{6} «Женитьба в Миннеаполисе»

Неожиданно для себя я нахожусь в городе Миннеаполисе, штат Миннесота, в пустом зрительном зале, перед началом репетиции. Как это ни странно, я репетирую здесь «Женитьбу» Гоголя с американскими актерами.

Разглядываю все, что вокруг меня, и ничего так уж ясно не говорит мне о том, что я в Америке. Прошел по сцене мужчина, очень похожий на нашего пожарника с Малой Бронной.

И пахнут все театры мира тоже, наверное, одинаково.

За стенами — незнакомый, то восхищающий, то вдруг пугающий американский город, а тут такой понятный театральный микромир.

Самое первое впечатление от Миннеаполиса: как тут уютно и красиво! Издалека, с другого конца света, Америка представляется нам какой-то механической, механизированной, но тут все дышит спокойным уютом. Красиво по-американски — смешение чего-то старинного с новейшим. Все очень чисто, прибрано — каждый подъезд, каждый балкончик, где обязательно стоит столик с цветами {7} и т. д. Дома из разного вида камней и разного кирпича с красивой отделкой и удивительными террасами. Во всем разнообразие, никакой унылости. Многое вызывает умиление. При всей щедрости во всем какая-то детскость, легкость. Как будто все это сделали для себя маленькие дети, только здорово технически оснащенные.

На первую репетицию созвали всех. Ждали от меня развернутой экспликации. Были несколько удивлены, что я ограничился пятью минутами выступления и сразу перешел к практической работе. Я предупредил, что будем репетировать по маленьким кусочкам и сразу же на сцене. Будем работать, как в кино, — «по кадрам». Сделаем сегодня как можно точнее несколько моментов, а завтра пойдем дальше. У нас шесть недель репетиций; за три недели все наметим, а потом будем обкатывать, исправлять то, что при ощущении целого кажется неверным.

Может быть, всегда есть смысл разговаривать с актерами, уже набросав какую-то практическую канву.

Правда, после премьеры артист, игравший Подколесина (его звали Питер), признался мне, что наши репетиции ему иногда хотелось сравнить с тем, как если бы летчика учили управлять самолетом только в момент штопора.

Смотрел «Гамлета» в местном театре. Чистенькие, красиво одетые, веселые, бодрые люди за свои доллары посмотрели стандартную постановку «Гамлета», дружно, коротко похлопали и пошли домой в свои очень хорошие квартиры.

Они не знали ни войн, ни голода, ни других несчастий. Так сложилась за двести лет их жизнь. Так сложились их характеры — спорт, работа, хороший заработок, хорошая пища, свободная жизнь.

{8} Что им Гекуба?

«Гамлет» — в богатых, аляповатых костюмах, стандартных мизансценах. Постановка поверхностная, гладкая, «речевая». Для меня — ни уму ни сердцу. А как для них — не знаю.

С самого раннего утра на экране телевизора красивый высокий мужчина с вешалкой в руках о чем-то бурно рассказывает женщинам. Видимо, учит, как сохранять вещи, как одеваться, чтобы нравиться. Женщины смеются, аплодируют, обсуждают, меряя костюмы. Вся эта долгая веселая беседа постоянно прерывается рекламой нового сорта мороженого.

Они учат друг друга, как жить, что покупать, с такой серьезностью и очарованием, будто играют «Гамлета».

А «Гамлета» играют стандартно.

Еще показывают, где можно помыть и постричь собачку. Какую грязную и обросшую ее приносят и какую красивую забирают.

За десять минут я узнал столько о том, где можно купить жидкость для волос, жидкость для стекла, для мытья всего, что моется! Все это сообщили мне очаровательные мужчины и женщины. Одновременно они что-то пели и пританцовывали.

Телевизионные передачи для детей. Например, дети рассуждают о моменте, когда они смущаются. Лежат в свободных позах и, не обращая никакого внимания на аппарат, беседуют. Наблюдать за этим можно бесконечно. Как танцуют дети, как говорят между собой, хохочут, что-то вспоминают… Все это — будто игра крупных, первоклассных актеров. Полная, абсолютная естественность. Потом соревнуются: кто быстрее съест подвешенную сладкую булочку. Обворожительно. Я устал, хотел спать, но два часа пролежал возле телевизора и улыбался во весь рот.

{9} Вначале американские актеры показались мне какими-то равнодушными. Очень вежливы, предупредительны и слегка равнодушны. Сидят, удобно развалясь в креслах. Позевывают. Но если скажешь: «Мне для этой сцены нужен ботинок», — не успеет помощник режиссера двинуться с места, как три человека мгновенно вскакивают, сбрасывают по ботинку и кидают на сцену.

Расслабленность молниеносно сменяется действием: вскочили, сделали то, что надо, и снова уселись, забросив ногу на спинку впереди стоящего кресла, кому-то под самое ухо.

На сцене они, пожалуй, более техничны, чем наши, но, может быть, менее душевны. Я в процессе репетиций часто останавливал их, убеждая играть сердечно, а не просто технично, старался сам что-то проигрывать им, чтобы понятна была разница. Тут, мне кажется, они в конце концов заинтересовались и позевывать перестали.

Я просил играть, затрачивая себя. А кроме того, задавал такой темп, не только внутренний, но и внешний, что вскоре они как спортсмены поняли, что нужно быть в хорошей форме. Так что, как говорит Жевакин в «Женитьбе», «язык оказался довольно легким».

За месяц до поездки в Америку я просыпался ночью и спрашивал себя, хочу ли я ехать. И отвечал: не хочу. Я тяжел на подъем и боюсь чужих актеров. Я и своих-то боюсь, а чужих — тем более. А тут нужно ехать так далеко и разговаривать с артистами через переводчика. Что за страна — Америка? Что за люди — американцы? Какие они — американские артисты? Как одеты? Точны или опаздывают? Равнодушны или горячи? Будут ли рады моему приезду или нет? Поймут ли мой способ работы или не поймут?

Кто там у них будет играть Жевакина? Ведь я так привык к Дурову. А Агафью Тихоновну? Неужели не Яковлева? {10} И еще я боялся, что забыл содержание «Женитьбы», — не то буквальное содержание, что в тексте, а то свое, личное содержание, без которого не было бы моей «Женитьбы» на Малой Бронной. Ведь прошло уже несколько лет, — вспомню ли я, про что ее ставил?

И я вскакивал, садился за стол и записывал какие-то смешные мысли.

«Люди одинаково мечтают о счастье, но жизнь складывается не у всех одинаково. Это пьеса о неудачниках. Уже прошла половина жизни, а счастья нет. Они думают, что если женятся, то станут счастливыми. Но и жениться или выйти замуж иногда бывает трудно».

Наверное, я записывал так упрощенно, чтобы так же сверхпонятно объяснять американцам замысел своего спектакля. Не говорить же им, что я хочу «ошинелить» «Женитьбу». Знают ли они вообще гоголевскую «Шинель»? Да и можно ли будет перевести слово «ошинелить»?

Проходило еще несколько дней, и мне снова казалось, что я все забыл.

«Женитьба» — шутка, но с большой долей драматизма, твердил я себе. Смесь драматизма и легкой шутки — стиль этой пьесы. Должно быть смешно, драматично и немного фантастично. И обязательно, чтобы было интересно смотреть.

Я выхожу из самолета в Нью-йоркском аэропорту, и кто-то, улыбаясь, называет меня мистером. Через несколько дней я привык к тому, что меня называют мистером. Однажды я шел пешком из отеля в театр. Меня обогнал бегущий человек. Загорелый, крепкий, в шортах. Он закричал мне: «Мистер! » Я узнал в нем актера, который играет Степана. До театра бега было еще полчаса. Этот Степан и на репетицию приходил в шортах и в яркой майке с какой-то вызывающей надписью. В выходные дни он виртуозно {11} играл в бейсбол на зеленом поле возле театра. По национальности он итальянец, и я думал, что он никогда не сможет сыграть Степана. Но он очень хотел его сыграть, и сыграл неплохо.

Дуняшку играла француженка. Анучкина — немец, Жевакина — кореец, Яичницу — шотландец. Вот какая была у нас компания. Очень живописная, похожая на ту, какая бывает в чаплиновских фильмах. Жевакин приходил на репетиции, держа за пазухой кошку, а на поводке он вел собачку. Жил он, как и я, в отеле и животных своих не хотел оставлять одних. Мы тут же пристроили его собачку играть на сцене. Жевакин дарил невесте не трубку, а свою собачку. Это было единственное его богатство, а когда он во втором акте с позором уходил, то звал собачку с собой и она бежала за ним по лестнице, идущей резко вверх через весь зал…

На репетициях я иногда старался отсесть куда-нибудь в сторону от режиссерского столика, чтобы посмотреть на происходящее, как смотрит чужой. И когда я мог побороть волнение перед предстоящей премьерой, то, что я видел, мне начинало нравиться.

Правда, иногда я думал о репетициях со страхом. Это когда казалось, что нужно усидчиво отделывать кусочки. Тут, в Миннеаполисе, поражает отделанность всего, что можно назвать «кусочком», будь то дверная ручка, прилавок магазина или реклама. Тут так умеют работать, как нам и не снилось.

Это еще нужно разгадать, откуда такое отношение к работе, в чем тут стимул, в чем — привычка, где — негласное правило, где — характер. Так или иначе, результат чужого труда окружает тебя с утра до вечера, он нагляден, он иногда доводит меня до дрожи. Потому что у нас работают совсем не так.

И вот я уже думаю, что мой быстрый показ общего {12} рисунка есть не что иное, как проявление моей лени, нежелания скрупулезно добиваться от актера решительно всего — и понимания, и выполнения, и душевного контакта, и ритмической точности.

Однако репетиционная атмосфера успокаивает, потому что видишь такую мобильность, такую ответную готовность, что иногда становится неловко за себя. В то же время как спокойны все в ожидании, как лежат на полу в проходах — отдыхают, читают, негромко и непоказно разговаривают… Я не вижу ни одного человека, который хотел бы кем-либо казаться. Все естественны. Во всех мирная, спокойная элегантность. Приветливость, улыбки. Все делается как бы само собой, между тем все сделано трудом.

Философия проста: человек должен хорошо жить, он должен любить жизнь, получать от нее удовольствие. Во всяком случае, он не должен чувствовать к ней отвращения из-за тысячи неудобств того или иного свойства. И вот американцы создали себе такую жизнь.

Когда на улице жарко, в комнате не должно быть жарко.

Когда на катере проезжаешь узкое место, надо сильно замедлить ход, чтобы волны не размывали берег.

Нужно, чтобы в магазин было приятно входить.

Нужно придумать такой рубанок, чтобы он был не тяжел, такую машинку для стрижки травы, чтобы она не трещала и т. д.

И они это железно делают. Так образуется привычка. Все это быт, я понимаю, но думаю, что и в более серьезных общественных сферах — то же самое.

Люди любят зарабатывать деньги, потому что на каждый доллар они могут для себя что-то улучшить, усовершенствовать. Доллар ценится потому, что его надо заработать.

{13} Бизнес — это не что-то ругательное, стыдное, как нам кажется. Это в переводе просто дело. Работа.

А помощники! Боже мой, какие у меня тут помощники! Ведь у нас не допросишься простой вещи — или просьбу тут же забывают, или вещи нет, или не знаешь, кого попросить. Около тебя никого нет, никто не отзывается и не прислушивается. Ты долго измышляешь, к кому бы обратиться, чтобы не нарваться на хамство или равнодушие. И все равно нарвешься.

А тут, не успеешь что-то сказать, уже несут. Попросил звоночек. Принесли один, потом по ходу репетиции сами решили, что он слишком маленький, не годится, и принесли еще два — средний и большой.

Приходит парень, который будет ставить свет. Предварительно поговорив со мной и с Левенталем, он сидит на трех репетициях с расписанной пьесой и делает себе пометки. Затем он поставит мне свет и спросит мое мнение о своей работе.

То же самое делает радист со своим помощником. Я ни до чего не дотрагиваюсь. Все до смешного точно делают свое дело. Слов «нет» и «нельзя» тут вообще не существует. Если ты не можешь чего-то сделать, значит, ты плохой работник и зря получаешь деньги.

Запись музыкальных номеров мне в Москве, конечно же, перепутали, но Майкл взял экземпляр пьесы, пленку и во всем разобрался.

У меня две переводчицы: одну прикрепили ко мне в нашем Министерстве, другая (зовут ее Джулия) — американка.

Джулия ведет машину отчаянно, а мотор такой силы, {14} что я каждый раз думаю, что мы разобьемся. Она не смотрит на дорогу и разговаривает. Сама она из Нью-Йорка, Миннеаполиса совсем не знает, но у нее карта, и она моментально находит то, что нужно. Смотрит в карту на ходу, не отрываясь от руля. Переводит блестяще, потому что угадывает не только смысл, но то движение, которое я в следующую минуту сделаю.

За переводчицу, которая приехала со мной из Москвы, все время неловко. Ни одной живой, душевной, своей мысли, зато твердо знает, что у нее отец — генерал, а муж работает в Совете министров. Ей здесь нравится, но она все время помнит, что у нее должна быть «собственная гордость». Поэтому она неискренна и неестественна. Всем это видно, и относятся к ней вежливо и официально улыбчиво. Она тут не делает ничего, потому что мне в работе совсем не нужна. Только думает о покупках и о том, чтобы на лице у нее было выражение, соответствующее ситуации. Мы с этими людьми дома, слава Богу, совсем не сталкиваемся, но они, как видно, есть. Господи, до чего же она необаятельна и бестактна! Смотрит по телевидению веселую рекламу и в присутствии американцев, хорошо знающих русский язык, томно заявляет: «Ах, какую ерунду они показывают! » А сама убилась бы, если бы ей дали этот стиральный порошок или эту пробку. Интересное качество, отличающее многих из нас: гигантская амбиция. Кто всю эту глупость вбил в наши головы?!

Спрашиваю у Джулии: «Почему мне кажется, что в вас всех есть что-то беззащитное? » — «Наверное, потому, что не от кого защищаться».

Они откровенны, без маски. Нет защитной формы. Нет самообороны.

Приехали в кино. Машину оставили открытой, хотя там фотоаппарат и сумка с деньгами.

Стучим в дом, где живет Джулия. Она выходит и {15} смеется: «Зачем стучите, у нас дома не закрываются. Надо открыть дверь, и все».

Оглушенный, возвращаюсь из кино, куда нас возил Джон (он играет в «Женитьбе» Яичницу). Фильм «Звездные войны» — о войне между планетами. Сразу потрясает стереофонический звук необыкновенной чистоты. Фильм сногсшибательный по мощности, технической оснащенности, ритмам, актерской игре. Космические корабли, диковинные животные, роботы… Ужасные войны, а притом много юмора. Убийства, взрывы планет, но кончается все счастливо. Говорят, фильм стоил 25 миллионов, а собрал уже 600 миллионов. Как он сделан, понять невозможно.

Вообще, откуда здесь все берется, понять нельзя. Какой-то невидимый секрет. Все мирно, на улицах почти никого нет, а при том откуда-то подается удивительная энергия. Все через край, а люди спокойно относятся к этому, как к должному. Фантастика.

В магазине — пакетик с одним маринованным огурчиком.

На экране ковбои рекламируют печенье.

Мороженое тридцати сортов, тридцати цветов. Лопаточкой дают попробовать.

Какие яблоки, какая картошка, какие помидоры! Тут невозможно представить себе те помидоры, какие мы знаем по нашим магазинам.

Смесь патриархального домоводчества с высочайше налаженным бытом, техникой и космическими масштабами всего, что тут творится. А для всех — привычная жизнь.

Одно не вполне понятно — зачем тут театр? И каким он должен быть на фоне всех этих бытовых совершенств, развлечений, праздников, красок, звуков и т. д. и т. п.? Словом, опять-таки — что им Гекуба?

{16} Вспоминаю фильм про войны планет. В памяти остались только космические чудеса и взрывы. Но и американцы посмеиваются: технически совершенно, но бессодержательно.

На фоне невероятного материального богатства духовные всплески здесь столь же, наверное, нечасты, как и у нас. Только фон у нас совсем другой.

Взаимоотношения между официантом и посетителем — взаимоотношения абсолютно равных людей, один из которых сегодня хочет сделать приятное другому. Почему такие спокойные, неутомленные лица у официантов? Ведь они целый день работали! Никакого дурацкого дешевого оркестра, ни одной пьяной физиономии.

Удивительные чувства вызывают продавцы в магазинах. Они не подобострастны. Они любят свой товар, свой магазин, и им приятно, если тебе приятно. И это обыкновенная, нормальная профессиональная черта. Когда я покупал ботинки папе, молодой парень занимался со мной сорок пять минут. Он подробно узнавал, что мне нужно, мерил на меня, мерил на себя, что-то уносил и приносил. И я не ощущал неловкости. Почему мне должно быть неловко от того, что у моего папы больные ноги? Нет, тут готовы были ухаживать за человеком, у которого больные ноги, и мне просто не хотелось уходить, ей-богу!

А потом я покупал себе кофту и снял куртку и свитер. Продавщица поправила на мне рубаху, потрогала мои подтяжки и сказала, что они ей нравятся, хотя они и старые. В Америке сейчас стали делать менее удобные. Затем она долго обсуждала со мной, какой мне идет цвет и т. д. Когда наконец я купил кофту, она была счастлива. Это был не {17} просто сбыт товара. Я все-таки режиссер и могу различить фальшь в поведении человека. Нет, это было простое человеческое общение. В магазине тихо, уютно, и продавщице интересен мой приход. И ей действительно нравится кофта, которую она продает.

— Пойдемте в кассу, я покажу вам, как у нас продаются билеты, — сказал однажды финансовый директор.

В кассе стояла невероятно сложная вычислительная аппаратура. Аппарат сам получал деньги, сам через световое табло указывал свободное место в зале и выбрасывал билет. Рядом стоял молодой человек с бородкой и следил за тем, чтобы все было в порядке.

Я вспомнил нашу милую кассиршу и пухлую билетную книжищу в ее руках. Кассирша листала книжищу, прикладывала к билету линейку, чтобы он ровно оторвался, и подавала его тому, кто в окошко протягивал деньги.

— Зачем такая машина? — спросил я.

— Если изобрели, надо использовать, — ответил мне финансовый директор. Потом, помолчав, добавил: — Так, кроме того, интереснее.

В финале «Женитьбы» два человека вывозят на сцену стол с яствами. Как раз в это время Подколесин должен выпрыгнуть из окна. «Не хотите ли вы, чтобы шампанское выстрелило? » — спросили меня. Художник Валерий Левенталь дернул меня за пиджак, чтобы я ответил «хочу». Через несколько дней все бутылки выстреливали, но я увидел, что рабочие окружили стол и были чем-то недовольны. Виднелся шнур, который вел от стола за кулисы. Это им не нравилось. «Нужно всем этим управлять по радио. Но это можно будет сделать только послезавтра». Я на всякий случай скорчил недовольную гримасу — мол, лучше бы завтра. Назавтра стол в полной темноте сам выезжал на нужное место. А потом все бутылки стреляли.

{18} Во время премьеры я сидел за кулисами возле помощника режиссера и смотрел маленький телевизор. Вдруг я увидел, что стол уже выезжает на сцену.

— Боже! — закричал я. — Забыли потушить свет!

Помощник режиссера засмеялся и объяснил мне, что на сцене полная темнота, но ультралучи позволяют видеть на экране то, что происходит в темноте.

В другой раз помощник подошел ко мне с какой-то машинкой в руках. В каком году я родился и какого числа? Быстро что-то нажал, повернул и сказал, что мне от рождения столько-то дней.

— А не знаете ли вы, сколько мне осталось? — спросил я. Он не знал.

Эта же машинка оказалась еще и часами с боем. Когда нужно было объявить перерыв, часы звонили. Помощник режиссера был маленький и крепкий человек. Он всегда громко и удачно шутил, а когда кончались репетиции, на велосипеде отъезжал от театра. Иногда я видел его за рулем большого автобуса какой-то невероятной формы. Или велосипед, или огромный автобус — среднего он не признавал.

С ним вместе работала толстенькая, но очень подвижная девушка. Во время спектакля она должна была находиться за кулисами, а он восседал в будке наверху, где помещаются радист и осветитель. Там, на крутящемся кресле, среди прекрасной радиоаппаратуры, он деловитой веселостью и солидностью напоминал пилота.

Когда однажды заболела исполнительница Дуняшки, толстенькая помощница, по имени Мери, выскочила на сцену и прекрасно заменила ее. Актерская профессия вообще, мне кажется, близка характеру американцев. Они подвижны, открыты и физически удобно себя чувствуют в самых неподходящих обстоятельствах.

Эта Мери совсем не расстраивалась из-за того, что она такая толстенькая, — так, вероятно, слоненок не расстраивается от того, что он не жираф.

{19} Некоторые впечатления не расскажешь — это надо видеть. Вернувшись домой и вспоминая, я не смогу поверить, что видел это. Впечатления яркие до болезненности. Впрочем, у каждого свое «открытие Америки»…

В десять часов утра за мной заехали и повезли на сельскохозяйственную ярмарку. Жара — около 40°. Поток машин — все на ярмарку. В машине кондиционер, так что даже холодно. Кругом зазывают на частные платные стоянки — пускают за деньги постоять на площадке возле своего дома. Но все стараются подъехать поближе к ярмарке. Мы тоже сумели поставить машину где-то близко.

Проходим мимо лошадей, которых объезжают молодые люди, готовясь к показу. Вокруг стадиона палатки, палатки, палатки. Торгуют в основном кожей — пояса, пряжки, шляпы, наклейки. Будто подготовка к маскараду.

Проходим туда, где показывают животных. Коровы, лошади, свиньи, собаки, куры, голуби, филины, орлы, фазаны… Ходим в толпе, глядим зверей, щупаем, смеемся. Зрелище радостное. Масса детей, молодежи. Это фермерские дети, они будут демонстрировать то, что привезли. Тут же, возле животных, загончики, где фермеры варят себе кофе, спят или просто сидят, развалясь в легких креслах, и глазеют вокруг.

Потешные кролики, спящие свиньи такие чистые, что хочется потрогать, погладить. Все празднично и очень мирно. Многие явились семьями. Маленькие дети привязаны к спинам или лежат в смешных колясках. Дети тоже очень спокойны — тоже глазеют по сторонам или спят. Толпа полураздета. Люди в шортах, в легких раскрытых рубахах.

Среди зверей мы ходили без конца, потом пошли поесть. Есть можно везде — возле ларьков, на улице, на траве, под крышей. Кухня индийская, чешская, израильская, китайская и т. д. Выставка всевозможных домашних {20} изделий — какие-то блинчики, печенье, банки с вареньем, соленьем…

Пошли в ту часть ярмарки, где развлекаются. Везде азартно играют во что-то. Сотни павильончиков с огромными куклами, на которые надо накинуть обруч и т. д. Американские горки всех видов и карусели всех видов, и все это крутится, шумит, а шум и смех играющих усиливают микрофоны, так что над тобой просто висят визг и хохот тех, кто скатывается на мешке с огромной высоты по извилистой металлической горке. Все это сливается с ревом мотоциклов — рядом мотоциклетные гонки.

Очередь в какой-то павильон, вокруг которого клубится пар, как в бане. Здесь показывают привидения. Репродуктор усиливает крики тех, кто туда вошел. Тут же на полную мощность играет джаз, а люди, лежа на скамейках, его слушают.

Вернувшись домой, я принял душ и бросился в постель. Но по телевизору показывали фильм, полный какого-то тайного ужаса. Почти примитивный, но загадочно страшный. Я еще раз принял душ, полчаса отдохнул и решил выйти на улицу — жара чуть спала. Но улица так пуста, что жутковато. Дошел до угла и вернулся обратно.

Через месяц я ко всему этому привык и понял, что совсем не страшно.

Интересно ли мне тут работать? Хочется ли идти на репетицию? Приятно, что все вокруг налажено, приятно актерское радушие и доброжелательность. Приятно жить там, где все в порядке. Но ощущение, что я ставлю спектакль, а не создаю его вместе с актерами, не покидает. Впрочем, это и дома часто случается. Оттого на репетициях и дома не так интересно, не так весело, как раньше. Идет волевой процесс работы, а не процесс радостных открытий. Иногда мне кажется, что я уже все знаю, все испытал, и нет удовольствия оттого, что надо прийти и {21} сказать: «Начали! » Иногда мне хочется, чтобы это говорил кто-то другой, а я, свободный от необходимости быть волевым и деловым, мог бы спокойно думать и что-то заново решать. Это достаточно грустные мысли о самом себе, о возрасте. Это оборотная сторона накопленного опыта. Все это требует преодоления.

Репетируя, я, в общем, убеждаюсь в своих силах, но иногда ощущаю и свои слабости. Еще раз убеждаюсь, какое огромное значение имеет ритмическое и действенное построение. Активность, конфликтность, контрастность. А слабости мои, как ни странно, в нетерпении — не даю актерам искать самим. Вряд ли об этом задумываются актеры — они, смеясь, говорят, что я их загоняю в такую динамику, которую они и представить себе не могли. Я бегаю по сцене вместе с ними, так что о лени вряд ли кто думает. Но я-то понимаю, что тут совсем другая проблема и в Америке ее не разрешишь. Она, вероятно, вообще не решается в условиях подобных гастролей. Это слишком тонкий и специфический вопрос: самостоятельное творчество актера, самостоятельные его поиски в условиях жесткого режиссерского замысла и строго определенных сроков работы.

Телевизионные передачи часто безвкусны, с кривляньем актеров. Невидимыми нитями эта часть быта связана с театром — на репетициях тоже иногда приходится бороться с кривляньем или поверхностностью. Надо долго объяснять, почему «Женитьба» должна быть сыграна натурально. Вроде бы понимают, хотя делают не так, как нужно. Но — сумеют. Я уже вижу, что пробьюсь туда, куда мне надо пробиться.

Дома все время слушаю кассеты с музыкой. Брубека. Есть музыканты не хуже, чем он, но в нем для меня все {22} сейчас к месту — он отчетлив, стремителен, и всегда угадывается развитие темы. Наглядный урок режиссерского строения того спектакля, который мне нужно поставить. Классика плюс новый век. Очень понятное развитие чувства.

Искусство состоит из эмоций и математики. И нужно все время не забывать про обе эти части.

Я впихнул в актеров всю эмоцию, какая у меня была, а теперь налаживаю математику. Они замечательно это понимают.

Необычна приспособляемость американских актеров. Когда они понимают, что в «Женитьбе» не нужно играть грубо, как в рекламе, то молниеносно перестраиваются и играют очень нежно. Профессионально они готовы и к тому и к другому.

Когда прошел месяц моего пребывания тут, я подумал: за это время я не видел ни одного грубого, злого или просто раздраженного человека. Или суетливого, задерганного. Ни разу в театре я не почувствовал даже намека на какое-либо ЧП.

Ни один актер не был раздражен своим партнером. Ни разу я не видел даже скрытой насмешки одного над другим. Спокойствие, дружественность — без тесных, жарких контактов, но и без всяких, даже минимальных «семейных» конфликтов. Внимательная вежливость, даже нежность в отношении друг к другу.

Ничего подобного тому, что у нас бывает в актерском предбаннике, быть не может. Это показалось бы невероятным.

Распоряжения отдаются тихо и между прочим, однако повторять их не нужно.

Дверь директорского кабинета всегда открыта, но там {23} никто не толпится. Иногда дверь закрывается, значит, что-то не для всех, но это на пять — десять минут, не более. Одно удовольствие наблюдать, как ведет себя директор. Какое внутреннее спокойствие в нем. Не та сдержанность, за которой нервы, а истинное спокойствие.

Примерка костюмов занимает полчаса в строго назначенное время, в рабочие, то есть репетиционные, часы.

Оформление делается такое, будто для действительной жизни.

На мои замечания во время репетиции актеры бурно реагируют, часто аплодируют. Может быть, так принято? Не знаю. Но что-то это в тебе поддерживает.

Американские артисты динамичны, у них стремительная речь. Выражение той или иной мысли звучит в их речи лаконичнее, чем в нашей. Мы в Москве удивлялись, отчего Шекспир у англичан занимает меньше сценического времени, чем у нас. В частности, оттого, вероятно, что английская речь до предела деловая и играют англичане и американцы стремительно. Впрочем, не все и не всегда.

Я пошел как-то еще на один из спектаклей этого театра. Предвкушая темпераментное зрелище, вроде «Суперстар», с дерзкими ритмами, с острыми, рискованными мизансценами и т. д. А увидел нечто статичное и скучное. Такое статичное, что без знания языка смотреть было невозможно. Актеры стояли друг против друга и разговаривали. Наутро я откровенно рассказал им о своем впечатлении и попросил вывесить на репетиции большой плакат. И написать на нем: «Драма — тот же балет, только со словами». Я хотел этим сказать, что происходящее на сцене должно быть понятным даже без слов. Назавтра они такой плакат сделали, хотя сказал я об этом в шутку. Это был не обычный плакат, а большая грифельная доска, на которой мелом они написали все что надо насчет балета.

{24} Когда я уезжал, я стер эту надпись и заменил ее словами прощания.

На необычной сценической площадке нужно было сразу точно распределиться. Мы стали строить такие мизансцены, чтобы артисты играли не только на сцене, но и в публике, в проходах. Я говорил актерам, что можно общаться со зрителем, можно даже кого-то выводить за руку на сцену и т. д. Вначале они сомневались, пойдет ли публика на это, согласится ли, не будет ли сердиться, зажиматься. Я разделял их тревогу, потому что и по Москве знаю спектакли, в которых публику хотят втянуть в игру, но она не поддерживает этого желания. Не хочет. Я сам, находясь в публике, чувствую себя неловко и внутренне сопротивляюсь, если на меня вдруг падает луч прожектора. Видимо, все зависит от того, кто и зачем приглашает тебя играть с ним.

Я надеялся, что «Женитьба» — как раз тот случай, когда делать подобное можно. Уже на репетициях стало ясно, как увлекательно играть в публике. Я всегда пускаю на свои репетиции всех, кто хочет. Разрешения спрашивать не нужно. И вот к какой-то женщине, пришедшей посмотреть, как мы работаем, подбежал актер и потащил ее за собой, чтобы расспросить на сцене, знает ли она французский язык и т. д. Это был Анучкин, который, как известно, беспокоится о таких вещах. Надо было видеть, как замечательно люди держатся при этом. Как они естественны и как естественно их внезапное волнение. Но как они при этом милы и остроумны. Почти в каждом человеке может проснуться скрытый артистизм. И малосимпатичны те, у кого этого нет.

Три недели мы работали, как настоящие спортсмены. Я бегал по сцене вместе с актерами. Рядом со мной бегала {25} Джулия. Мы закрутили такое активное действие, что Подколесин в шутку падал без чувств, заканчивая какой-либо диалог. Между тем секрет заключался в том, чтобы при легком активном действии сохранить внутреннюю правду. Когда же я убеждался, что в каком-то месте этого не получается, мы усаживались в зале и я обстоятельно объяснял, что и почему не получилось. Иногда я прокручивал пленку с записью нашего московского спектакля. Актеры раскрывали тексты своих ролей и внимательно слушали. Они угадывали каждый зигзаг роли, каждую удачно произнесенную реплику. В местах, которые им особенно нравились, они дружно кричали и аплодировали.

Первая репетиция с полной декорацией и светом. Красиво — невероятно. Сделано все идеально.

Для фурок есть лебедка со сверкающей проволокой и тончайшим пазом в полу. Фурка выезжает и уезжает абсолютно бесшумно. Гидравлически открываются створки. Очень красивая аппликация на полу.

Теперь я сижу как шеф, а другие работают. Осветитель ставит свет, звуковик размечает музыку, стейч-менеджер что-то обсуждает с рабочими и командует. В зале тихо и легко переговариваются друг с другом люди, которые делают спектакль.

Уютно, дружно, красиво, радостно. Иногда вдруг посмотришь со стороны на всю эту картину — и залюбуешься.

Тут нет ничего и никого лишнего. У нас многого нет, но при том много лишнего. А потом оказывается, что это было совсем не нужно. Например, кондуктор в троллейбусе. А как хорошо стало без кондуктора. Боже мой, сколько людей толкутся вокруг искусства, что-то требуют, советуют, помогают, мешают, руководят. А зачем? Все без них было бы совершенно спокойно, как в троллейбусе без кондуктора.

{26} У нас многие условности существуют только оттого, что они в прошлом году существовали. А тут как-то умеют обходиться без всего этого и даже не знают ни смысла наших условностей, ни их названий.

Как странно, что, вернувшись, я тут же должен буду что-то требовать у директора, чем-то буду недоволен, чего-то буду опасаться (кроме опасений за то, получается спектакль или нет). Кто-то будет мне хамить, кто-то капризничать, кого-то почему-то не будет, что-то будет не готово. Вспоминаю человека, от которого зависят многие организационные дела в театре, и внезапно думаю, что это просто прыщ, который нужно залить йодом, чтобы его не стало.

Приехало московское начальство. Я в этот день на репетицию впервые надел пиджак. Все подходят и говорят, что если такой пиджак продается в Москве, то они поедут за покупками в Москву. Милые чудаки!

Реплика московского начальника к «своим»: «Надо выходить на провинцию». А рядом стоят Алвин, Джон, Джулия. Простодушие, чистота. Приехавшие изображают из себя стратегов. А всей этой «стратегии» — грош цена.

Вдруг по телевидению — наша кинохроника. Голос диктора многозначительный, без юмора, и такие знакомые кадры, такие странные, когда их смотришь отсюда… Женщины в ватниках. Платочки. Унылый мотив аккордеона. Невеселые улыбки. Дети в детском саду в невероятно убогих платьицах что-то тоскливо пляшут с веточками в руках. Все это и дома невесело смотрится, но — привычно. А тут видишь наглядно такой контраст всему, что тебя окружает! Жутковато. Огромные грязные дороги, грузовики, грузовики, лица шоферов, снег с дождем.

{27} Первый раз измотался на репетиции, потому что в пустом зале уселось наше министерское начальство. От американцев эти зрители отличаются нелюбезной мрачностью и разговорами не по существу. Репетиция потеряла свой домашний характер. Приехавшие обсуждали что-то постороннее, невидящими глазами смотрели на сцену, но считали своим долгом отметить какие-то недостатки. Странные, малодуховные люди. Цинично деловые. Откуда это в нас, в русских?

Я вышел с ощущением путаницы, которая всего страшней. Оставалась всего неделя до премьеры, надо было набраться спокойствия, чтобы ничего не напортить. Главное сейчас — холодная голова.

За два дня до премьеры вышли предварительные статьи о наших репетициях. Очень хорошие. Утром в магазине за городом: «Вы мистер Эфрос? Мы о вас читали в газетах. Мы горды, что вы пришли в наш магазин».

Вот, есть теперь магазин, где кто-то горд, что я туда заходил.

Премьера. Неожиданная радость — приехал Виктор Сергеевич Розов. Так что он сможет подтвердить, какой грандиозный был успех. Кричали, свистели, хлопали как на знаменитом джазе. А потом — банкет, но не такой вымученный, как у нас, а веселый, непринужденный, без речей. Бесконечное количество поздравлений и подарков. Весело, многолюдно, празднично. Боже мой, в эти минуты кажется, что легко жить в искусстве и в мире.

… У меня много заметок об Америке. Перечитывая их уже дома, я вспомнил, как на море собираешь морские камешки. Они так блестят в воде. Потом приезжаешь в {28} город, вытаскиваешь эти камешки, а они оказываются совсем не такими. Наливаешь воду в красивую посудину и кладешь камешки туда — все равно никакого эффекта. Так было и с тем, что я вычитывал в своих заметках. Тогда я оставил только то, что выбрасывать было жалко, а остальное — выбросил.