Виктор Пронин 7 страница

— Ладно, хватит вам перемигиваться, — Пафнутьев откинулся на спинку стула. — Слушай мою команду. Виталий, с тебя снимки. Сделай пару десятков, потом при надобности допечатаешь. Срок исполнения — завтра к утру.

Вместо ответа Худолей сложил руки на груди и склонил голову.

— На тебе, — Пафнутьев повернулся к Ерцеву, — ревизии последнего года. Все, что касается управления торговли. Кого привлекали и за что, кого посадили и на сколько, кого помиловали, на поруки взяли, кто откупился, отвертелся, отгавкался... Короче — вся уголовная хроника.

— Ни фига себе! — воскликнул Ерцев. — Да это на месяц работы!

— Не нужно слишком много подробностей, — успокоил его Пафнутьев. — Но общая сводка, из которой можно было бы заключить о положении вообще, понимаешь? Повторяю — сводка. Усек? Завтра жду с первыми успехами.

— Думаешь, они будут? — с сомнением спросил Ерцев.

— Уверен! — с преувеличенной напористостью произнес Пафнутьев. — Ты еще себя не знаешь! — он повернулся к Манякину. — На тебе результаты медэкспертизы, опознание...

— А кто опознает?

— Жена. Друзья. Соратники. Соседи. Хватит? Еще кого-нибудь назвать?

— Для начала достаточно.

— Но ты же знаешь, вовсе не обязательно, чтобы опознавали все, кого я перечислил?

— Да уж сообразил.

— Слава тебе. Господи! — облегченно воскликнул Пафнутьев. — И с баллистиками все нужно выяснить. Уточняю — картечь самодельная или заводская, бывают шарики от подшипников, колотый чугун, рубленый свинец и так далее. Может быть, что обнаружится — пыжи, жаканы, прокладки... Не забудь о содержимом карманов.

— Деньги? — оживился Манякин. — Так их уже санитары расхватали на сувениры.

— Какие деньги! — простонал Пафнутьев. — Блокнот, записная книжка, телефоны, квитанции, билеты на поезда и самолеты, на трамваи и автобусы, письма, наброски, бумажки для туалета...

— И это нужно? — удивился Манякин.

— Да! — заорал Пафнутьев. — Да! Изымешь для собственного употребления. Разве ты не знаешь, что в стране нет туалетной бумаги?!

Корчился от хохота Худолей, вертел головой Ерцев, не зная, как помочь товарищу, а тот озадаченно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что стоит за последним указанием следователя.

— Мне кажется, — медленно проговорил Манякин, — что если при пострадавшем действительно была туалетная бумага в каких-то количествах, то санитары и ее...

— Все! — закричал Пафнутьев. — Нет больше сил моих. Катитесь!

* * *

Ушли оперативники, убрался в свою каморку Худо-лей, в кабинете наступила тишина, и Пафнутьев со вздохом откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Это была его привычная поза — затылком в холодную стену, выкрашенную масляной краской, и неустойчивое раскачивание на двух задних ножках стула. Он перебирал услышанные за день слова, вспоминал лица, имена, сведения, и тасовал все это, тасовал, пока не начинала устанавливаться взаимосвязь между событиями, пока не появлялся в них просвет.

В коридоре время от времени вспыхивали разговоры, перебранки, кто-то прощался, кто-то канючил, жалуясь на жизнь. За окном шумела городская жизнь, наполненная гудками машин, голосами, шелестом ветвей — начался ветер и появилась надежда, что опять короткий дождь освежит зелень, хоть на какое-то время смягчит зной.

— Похоже, Павел Николаевич, вы крепко влипли, — проговорил Пафнутьев вслух и, оттолкнувшись от стены, склонился над телефоном. Этот номер он набирал медленно, словно еще не решив окончательно, стоит ли звонить. Но палец продолжал набирать одну цифру за другой, и, наконец, раздались длинные гудки, прозвучал в трубке знакомый голос. Пафнутьев не сразу отозвался, все еще колеблясь. — Привет, Таня, — произнес он каким-то нерабочим, вечерним голосом. — Как поживаешь?

— А, Паша, — без подъема проговорила женщина. — Здравствуй, Паша. Жив?

— Местами, — у Пафнутьева сразу изменилось настроение. Шаловливые слова, которые уже плясали на кончике языка, исчезли, уступив место усталым и раздраженным.

— А вообще, что нового? — женщина явно тяготилась разговором.

— Самая большая новость в моей жизни — это то, что я вот собрался позвонить тебе. Неплохая новость, а? — Пафнутьев сделал попытку придать разговору хоть какой-то смысл.

— Долго собирался.

— Ждал, что ты позвонишь...

— Некогда, Паша.

— Дела? — участливо спросил Пафнутьев, уже жалея, что затеял этот разговор.

— Да... Сама удивляюсь, куда уходит время.

— Давай встретимся и я подробно, со знанием всех обстоятельств, объясню, куда уходит время. Твое, мое...

— Сегодня не получится, Паша, — произнесла женщина, не потрудившись придать голосу хоть какое-то сожаление.

— Экзамены? — подсказал Пафнутьев.

— Не только... Подруга заболела, надо навестить... Дома полный кавардак... Все собиралась за уборку взяться, .

— Гостей ждешь?

— Да какие гости, — небрежно сказала Таня, и Панфутьев улыбнулся своему печальному знанию человеческих слабостей.

— Ох, Таня, Таня, — вздохнул он непритворно, — ты даже не представляешь с каким страшным человеком разговариваешь. А если я скажу, что еще неделю назад приставил к тебе одного толкового оперативника, который не спускал с тебя глаз ни днем, ни ночью? Теперь я могу сказать, чем заболела подруга, какая тебя ждут экзамены и сколько они еще будут продолжаться. Могу сказать, почему у тебя кавардак в доме, какие подарки кому подарила, что вручили тебе и за какие заслуги... Кто посетил тебя, и кого посетила ты...

— Слушай, неужели в самом деле приставил?! — ужаснулась Таня. — Это ведь... Это незаконно!

— Очень даже законно. К нам прибыли на практику двое ребят... Надо же их на чем-то проверить. Одного я приставил к тебе, поскольку всегда могу оценить достоверность добытых сведений.

— Паша, это нечестно! — жалобно проговорила Таня.

— Если ты будешь и дальше вести себя со мной вот гак безжалостно, — жестко проговорил Пафнутьев, — я его попросту посажу.

— За что?

— А почему ты не спрашиваешь, кого я собираюсь посадить? Эх, Таня, не любишь ты меня, не жалеешь!

— Ну, почему же... Я очень тебя люблю.

— Когда говорят, что люблю очень, это значит, что не любят совсем. Мне не нужно, чтобы ты меня любила очень. Очень — никто никого не любит. Все проще: или любят, или нет.

— Опять ты за свои следовательские штучки...

— Я говорю только о любви.

— За что ты к нему прицепился?

— Ну... Прицепился я больше к тебе... А за что его сажать... У него три пары джинсов, — конечно, Пафнутьев не знал, сколько штанов у нового поклонника Тани, но он знал Таню.

— Это преступление?!

— Чтобы иметь три пары джинсов, надо совершить не одно преступление. Такова жизнь. Давно его знаешь?

— Месяца два...

— О, так у вас все впереди!

— Не все.

— Даже так, — упавшим голосом обронил Пафнутьев. — Даже так... Ну, ладно, приятно было с тобой поговорить. Если что — звони. Всегда рад, как говорится.

— Зашел бы как-нибудь, Паша!

— Зайду. Обязательно. Как пригласишь, так и зайду.

— Приходи сейчас, — произнесла Таня несколько вымученно.

— Что же это получается — запугал бедную девочку, нагнал страху и, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, в дом проник... Нет уж! В другой раз. Но предупреждаю — я страшный человек. А в гневе даже неистовый. Все. Целую.

И Пафнутьев положил трубку, хотя слышал, что Таня еще что-то пыталась объяснить. Он снова откинулся на спинку стула, нашел затылком привычное место на холодной стене. Его озадачила двойственность собственного положения. С одной стороны, от него требуют результатов, но в то же время предпринимаются явные усилия, чтобы их не было. Иначе как понимать, что именно его, никогда убийствами не занимавшегося, вдруг бросают в это дело? Теперь эта пропажа письма в милиции... Колов не учел, что в журнале может быть запись о посещении Пахомова... Здесь у них прокол. И устроил им это... Пахомов. Он знал, что находится в зоне риска. Наверняка от него что-то требовали, к чему-то склоняли, чем-то угрожали. И если убийство состоялось, значит Пахомов не дрогнул. Следовательно, убийство было не случайным.

А убийцы — всего лишь исполнители. За ними стоят другие люди — состоятельные и осторожные. Они могут сделать заказ, расплатиться и остаться в стороне. И то, что ты, Павел Николаевич, оказался в роли следователя... Это их выбор. Ты должен уяснить и запомнить — именно они, организаторы преступления, выбрали тебя. А задача их заключается в том, чтобы следствие шло активно, но без результатов. Ты не должен их обнаружить. Да тебе никто и не позволит. Значит ты, Павел Николаевич, оказался вроде чучела — руками маши сколько угодно, но с места не двигайся.

Ну что ж, будем махать руками...

Но почему выбор пал на меня? А потому, Павел Николаевич, что ты в прокуратуре самый занюханный и никто в тебя не верит. Ты самый бестолковый и потому самый безопасный. Нравится это тебе или нет, ласкает это твой слух или оскверняет...

Дальше — Колов... Он принял меня, чтобы убедиться — расследование в надежных руках. Ха! Письмо не отдал, а потому не отдал, что в нем все ответы изложены открытым текстом. Письмо не найдется, в этом, Павел Николаевич, не сомневайся. И не стоит тебе тревожить Колова, тешить его своей беспомощностью. Он сам позвонит... Не выдержит неизвестности и сам подаст голос... Если, конечно, сможешь создать некую завесу таинственности вокруг следствия. Итак, твоя задача — поменьше трепаться. Или наоборот — трепаться побольше, но бестолковее, дурнее. Чтобы все знали — глухо. В этом твой шанс и твое спасение.

Он окинул взглядом кабинет, заваленный окровавленными тряпками, корявыми кастетами, обрезами, ножами, железками и деревяшками, торчавшими из-под каждого шкафа, стола, стула, мысленно посмотрел на себя — сероватый, тесноватый костюм, бесформенные туфли, застиранный воротничок рубашки, который когда-то блистал белизной.

— Все правильно, — проговорил он вслух. — Все правильно... Зашморганный ты, Павел Николаевич. И смотреть на тебя просто противно. И показания тебе дают не уверенные даже в том, что правильно поймешь сказанное, оценишь откровенность, прямоту, отчаяние сидящего перед тобой человека... Таня — ладно, с Таней разберемся, Бог даст... Но в этой жалкой одежонке ты приходишь словно бы из прошлого, из паскудного прошлого... Над тобой смеются, а теперь еще и в дураки записали... Поприкинули, кто тут всех дурней? Конечно, Пафнутьев. Вот ему и поручим... Валяй, Павел Николаевич! Вперед! Ату!

— Неужели не ошиблись во мне? — вдруг подумал он зло. — Неужели для того меня и держат здесь, чтобы поручать время от времени такие вот забавные дела? Напрасно, ребята, это вы напрасно, — Пафнутьев вдруг ощутил упругие удары сердца. — Напрасно, — повторил он. — Не надо так, ребята, с мной. Как бы не ошибиться...

Как бы вам не сплоховать.

Поколебавшись, Пафнутьев набрал номер телефона Халандовского.

— Аркаша? Опять я... Пафнутьев.

— Слушаю тебя, Паша.

— Скажи, пожалуйста... Только откровенно... Я не показался тебе... занюханным?

— Хм... Смотря что иметь в виду...

— В самом полном и прямом смысле слова!

— Видишь ли, Паша, — Халандовский помялся, сбитый с толку неожиданным вопросом, — возможно, у тебя такая работа, что легкая занюханность и не мешает?

— Значит, есть? — Пафнутьев представил себе печальные глаза своего друга.

— Как и у всех нас, — помедлив, ответил Халандовский. — Это то качество, которое свойственно всему нашему государству. И потом, Паша... Когда с нами происходят те или иные события, на первый взгляд пустяковые, незначительные события, мы обнаруживаем, что слегка занюханны, слегка заброшенны, слегка отвергнуты... Чаще всего это дает понять женщина... Может быть, сама того не желая. Начальство принимает нас в любом виде, подчиненные тоже готовы многое простить, семья... Семья часто не представляет даже, что мы можем быть другими... А вот женщины... С ними сложнее. Я прав, Паша?

— Ох-хо-хо!

— Это печально, — умудренно ответил директор гастронома. — Я могу тебе помочь?

— Только ты, Аркаша! Я знаю безграничность твоих возможностей, поэтому и звоню.

— Говори, Паша.

— Мне нужно несколько хороших вещей... Туфли, штаны, кепочка... Может быть, легкий костюм... Или курточку? Как посоветуешь?

— Ты ведь не позволишь подарить тебе все это?

— Не могу, Аркаша. С удовольствием, но не могу. Меня не правильно поймут.

— Все это стоит примерно половину твоей годовой зарплаты.

— Сколько?!

— Да, Паша. Да. Это грустно, но это так.

— Как же быть?

— Бери взятки.

— Не дают! — рассмеялся Пафнутьев.

— Начни с меня.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Хм... Больно круто.

— Тогда назови это дружеским подарком. Ты, Паша, можешь быть уверенным в том, что я никогда не напомню об этом. И тебе не придется ради меня нарушать закон.

— Ха, я сам его нарушу! По своей доброй воле, когда дело коснется тебя.

— Спасибо, Паша, я буду это помнить; — несмотря на расслабленность Халандовского, при разговоре с ним надо было всегда соблюдать крайнюю бдительность. Он слышал все, не пропускал ни единого неосторожного слова, опрометчивой интонации, рискованной шутки, мгновенно подсекая собеседника, как простодушную рыбешку, и выволакивая его, беспомощного и покорного, на ясное солнышко.

— Ладно, созвонимся, — Пафнутьев прибег к привычной уловке, чтобы закончить чреватый разговор. “Созвонимся” — говорил он Тане, когда в прежние счастливые времена она слишком уж допекала его укорами, это словечко он бросал и подчиненным, и начальству, когда нечего было сказать или когда хотелось уйти от обещаний, к которым его подталкивали.

— Созвонимся, — великодушно согласился Халандовский.

* * *

По привычке оглянувшись — не забыл ли какую бумажку, запер ли сейф, прикрыл ли форточку на случай ночной грозы, Пафнутьев покинул свое рабочее место. Опять же по привычке постарался побыстрее и незаметнее прошмыгнуть через коридор, чтобы не натолкнуться на начальство, не встретиться с человеком, который бы снова увлек его в пыльные недра прокуратуры по делам важным и неотложным. Выйдя на порог, он с наслаждением зажмурился от яркого предвечернего солнца и лишь постояв несколько мгновений, решился шагнуть со ступенек. Отойдя на сотню метров, вспомнил, что так и не заглянул к Анцыферову.

— Перебьется! — проговорил он в сердцах и размеренно зашагал в сторону перекрестка, где утром разыгрались столь печальные и неожиданные события.

Обычные обязанности Пафнутьева не требовали от него большого напряжения, не были слишком уж нервными, и по вечерам он не ощущал себя закабаленным очередным делом. Все, что не успел сегодня, можно было закончить завтра, послезавтра, через неделю. Дела, которые поручали Пафнутьеву, странным образом соответствовали его характеру. Вполне возможно, что ему и подбирали дела, не требовавшие срочности, отвечавшие его собственной неторопливости и основательности. А он, привыкнув, невольно склонялся к мысли, что дела все такие.

Это было заблуждение и Пафнутьев знал, что это заблуждение. Он видел, как работает тот же Дубовик — бессонные ночи, неожиданные выезды, досадные срывы, когда вынужден, наплевав себе в душу, освобождать какого-нибудь хмыря, за которым носился не одну неделю. Но следовал телефонный звонок или добродушный совет, следовала выволочка от Анцыферова и... И приходилось отпускать, стараясь не замечать блудливую улыбку подонка.

Бывало, что делать, и с Пафнутьевым бывало. Ну что ж, рассудительно говорил он себе в таких случаях — специфика работы. И вспоминал лукавые слова Анцыферова — задача не в том, чтобы отлавливать и сажать всех, кто того заслуживает, задача в том, чтобы содержать общество в разумном правовом равновесии, чтобы каждый знал о существовании справедливости, но не был в ней полностью уверен, тогда он управляем и законопослушен... Не стремитесь к бытовой справедливости, не увлекайтесь так называемым житейским здравым смыслом. Есть смысл более высокий, есть целесообразность высшего порядка... Государственная! — и он со значением поднимал обе руки, как бы поддерживая пошатнувшуюся планету.

Теперь же Пафнутьев неожиданно ощутил острую неуютность в душе. Он и Тане позвонил в какой-то смутной надежде обрести прежние покой и уверенность. И, кажется, она его поняла, даже предложила повидаться. И не потому, что так уж испугалась за своего приятеля, она понимала, что Пафнутьев ничего плохого ему не сделает, даже если для этого будут основания. Таня с первых дней из знакомства поняла, что Пафнутьев живет не по статьям закона, а по устаревшим приметам здравого житейского смысла, от которого так настойчиво и безуспешно отучал его прокурор Анцыферов.

«Чаще надо позванивать красивым женщинам, Павел Николаевич, — корил он себя, удаляясь от прокуратуры. — Даже когда для этого вроде бы и нет прямой необходимости. Напоминать надо о себе, чтобы они ни на минуту не забывали — есть, есть на свете Павел Николаевич Пафнутьев, который их любит, к ним стремится, хотя и безуспешно... »

Да, неуютно было Пафнутьеву в этот вечер. Слишком многое было нарушено в его привычных представлениях. По его понятиям, сразу же после убийства нужно было организовать следственную группу из ребят опытных, цепких, шустрых. Он мог бы войти в эту группу в качестве одного из многих, и было бы вполне разумно поручить ему проверить состояние дел в том же Управлении торговли. А тут вдруг нечто несуразное — он да еще два опера-недоумка... Но с другой стороны, Павел Николаевич, тебе дается шанс проявить себя, показать наконец, на что ты способен, тебе предоставляется возможность заглянуть в замочную скважину городской жизни, скрытой от посторонних глаз, ушей и прочих органов дознания...

Остановившись у газетной витрины, Пафнутьев пробежал взглядом по заголовкам, отдавая предпочтение четвертым полосам газет — нет ли чего про неопознанные летающие объекты? Он чувствовал к ним какую-то неодолимую тягу, как и к откровениям экстрасенсов, астрологов — эти ребята тоже тревожили его следовательскую душу своими непредсказуемыми способностями в области сыска. Он видел в них коллег, испытывая некую ревность — слишком легко и просто им открывалось то, чего он должен был добиваться неустанными усилиями, работой долгой, изнурительной. Что же касается политических страстей, экономических бурь, социальных потрясений, то все это не интересовало Пафнутьева — по простоте душевной он уклонялся от всего, во что не мог вмешаться.

Но в этот день его внимание привлекли не столько астрологические прогнозы на год черной обезьяны, сколько прекрасные кожаные туфли, о которых он и сам мечтал не один год. Человек в туфлях стоял по ту сторону газетной витрины, Пафнутьева видеть не мог и потому следователь рассматривал туфли подробно, с явной заинтересованностью. Желтая кожа, мягкая выделка, литые пряжки из красноватой меди — все выдавало нездешнюю добротность. Не поговори час назад с Халандовским о желании одеться пристойно, Пафнутьев, вполне возможно, и не увидел бы этих туфель, а так они стал как бы продолжением разговора.

И было еще одно обстоятельство — Пафнутьев сегодня уже видел эти туфли. Не так уж часто мы встречаем хорошие вещи, чтобы тут же о них забыть, они врезаются в воображение, истязая напоминанием о скромности наших возможностей.

Так вот — Пафнутьев на эти туфли сегодня уже бросал взгляд тоскливый и жаждущий. И сейчас, время от времени поглядывая на переминающиеся по ту сторону витрины туфли, он пытался вспомнить — где?

Утро... Место происшествия... Перекресток, переулок, эксперт Худолей, оперативники, прохожие... Нет, отпадает. Идем дальше... Анцыферов? Отпадает. У него туфли не хуже, но черные, в тон костюму. И потом, Анцыферов строже, он себя блюдет и не наденет на работу столь легкомысленную обувь. Дальше — милиция. Приемная Колова, секретарша Зоя, в приемной посетители... Что-то там промелькнуло... Человек в углу с газетой... Нога за ногу, лица не видно, раскрытый газетный лист... Ждал приема? Но у Колова никого не было и Зоя вполне могла его впустить... А она не обращала на него внимания... Случайных людей в приемной начальника городской милиции не бывает... Но когда я выходил от Колова и приставал к Зое со своими вопросами... Мне ничто не мешало... Если бы в приемной сидел этот человек, я бы не решился спросить о письме... Значит, его уже не было. Куда же он делся? И какого черта дожидался? Ну, ладно, тут я могу ошибиться, поскольку в приемных больших начальников здравость мышления часто уступает место чему-то другому.

Идем дальше, Павел Николаевич... Прокуратура. Ты вернулся в свою родную контору. Общался с Худолеем, вручил ему бутылку водки в слабой надежде, что тот вовремя сделает снимки, и вообще отнесется к обязанностям более или менее пристойно... Как бы там ни было, водку ты вручил, чем осчастливил несчастного на целые сутки... Потом рванулся к Анцыферову, но передумал, по каким-то надобностям выскакивал в коридор... Стоп! Есть!

Пафнутьев с облегчением перевел дух и оглянулся — не слишком ли явно выдает свою радость. — Ну, молодец ты, Павел Николаевич, ну, молоток!

В прокуратуре, как всегда, было полно народу — свидетели, жалобщики, доносчики, обвиняемые. В конце коридора сидел человек явно здесь чужой — это Пафнутьев понял сразу и еще отметил его роскошные туфли. Парень сидел с газетой, но не с развернутой во всю ширь, а в несколько раз сложенной. Он не связан с прокуратурой, это ясно, иначе не выглядел бы столь вызывающе. А он выглядел вызывающе.

Работа в прокуратуре дала Пафнутьеву одну странную способность — едва взглянув на человека, он сразу мог определить цель его прихода в эти сумрачные коридоры, мог сказать вызван этот человек в качестве свидетеля, подозреваемого, пострадавшего. По внешнему виду Пафнутьев легко узнавал алиментщиков, самозастройщиков, людей, у которых угнали машину, увели жену... Вряд ли он смог бы толково перечислить признаки, которые подсказывали ему тот или иной вывод, но ошибался редко, Итак, парень сидел, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку стула, поигрывая носком туфли — так в этом коридоре не сидят. В позе сквозила непричастность к здешним кабинетам и их служителям. Человек вызванный — уже зависим. Даже если его пригласили консультантом, экспертом, советником.

Так уж сложилось, что прокуратура в восприятии наших граждан являлась учреждением если и не зловещим в полном смысле слова, то весьма непредсказумемым.

А этот парень сидит, закинув ногу на ногу. Причем, газета ему явно надоела. Пафнутьев знал, как читают газету с интересом, как скучают с газетой, как с помощью газеты тянут время, как маскируются. Так вот, этот тип — маскировался. На нем был светло-серый костюм и голубая рубашка, — вспомнил Пафнутьев. Рубашка со свежим, жестковатым воротником. Запомнил он эту подробность, потому что сопоставил его воротник со своим — смятым и скомканным...

Напустив на лицо скуку, Пафнутьев, не отрывая взгляда от газет, медленно двинулся в конец витрин, намереваясь обогнуть их и зайти с другой стороны. Но обладатель желтых туфель, видимо, ожидал чего-то похожего и тут же двинулся в противоположную сторону. Ему казалось, наверное, что он выбрал удачную позицию — оставаться невидимым, находясь в шаге от объекта наблюдения. Действительно, едва Пафнутьев обошел витрину, парень нырнул за поворот.

Если допустить, что этот тип сидел в приемной Колова, подумал Пафнутьев озадаченно, если я уверен, что наткнулся на него в прокуратуре, если я вижу его сейчас в двух шагах, то просто вынужден сделать вывод прямой и очевидный — слежка. Но, судя по всему, парень в оперативном деле новичок. Настоящие оперы такие туфли не носят. Тем более на работу. Хорошие вещи ныне у кого угодно вызывают настороженность и желание немедленно ими возобладать. Для опера это не просто недосмотр, это грубая ошибка, в которую и поверить-то невозможно. Отсюда вывод... Туфли для него — вещь настолько естественная, что он даже не подозревает — выглядит вызывающе. И в прокуратуре вел себя глупо, стараясь подчеркнуть пренебрежение ко всем этим допросам, вопросам, запросам... И сидел в конце коридора, в небольшом тупичке. Обособлялся. Следовательно, ни в какой кабинет не стремился — люди обычно торчат у двери, за которую им необходимо попасть.

Это не опер — твердо решил Пафнутьев.

Кто же он?

Представитель противной стороны? Другими словами, убийцы приставили своего наблюдателя?

Но как тогда понимать его пребывание в приемной Колова? У того есть оперы, и неплохие, грамотные. Почему же он прибег к помощи этого пижона?

Пафнутьев озабоченно посмотрел на часы, дескать, пора. И, не оглядываясь, пошел прочь от газет. И подумал, поймал себя на опасливой мыслишке — пистолет остался в сейфе. Напрасно. Если сегодня все сойдет, на будущее надо иметь в виду.

* * *

Это был обычный пятиэтажный дом из серого силикатного кирпича. У подъездов сидели старушки, в стороне, на железных прутьях, крючьях, кольцах визжали дети, воображая себя не то космонавтами, не то обезьянами — и то, и другое приводило их в одинаковый восторг. Сваренные из толстой проволоки аттракционы, призванные украсить детство, похоже, вполне справлялись с поставленной задачей. В глубине двора за разросшейся зеленью, полувытоптанной, полуобломанной, виднелась покосившаяся беседка, которая вряд ли когда пустовала. Пафнутьев и сейчас мог поспорить, что зайдя в нее, увидит подвыпивших мужичков, перекидывающихся в картишки, в домино, в углу обязательно стоит замызганная сумка, а в ней несколько бутылок водки, которые мог купить каждый желающий за тройную, естественно, цену.

Старушки на скамейке шептались зловещими голосами, обсуждая утреннее происшествие, коснувшееся их дома, их соседа, на прохожих поглядывали с подозрением, дружно замолкали при появлении нового человека, отовсюду ожидая опасности. Даже на детей не покрикивали, а лишь шикали, чтоб те не кричали слишком громко, не нарушали их горестную сосредоточенность.

Пафнутьев, поколебавшись, решил вначале заглянуть в беседку.

— Привет, труженики! — сказал он, входя. — Как жизнь молодая?

На него уставились молча, неодобрительно. Здесь не принято было приветствовать, восклицать, вот так круто входить в разговор. Пафнутьев знал об этом, но на нарушение обычая пошел сознательно.

— Водка есть?

И опять никто не ответил, но на него посмотрели уже с интересом, как на человека в чем-то забавного.

Гость явно пренебрегал принятыми нормами общения, не те слова говорил, да и в тоне звучала снисходительность. А должен был проявить зависимость, готовность все стерпеть, чтобы получить, в конце концов, бутылку. И само слово “водка” вслух не произносится, да еще с такой легкостью. О ней спрашивают как о заветном, о чем и сказать грешно. Сначала одними бровями ты должен вскинуть — “Есть”? Или же произнести нечто незначащее, вроде ни о чем, например: “Ну как? ” Да и вопрос задается опять же со смущением и беспомощностью, готовой тут же превратиться в безутешность. А вот так сразу, со ступеньки требовать: “Водка есть”... Грубо это, безнравственно. Оскорбительно. Мужики от этого вопроса поежились, переглянулись, потупились.

Сознавая все сделанные им оплошности, Пафнутьев вошел в беседку, сел на узкую скамейку, весело глянул на обитателей.

— Ладно, — сказал он, — не будем темнить... Соседа вашего сегодня хлопнули, а мне вроде того, что поручили этим заняться... Тыкаюсь-мыкаюсь, а узнать нигде ничего не могу... Вроде, водителем работал, вроде, в этом доме жил, вроде, жена у него... Дочка где-то... Может, вы чего скажете?

— А чего услышать хочешь? — с какой-то испитой нервностью спросил небритый тощий парень.

— И сам не знаю, — вел свою дурацкую линию Пафнутьев. — К чему подступиться, с какого конца — понятия не имею. Вот и подумал — может, вы чего знаете про этого самого Пахомова? Вы же в этом дворе все знаете... А убили мужика так, что в нашей конторе за головы схватились. Не было такого никогда! Средь бела дня, из двух стволов, на виду всего города... Ошалеть можно.

— Да, гробанули Кольку — будь здоров! — согласился пожилой степенный мужик в спецовочно-синем халате — не то грузчик из соседнего магазина, не то слесарь из ближайшего подвала.

— Главное — узнать, за что! — подхватил Пафнутьев.

— А! — спецовочный махнул рукой. — Какая тайна, никакой тайны тут нет... Вон подойди к подъезду — любая бабка все секреты откроет.

— Ну, бабки, — ладно, скажи сначала ты, уж коли давно все известно, — в голосе Пафнутьева прозвучало и почтение к знаниям мужика, и пренебрежение к бабкам, и собственная благодарная заинтересованность.

— Персональным был Колька. Большого начальника возил. Тут надо копать. Говорили ему — брось это дело, запутаешься... Не послушал. И вот, нате вам!

— А здесь, во дворе, он ни с кем не ссорился, морду никому не бил, баб чужих не трогал?

— Не то что не бил, знаться не хотел! — выкрикнул нервный парень с какой-то исступленной обидой. — Ты вот сидишь в беседке? Отвечай, сидишь?

— Ну, сижу, — кивнул Пафнутьев. — И что?

— А он ни разу! Чего ему здесь делать? Бутылку всегда на складе возьмет, начальство в багажнике забудет пару поллитровок, баба в сумочке принесет... На кой мы ему? Какая ему от нас корысть?

— Тут еще, наверно, и в бабе евойной дело, — проговорил спецовочный. — В Лариске.

— А что баба? — живо повернулся к нему Пафнутьев.