Терри Пратчетт 22 страница

– Розовый отлично подошел бы, – предложил Ринсвинд. – И можно добавить маринованый лук на палочке.

– Чертовски блестящая идея! – В восторге Дорогуша с такой силой хлопнула его по спине, что шляпа свалилась Ринсвинду на самые глаза.

– А может, тебе остаться? – предложила Найлетта. – У тебя столько отличных идей.

Обдумав это соблазнительное предложение, Ринсвинд покачал головой.

– Спасибо, конечно, но, пожалуй, лучше держаться того, что у меня лучше всего получается.

– Но все говорят, что в магии ты ни бум‑ бум! – воскликнула Найлетта.

– Э‑ э… Совершенно верно, быть ни бум‑ бум в магии – это как раз то, что у меня получается лучше всего, – согласился Ринсвинд. – Но все равно спасибо.

– Что ж, в таком случае дай поцеловать тебя крепким, сочным прощальным поцелуем.

Дорогуша обхватила его за плечи. Краем глаза Ринсвинд заметил носок Найлеттиной туфельки – им раздраженно постукивали по земле.

– Ну хорошо, хорошо. – Дорогуша разомкнула объятия. – У меня и в мыслях не было его склеить, милочка!

Найлетта поцеловала Ринсвинда в щеку.

– Что ж, когда будешь в наших краях, ты заглядывай, – сказала она.

– Обязательно! Буду специально искать трактиры с фиолетовыми зонтиками рядом!

Найлетта махнула ему рукой, а Дорогуша сделала забавный жест. Уходя, они едва не столкнулись с группой мужчин в белом.

– Эй, да вона же он! – воскликнул один из них. – Звиняйте, мамзельки…

– А, это ты, Чарли… Привет, Рон… Привет всем, – кивнул Ринсвинд обступившим его поварам.

– Слыхал, вы, волшебники, сваливаете, – сказал Рон. – Чарли сказал, нельзя, шоб ты без прощевания уезжал. Ну, давай пять!

– Персиковая Нелли пользуется огромным успехом, – сообщил, улыбаясь во весь рот, Чарли.

– Рад слышать, – отозвался Ринсвинд. – И рад видеть тебя в хорошем настроении.

– О, дела просто покатились! – воскликнул Рон. – Появилось новое сопрано, и у нее, друг, зуб даю, большое будущее, так что… Не, Чарли, ты скажи ему, как ее зовут.

– Жермена Трюфель, – произнес Чарли. Попытайся он улыбнуться еще хоть немного шире, верхняя часть его головы просто‑ напросто отвалилась бы.

– Очень рад за тебя, – сказал Ринсвинд. – Начинай взбивать крем прямо сейчас, понял?

Рон похлопал его по плечу.

– Лишний мужик на кухне нам всегда впору придется, – сказал он. – Главное, свисти, друг.

– Что ж, спасибо за предложение. Когда буду вынимать из коробки очерёдную салфетку, сразу буду вспоминать вашу Оперу, парни, но…

– Да вона он, вона!

По набережной бегом приближались тюремный караульный с капитаном местной Стражи. Караульный радостно размахивал руками.

– Эй, эй, будь спок, не надо никуда бежать! – прокричал он. – Мы ж те помилование несем!

– Помилование? – переспросил Ринсвинд.

– Точняк! – Караульный, тяжело дыша, остановился. – Подписанное… премьер‑ министром, – едва выговорил он. – Здеся сказано, что ты… хороший мужик, друг, а потому не надо… тебя вешать… – Он выпрямился. – Да мы ж теперь и не стали бы тебя вешать. Как можно! Самый зыкинский побег со времен Луженого Неда!

Ринсвинд пробежал взглядом строчки, выведенные на листке из разлинованного тюремного блокнота.

– О! Это очень приятно, – слабым голосом сказал он. – Хоть кто‑ то считает, что я не воровал эту проклятую овцу.

– Да не, все ж знают, что это ты ее стырил, – радостно сообщил караульный. – Но после побега, после тако‑ о‑ о‑ ого побега… А погоня? Синяк вот говорит, в жизни не видел, штоб кто‑ нибудь так драпал! Факт!

Стражник игриво ущипнул Ринсвинда за руку.

– Зыкински, друг, – ухмыляясь, сказал он. – Но в следующий раз тебе не удрать!

Ринсвинд пустым взглядом воззрился на указ о помиловании.

– То есть как? Меня помиловали за спортивные достижения?

– Будь спок! – воскликнул караульный. – И уже целая очередь из фермеров выстроилась. Каждый хочет, штоб в следующий раз ты стырил овцу именно у него. На что угодно пойдут, лишь бы про них тоже в балладе написали.

Ринсвинд наконец сдался.

– Ну что я могу на это сказать? – произнес он. – У тебя одна из лучших тюремных камер для приговоренных к смертной казни. А уж я их повидал. – Заметив восхищенное сияние их глаз, он решил: раз удача повернулась к нему лицом, то и он должен сделать кому‑ нибудь хоть что‑ нибудь хорошее. – Э‑ э… И одна маленькая просьба. Личного характера. Не красьте эту камеру. Никогда. Ради меня.

– Будь спок. А, да, чуть не забыл. Тебе на память. – С этими словами карауальный вручил ему маленький сверток в подарочной обертке. – Нам же она теперь не нужна, точняк?

Развернув бумагу, Ринсвинд обнаружил конопляную веревку.

– У меня нет слов, – признался он. – Как трогательно с вашей стороны было об этом подумать. Я обязательно найду ей массу применений. А это что… БУТЕРБРОДЫ!

– Узнаешь эту коричневую липкую хрень? Это ж ты изобрел! Короче, все парни ее попробовали, чуть сначала не блеванули, а потом за добавкой прибежали. Ну, мы и попробовали сварганить что‑ то подобное сами, – восторженно поделился караульный. – Я подумываю, не открыть ли собственное дело. Ты не против?

– Будь спок. Чувствуй себя как дома.

– Зыкински!

Пока Ринсвинд смотрел уходящим стражникам вслед, на причале появился еще один провожающий.

– Я слышал, вы отправляетесь домой, – сказал Билл Ринсвинд. – А может, останешься здесь? Я перемолвился словечком с твоим деканом. Он чертовски хорошо о тебе отзывался.

– Да? И что же он сказал?

– Что, если ты у меня будешь работать, мне крупно повезет.

Ринсвинд окинул взглядом блестящий, умытый дождем город.

– Предложение почетное, – признал он. – И все же… Не знаю… Все это – солнце, море, прилив и песок – не мой климат. Но все равно спасибо.

– Ты уверен?

– Ага.

Билл Ринсвинд протянул ему руку.

– Будь спок, – сказал он. – На праздник я пошлю тебе открытку и что‑ нибудь из одежды, которая мне все равно мала. А теперь пора в университет. Весь персонал на крыше: заделывает течи…

Так все и закончилось.

Еще какое‑ то время Ринсвинд сидел, наблюдая за тем, как на борт взбираются последние пассажиры. В последний раз он посмотрел на набухшую от дождя гавань. Потом поднялся.

– Ну, идем, – позвал он.

Сундук следом за ним двинулся по мосткам. И уже очень скоро они плыли домой.

Шел дождь.

Вода бурлила в древних речных руслах, а переполняя их, растекалась кружевом канавок и ручейков.

А потом опять шел дождь.

Почти в самом центре последнего континента стояла гигантская прокаленная десятитысячелетним жаром красная гора. Ныне она исходила паром, и со склонов ее низвергались водопады. А не‑ подалеку от этой горы росло дерево, и в его ветвях сидел маленький голый мальчик. Компанию ему составляли три медведя, несколько опоссумов, а также бесчисленное количество попугаев и один верблюд.

Если не считать горы, мир состоял в основном из моря.

И кто‑ то шел по этому морю вброд. Старик, несущий за плечами кожаный мешок.

По пояс в бурлящей воде, он остановился и поднял голову к небу.

Что‑ то приближалось. Облака вращались, скручиваясь, образовывая нечто вроде дымохода с серебристыми стенками, ведущего к синему небу. И был еще звук – как будто взяли громовой раскат и размазали его по очень большой территории.

Появилась точка. Эта точка росла. Старик вскинул костлявую руку, и в ладонь ему с легким шлепком влетел деревянный овал на кожаном шнурке.

Дождь вдруг перестал.

Последние капли выбили мелодию, словно бы говоря: «Теперь мы знаем, где ты, и мы еще вернемся…»

Мальчик рассмеялся.

Старик обернулся на смех, увидел мальчика и тоже улыбнулся. Затолкав «ревунчика» за обмотанную вокруг пояса веревочку, он достал из мешка бумеранг. Мальчик разинул рот: столь разноцветную штуковину он видел впервые.

Поглядывая краешком глаза в его сторону, дабы удостовериться, что зрители зачарованно затаили дыхание, старик пару раз подбросил и поймал бумеранг, а потом с силой метнул его.

Взлетев в небо, бумеранг стал набирать высоту – и набирал ее очень‑ очень долго. Любой его собрат уже давно упал бы без сил на землю. К тому же бумеранг увеличивался в размерах. Облака послушно расступались перед ним. И вдруг бумеранг замер, как будто его пришпилили к небу.

Подобно овцам, которые, стоит их выгнать на пастбище, сразу начинают разбредаться кто куда, облака помедлили чуть и двинулись в разные стороны. Дневной свет рассек неподвижные воды. Бумеранг висел в небе, и мальчик подумал: надо бы изобрести название для этих необыкновенных переливчатых полос.

Потом он перевел взгляд на воду и произнес некое слово, которому научил его дедушка, который узнал это слово от СВОЕГО дедушки. Слово передавали из поколения в поколение, берегли тысячи лет до того самого момента, пока оно не понадобится.

И означало оно «запах после дождя».

Да, подумал мальчик, этого ждать стоило.

[1] Открывается гораздо легче огня и лишь немногим труднее воды.

[2] Не почему он то‑ то или то‑ то. Просто почему он.

[3] Типа слуга. Нечто среднее между швейцаром и надзирателем. Должность слугобраза получают не за пылкое воображение, но за полное отсутствие такового.

[4] Ведущий анк‑ морпоркский ветеринар. Как правило, его приглашали лишь в самых серьезных случаях и к больным, которых не стоило доверять среднему представителю медицинской профессии. Единственной слабостью Пончика было убеждение, что каждый пациент в той или иной мере скаковая лошадь.

[5] В случае с холодным синтезом времени потребовалось немного больше.

[6] Волшебники искренне убеждены в существовании временной железы, невзирая на то что до сих пор ни одному, даже самому въедливому, алхимику так и не удалось определить ее местонахождение. В настоящее время крайне популярна теория, согласно которой данная железа существует вне тела, являясь таким образом чем‑ то вроде эфирного аппендикса.

В общем и целом временная железа отвечает за возраст бренного земного тела. Будучи чрезвычайно чувствительной к высокоэнергетическим магическим полям, она способна функционировать даже в обратном направлении, поглощая вырабатывающийся в организме хрононин. Алхимики утверждают, что это и есть настоящий ключ к бессмертию. Впрочем, то же самое они говорят по поводу апельсинового сока, черного хлеба и человеческой мочи. Алхимик отрежет собственную голову, если поверит, что это каким‑ то образом продлит ему жизнь.

[7] Как уже сообщалось ранее, наиболее популярный способ сделать себе волшебную карьеру – это ускорить отбытие на небеса тех, кто стоит выше вас по званию. Впрочем, времена меняются, меняются и методы. В Незримом Университете они изменились после нескольких неудачных попыток сместить Наверна Чудакулли, одна из которых закончилась для очередного карьериста двухнедельной глухотой. Чудакулли свято следовал принципу «хорошего человека должно быть много, а вот хорошего места много не бывает».

[8] Порой Думмингу казалось, что своими успехами в обращении с Гексом он обязан одновременно невероятному уму и поразительной тупости последнего. Чтобы заставить машину понять какую‑ нибудь идею, приходилось измельчать ее до крошечных единиц информации, дабы устранить всякую возможность непонимания. Но после пяти минут общения со старшими волшебниками тихие часы в обществе Гекса казались блаженным отдыхом.

[9] К примеру, завкафедрой творческой неопределенности имел наглость заявлять, что лично он всегда пребывает в состоянии присутствия и отсутствия одновременно – до тех самых пор, пока к нему в дверь кто‑ нибудь не постучит. Следовательно, до момента стука он не отсутствует, но и не присутствует. Логика – замечательная штука, однако против человеческого мышления она бессильна.

[10] Волшебники тоже любят игры на свежем воздухе, вот только соответствующий словарный запас у них очень ограничен.

[11] Это не магия, а самый обычный вселенский закон. Люди строят планы прочесть в отпуске книги, которые давно хотели прочесть, однако алхимическая комбинация солнца, кристаллов кварца и кокосового масла вызывает загадочную метаморфозу: всякая умная и поучительная книга практически сразу превращается в пухленький томик с названием, содержащим по меньшей мере одно греческое слово – «Императив „Гамма“», «Сезон „Дельта“», «Проект „Альфа“» и, в особо тяжелых случаях, «Каперы My Kay Пи». Иногда на обложке возникают повернутые не в ту сторону серп и молот, что, вероятно, объясняется очередными пятнами на Солнце. Библиотекарю просто повезло: он чихнул в очень подходящий момент, иначе непременно превратился бы в очередной тысячестраничный том, испещренный оружейными спецификациями.

[12] Однажды, проходя мимо комнат университетской домоправительницы, главный философ увидел в приоткрытую дверь безголовый и безрукий манекен, на который госпожа Герпес примеряла собственноручно пошитые платья. После этого главному философу пришлось прилечь на часок‑ другой, и с тех пор его отношение к госпоже Герпес стало особенным. В общем и целом в госпоже Герпес не было ничего даже отдаленно напоминающего прямую линию, зато когда при очередной проверке подведомственной ей территории она находила невытертую пыль, ее губы можно было использовать в качестве линейки. Большая часть преподавательского состава боялась домоправительницы, как огня. Госпожа Герпес обладала загадочными, непостижимыми для волшебников способностями – к примеру, она могла сделать так, что постели оказывались застеленными, а окна – вымытыми. Волшебник, который своим полыхающим энергией посохом направо‑ налево крушил страшнейших монстров, пришельцев из далекого региона вселенной, – такой волшебник, взявшись не с того конца за перьевую пылеубиралку (или как оно там называется? ), мог серьезно пораниться. Но по одному слову госпожи Герпес белье стиралось, а носки штопались[12][12] Все дело в том, что у волшебников в генном коде недостает так называемой ДХ‑ хромосомы. Исследователи феминистского уклона, тщательно проанализировав ее, установили, что данная хромосома отвечает за способность выявлять скопившиеся в стоке раковины остатки еды до того, как развивающаяся там жизнь изобретет колесо. Ну, или откроет слуд.

. В то время как тех, кто посмел чем‑ то вызвать ее раздражение, ждала страшная кара: в кабинете виновника генеральная уборка проводилась куда чаще необходимого, а поскольку для волшебника его комнаты – предмет столь же частный и личный, что и карманы в брюках, мести госпожи Герпес воистину страшились.

[13] Есть такой особый вид менеджера, он известен своим девизом «Моя дверь всегда открыта! ». И лучше сдохнуть под забором, прикрывшись собственным резюме, чем работать под началом подобного человека. Однако в случае Чудакулли эта фраза означала примерно следующее: «Моя дверь всегда открыта, и поэтому, когда мне скучно, я могу палить туда из арбалета, вгоняя стрелы через холл прямо в стену над столом казначея».

[14] В понимании госпожи Герпес это означало, что все они – злобные, эгоистичные и лживые создания.

[15] Опять же, когда люди, подобные госпоже Герпес, называют какую‑ то категорию людей дикарями, они по какой‑ то необъяснимой причине вовсе не имеют в виду, что эти люди – наследники богатого изустного фольклора, что у них сложная система племенных церемоний и ритуалов, а их религия подразумевает глубокое почтение к духам предков. Как ни странно, люди, похожие на госпожу Герпес, приписывают так называемым дикарям поведение, обычно характерное для людей полностью одетых, и зачастую в мундиры.

[16] Думминг был именно таким ребенком. Из подаренных ему игр не потерялась ни одна фишка. Он был из тех мальчиков, которые, прежде чем открыть подарок, внимательно прочитывают этикетку на коробке, а потом аккуратно записывают в маленькую книжечку, кто и когда этот подарок подарил. На его родителей это производило глубокое впечатление. Они уже тогда поняли, что произвели на свет дитя, которому суждено творить великие дела, – если только его в раннем же детстве не затравит разъяренное гражданское население.

[17] Любой опытный путешественник очень быстро познает одну простую истину: так называемых «местных деликатесов» следует избегать всеми возможными средствами. На самом деле данный термин толкуется достаточно просто: предлагаемое вам блюдо настолько отвратительно, что обитатели всех прочих мест скорее отгрызут собственную ногу, чем станут это есть. И тем не менее радушные хозяева продолжают предлагать свое угощение всякому заезжему гостю: «Прошу, угощайтесь, это собачья голова, фаршированная гнилой капустой и свиными носами, – наш местный деликатес».

[18] С точки зрения наиболее глубокомысленных историков (которых частенько можно встретить в том же баре, где обычно собираются физики‑ теоретики), всю человеческую историю можно представить в виде своего рода рулетки. Все эти порожденные злобной глупостью войны, глады и моры, бесконечное тупое повторение одних и тех же ошибок – все это вполне может быть эквивалентом того, что где‑ то в далеком будущем прямо посреди звездного пути у мистера Спока отвалились уши.

[19] Нет такого блюда, как съедобный (не говоря уж о том, чтобы вкусный! ) плавучий мясной пирог, где горох как раз нужной консистенции, томатный соус придает приятную пикантность, а мясная начинка сделана из известных частей животного. Правда, бывают платонические гамбургеры, сделанные не из коровьих губ и копыт, а из настоящей говядины. Иногда встречается и рыба‑ плюс‑ чипсы, где рыба – нечто большее, чем белая замазка в панировочных сухарях, а чипсы не настолько острые, чтобы ими можно было бриться. И бывают сосиски в тесте, чья общность с мясным продуктом не ограничивается одной лишь розоватостью, – счастливчики, которым повезло вкушать такие сосиски, лили как можно меньше горчицы и кетчупа, чтобы НЕ ИСПОРТИТЬ ВКУС.

Но весь фокус в том, что людей МОЖНО приучить к тому, чтобы они питались исключительно по поваренной книге Макивелли и никакую иную еду не признавали.

И все равно кусочкам ананаса в пицце оправданий нет.

[20] Наверное, именно по этой причине защитники прав животных никогда не обливают краской тех же скинхедов.

[21] Хотелось бы, конечно, сказать, что случившееся многому научило Думминга и что в результате он стал гораздо снисходительнее к пожилым людям. Может, и так, но длилось это не больше пяти минут.

[22] Хотя отличие не столь уж и очевидно, учитывая множество сходных черт, к примеру абсолютно одинаковую манеру при малейшей опасности скрываться за большим чернильным облаком.

[23] В ту самую, что на первом этаже, с крайне любопытной гравитационной аномалией.