Часть третья 2 страница

— Да, вот собираюсь... Уже созвонилась с Леной. Она ждет.

— Подожди, пока не выходи. По-моему, зеленый “жигуль” стоит под твоими окнами.

— Знаешь, его нет. Только что уехал. Но не за тобой, а в другую сторону.

— Понятно. Будь осторожна. Главное начнется завтра.

Андрей повесил трубку, осторожно выглянул из будки, но не увидел ничего подозрительного. Ему нужно было побывать в нескольких местах, причем, оставаясь незамеченным. Это было главным условием успеха задуманного.

Сначала он прошел к дому, где жил Заварзин. Но сколько ни ходил вокруг, ничто не привлекло его внимания. Окна квартиры были, как всегда, зашторены, форточки закрыты. Тогда Андрей направился к дому на противоположной стороне улицы.

Судя по всему, здесь недавно шли ремонтные работы — вокруг разбросаны комья смолы, тут же бочка, в которой эту смолу растапливали, в торце дома был установлен подъемник. С его помощью, видно, на крышу доставляли смолу и заливали протекающие места. Дом был окружен бестолково разросшимися кустами, поэтому, когда Андрей бродил вокруг, никто не заметил его, никто не обратил внимания. Он и сам не знал, зачем забрался сюда, но чувствовал, что не зря.

— Ничего, ребята, — время от времени бормотал он себе под нос. — Дайте немного времени, совсем немного и мы все утрясем... Только не торопите меня, не толкайте под локоть...

Андрей поймал себя на том, что не хочет думать о безвыходности своего положения. Природа словно бы взяла на себя заботу о его духовном здоровье, выключив тяжкие раздумья. Он понимал, что положение скверное, но не отказывался от попытки спастись. Так начинающий шахматист, проиграв партию, все-таки не сдается, надеясь то ли на чудо, то ли на зевок противника, то ли не осознавая своего положения.

А почему они решили избавиться от Пафнутьева? — вдруг возник вопрос в его сознании. Заварзин не хочет, чтобы он вышел на меня? Но тогда куда проще избавиться от меня... Значит, он и на них вышел... И попались они по-крупному, если даже мое исчезновение их не спасает...

Андрей вдруг увидел, что сидит на скамейке, на которой завтра должен оказаться Пафнутьев. С удивлением осмотрелся, пытаясь вспомнить, как здесь оказался, какой дорогой пришел...

Трамвай долго стоял на остановке, входили и выходили люди, наконец он тронулся. Приблизившись к повороту, остановился. Горел красный свет светофора., Вспыхнул зеленый и тут же начал набирать силу скрежет колес о рельсы.

" Как я раньше не замечал этого визга, — озадаченно подумал Андрей. — Сколько вообще всего происходит вокруг, чего я не вижу... И нужны какие-то события, потрясения, чтобы это стало видимым, ощущаемым”.

Откинув голову назад, он увидел сероватую от пыли листву-. " Листья, казалось, были вырезаны из жести и раскрашены в зеленовато-серый защитный цвет. И небо, с которого лилась невыносимая жара, тоже было какого-то сероватого цвета.

— Ну что ж, — сказал он, поднимаясь. — Ну что ж...

Андрей перебежал через дорогу и прошел во двор пятиэтажного дома, из которого завтра ему предстояло стрелять. Вошел в подъезд, медленно поднялся на пятый этаж, осмотрелся. Сделанный в полотке лаз был закрыт металлической дверью. Хотя к раме были приварены петли, замка он не увидел. Спустившись вниз, зашел в соседний подъезд, потом еще в один и, наконец, в пятом или шестом нашел то, что искал — тяжелую лестницу. Не раздумывая, он отнес ее в первый подъезд и повесил на пустующие крючья между четвертым и пятым этажами. Такие лестницы должны висеть в каждом подъезде. Никто не остановил его, никто не обратил внимания.

Уже спустившись во двор, остановился. Что-то озадачило его. Подобрал во дворе толстую рейку от какой-то упаковки, снова поднялся на пятый этаж. Уперев планку в квадратную дверь на чердак, с силой надавил на нее. Дверь поддалась. Значит, не была завалена, значит ею можно пользоваться. После этого перешел в крайний подъезд с другой стороны — и здесь дверь поддалась.

Когда мать открыла дверь, он поразился, словно впервые увидел ее возраст.

— Славно тебе, Господи, — проговорила она. — Пришел...

— А ты уж и не надеялась?

— Да как тебе сказать, — мать тщательно запирала замок. — Не знала, что и думать... У тебя ничего не случилось?

— Да вроде... А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю... Почему-то подумалось, почему-то спросилось...

Андрея опять резанули маленькие открытия — ее возраст, беззащитность, готовность принять сына таким, каков он есть. Если раньше она пыталась что-то в нем исправить, что-то улучшить, то теперь этого не было.

— Мне никто не звонил?

— Света звонила... Что-то давно ее не видно... — проговорила мать как-то неловко, словно позволила себе заглянуть в недозволенное место. — У вас все в порядке?

— Можно и так сказать.

— Андрюша, ты что-то не договариваешь?

— Ты спросила, все ли в порядке? Отвечаю у нас с ней все прекрасно.

— А на работе?

— И там. Более или менее.

— Есть будешь?

— Как скажешь, — Андрей понимал, что ей хотелось усадить его за стол, накормить обедом. И хотя есть не хотелось, он все-таки сел. Потом вышел во вторую комнату, вынул из книги несколько тысячных бумажек и, вернувшись на кухню, положил их на стол. — Возьми... Авось сгодятся.

— Боже, откуда столько?!

— За два месяца заплатили... У них не всегда деньги есть, часто задерживают... Вот и дали сразу.

— А у тебя-то осталось?

— Да. На бензин есть.

Андрей не помнил, как пообедал, не смог бы наверно сказать, что ел, и осознал себя лишь за своим столиком — просматривал письма, записки, телефоны и сбрасывал в корзину все лишнее, ненужное. Вынув из-под бумажной подстилки в ящике сберегательную книжку, он положил ее сверху, чтобы мать могла найти сразу. Его охватило желание закончить все дела, подчистить свое пребывание на земле.

— Да! — воскликнул он, увидев в дверях мать. — Я пообещал свой мотоцикл Николаю!

— Какому Николаю?

— Привет! Двоюродному брату! Если объявится — скажешь, что мотоцикл может забирать.

— А сам как же?

— А! — Андрей вскочил, вспомнив, что звонила Света. (? на оказалась дома. — Ты звонила?

— Да, хотела убедиться... Ничего не отменяется?

— Все остается в силе. И даже более того.

— Я уже собралась. Тут родители пришли, сейчас пробегусь по магазинам я... Хлеба куплю, молока... И все'.

— Света, я очень тебя прошу — не тяни!

— Будь спок! — и она положила трубку. Горькое чувство охватило Андрея. Он прощался. С домом, с матерью, со Светой, прощался с самим собой. Он знал, что завтра его не будет, не будет того, кем был сегодня. И заранее разрывал отношения с собой сегодняшним. Искоса поглядывая на спину, видел в дверях мать — она наблюдала за ним, не говоря ни слова.

— Послушай, — спросил Андрей, — помнишь, у меня был тубус для чертежей? Толстая такая черная труба, а сбоку ручка?

— Посмотри на антресолях... Там твои рисунки лежат. Я как-то собрала их, все свернула, в эту трубу и засунула.

Андрей приставил кухонную табуретку, забрался на нее и через минуту спрыгнул на пол, держа в руках тубус. Когда-то он ходил в изостудию, рисовал кувшины, пластмассовые овощи, а как-то руководитель студии привел на занятие девушку, и Андрей был потрясен, подавлен, когда натурщица, раздевшись донага, спокойно поднялась на подставку. Студийцы тоже были в легком шоке, расходились, возбужденно разговаривая о чем-то постороннем — это были молодые ребята, вчерашние школьники и многие из них вообще впервые видели голую женщину. Все это вспомнилось Андрею, когда он освобождал тубус от старых рисунков. Мельком пролистнув их, нашел и ту девушку, — на ней задержал взгляд чуть подольше. Завернув рисунки в газету, сунул за шкаф. А вот тубус осмотрел внимательнее, проверил замочек, хорошо ли укреплена ручка, плотно ли прилегает крышка. Все действовало, все было в порядке, а то, что тубус оказался исцарапанным, в разноцветных пятнах, оставшихся со времен художественной студии, не смущало.

— Уж никак снова решил заняться рисованием?

— К тому идет, — усмехнулся Андрей.

— А что, у тебя неплохо получалось, — мать поняла ответ; сына — на этот раз совсем не для рисунков понадобился тубус.

* * *

Не сразу, далеко не сразу согласился Халандовский на встречу с корреспондентом. Кряхтел, стонал, но, в конце концов, Пафнутьев уломал его, пообещав вести себя пристойно и лишних вопросов не задавать. Потому-то Халандовский встретил Пафнутьева и Фырнина с некоторой настороженностью. Он обреченно взглянул на них, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь смутно улыбнулся, махнул рукой в сторону комнатных тапочек. Попытку Пафнутьева извлечь что-то глухо звякнувшее, он пресек — просто взял чемоданчик у того из рук и поставил в угол. И тут же подхватил гостей под локти, повел их по коридору в комнату. Прекрасно знал Халандовский, что осталось в чемоданчике. Едва лишь взглянув на Пафнутьева, сразу понял — с водкой заявился. Но представляя, как она ему досталась, великодушно пренебрег бутылкой.

Фырнин вошел в комнату, с любопытством осмотрелся. И многое его здесь не то чтобы удивило, он знал, к кому пришел, многое озадачивало. Ему приходилось бывать в квартирах, где дорогие вещи были в центре существования хозяев, казалось, хозяева жили при них в качестве музейных служителей — чтобы смахивать пыль, обслуживать и показывать посетителям видеомагнитофоны, телевизоры, наборы фужеров с золотыми нашлепками и прочую дребедень. В квартире Халандовского все это присутствовало, но как-то естественно, вроде иначе и быть не могло. На видеомагнитофоне стояла пепельница и в ней дымилась сигарета. Японский телевизор был засунут в угол, заставлен какой-то вазой с подвядшими цветами, причем, экран чем-то запачкан, а роскошные фужеры, место которых только за толстыми стеклянными дверцами, стояли на журнальном столике и словно ждали, когда их возьмут в руки, ощутят их тяжесть, посверкивающие грани насечки.

— Садись, Паша, — сказал Аркаша, — и вы тоже присаживайтесь, — он показал Фырнину на кресло. Халандовский не сделал даже попытки включить диковинный телевизор, похвастаться каким-то фильмом, он и не вспомнил об этих игрушках. Но зато, открыв какую-то дверцу в шкафу, вынул запотевшую бутылку смирновской водки, украшенную царскими гербами, наклейками и капельками влаги на боку.

— Ого! — сказал Пафнутьев, подхватив бутылку и тут же принявшись ее рассматривать.

— Круто, — обронил Фырнин, оживившись.

— Ребята подарили, — безутешно произнес Аркаша. — Если, по-вашему, это взятка, — поднявшись с кресла, он задернул плотные шторы, отгородившись от слепящего солнца, и в комнате сразу установился приятный полумрак.

— От такой взятки и я бы не отказался, — сказал Пафнутьев без всякой задней мысли, просто, чтобы поддержать разговор, но Халандовский понял по-своему, он все понимал по-своему, причем, каждый раз оказывалось, что понимал правильно. Произнесенное слово у него начинало работать, едва только он проговаривал его.

— Подарю, — кивнул Халандовский.

И Пафнутьев понял — никакие силы морали и закона уже не спасут его, он уйдет отсюда с бутылкой смирновской водки. Пафнутьев и сопротивляться не стал. А хозяин тем временем все с той же неспешностью принес из холодильника уже нарезанную рыбу, Пафнутьев не знал даже, как она называется — копченая, полупрозрачная, без костей и шел о-" нее запах, способный перебить все человеческие убеждения, все статьи уголовного кодекса, да и гражданского тоже. Потом Халандовский на глазах гостей порезал крупные красные помидоры, не стараясь сделать кусочки изысканнее — они были крупными, на срезе сахаристыми и в свете низкого закатного солнца, бросившего сквозь шторы щедрый свой луч на столик, помидорные кусочки вспыхнули, будто в каждом загорелась маленькая электрическая лампочка.

— Вы какие рюмки предпочитаете? — спросил он у Фырнина, раскрыв стеклянную дверцу стенки. Тот помолчал, пытаясь понять вопрос, а ответить так и не успел. — Я так и думал, — одобрительно кивнул Халандовский. — Будем пить из профессиональных.

— Это каких? — радостно изумился Фырнин.

— А вот из этих, — на столе будто сами по себе возникли граненые хрустальные стопки, граммов по сто емкостью. — Недавно был в гостях. Хорошие ребята... И спеть могут, и сплясать, и власть" умеючи ругают, — Халандовский ушел на кухню, продолжая неторопливый свой рассказ, вернулся, и, таким образом, гости услышали только окончание истории. — Наливают мне, а в рюмке... Ну, не больше чайной ложки... Я выпил, как порядочный, чтоб хозяев не огорчать, а потом долго всматривался в стопку — не то было что-то в ней, не то не было...

— Так и ушел трезвым?

— Нет, пришлось слукавить... Хозяйка петь взялась, все ей внимание уделили, хозяин принялся гитару в порядок приводить, а я тем временем — вроде бы дурак глупый и ничего не соображаю — выливаю полбутылки водки в стакан для воды, подкрашиваю компотом... Песни веселые слушаю, а сам из стакана прихлебываю... Прекрасный получился вечер, — тяжело опустившись в кресло, Халандовский наполнил рюмки, поднял свою в приветственном жесте и молча выпил. Пафнутьеву и Фырнину не осталось ничего, как последовать его примеру. Водка от всех причин отличалась тем, что пахла не ацетоном, не самогоном, хотя и самогон может пахнуть обворожительно, нет, она пахла водкой, от чего Пафнутьев отвык давно и даже не представлял себе, каков у нее настоящий запах. — Как напиток? — спросил Халандовский, — он все-таки знал цену своему столу и хотел чуть-чуть признания.

— Что тебе сказать, Аркаша... Вот как живешь, за кем-то бегаешь, кого-то ловишь... И постепенно теряешь ощущение настоящей жизни, забываешь даже, как она пахнет, как выглядит, забываешь, какой у настоящей жизни вкус, цвет... А пахнет она, оказывается, вовсе не хлоркой из следственного изолятора, не конфискованным самогонным аппаратом... Вот ты и напомнил, как настоящая жизнь пахнет, какой у нее вкус, какова крепость...

— Такие напитки — это счастливейшие вехи в нашей жизни, — добавил Фырнин.

Халандовский кивнул. Он был удовлетворен ответом. И в благодарность за хорошие слова снова наполнил стопки. Белая рубашка на его груди была распахнута, рукава подкатаны, от уха по шее тихонько пробирался ручеек пота, но Халандовский не замечал его. Он снова поднял стопку и как-то безутешно выпил. Прислушиваясь к себе и убедившись, что водка попала, куда ей и следовало, подцепил на вилку сразу два ломтя рыбы, сунул их в рот. Пафнутьев не мог не восхищаться той убежденностью в каждом жесте, которая исходила от хозяина.

— Говори, Паша, — сказал Халандовский. — Мы здесь одни.

— Голдобов богат?

— Да.

— Очень? — спросил Фырнин.

— Да. Ведь мы на ты, правильно? Я так и думал... Ты хочешь спросить — законные ли его богатства... Отвечаю — нет. С твоей точки зрения. А с моей — вполне законны.

— Хорошая рыба, — сказал Пафнутьев. — Как она называется?

— Осетрина холодного копчения. Сейчас еще нарежу.. — Халандовский поднялся и, не обращая внимания на протестующие крики Пафнутьева, выше)! на кухню.

Вернулся он с деревянной подставкой, на которой лежал початый балык. Плотно усевшись в низкое кресло, нарезал несколько кусков балыка. — Уж коли не знаешь, как она называется, ты должен хорошо ее запомнить... Эта закуска всем хороша, но есть у нее и большой недостаток.

— Не заметил.

— От нее не пьянеешь. И приходится пить вдвойне. Вы к этому готовы?

— Как пойдет разговор, — улыбнулся Фырнин. Он не торопился задавать вопросы, зная, что в любом случае о нем не забудут и о его интересах тоже.

— Тоже правильно, — кивнул Халандовский. — Колбаса стоит тысячу рублей килограмм. Рулон бумаги для обертки весит тысячу килограмм. Продав всю колбасу, завернутую в этот рулон, я получаю чистый и честный миллион рублей. Правильно? Никого не обвешивая, никого не обманывая. Это один колбасный отдел одного гастронома. И от Голдобова зависит получит ли этот гастроном колбасу, получит ли бумагу. Заметь, миллион получается при совершенно честной работе.

— А при недостаточно честной?

— Эту цифру можно удвоить. А если колбасу продать подороже, то, сам понимаешь...

— И это тоже зависит от Голдобова? — спросил Фырнин.

— Да. Нужна очень кропотливая экспертиза, чтобы установить истинную цену колбасы... Ну, и так далее. Я назвал самый простой, школьный пример. Об остальных говорить не буду, да это тебе и не нужно. Ты вышел на Голдобова?

— Да.

— Колбасные дела?

— Нет. Убийство, — Пафнутьев отвечал не только Халандовскому, но и Фырнину.

— Коля Пахомов? Все правильно, это его работа.

— А ты это знал?! — откинулся в кресле Пафнутьев.

— Конечно, — печально ответил Халандовский. — Это все знают. Но ведь нужны доказательства, правильно? Ты нашел доказательства?

— Похоже, что нашел.

— Тогда берегись. Твой шеф — его человек.

— Анцыферов? — уточнил Фырнин.

— Валя, не надо фамилий, хорошо? — Я неуютно себя чувствую в собственном доме, когда звучат такие фамилии, — Халандовский снова разлил водку в стопки. Бутылка оказалась пустой и он отставил ее в угол. — Сейчас пропустим по одной и покажу свои семейные фотографии...

— Может быть, в другой раз семейные-то?

— Я покажу, а если не понравятся, отложишь в сторону. Но ты не отложишь, ты попросишь на память, хоть одну, хоть половинку... Но я не дам. Посмотреть позволю, а подарить не могу.

— Почему, Аркаша?

— Жить хочется, Паша.

— Кто-то мне уже говорил эти слова...

— Ты услышишь их еще не раз. Каждый умный человек, к которому подойдешь со своими вопросами, может их произнести, — Халандовский взял с полки конверт и протянул его Пафнутьеву. — Когда ты позвонил, я сразу понял, какие вопросы будешь задавать. И подготовился. Пойду пошарю в холодильнике, может, найду чего закусить, а вы пока посмотрите фотки, — Халандовский поднялся и вышел на кухню.

Снимки оказались странные. На всех была изображена часть улицы, снятая сверху — решетчатый забор, ворота, машина с раскрытым багажником и люди, несущие какой-то груз. На одних снимках они были рядом с машиной, на других уже по ту сторону ворот, на третьем кто-то придерживал ворота...

— Это Первый, — сказал Халандовский, ткнув толстым волосатым пальцем в человека, придерживающего ворота. — А это Голдобов, — он показал на человека, который стоял у второй половинки ворот.

— А зачем так много снимков? Ведь они одинаковые? — спросил Фырнин.

— Видишь ли. Валя, если взглянуть в них внимательнее, — Халандовский с хрустом свинтил пробку со второй бутылки, — то увидишь, что на одном снимке весна, на другом — осень... И так далее. Вывод простой — круглый год начальник управления торговли подпитывает Первого. Специалистам нетрудно установить, что в этих ящиках, их приблизительную стоимость. Одно время у меня были неважные отношения с Голдобовым и я решил слегка подстраховаться... И заказал такие вот картинки. Когда дело дошло до разрыва, пришел к Илье Матвеевичу на прием и показал. Он посмотрел и вернул их мне. Молча. Потом подумал и снова забрал. Сказал, что для л разговора у него времени нету, что я могу идти. И я ушел. С тех пор у нас вполне терпимые отношения. Он меня не трогает, дань плачу исправно, хотя и не столь щедрую, как другие.

— Дань кому? — Фырнин опьянел, беспричинно улыбался, явно отдавал предпочтение осетрине, но вопросы задавал вовремя и именно те, которые требовались.

— Голдобову. Сам-то он за прилавком не стоит.. А жить хочется и ему. Он пробовал договориться с Пахомовым, но... Был грех — женой его попользовался. И Колю заклинило.

— А зачем Голдобову понадобились снимки? Ведь он знал, что у тебя остались экземпляры?

— На случай, если у него испортятся отношения с Первым.

— Но они не испортились?

— Пока нет.

— Ты говоришь пока...

— Я имею в виду твою деятельность. Ты, Паша, перешел черту. Ты в опасной зоне. Можно сказать... в мертвой зоне. Твой шеф...

— Анцыферов? — опять вставил вопрос Фырнин, не в силах удержаться от уточнения.

— Да, — Халандовский поморщился недовольно и, чтобы как-то сгладить промах корреспондента, наполнил рюмки. — Давайте пригубим, закусить я кой-что нашел, — Фырнин с удивлением увидел на столе баночку красной икры и два кружка домашней колбасы. — Не взыщите, пища у меня простая. Но здоровая. Завтра утром будете в форме. Поехали, — и он так же, как после первой стопки, прислушался к себе — туда ли пошла смирновская. Смирновская пошла куда следует, и Халандовский прямо рукой взял круг колбасы. — Налегайте, ребята, на икру, я к ней спокойно отношусь. Что хочу сказать... Защититься от Голда я смог... Но напасть на него... Это не просто рискованно, это опасно. Для жизни опасно.

— И мне не советуешь?

— Как я, Паша, могу советовать... Мы с тобой в разных весовых категориях... Если бы ты поделился новым способом, как сделать миллион, я бы мог сказать что-нибудь дельное... А здесь... То, что это опасно, то, что это смертельно опасно... Ты и без меня знаешь. У тебя сколько трупов в деле?

— Два.

— Если не остановишься, еще будут. В конце концов, Голдобов войдет в твой кабинет чистеньким. С улыбкой на устах. И никак иначе. И не раньше. Твои коварные вопросы будут его только смешить. Не заблуждайся, Паша, на этот счет. Тебя шеф уже отстранил от дела?

— Откуда ты знаешь? — опешил Пафнутьев.

— Предположил, — грустно улыбнулся Халандовский. — Это самое простое и невинное действо... Если не сработает, будут другие. Каждый раз все жестче. По нарастающей. Вы ко мне пришли пешком?

— Пешком. А что?

— Обратно поедете на машине.

— А к чему это? — Фырнин после выпитого не мог ни о чем спросить без широкой простодушной улыбки.

— Несу ответственность из своих гостей. Я только тогда выполню долг хозяина, когда буду знать, что вы в своих постельках и в ваших головах нет посторонних предметов.

— А какие посторонние предметы могут быть...

— Это ты у меня спрашиваешь? — Халандовский посмотрел на Фырнина удивленными глазами, поморгал и снова обратился к кружку домашней колбасы, от которой сумасшедше пахло настоящим мясом, чесноком и прочими полузабытыми вещами.

— Хорошо, Аркаша, скажи вот что... — Пафнутьев помедлил, прикинув количество водки во второй бутылке, помолчал. — Первый у Голдобова на крючке?

— Хм, — Халандовский, кажется, соображал лучше, когда в руках у него была бутылка. — Он отвинтил крышку, разлил водку в стопки, поставил пустую бутылку в угол. — Хм... Если Голдобов так думает, то он ошибается. Опасно держать на поводке дикого зверя. Его можно подкармливать, поддерживая состояние сытости, но упаси, Боже, прозевать момент, когда зверь проголодается или почувствует опасность. Первый будет помогать Голдобову, выручать, пускать его в свой кабинет только до тех пор, пока это не будет для него ничего стоить. Голдобов оставил у себя снимки... Но самая большая ошибка его будет, могу даже сказать, что это будет последняя ошибка... Если он решится показать Первому эти снимки. — Халандовский смотрел в окно, залитое красным закатным солнцем, и говорил медленно, тихо, будто вещал — Голдобов бывает у Первого чаще других, бывает у него гораздо чаще, чем требуется... Он привык к Первому, как смотритель зоопарка привыкает к тигру...

И даже не ощущает опасности. Голдобов должен был выкупить у меня снимки за любые деньги только для того, чтобы их уничтожить. А ему это и в голову не пришло. Он думает, что снимки опасны для Первого. Нет, они опасны для него самого! Я мог бы убрать Голдобова в течение суток. Для этого нужно только одно — положить Первому на стол эти снимки.

— Почему же ты этого не делаешь?

— А зачем? — удивился Халандовский. — Зачем, Паша?! Голдобов меня не трогает, у нас установились ровные взаимовыгодные отношения, мы ценим друг друга, как достойные противники, соратники... Он знает, что я его не продам, но он меня при необходимости продаст. И стараюсь не подставлять бока. И потом... Как знать, кто придет вместо него, сколько новый потребует для первого знакомства...

— А ч том, что потребует, ты не сомневаешься?

— Очень глупый вопрос, Валя. Ты же не сомневаешься в том, что завтра взойдет солнце? Оно может оказаться за тучами, может быть в тумане... Но солнце взойдет минута в минуту. И я тоже минута в минуту появлюсь в кабинете нового начальства с плотным пакетом в кармане. Давай, Валя, выпьем... За твои творческие успехи. Выпьем за то, чтобы наш друг Паша успешнее, чем прежде, ловил карманников, мошенников, кладбищенских воров, которые торгуют могильными цветами, а эти цветы юноши трепетно дарят своим возлюбленным, а те потом всю жизнь помнят их и даже в момент смерти цветы стоят перед глазами умирающих, как нечто давнее, счастливое, чистое...

— Остановись, Аркаша! — властно приказал Пафнутьев. — Что-то тебя не в ту степь, понесло!

— После второй бутылки такое случается, — Халандовский виновато развел руками. — Я очень умный человек, Паша, я не встречал в своей жизни никого умнее меня! Но даже я, даже в таком вот вдохновенном состоянии не могу сказать, что ждет тебя завтра. Пытаюсь и не могу. Темнота. Неопределенность. Ты себе, Паша, уже не принадлежишь. Это я знаю точно.

— В каком смысле? — с подозрением спросил Пафнутьев.

— В том смысле, что твои решения и поступки уже не влияют на твою судьбу. Другими словами, своими поступками и решениями ты уже не можешь ничего изменить. Покатилось Большое колесо. И, похоже, ты сам сдвинул его с места.

— Разберемся, — бросил Пафнутьев, набирая в баночке полную ложку красной икры. — Разберемся, — и он сунул ложку в рот.

— Ну как, Паша, еще по глоточку? — спросил Халандовский.

— Что ты, совсем ошалел. Нет, спасибо, мне пора.

— А ты. Валя?

— Разве что на посошок, — Фырнин решил не противиться хозяину.

— О! — радостно воскликнул Халандовский. — Вот она, столичная закалка! А ты, Паша, замшелый какой-то, опасливый.

— Ладно, уговорили, — махнул рукой Пафнутьев. — Наливай.

После “посошка” хозяин взял телефон, положил себе на колени, набрал номер. — Толик? Ты в порядке? Молодец... Через пятнадцать минут на обычном месте будут стоять два человека, — он окинул взглядом Пафнутьева. — Один из них в сером костюме, почти трезвый, и с чемоданчиком не первой свежести. Второй юн и прекрасен, — Халандовский подмигнул Фырнину. — Ты их узнаешь. Их все узнают. Лады? Пока.

— Что это значит? — спросил Пафнутьев.

— Я же тебе говорил, Паша... Ты должен сегодня добраться домой. Скажу больше — ты позвонишь мне, когда окажешься дома. Или я позвоню. Только тогда сон мой будет спокоен, здоров и целебен. Да! — воскликнул он, поднимаясь. — А это гостинец на добрую память о нашем прекрасном вечере, — в руке Халандовского словно сама по себе возникла плоская бутылка смирновской водки. Но вдруг как-то неловко пошатнувшись, он выронил ее на паркет. Пафнутьев в ужасе закрыл лицо руками, Фырнин вскрикнул, как от боли. Но когда прошла секунда, вторая и не раздалось звона разбитого стекла, они опасливо посмотрели на пол и увидели бутылку, которая лежала, как ни в чем не бывало, и даже, казалось, усмехалась над ними — точно так же, как усмехался счастливый Халандовский. — Что, Паша, напугался? Это шутка, пьяная шутка, может быть, не очень хороша, но если расстаемся с улыбкой на устах — это прекрасно! Понимаете, ребята, поганые буржуи выпускают водку в мягких бутылках. С виду не скажешь, а когда она падает, то может только подпрыгнуть... Во живут, а?! Потрясающе! — и он вручил по бутылке Пафнутьеву и Фырнину.

— Спасибо, Аркаша. Это царский подарок. Я надеюсь пригласить тебя на эту бутылочку, когда все закончится..

— О, тогда мы ее никогда не выпьем.

— Почему?

— Потому что все никогда не кончится.

— Разберемся, — повторил Пафнутьев. — Спасибо, Аркаша, за ужин, все было прекрасно. Если еще твой человек развезет нас по домам, можно считать, что жизнь удалась.

— Н; что ж, до скорой встречи, Паша.

— Снимками не поделишься? — спросил Фырнин.

— Знаешь, Валя, чего я боюсь... Пропадут они у тебя. Исчезнут. Ты и знать не будешь, кто взял, когда, куда пошли... Паша, у тебя такого не бывает?

— Да как сказать, — смутился Пафнутьев.

— Вот и я о том же. Ребята, когда эти снимки понадобятся жестко и срочно... Считайте, что они у вас уже в карманах. Отдам. Я ведь тоже дома их не держу.

— На войне, как на войне, — усмехнулся Пафнутьев.

— Да, Паша, да... Я рад, что смирновская не сбила тебя с толку... Провожать не пойду, мне нельзя. Смотри, — он подвел Пафнутьева к окну, — видишь просвет в кустах? Вы выходите по этой тропинке и ровно через минуту останавливается машина. Девятка. Верный человек довезет вас, куда надо, поможет подняться на этаж, открыть дверь и уйдет, закрыв ее...

— Неужели мы выглядим настолько пьяными?

— Мне неважно, как вы выглядите, что при этом чувствуете и что думаете... Я хочу спокойно спать. А для этого должен знать, что вы дома и у вас все в порядке. Не о вас пекусь, о себе. И машину вызвал, беспокоясь о собственном самочувствии. Это чтоб вы не заблуждались. Видите, как я себя люблю, на какие жертвы иду, чтобы обеспечить себе спокойный сон. Пока, Паша. До встречи. Валя. — Халандовский проводил взглядом Фырнина, не совсем твердо отправившегося в туалет, и наклонился к Пафнутьеву. — И еще, Паша... В машине на заднем сидении увидишь пакет... Это тебе. Не забудь его, когда будешь выходить. Впрочем, Толик напомнит.

— Что там? — отшатнулся Пафнутьев.