Виктор Пронин 3 страница

За все это время ни один из рабочих не закурил, не отошел в сторону отдохнуть, не произнес ни единого слова. Вряд ли прошло больше часа с того момента, когда «девятка» въехала в это помещение, но теперь над ямой на четырех домкратах стояла лишь рама — все что осталось от роскошной «девятки» цвета мокрого асфальта. В третий заезд на прицеп погрузили и раму. «Москвич» тут же выехал с освещенного пятачка и растворился в темноте.

«Девятки» не стало.

И в тот момент в соседнем с гаражом помещении, в котором на диване и в двух креслах расположились угонщики, зазвенел телефон. Трубку поднял Юрик.

— Как дела? — прозвучал негромкий спокойный голос.

— Все в порядке.

— Есть проблемы?

— Амон...

— Знаю.

— Погорячился немного...

— Знаю! — раздраженно повторил голос. — А сейчас как?

— Вроде, заканчивают ребята.

— Товар?

— Все сдали.

— Хорошо. Зайди ко мне сегодня.

— У нас ведь на вечер еще одно мероприятие.., — Вот после него и зайди.

— Амон идет с нами?

— Нет.

— Дать ему трубку?

— Не надо. Он тебе поверит.

— Он сегодня вообще мог бы и не возникать! С ним уже становится страшно разговаривать. Если так и дальше пойдет...

В трубке раздались частые гудки — собеседник прекратил разговор. Юрик недовольно повертел трубку перед глазами и с силой вдавил ее в рычаги. Обернувшись, увидел откинувшегося на диване Амона. Тот улыбался с закрытыми глазами.

— Нехорошо стучать, дорогой, — проговорил Амон.

— Отдыхай, дорогой, — ответил Юрик. Выйдя в гараж он увидел лишь торчащие у ямы домкраты. Его всегда поражало мастерство механиков. — Через часок-второй опять можем подъехать, — сказал он.

— Подъезжайте, — сказал механик постарше и плотно прикрыл дверь, из которой выбивался свет. — Амон с вами?

— Шеф сказал, что может отдохнуть.

— Тогда ладно... — механик облегченно вздохнул. — Не брали бы вы его вообще.

— Почему? — Юрик присел на деревянный брусок.

— А! — слесарь махнул рукой, опасливо покосился на дверь. — Помощи никакой, одна кровища. Из-за него по ножу ходим... Одно дело угон, другое — убийство.

— Шефу виднее.

— Ничего ему не виднее! Смотрите, ребята... А то знаешь, поговорка есть про веревочку, которая вилась-вилась да и оборвалась. Слышал?

— Ладно, хватит. Как говорит наш лучший друг Амон, моя твоя не понимай — иди к ядреной матери!

С ржавым душераздирающим скрипом дверь медленно открылась и в светлом квадрате возникла низкорослая, широкоплечая фигура Амона. Он некоторое время молча смотрел на яму, на стеллажи, на которых остались лишь инструменты, потом его сонный взгляд скользнул в сторону Юрика, переместился дальше и, наконец, уперся в механика.

— Нехорошо говоришь, дорогой. Не надо больше так говорить.

— А как надо? — взвился тот.

— Как хочешь, дорогой. А так — не надо. Моя обижается.

Амон отступил на шаг в комнату и дверь за ним с тем же невыносимым скрипом закрылась. Повернувшись к механику, Юрик развел руками в стороны — вот так-то, дескать.

* * *

Была уже глубокая ночь, часов около одиннадцати. Город в это время становился совершенно пустым. Засидевшиеся в гостях люди оставались на ночь, не решаясь выйти на улицу. И не осень была тому виной, не прошедший дождь, не похолодание — люди боялись за свою жизнь. Газеты каждый день сообщали о десятках квартирных краж, об убийствах и изнасилованиях, о перестрелках в центре города с применением автоматов, пулеметов, гранат. Обстановка мало чем отличалась от фронтовой, или уж во всяком случае от оккупационной. К восьми вечера можно было встретить лишь загулявших приятелей, да юнцов, которые по молодости и по глупости все никак не могли поверить, что и с ними может случиться что-то неприятное. Радость жизни оказывалась сильней предосторожности и доводов разума, но это продолжалось недолго — до первого ограбления, до первого изнасилования, до убийства человека, которого хорошо знал. Частники на машинах проносились без остановок и не соблазняли, не трогали их сердце ни красотки в шубейках, ни старички с кошелками, ни мамаши с детишками — все это могли быть подсадные утки, специально выставленные, чтобы заставить водителя остановиться. А потом обычное сообщение в уголовной хронике — выехал и не вернулся. Среднего роста, средних лет, среднего телосложения...

Юрик шел чуть впереди и его длинная изломанная тень путалась в ногах у Боксера и Сынка. Потом фонарь оказывался позади и теперь уже Юрик топтал тени своих приятелей. Шли, не разговаривая, внутренне" готовясь к тому делу, ради которого и вышли в это время. Не в самое лучшее время — к ночи повышалась бдительность владельцев машин, бдительность милиционеров, которые разъезжали на машинах по несколько человек, не решаясь показаться в одиночку. Были вооружены они короткими десантными автоматами, переговариваясь по рации, напряженно вглядываясь в темноту и каждый момент ожидая нападения — такие автоматы хотели бы иметь многие.

Последнее время люди разобрались в старых «мерседесах» и «опелях», покатались на них и успокоились — потянулись к отечественным «жигуленкам». И рэкетиров нечего дразнить собственным благополучием, да и починить всегда можно в случае какой-нибудь дорожной незадачи. А происшествий становилось все больше, атмосфера на дорогах устанавливалась прямо-таки грозовая. Грузовики в открытую охотились за легковушками, явно отдавая предпочтение иностранным моделям, поддавали их из шалости и озорства, от хорошего настроения и дурного воспитания, притирали к обочинам, вынуждая на полном ходу сворачивать на пашню, в лесок, в придорожные канавы. Те кувыркались, мялись, горели, а самосвалы шли дальше, весело попыхивая выхлопными трубами.

Что-то в приятелях настораживало редких прохожих и все стремились обойти их стороной, спешно перебегали на противоположную сторону улицы, ныряли в ближайшие подворотни, якобы по нужде прятались в кусты, лишь бы пропустить, не столкнуться с лениво шагающей троицей. Прохожие напрасно их опасались — сегодня они никого не трогали. Цель была намечена заранее и все трое хорошо знали куда идут, зачем и не отвлекались на мелочи. За сотню метров до цели они остановились, стараясь расположиться так, чтобы оказаться в тени — из многих окон за ними в этот миг наверняка наблюдают опасливые, настороженные взгляды автовладельцев.

— Слушай сюда, — сказал Юрик, подождав поотставших приятелей. Тяжелые надбровные дуги скрывали его глаза и только в свете фонаря из-под бровей иногда вспыхивали маленькие искорки. — Даю установку...

— Да ладно тебе! — нервно перебил его Боксер. — Нашелся еще Кашпировский! Не трясись. Чую — все будет отлично.

— Заткнись! — проговорил Юрик, в возбуждении поправив пучок волос на затылке. — Я говорю это не для тебя и не для Сынка, понял? Говорю это для себя. Я сам хочу быть уверенным, что ты услышал, что требуется, и твоя дурь не помешает сделать дело. Повторяю — даю установку.

— Давай-давай, — кивнул Боксер с преувеличенным послушанием. — Умные слова всегда приятно слушать.

— Если перебьешь еще раз, возвращаемся. И я докладываю шефу, что дело не состоялось по твоей вине. Объясняйся с ним сам. Понял? — Юрик захватил на груди низкорослого Боксера все одежки и с силой притянул к себе. — Если ты задышишь громче обычного, я поворачиваюсь и ухожу. Морду твою я бить не буду. Вопросы есть?

— Виноват, — Боксер покорно склонил голову.

— Сынок?

— Все понял. Я и раньше все понимал.

— Делаю третью попытку... Клиент прибывает с минуты на минуту. Сынок подходит к нему в тот момент, когда тот откроет дверцу, чтобы выйти из машины. Сынок подходит к нему с самыми вежливыми словами, которые только найдутся в его красивенькой головке...

— Обижаешь, Юрик, — успел вставить Сынок, но негромко, чтобы не прервать наставления Юрика.

— Ты говоришь «извините, пожалуйста... » Или что-то в этом роде. Он поворачивает к тебе свою поганую физиономию и ты тут же, в ту же секунду пускаешь ему в глаза струю газа. Но смотри не перестарайся, иначе мы сами не сможем потом сесть в машину. Пока клиент страдает и мается, Боксер берет его за шиворот и оттаскивает в сторону. Можно к нему даже слегка приложиться, если он почувствует себя недостаточно плохо. Но предупреждаю — осторожно. Одна мокруха у нас сегодня уже есть.

— Амон... — начал было Сынок, но Юрик остановил его.

— Заткнись. Амона здесь нет. Здесь мы. Боксер отволакивает старика в сторону. Сынок в это время уже сидит справа, я за рулем. Сынок открывает заднюю дверцу и впускает Боксера. И сматываемся. Вопросы есть? — Юрик хмуро посмотрел на своих подчиненных. — Вопросов нет. А вот и он...

В конце улицы показались огни машины. Скорость была небольшая, водитель знал, что ему сейчас придется сворачивать во двор.

— Все-таки приятно иметь дело с точным человеком, — пробормотал Сынок.

— Разошлись, — скомандовал Юрик. — Боксер, ты с ним все-таки поосторожней. Человек он пожилой, сердечко наверняка слабенькое, головка тоже... По крови мы сегодняшний план уже выполнили. Главное — менять почерк. Запомните, делюсь заветным — все угоны должны быть различными.

Новенькая белая «семерка» мягко, почти бесшумно, въехала во двор, приблизилась к крайнему подъезду. Погасли фары, распахнулась передняя дверца и в салоне вспыхнул несильный свет. В это время по дорожке к машине приблизился невысокий щуплый парнишка. Со стороны он мог показаться учеником восьмого-девятого класса и, наверно, поэтому не вызвал у водителя никаких опасений.

— Простите, пожалуйста, — обратился он к водителю и тот доверчиво высунулся из машины. Это был пожилой человек с коротенькими седыми усами.

— Слушаю вас, молодой человек?

— Видите ли, — Сынок вплотную приблизился к водителю.

— Ну? — поощрительно улыбнулся тот. И в этот момент прямо ему в лицо ударила сильная струя газа. Сынок приблизил баллончик к самому лицу водителя, поэтому рассеивания почти не было. Старик попытался было вдохнуть свежего воздуха, но Сынок ждал этого момента и ударил струей прямо в рот. После этого водитель бесшумно вывалился на мокрый, усыпанный листьями асфальт. Боксер тут же поволок безжизненное тело в сторону. Он даже с некоторой заботливостью втащил старика в кусты, но с таким расчетом, чтобы ноги его оставались на тротуаре — тогда соседи увидят, вызовут скорую помощь, в общем, не дадут умереть. Но это произойдет только в том случае, если кто-то узнает. Случайный человек наверняка примет за пьяного и пройдет, брезгливо поджав губы, хотя, может быть, всего несколько дней назад сам валялся точно в таком же положении. Что делать, такие нравы — мы настойчиво убеждаем себя, что валяется пьяный, хотя сердце подсказывает — нагнись, присмотрись. Нет, торопливо проходим мимо зарезанных, избитых, умирающих.

Двери белой «семерки» мягко захлопнулись и машина бесшумно тронулась с места. С небрежной неторопливостью проехала мимо всего дома и свернула на дорогу. На перекрестке «семерка» послушно остановилась перед красным сигналом светофора, дождалась зеленого, не соблазнившись желтым, когда уж кажется могла бы сорваться, с места. Нет, тронулась она только при полном зеленом и, набирая скорость, помчалась по пустынной ночной улице.

* * *

Вернувшись с обхода. Овсов прошел в свою загородку и тяжело опустился на кушетку. Потер лицо ладонями, словно снимая участливое выражение человека, от которого зависит чья-то жизнь. Старушки, которые по неосторожности сломали себе ноги, пьяные мастера, сунувшие руки в циркулярные пилы, смертельно избитые ребята, вздумавшие кому-то доказывать свое достоинство — все эти люди мало его волновали. С ними все было очевидно и его задача заключалась лишь в том, чтобы поставить на место вывернутые суставы, сшить разорванную кожу, наложить гипс, спрятать внутрь торчащие наружу кости. По-настоящему его беспокоил больной, лежавший в отдельной маленькой палате. Выжила, все-таки выжила та несуразная гора мяса и костей, которую однажды поздним летним вечером доставили ему с Никольского шоссе и он всю ночь провозился над этим существом. А теперь это существо, приняв вполне благообразный человеческий облик, каждое утро требовательно смотрело на него и встречало одним и тем же вопросом:

— Доктор, кто я?

— А Бог тебя знает, — Овсов присаживался на край кровати и принимался ощупывать, осматривать ноги, руки, суставы этого человека. — Сам-то не вспомнил?

— Если в вспомнил, не стал бы спрашивать.

— И я не стал бы дожидаться твоего вопроса, если в узнал, кто ты есть, или кем ты был в прошлой жизни.

Овсов подсел к письменному столу, придвинул телефон. Но набирать номер медлил, все еще колеблясь, все еще не уверенный в том, что этот звонок необходимо сделать. Неслышно вошла Валя — он узнавал ее по легкому шелесту простыни за спиной. Остановившись сзади, она положила ему на плечо руку, а он молча и благодарно потерся о нее небритой щекой.

— Как там наш? Не пристает?

— Пристает.

— Уже? — радостно удивился Овсов, подняв голову и встретившись с Валей взглядом.

— С вопросами пристает.

— Все его вопросы я знаю.

— Костыли сегодня попросил.

— Будут ему костыли. Все будет.

— Говорит, где-то я тебя уже видел...

— Понятно... Это он вспомнил о том, что он мужик. Тоже неплохо для начала, как ты думаешь?

— Наверно, — Валя передернула плечами. — Хочешь кому-то звонить?

— Да есть у меня один дружок... В прокуратуре работает.

— А ему-то зачем? Что-нибудь случилось? — легко вспрыгнув, Валя села на подоконник.

— Ты не забыла, что у нашего крестника в спине была хорошая ножевая дыра? Ведь его привезли не с простой автомобильной аварии... Это преступление.

— Ну и пусть возятся, Степан Петрович! Тебе-то что?

— Вот позвоню и пусть возятся, — в голосе Овсова прозвучало еле заметное раздражение.

— Я сказала что-то не то?

— Ты меня извини, конечно... Может, я из прошлых времен, а ты из нынешних... Может, где-то что-то У нас не стыкуется... Но, знаешь. Валя...

— Давай-давай! — она поощрительно рассмеялась. — Вываливай!

— Видишь ли, Валя, может быть, ты поступаешь правильно... Сужая свои обязанности... Не служебные, нет, здесь у тебя все в порядке. Начальство нареканий не имеет. Ты сужаешь обязанности человеческие. Ты не вмешиваешься в дела, которые впрямую тебя не касаются.

— Это плохо?

— А я вмешиваюсь.

— Это хорошо?

— Валя, не надо заводиться... Я не осуждаю тебя и не хвалюсь собой. Я просто объясняю разницу. И невмешательство может быть хорошим, и вмешательство может оказаться неуместным. Но как бы там ни было — я вмешиваюсь.

— И оказываешься в дураках!

— Полностью с тобой согласен, — улыбнулся Овсов, снимая напряжение. — Но я согласен десять раз оказаться в дураках, чтобы в одиннадцатый вмешаться кстати и своевременно. И потом у меня есть козырь... Я не боюсь выглядеть дураком... Иногда мне это даже нравится.

— И такое бывает? — удивилась Валя.

— Видишь Ли, миллионеру не страшно появиться в обществе в драном свитере — это никого не введет в заблуждение. Так и я... Мне не страшно впасть в дурь. Меня простят.

— Ты меня осуждаешь, — проговорила Валя.

— Упаси Боже! — воскликнул Овсов и, поднявшись со стула, обнял девушку. — Я просто балдею от того, что ты не подлаживаешься, не стараешься выглядеть лучше, а ведешь себя так, как считаешь нужным. А то, как ты относишься ко мне... Вообще повергает меня в глупый восторг.

— Ну, спасибо, — Валя сделала попытку освободиться из его объятий.

— Валя, — проговорил Овсов и в его голосе при желании можно было услышать и укор, и призыв к благоразумию, и раскаяние, и объяснение в любви.

— Ладно, замнем для ясности, — сказала она несколько грубовато, но легко. И оба перевели дух — опасный порог в разговоре благополучно миновали. Уже выходя, отодвинув простынь в сторону, она обернулась. — Звони своему прокурору. Он тут нам такое устроит...

— Да ты в него влюбишься! — рассмеялся Овсов.

— Вот и я о том же, — несколько не в лад, но с вызовом ответила Валя. Дверь из ординаторской" хлопнула за ее спиной сильнее обычного. «Делай, что хочешь, дурак старый! » — так примерно понят этот хлопок Овсов, и был не слишком уж далек от истины.

— Как будет угодно, — пробормотал он и уже не колеблясь, набрал номер телефона. — Павел Николаевич? Рад приветствовать. Овсов.

— О! Овсов! — Пафнутьев, кажется, готов был" шумно радоваться каждому человеку, который появлялся перед ним, писал ему, звонил, или просто встречался на улице. — Что-то давно тебя не видно, не слышно? Все латаешь, штопаешь, долбишь, пилишь, а? Признавайся, Овсов! Кайся!

— Что делать, Паша... Что делать...

— Но сам-то — жив, здоров, бодр, влюблен?

— Местами, Паша.

— Какая-то в тебе безутешность, Овсов! Чует мое сердце — не зря позвонил, не по велению сердца, а? " Корысть какая-то в твоем звонке прослушивается, а?

— Заглянул бы как-нибудь, а, Паша?

— Загляну. Обязательно. При первом же удобном случае. Как говаривал какой-то наш вождь — пренепременно.

— Сегодня бы и заглянул.

— Есть о чем поговорить?

— Найдется.

— Ишь ты! Я начинаю волноваться, Овсов!

— И правильно. Зайди, Паша... Познакомлю тебя с одним человеком.

— Твой клиент?

— Можно и так сказать.

— Как звать-величать клиента? — спросил Пафнутьев напористо. Овсов даже представил, как тот придвинул к себе чистый лист бумаги и взял ручку.

— Понятия не имею. я — Не понял? — удивился Пафнутьев. — Ты хочешь познакомить меня с человеком, о котором сам...

— Да, Паша. Да. Зайдешь?

— Дай подумать... Я сейчас большой человек, мне нельзя вот так с бухты-барахты... У меня все по часам расписано... А, знаешь, я прямо сейчас и подъеду. Годится?

— Жду, — и Овсов положил трубку, чтобы Пафнутьев не передумал, не спохватился, не спрятался за какую-нибудь отговорку.

* * *

Человек, который знал Пафнутьева раньше, был бы наверно удивлен происшедшими в нем переменами. Следователь, а теперь уже начальник следственного отдела, не стал угодливее, но появилась в нем этакая предупредительность. Начальству стало легче с ним разговаривать, с ним стало менее хлопотно, Пафнутьев сделался понятливее, а дурашливость, позволительная на прежней должности, как-то сама по себе исчезла. Понятия, раньше до него не доходившие, ставившие его в тупик, теперь он схватывал с полуслова. Другими словами, Пафнутьев стал как бы более причесанным, и в прямом смысле слова тоже. Никаких вихров, никаких непокорных локонов за ушами. Это был чиновник хорошего ранга, своевременно посещавший парикмахерскую. Изменился и взгляд у Пафнутьева — появилась в нем легкая утомленность, собеседник сразу понимал, что имеет дело с человеком влиятельным, с широкими обязанностями и полномочиями.

Правда, кое-что осталось в нем и от прежнего Пафнутьева. Роскошный костюм, который ему как-то по случаю устроил давний приятель Халандовский, Пафнутьев надевал нечасто, разве что на совещания у Сысцова, на встречи с жителями города, на свидания с Таней, которая относилась к нему так неровно. У Пафнутьева было такое ощущение, что в этом костюме он просто вынужден был произносить слова торжественные, имеющие значение не только для правопорядка вообще и для судеб государства. Это ощущение осталось у него от первого появления в кабинете Сысцова в прошлом году, когда он так нагло и бесцеремонно изложил сочиненную версию нескольких убийств. Но через некоторое время он понял, что все сошло вовсе не потому, что он такой ловкий да хитрый, вовсе нет. Просто его версия всех устраивала. И ее приняли, благосклонно и снисходительно. Она позволяла оставшимся в живых после той мясорубки сохранить свои позиции.

— То, что вы нам рассказали, дорогой Павел Николаевич, очень забавно. Только не думайте, пожалуйста, что все мы такие простачки, — обмолвился вскоре после тех событий Сысцов по телефону.

— Упаси Боже! — дурашливо закричал Пафнутьев в трубку. — Я ведь понимаю, что главная моя забота не о мертвых, как бы хороши они ни были при жизни, а о живых людях, дорогой Иван Иванович!

— Вот тут вы правы. На все сто процентов. Но не больше, — добавил Сысцов.

— А бывает больше?

— Да, — сказал Сысцов негромко. — Бывает. Когда истина существует сама по себе, а события — сами по себе. И на истину они никак не влияют и никак в ней не отражаются. Тогда требуется более ста процентов правоты.

— Простите, но тогда истина...

— Совершенно верно, Павел Николаевич, — невозмутимо перебил его Сысцов, чуть повысив голос. — Истина — это версия, которая мне нужна. Которая мне нравится, в конце концов.

— Понял, — Пафнутьев с готовностью кивнул, хотя в этом не было никакой надобности — разговор шел по телефону.

— Вас устраивает такое толкование?

— Вполне.

— Тогда нас с вами ждет долгая и счастливая жизнь, — улыбнулся Сысцов и Пафнутьев кажется даже на расстоянии увидел его опасно сверкнувшие белоснежные зубы. — Разумеется, в пределах, отпущенных нам природой.

— Ха! — осторожно рассмеялся Пафнутьев, поддержав шутку большого человека.

Этот разговор Пафнутьев вел уже из своего нового кабинета и поэтому не был еще вполне уверен в себе. Кабинет представлял собой небольшую комнату размером метров двенадцать — три на четыре. Поначалу такое роскошество несколько угнетало Пафнутьева — как-никак это был первый отдельный кабинет в его жизни и он отнесся к нему с тем простодушным восторгом, с которым входят измаявшиеся жильцы коммуналок в свою первую отдельную квартиру. Пафнутьеву нестерпимо хотелось заменить штору, самому покрасить пол, захваченную пальцами дверь, вымыть большое окно, выходящее прямо в листву громадной липы — распахнув рамы, он мог даже потрогать листву рукой. По утрам он иногда здоровался с липой как бы за руку. Естественно, убедившись, что никто не стоит за спиной и не хихикает тихо, мелко и пакостно, как выражалась все та же Таня, которая относилась к нему так непостоянно. Иногда задумываясь о ней, Пафнутьев мимолетно огорчался, сознавая, что это не очень-то его тревожит. А хотелось, хотелось терзаний и маяты, радостной взвинченности, но... Не было. Он понимал — Таня уходит из его жизни. Спрашивая себя время от времени хотелось бы ему, чтобы она осталась, он отвечал себе искренне и убежденно, — да, хотелось бы, да, пусть бы оставалась. Но предпринять что-то решительное и дерзкое... На это не находилось ни времени, ни духу. И мысли об этой женщине чаще всего заканчивались словами, которые он произносил вслух: «Давай, дорогая, давай... Тебя ждут конкурсы красоты, призы в сверкающих коробках, собранные на полях чудес, тебя ждут прекрасные молодые люди в вислых зеленых штанах, тебя ждут широкие кровати и глухой стук хрусталя с шампанским в полумраке... Давай, дорогая... Прямой тебе дороги в этот самый полумрак... »

Так думал Пафнутьев, растравляя в себе обиду, наслаждаясь своим не очень сильным горем, упиваясь легкой тоской по этой женщине. И кончались подобные его мысли чаще всего тем, что он хмуро и сосредоточенно набирал телефонный номер Тани.

— Не помешал? — спрашивал он напряженным голосом, и Таня сразу все понимала — его настроение, состояние, надежду.

— Паша, ты себя переоцениваешь... Ничему помешать ты просто не можешь.

— Так уж и ничему?

— Да, Паша, да.

— Боюсь, ты меня недооцениваешь.

— Хочешь сказать, что я ошибаюсь?

— Ошибаешься.

— И готов доказать?

— Готов.

— Что же тебе мешает сделать это? — улыбалась Таня в трубку.

— Ты еще поговори у меня, — ворчал Пафнутьев, и посрамленный, ехал к Тане, заглядывая по пути в один-второй коммерческие киоски, которые как-то незаметно и неотвратимо выросли вдоль улиц, вокруг трамвайных остановок, во дворе прокуратуры, и даже в самом здании прокуратуры, правда, с внешней стороны, с торца.

* * *

В больницу Пафнутьев приехал через полчаса после телефонного разговора с хирургом. С интересом оглядываясь по сторонам, прошел по длинному сумрачному коридору, вдыхая острые больничные запахи, поднялся по холодной бетонной лестнице на второй этаж. Когда сестра спросила его, кого ищет, к кому пришел, Пафнутьев лишь приложил палец к губам — тише, мол, могут услышать. И сестра этим вполне удовлетворилась, тут же отправившись по своим делам. Подойдя к ординаторской, он вкрадчиво заглянул в дверь, неслышно приблизился к загородке. Отодвинув простыню в сторону, он увидел Овсова, сидящего к нему спиной. Но самое интересное было то, что по седому затылку хирурга медленно и как-то раздумчиво скользила девичья ладошка.

— Руки вверх! — сказал Пафнутьев, входя. — Вас это не касается, — сказал он девушке, когда та испуганно отдернула руку от головы Овсова. — Положите ладошку туда, где она и была, иначе он не простит моего появления.

Девушка стрельнула глазами и, не проронив ни слова, вышла.

— Обиделась? — спросил Пафнутьев.

— Простит, — Овсов поднялся, пожал гостю руку, похлопал по спине.

— Ну ты. Овес, даешь! — Пафнутьев восторженно покрутил головой. — Чем же ты взял ее?

— Она меня, Паша, — Овсов виновато поморгал глазами. — Сам бы не осмелился.

— Чем, Овес?

— Чем берут в таких случаях... Молодость, красота, непосредственность... А остальное у меня самого есть. Выпить хочешь?

— Во времена настали! Куда ни придешь, везде спрашивают, не хочу ли я выпить! Не могу же я постоянно признаваться, что хочу... Прямо, не знаю, что и ответить...

— Поэтому ты признаешься в этом только давним друзьям, — улыбнулся Овсов и рука его потянулась к тумбочке стола. — Ты заметил, что административные взлеты разрушают дружеские связи, а? Толпы подчиненных заменяют нам друзей, а?

— Ложный вывод, — твердо сказал Пафнутьев, усаживаясь на кушетку. — Совершенно ложный, безнравственный вывод.

— Тогда ладно, — кивнул Овсов. — Как поживает наш лучший друг Халандовский? Жив ли, здоров ли, как прежде мудр и печален?

— В основном, печален.

— Что так? — Овсов нащупал наконец в глубине тумбочки то, что искал и вынул какую-то диковинную бутылку с ярко-синей жидкостью.

— Ты что?! — ужаснулся Пафнутьев. — Неужто стеклоочистителем балуешься?

— Ты, Паша, каким был, таким и остался — темным и невежественным. По нынешним временам это самый ценный напиток и дарят его только выдающимся мастерам своего дела, хирургам в основном, — Овсов безжалостно свинтил с бутылки роскошную пробку тоже синего цвета. — Смотри! — и он поставил бутылку на стол, повернув этикеткой к гостю. На этикетке были изображены море, пальмы, а на берегу не то красотки, не то обезьяны. — Райское наслаждение, как утверждает реклама, — и он бестрепетно разлил жутковатый напиток в две чашки с отколотыми ручками. — Принесли вот какую-то бурду... Начал искать на этикетке крепость, но кроме голых негритянок ни фига не нашел... Так что печалит Халандовского?

— Флажкуют его, а за что не пойму.

— Друзья у него чреватые, — Овсов протянул гостю чашку с синей жидкостью.

— Может быть, может быть, — Пафнутьев быстро глянул на Овсова, кажется, впервые задумавшись о таком объяснении халандовских неприятностей, — он осторожно понюхал напиток, опасливо посмотрел на Овсова, который, опустошив свою чашку, уже поставил ее на стол.

— Мне приходилось и зеленое пить из таких бутылок, и красное, и черное... Не поверишь, однажды даже молочное. Не наши это спортивные цвета, ох, не наши.

— Зачем берешь?

— Дают — бери, бьют — беги. Понимаешь, благодарные клиенты не видят другой возможности отблагодарить врача. Просто зайти и сказать спасибо... Безнравственно это и как-то по-жлобски. Да, честно говоря, я и сам на их месте поступал бы так же... Я тоже не вижу другой возможности отблагодарить меня за усердие, — Овсов плеснул в чашки еще немного вина и спрятал бутылку в тумбочку. — Чем хорош такой напиток... Кто зайдет — ни за что не поверит, что поддаем. Подумает, микстура какая-нибудь... Ну да ладно... Есть у меня, Паша, клиент...

— Вот-вот, пора уже и о нем.

— Слушай... Поступил он к нам уже больше трех месяцев назад в виде совершенно непотребном. Гора мяса и костей. Провозился я с ним часов десять, не меньше. Что мог — вправил, вшил, подтянул, удлинил, сколотил... Сейчас у этого человека вид более или менее нормальный.. Ноги — там, где им положено быть...

— А это было не всегда?

— Я же сказал — месиво. И руки на месте, и голова в верхней части туловища. Нос поправили, скальп был содран — натянул, пришил. В прежней жизни у него залысины намечались — сейчас их нет и в помине.

— Помолодел, значит?

— А ты не улыбайся, он и в самом деле выглядит моложе. Челюсть срослась, хотя контур лица, конечно, изменился. Рост стал больше...

— Это как? — удивился Пафнутьев.

— Ну, починил я ему ноги... Переломы сдвинулись, шипы поставил, стальные стержни... Сантиметров на пять стал выше. Руки... И руки в порядке... Позанимается, гантели потаскает... Поваляется он у меня еще пару месяцев... Но все это чепуха.

— Есть кое-что и пострашнее?

— Да, Паша. Во время операции выяснилось, что у него в спине ножевая рана. Хорошая такая рана, профессиональная.

— А помяло его где?

— Автомобильная авария. На Никольском шоссе. Ко мне сюда несколько раз приходили гаишники, но ничего внятного я им сказать не мог. Но они мне рассказали — машина, в которой он ехал, сгорела дотла. Вместе со всем, что в ней было. А его, похоже, выбросило. Или сам выполз.