Виктор Пронин 6 страница

— Патроны были холостые, — твердил Андрей уже не столько отвечая Заварзину, сколько пытаясь убедить самого себя.

— Что ты там бормочешь? Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Все понял?

— Все.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Тоща катись. И не вздумай где-то сболтнуть... Загремишь первым. Если, конечно, до тебя дотянется рука правосудия... Мы ведь и сами можем разобраться. Ты и подсказал, как это сделать. Только без большого шума, без стечения народа... Сумеем.

Андрей молча пересек залитый солнцем двор, приблизился к своему мотоциклу. Смахнул ладонью пыль с нагретого солнцем бака, постоял, но сесть в седло не смог. Отошел к забору и опустился на землю. Мотоцикл как бы отгораживал его от всех.

— Ты чего ждешь? — крикнул Подгайцев.

— Не могу ехать... Посижу немного.

— Боюсь, посидеть тебе, мальчик, придется еще достаточно, — усмехнулся Заварзин. — Присаживайтесь, ребята... Тут у вас, я смотрю, еще немного осталось... Выпьем с горя, а?

Журчала вода из крана, от стала донесся глухой перезвон стаканов, невнятный говор. Андрей сидел, прислонившись спиной к дощатому забору и с удивлением ощущал наступившее равнодушие. Прошло первое удивление, ужас, непонимание происходящего и наступило спокойствие. Он смирился с тем, что сейчас, в эти минуты, все равно ничего не поймет. И вдруг в наступившей тишине услышал внятные слова Подгайцева, тот говорил громче, чем требовалось, видимо хотел, чтобы и Андрей его слышал...

— А знаешь, боюсь мы немного погорячились... Все не так уж и страшно... Смотри сам — ребята удачно смылись, не наследили, хвост за собой не привели... Погони не было, я сам смотрел — ни одна машина не увязалась, ни один мотоцикл... Что видели свидетели? Мотоцикл с фальшивым номером, двое ребят в шлемах... И все. На нас не выйдут. Скажи, Вовчик?

— Не должны, — согласился Махнач. — Мы чисто сработали.

— Вот видишь, Саша... Главное — не надо горячиться. С нами, в нашей компании Андрей будет надежнее, чем сам по себе, согласись. Среди друзей под присмотром... Чуть что — поддержим, поправим, а? Парень он все-таки стоящий.

— Это уж точно, — хмыкнул Заварзин, но возражать не стал.

— Нет, Саша, говорю без дураков... Ты видел, как он водит мотоцикл? Бог! Вовчик, скажи!

— Нормально водит, — солидно кивнул Махнач, польщенный тем, что Подгайцев обращается к нему за поддержкой.

— Да уж получше Вовчика, — проговорил Феклисов, осознав, что разговор идет как бы мимо него.

— Не знаю, лучше ли, но уж во всяком случае не хуже, — завершил тему Подгайцев. — Давай, Саша, подумаем... Ну, перепутал парень патроны... Может, это из тех, которыми он тренировался... Мы же провели испытательные стрельбы... И незаряженное ружье раз в год стреляет — это нам старшина в армии все втолковывал. Понял? Незаряженное стреляет, а тут сами зарядили... Вышла накладка. Он же сам больше всех и подзалетел! Ему и отвечать в случае чего, ему и вселяться в камеру смертников... И его же мы гоним? Нехорошо, не по-людски это, Саша! Ты как хочешь, но тут я с тобой не могу согласиться.

.; Андрей с удивлением прислушивался. После всей нервотрепки сегодняшнего дня слова Подгайцева вдруг вызвали в нем такой прилив благодарности к этому патлатому, сутулому парню, что Андрей невольно всплакнул и, устыдившись слабости, поспешно смахнул слезы ладонью.

— Тебя послушать — ему и премию надо выписать? — возмутился Заварзин. — Этак окладов пять, а?

— Не надо ему премии, — твердо проговорил Подгайцев. — Перебьется. Но кому-то и работать надо, Саша! А работник он неплохой, нам вон надо еще к завтрашнему дню “жигуленок” перекрасить, мотор в порядок привести... Свои полторы он отработает, не то, что некоторые, — Подгайцев в упор посмотрел на Феклисова, который все это время непрерывно жевал.

— Так, — протянул Заварзин. — Не знаю, ребята, не знаю... Решайте. Давить на вас не хочу, а что в городе происходит. Я доложил.

— Останется без работы, сразу к нему вопросы пойдут — что случилось, почему выгнали... Вот тебе и подозрения, — обронил Махнач, ни на кого не глядя. — А так он при деле.

— А ты, Жирный? — спросил Заварзин, — что скажешь? Ведь кончать его предлагал, я правильно понял?

— Да ну — кончать! — вскинулся Феклисов. — Это так, для разговора... Я как все. Если ребята оставляют Андрея, вроде того, что на поруки берут... Не возражаю.

Парень он надежный. Все сделал, как надо. Оплошал маленько — по морде схлопотал. Следующий раз осторожнее будет. А если выйдут на нас... В чем дело — вот он, стервец, забирайте его с потрохами, судите своим справедливым судом. Я так понимаю. А, Михей? — Феклисов не мог ничего сказать от себя, он постоянно просил других подтвердить его слова.

Андрей слышал разговор, поскольку все говорили громче, чем требовалось. Понимал, что все складывается не самым худшим образом, но подойти к ребятам, заверить их в своей преданности не мог. Он смутно ощущал легкую, почти неуловимую фальшь в разговоре, ему казалось, что все чуть играли, говорили не столько между собой, сколько для него. Но это мимолетное ощущение тут же было вытеснено благодарностью к Подгайцеву, Махначу, даже к Жирному. Голова еще гудела, подойти к столу у него просто не было сил.

— Иди сюда! — услышал Андрей голос Заварзина и понял — это ему. С трудом поднявшись, пошатываясь, подошел, сел на подставленный Подгайцевым табурет, оперся спиной о стену дома. — Что-то ты совсем раскис... Соберись!

— Собрался, — обронил Андрей.

— Тогда слушай, — твердо сказал Заварзин. — Ребята решили тебя оставить. Их благодари. Но отрабатывать придется. Понял?

— Понял, — кивнул Андрей, стараясь не встретиться взглядом с Заварзиным. Нет, страха не было, но останавливало опять промелькнувшее ощущение игры.

— Значит, остаешься. Так будет лучше, я согласен. Ты сейчас в шоке, еще глупостей наделаешь, с повинной явишься, себя загубишь и ребят подведешь... За тобой нужен глаз да глаз. Все понял?

— Да понял...

— Это хорошо. И в нашей конторе никаких перемен. Ничего не произошло. Запомни — ничего не произошло ни этим утром, ни вчерашним, ни позавчерашним. Нигде не трепаться. Даже между собой, — Заварзин посмотрел на каждого. — Даже между собой, — повторил он, опустив на стол тяжелый кулак, покрытый светлыми волосами. — Если узнаю, что вы трепались о сегодняшних похождениях... Изничтожу. Михей, это на тебе.

— Все будет в порядке, Саша.

— И ты, Жирный, запомни. Твой язык и твою дурь я знаю. Чуть что — прихлопну. Веришь?

— Верю, — кивнул Феклисов.

— И на этом все. Завязали. Михей, наливай. Андрею плесни побольше, чтоб мозги хорошо встряхнулись. Еще налей, еще... Вот так. Сегодня ему ездить не придется, пусть из шока выходит. Менты говорят, что после убийства человек больше месяца в шоке пребывает и совершает всякие глупости. Благодаря этим глупостям и ловят вашего брата. Слышишь, Андрей? Не вздумай сегодня куда-нибудь уходить. Заночуй здесь. Предупреди кого надо по телефону, чтоб в городе искать не бросились. Но сам оставайся здесь. Место в конторе найдется, диван есть. Это на тебе, Михей.

— Понял, Саша.

— Что я забыл?

— Ты забыл пожелать трудовых успехов.

— Желаю вам трудовых успехов, — проговорил Заварзин без улыбки. — Чтоб “жигуленок” завтра был готов. Я пообещал человеку, он надеется. Клиентов подводить нельзя. Все. Прощаюсь. А ты держись, — он легонько толкнул Андрея в бок, но тот, не ожидая толчка, свалился на землю. — Да ну тебя в самом деле, — подхватил Андрея под мышки, Заварзин снова усадил его на табуретку.

— Ничего, мы его восстановим, — сказал Подгайцев. — Все будет в порядке.

— Поеду на разведку, — Заварзин поднялся. — Есть у меня люди в тех самых органах. Узнаю, как продвигается следствие, какие следы оставили доморощенные убийцы... Андрей, тебе ведь интересно, как идет следствие?

— Не знаю... Наверно.

— Если что-то серьезное — доложу. Если очень серьезное... Придется устранять опасность. Тогда с тебя причитается, слышишь? Нынче все денег стоит.

— Слышу.

— Я не злопамятный, но добрые обещания помню. Скажем так — я добропамятный. Все, что мне обещано, помню. Надеюсь и жду.

— Дождешься, — обронил Андрей.

— Это в каком смысле? — насторожился Заварзин.

— Все в том же, в добропамятном.

— А, тогда ладно. А то уж как-то угрожающе у тебя прозвучало... Или мне показалось?

— Мне ли еще угрожать? — усмехнулся Андрей, сразу почувствовав боль в губе. Он вылил в рот остатки водки и сморщился от жжения.

— Я тоже так думаю, — Заварзин вышел из тени на сильное полуденное солнце и зажмурился от удовольствия. — Держитесь, ребята, — раздались его слова откуда-то из слепящего сияния. — В любом случае я с вами. Михей вон знает, что это кое-что значит. Михей, объясни.

— Да, если Саша сказал, на него можно надеяться.

Я в этом убеждался не раз. Вы тоже убедитесь, если вам повезет.

— Пируйте, ребята, — сказал Заварзин. — Но не забывайтесь. И ты, Андрей, кончай кукситься. Проехали. Забудьте. Михей, проводи меня, — быстро и легко, несмотря на свой вес, Заварзин прошел к сверкающему перламутром “мерседесу”, соскользнул в раскрытую дверцу. Подгайцев подошел, склонился так, что виден был только его тощий зал в промасленных спецовочных штанах. — Как я? — спросил Заварзин. — Ничего.

— Да ты что! Малый театр! — шепотом восхитился Подгайцев.

— Гастроль удалась?

— Все отлично, Саша! Ты и сам видишь! Не знай я всего заранее, сам бы проглотил, не поперхнувшись.

Он просто обалдел от всего!

— Ну, ладно... Пока. Продолжай в том же духе.

— Да иначе уже и нельзя, — заверил Подгайцев.

— Но за ним приглядывай... Что-то в нем бродит... И не отпускай сегодня. Оставь на ночь — пусть посторожит.

— Все отлично, Саша. Ни пуха! Будут новости — звони.

" Мерседес” неслышно скользнул в ворота, развернулся в сторону города и резко рванул с места, скрывшись в клубах горячей, разогретой на солнце пыли. Через десять минут сверкающая зеленой искоркой машина нырнула в городские кварталы, а пыль все еще стояла над дорогой неподвижно и округло.

* * *

Когда Подгайцев вернулся к столу, ребята, до того молчавшие, оживились, снова почувствовав себя вправе говорить.

— Что он сказал? — спросил Махнач.

— Кто? — недоуменно поднял брови Подгайцев.

— Как кто? Заварзин!

— Какой Заварзин?

Махнач некоторое время смотрел на Подгайцева в полнейшем недоумении, но постепенно в его глазах возникало понимание происходящего.

— Все понял, Михей. Прошу прощения.

— Если понял, мотанись к холодильнику. Там должна остаться бутылка... Я вижу, вы не прочь пригубить еще по одной, а? Нет возражений? Да! Чуть не забыл... — Подгайцев вынул из кармана несколько пачек сторублевок в банковских упаковках. — Это аванс за сегодняшние волнения... Андрей, правда, поработал больше остальных, но мы ведь об этом не договаривались... Поэтому всем поровну, — Подгайцев перед каждым положил по пачке. — Вопросы есть?

— Кто платит? — спросил Андрей.

— Как всегда — заказчик. Еще что-нибудь? — в голосе Подгайцева прозвучали нотки, заставившие Андрея замолчать. — И правильно. Не надо лишних вопросов. Не надо лишних знаний. Не надо ничего лишнего. Мы хорошо сработали в прошлом месяце, считайте это премией. Болтать о ней не стоит, поскольку в наших отчетах она не проходит, Вовчик, а где же водка?

Махнач сорвался с места и исчез в дверях.

А Заварзин, въехав в город, направился к переговорному пункту. Остановив машину в тени больших тополей, вышел, небрежно бросив за собой дверцу, еще раз насладившись звуком, с которым она захлопнулась. Нет, это не дребезжащая дверца “запорожца”, в которую, кажется, насыпи обрезки жести, не жесткий сухой стук “жигулей”, не тяжелый грохот “Волги”, когда металл бьется о металл... Хлопок “мерседеса” был мягким, надежным, скрывающим и хранящим уют. Услышав его, не нужно перепроверять запор, тыкать ключ, поворачивать его, а затем снова дергать ручку. Нет, здесь требуется немногое — красиво выйти из машины, легонько толкнуть дверцу за спиной и, не ожидая хлопка, спокойно отправиться по своим делам.

Войдя в кабину, Заварзин набрал номер, оглянулся. Сквозь мутное несвежее стекло он не увидел ничего подозрительного. Переговорный пункт был попросту пуст — не находилось желающих в такую жару запираться в тесную кабину, в которой мгновенно покрываешься липким потом. Его звонка, видимо, ждали — трубку подняли тут же. Разговор получился недолгим, а многим он показался бы странным.

— Простите, — сказал Заварзин, — куда я попал?

— А куда вы звоните? — спросил напористый голос.

— Видите ли, я по делу...

— И как дела?

— Хорошо идут дела... Голова еще цела.

— С чем я вас и поздравляю! Внимательней набирайте номер!

— Виноват! Исправлюсь! — ответил Заварзин, но не было в его голосе ни смущения, ни растерянности. Повесив трубку, он вышел на улицу. Вокруг “мерседеса” толпились зеваки, заглядывали в кабину, любовались зелеными переливами. Заварзин не стал им мешать. Он постоял в сторонке, прошелся по улице и только потом, легонько раздвинул толпу у машины, уселся в желтое бархатное сиденье. Заварзин не торопился. Включил магнитофон, ткнул в узкую прорезь кассету, уменьшил звук и некоторое время сидел, откинувшись на спинку сиденья, бездумно и расслабленно. И только по двигающимся под закрытыми веками глазам можно было догадаться, что он видел в эти минуты что-то беспокойное, тревожащее. Минут через десять он включил неслышный мотор и тронул машину. Бросив взгляд в зеркало, удовлетворенно кивнул — восторженные зеваки обалдело смотрели ему вслед. Сверкающий под полуденным солнцем зеленый “мерседес” миновал перекресток, на котором произошло убийство. Ничто сейчас не напоминало о трагедии — асфальт был чист и сух, прохожие предпочитали затененную противоположную сторону улицы, лишь несколько человек толпились у киоска с мороженым. Заварзин, не замедляя скорости, проехал мимо, хотя на светофоре уже горел желтый. Постовой проводил его взглядом — он знал эту машину.

На пляж Заварзин успел как раз к назначенному времени — крупноватая девушка с короткой стрижкой уже сидела под грибком, с легким нетерпением оглядываясь по сторонам.

— А вот и я, — сказал Заварзин. — И почти без опоздания.

— На такой машине грешно опаздывать.

— Ох, не сглазь, Наташа! Ох, не сглазь! — Заварзин снял светлый пиджак, мимоходом коснувшись ее груди. — Ой! Что там у тебя? Ты что-то прячешь!

— Шарики! — легко ответила Наташа. — Теннисные шарики.

— Крупноваты для игры!

— Смотря для какой.

— Поиграем, тогда и разберемся, а? — он посмотрел исподлобья. — Не возражаешь?

— Поиграем. Вот жара немного спадет...

— Эх, дожить бы! — шутливо простонал Заварзин.

* * *

Пафнутьев разложил на столе фотографии, которые принес Худолей, и, не торопясь, рассматривал одну за другой. Снимки получились неплохими, даже на глянец эксперт не поскупился, что бывало с ним нечасто. Сам Худолей сидел тут же, закинув ногу на ногу так, что тощая выпиравшая коленка была видна во всех анатомических подробностях. Скучая, Худолей листал какой-то журнал, листал шумно, резко, словно его раздражала каждая страница и он торопился побыстрее ее перевернуть. Время от времени взглядывал на следователя, пытаясь понять его настроение.

— Так, — произнес наконец Пафнутьев, откладывая в сторону один снимок. — А словами можешь что-нибудь сказать, — вслух, внятно, четко?

— Тяжелый случай, Паша. Но кое-что есть, не зря мы ползали по этому переулку. Ты правильный снимок выбрал. Как и старались ребята, а всего не предусмотрели — протектор оказался меченым. Зная, как они гоняют по дорогам, по бездорожью, можно предположить, что повреждение обязательно обнаружится. И оно обнаружилось. Смотри, вырвана часть протектора в виде этакого треугольничка довольно правильной формы...

— Вижу, — Пафнутьев взял снимок, всмотрелся в него. — Авось сгодится... Когда мотоциклиста поймаем, — он сунул снимок в потрепанную папку. — Помнишь, как обрывался на дороге след мотоцикла? Резко и навсегда. Мотоциклы, насколько мне известно, пока еще не летают... Куда он мог деться?

— А черт его, знает! Скорее всего, вкатили на что-нибудь... Другого объяснения не вижу.

— Вкатили? — с сомнением проговорил Пафнутьев. — Хлопотно это... И потом, остановка, кто-то должен с мотоцикла слезть... След в этот момент наверняка завиляет, появятся отпечатки подошв... А там ничего этого нет. Ладно, разберемся. Что еще?

— Кровь на заборе — третья группа. На левой руке у одного из мотоциклистов наверняка есть ссадина, содранное место... Что-то в этом роде. Эти охламоны с перепугу не вписались в поворот... Несколько метров они ехали вдоль забора и все это время от досок отталкивались.

— Это все? — уныло спросил Пафнутьев.

— На рукавах у преступников, на левых рукавах, должны остаться древесные занозы. Мелкие, почти незаметные. Их так просто не вытащить из ткани. И куртка оставила след на заборе... черная куртка из брезентовой ткани. И еще, Паша... Когда мотоцикл бросило на забор, один из седоков оперся ногой о землю. И оставил отличный отпечаток подошвы. Рубчатая подошва ботинка типа туристского... Если найдешь, доказать несложно, — Худолей протянул еще одну фотографию.

Пафнутьев взял снимок, всмотрелся в него и, не сказав ни слова, сунул в папку.

— Все это хорошо, — вздохнул он, — все это мило... Но у нас нет ничего, что помогло бы установить их самих.

— Я, конечно, извиняюсь, — перебил его Худолей, — но ты несешь чушь. Как это ничего нет?! А мотоцикл ни о чем не говорит? Рокеры-шмокеры тебя не интересуют? А обрез? А заряд? А прокладки? А связи бедолаги Пахомова? Эти убивцы, между прочим...

— Как ты думаешь, чем они занимаются?

— Водку пьют, — не задумываясь, ответил Худо-лей. — Тут и думать нечего. Все, кто достал водку, пьют. А кто не достал — маятся.

— Да, кстати, — Пафнутьев поднял с пола портфель, не торопясь пощелкал замками и, порывшись в его глубинах, вынул бутылку водки. Как недавно Халандовский, он взял ее за самый кончик горлышка и поставил на стол. — Хотя ты во мне и сомневался... Однако же, должен признать, что слов своих не забываю.

— Паша! — вскочил Худолей. — Паша... Представляешь, надежда в душе теплилась, слабая, гаснущая надежда... Но верить боялся. Как мы все-таки изверились, как обнищали духом! Как мало в нас осталось высокого и чистого! Если я когда-нибудь...

— Спрячь, — сказал Пафнутьев. — А то выгонят обоих.

— Да я мигом, да я... — Худолей сунул бутылку в карман, сверху на торчавшее горлышко натянув рукав, прокрался к двери, осторожно выглянул наружу. Убедившись, что опасности нет, выскользнул из кабинета, большими бесшумными шагами пробрался в конец коридора, где висели противопожарные ведра да топоры с крючьями и нырнул в свою каморку. Там, пометавшись из угла в угол, он, наконец, сообразил сунуть бутылку в корзину для мусора, сверху набросал бумаг, от двери обернулся, чтобы убедиться в надежности тайника, а выйдя, уже не торопясь, вернулся к Пафнутьеву.

— Паша, — торжественно сказал Худолей, — я твой должник по гроб жизни.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Используй меня, как душа пожелает! Я сообразительный, Паша! — Худолей прижал тощие ладошки к впалой груди и преданно заморгал длинными женскими ресницами. — Я все пойму, Паша! Верь мне, истинно говорю тебе!

— Значит, определимся... — Пафнутьев помолчал. Ты не уходишь отсюда, пока не сделаешь полсотни таких снимков, — он постучал пальцем по папке. — Рисунок протектора с треугольничком.

— Полсотни?! — ужаснулся Худолей. — На кой, Паша?! Неужто на всех углах расклеивать будешь?

— Участковым раздам. В мотоклуб занесу... Кто у нас рокерами занимается?

— Шестаков. Жорка Шестаков. Раньше Иван Лавров все воевал с ними, а теперь Шестакову поручено. Успехов у него немного, можно сказать и нет никаких успехов по причине врожденной бестолковости, но какой-то учет ведет.

— Вот ему нужно несколько фоток подарить.

— Не советую, Паша. Завалит. Начнет этим же рокерам и показывать. Уж очень бестолковый.

— Ладно, подумаем. И еще одно... — Пафнутьев запнулся, окинул взглядом вещественные доказательства, которыми был завален кабинет, с сомнением посмотрел на Худолея и тот понял его колебания.

— Говори, Паша! Говори! Я же сказал — верь мне и не пожалеешь.

— Попробую...

— Паша! — снова взвился Худолей. — Я могу напиться, деньги семейные прокутить, слово нехорошее произнесть могу, и даже в женском обществе. Но человека, который мне доверился, не предам. У алкоголиков, Паша, суровые законы порядочности, хотя ты в это и не поверишь. Да, среди нашего брата есть подонки, готовые ради рюмки водки и отца родного... Есть. Но в то же время у нас очень своеобразные понятия о нравственности, достоинстве... Да, Паша, да! Многие чувства у представителей нашего круга болезненно обострены... И часто обостренной бывает честь. Хоть для некоторых лозвучит и смешно!

— Да нет, почему смешно... Нормально звучит, — смутился Пафнутьев под горящим взглядом Худолея.

— Тогда говори, Паша.

— Значит так, Виталий... Дело это довольно своеобразное, как ты только что выразился... Некоторые вещи смущают, некоторые настораживают...

— Меня тоже. Я, например, очень озадачен тем, что расследование этого убийства поручили именно тебе. Не в обиду, конечно, будь сказано.

— Значит, мы с тобой мыслим в одном направлении, — Пафнутьев смахнул со стола невидимые крошки, словно расчищая место для разговора откровенного и прямого.

— Говори, Паша. Я очень хорошо тебя понимаю, — Худолей уважительно поморгал ресницами. Глаза его в это время оставались, как всегда, красновато-скорбными.

— Анцыферов, — наконец произнес Пафнутьев, преодолев в себе какое-то сопротивление. — Он ведь и тебя вызовет, будет долго, нудно расспрашивать о подробностях, успехах, находках... Это его право, разумеется. Может быть даже долг...

— Я не должен говорить ему все? — спросил Худолей в упор.

— Видишь ли, Виталий, я не уверен в том, что он...

— Понимаю.

— Да? — Пафнутьев озадаченно посмотрел на Худо-лея. — Ну, хорошо. Если все сопоставить... От моего назначения до...

— До личности пострадавшего, — подхватил Худо-лей, — то картина вырисовывается недоуменная. Паша, об этом нельзя говорить вокруг да около. Или в лоб, или совсем не надо. Намеки не пройдут. Иначе собьем друг друга с толку. Если мы вступаем в преступный сговор, надо и так сказать... Преступный сговор.

— Ну, так уж и преступный, — Пафнутьев досадливо отвернулся. — Обычное рабочее совещание.

— Пусть, если тебе так легче.

— Хорошо, — вздохнул Пафнутьев. — Так и быть. Не надо Анцыферову о треугольничке. Иначе мы его никогда, не найдем, он исчезнет с лица земли. И про куртку с деревянными занозами в левом рукаве. И про то, как странно исчез мотоцикл... Про кровь можешь сказать-поменять группу еще никому не удавалось.

— Отпечаток подошвы? — спросил Худолей.

— Не надо.

— Правильно, — одобрил эксперт. — Но ведь это... Сложная получается игра, Паша.

— Авось. Скажи мне вот что, Виталий... Мне впервые приходится сталкиваться с убийством, с таким убийством... Ты в этих делах вертишься постоянно. Я не спрашиваю у тебя имен, мне не нужны даты и цифры... Скажи общем... Тебя ведь не в первый раз понуждают скрывать те или иные обстоятельства того или иного преступления по настоянию того или иного человека?

— А как же, Паша! — воскликнул Худолей, прижав ладошки к груди. — А как же иначе! Ведь истина — это не потаскушка, которая с любым согласна... Истина — это приличная девушка, из хорошего общества, у нее уважаемые родители, у нее возвышенные представления о жизни... Это все надо учитывать. Выходя замуж, или другими словами, выходя к людям, истина должна выглядеть пристойно, чтобы все радовались, на нее глядя, чтобы никто не упрекнул ее в низменных страстях недостойном поведении, вульгарности манер... Дома, у себя на кухне или в спальне она может выглядеть, как сама того пожелает, но на людях, другими словами в зале правосудия, она должна быть прекрасной... Свежей и румяной!

— Как покойник?

— Что-то в этом роде, Паша. Вот подобрали Пахомова на асфальте... Знаешь в каком он был виде? А в гробу не узнать, залюбуешься! Он тоже будет свежим и румяным, — горящие, обрамленные красноватыми веками глаза Худолея говорили о предельной откровенности.

— Ну, ладно, — проговорил Пафнутьев, — это касается видимости, внешней подачи... А по сути?

— А какая разница? — воскликнул Худолей с азартом. Чувствовалось, что не часто ему приходилось говорить на эти темы, но хотелось. — Подробности, видимость, способ подачи создают суть, а суть тоже нуждается в поправках.

— И закон?

— Да, Паша! И закон. Ведь мы живые люди, мы не можем бездумно и бессердечно втискивать судьбу человека в железные прутья параграфов, статей, пунктов и подпунктов. Не роботы, слава Богу!

— Ну, ладно, — Пафнутьев устал от разговора. — Мы договорились?

— Паша! Могила!

— И чтоб не было недомолвок, скажу сразу... Румяна меня не интересуют. И укладывать истину в гроб я тоже не собираюсь.

— Паша! — в отчаянии вскричал Худолей, но высказать ничего не смог — распахнулись дверь и вошли оперативники, Ерцев и Манякин. Они не выглядели усталыми и изможденными, от предложенного чая отказались, сославшись на то, что только от стола. Где и чем их потчевали Пафнутьев уточнять не стал, хотя знал, что вот так просто, по одному лишь своему желанию, перекусить в городе невозможно. Оперативники уселись рядом у стены, с интересом огляделись, окинули одинаковыми взглядами Худолея. И тот невольно съежился, потускнел. Теперь у стены сидел не разгоряченный спором, раскованно и дерзко мыслящий человек, сидел, плотно сжав ладошки коленками, человек выпивающий, причем частенько и многовато.

— Готов вас слушать, ребята, — сказал Пафнутьев.

— Вот адрес пострадавшего, Пахомова Николая Константиновича, — Ерцев положил на стол листок бумаги.

— О, да это совсем недалеко! — воскликнул Пафнутьев.

— Рядом, — подтвердил Манякин. — Если дворами — не больше десяти минут ходу. В квартире осталась его жена, Лариса Пахомова. Дочь, у них есть дочь. Но родители примерно месяц назад отправили ее к бабке на Украину. В Мариуполь. И сама Лариса из Мариуполя. Женаты десять лет. Жили в мире и согласии, пока Пахомов не стал личным водителем Голдобова — начальника управления торговли. Ты, Паша, должен знать одну вещь... Голдобов хорошо знаком с бывшим Первым, ныне председателем Совета... С Сысцовым. И не просто знаком, а, можно сказать, пребывает в личных друзьях. Что, естественно, ко многому нас обязывает.

— К чему, например?

— К осторожности. К осмотрительности. К почтительности, — проговорил Худолей, невозмутимо глядя в окно.

— Вот! — подхватил Манякин. — Человек все знает.

— Лариса Пахомова, — напомнил Пафнутьев.

— Да! Поговаривают, что у нее с Голдобовым отношения не только служебные...

— Зря говорить не станут, — согласился Худолей, не отрываясь от окна, словно видел там срамные сцены из жизни высшего света города.

— Где работает?

— В системе торговли. Числится товароведом. Часто бывает в командировках.

— С Голдобовым?

— И с ним тоже. Как видишь, специалист незаменимый. Ее фотографию мы видели на доске Почета в управлении.

— Красивая?

— Вполне, — кивнул Ерцев.

— Блуд в глазах, — добавил Манякин. — Блуд и похоть.

— Значит, красивая, — умудренно заметил Пафнутьев.

— Это как, Паша? — удивился Худолей.

— А так... Красота — это ведь не цвет волос и не разрез ноздрей... И не завитушки над ухом. Красота — это и есть блуд в глазах. Можно сказать поприличнее — стремление к любви, готовность к любви, способность к любви... — Пафнутьев впервые за весь день рассмеялся, глядя на озадаченные лица оперативников. — А коли есть блуд, значит, у нее и в остальном все в порядке. Значит, уверена в себе, в своих ближних и получает от них все, что требуется для нормальной жизни.

— Ну, Паша, ты даешь! — искренне восхитился Худолей.

— Минутку, — Пафнутьев придвинул к себе телефон и набрал номер. — Зоя? — проговорил он голосом ласковым и почтительным. — Пафнутьев тебя тревожит...

— Пафнутьев меня не тревожит, — быстро ответила секретарша. — И никогда не тревожил.

— Но, может быть, в будущем, Зоя...

— Сомневаюсь.

— Сомнения — это моя профессия, Зоя. Сомнения питают душу... Опять я насчет письмишка... Принес человек письмо, а оно возьми, да и затеряйся в вашей конторе. Принес вечером, а утром его насмерть застрелили.. А в письме он своими опасениями поделился, сомнениями опять же...

— Нет письма.

— И не будет?

— Может быть, когда-нибудь найдется... Сейчас нет.

— И не было? — задал Пафнутьев главный вопрос. И секретарша поняла, что это и есть самое важное в разговоре. Зоя помедлила с ответом, в ней явно боролись две противоположные силы — желание быть искренней и верность служебному долгу.

— Что тебе сказать, Паша, — проговорила он раздумчиво.

— Спасибо, Зоя. Я понял, — и Пафнутьев положил трубку.

Некоторое время он сидел молча, разглядывая собственные ладони. Все молчали, уважая высокие его раздумья, лишь изредка переглядываясь и делая друг другу незаметные знаки — тише, дескать, начальство думает.