо в одну кучу валить. Не надо, Паша. Ты тоже в этой куче.

— Страдания очистили меня от недостойных подозрений!

— Ты еще в общей куче, Паша, — Повторил Анцыферов. — Ты из нее еще не выбрался. И не знаю, выберешься ли.

— Я буду стараться.

— Усердие всегда было твоей сильной стороной, — легонько укусил Анцыферов.

— Леонард! — вскричал Пафнутьев, будто вспомнил что-то важное. — А почему ты не спрашиваешь у меня о подробностях? Или ты знаешь больше меня?

— Ты ведь напишешь отчет, надеюсь? Там все и прочту. Кроме того, будет возбуждено уголовное дело... По факту похищения начальника следственного отдела Павла Николаевича Пафнутьева. Будут опрошены свидетели, участники, надеюсь, и преступников увидеть перед собой...

— Увидишь, — заверил Пафнутьев. — Только вот что, Паша, — улыбнулся Анцыферов. — Не знаю, имеешь ли ты право заниматься этим делом... Ты ведь пострадавший. И не можешь отнестись к расследованию объективно. Тобой будет двигать жажда мести... Я не могу этого допустить. Закон запрещает тебе, Паша, вести это дело. Надо ведь иногда и о законе подумать, согласен?

— Конечно.

— Я подумаю, кому поручить это дело.

— Подумай, Леонард, подумай. А что касается похищения... Я и не собирался заниматься этим... У меня хватает дел. Убийство при угоне машины, развратные действия в лифте, дебош в двенадцатом отделении милиции, голова гражданина Ковеленова...

— Ты так уверенно и настойчиво говоришь об этой голове, будто она у тебя в портфеле? — усмехнулся Анцыферов.

— А в свой ты заглядывал? А то ведь наш друг Амон — большой шутник.

— Продолжим, — Анцыферов не пожелал больше говорить о голове. — Ты являешься жертвой другого преступления, я с тобой согласен. Но обвиняемый, или правильнее сказать, подозреваемый... Все тот же. Одно лицо. Сможешь ли ты правильно и справедливо, без предвзятости разобраться с тем, что произошло, с тем недоделанным Шаландой, если дебош учинил человек, который так сильно напугал тебя самого? Нет, Паша. Нет. Ты не будешь заниматься этим делом. Я тебя отстраняю. Я не могу идти против требований закона. Ведь тебе и без того есть чем заниматься?

— Найдется.

— Вот и хорошо. В нашем городе, как утверждают некоторые газеты, процветает коррупция, тебе не кажется? Приватизация, оказывается, не столь безупречна, как некоторым кажется... Взятки в особо крупных размерах, подкуп должностных лиц, поборы... На первый план выходят не отрезанные головы, а экономические преступления. Вот бы где развернуться, вот бы где показать себя начальнику следственного отдела, а, Паша?

— Экономические преступления, как ты выражаешься, обычно и заканчиваются отрезанными головами, Леонард, — Пафнутьев поднялся, подошел к двери, постоял спиной к прокурору, потом обернулся и подождал, пока Анцыферов оторвется от бумаг и взглянет на него. — Тебе сказать, чья голова будет следующей в целлофановом мешке?

— Береги свою, Паша.

— Учту. Но ты не ответил на мой вопрос... Когда мы с Амоном вели наши длительные и откровенные беседы в той ванне, в которую должна была стечь моя кровь... Он многое мне рассказал, Леонард. Ничего не скрывал. Так прямо и заявил... Спрашивай, говорит, начальник, все, что хочешь спрашивай... На все твои вопросы отвечу, говорит, искренне и без утайки.