Терри Пратчетт 18 страница

– Быть может, разум и есть то главное, что мешает нам поддерживать себя в форме? – утомленно предположил Думминг.

– Ты так считаешь?

– Откровенно говоря, нет, аркканцлер. Я сказал это, просто чтобы что‑ нибудь сказать.

Думминг стал разминать затекшие ноги в попытках вернуть в них жизнь. «Раз, два…» – начал он про себя отсчет.

– Интересно, тут есть какая‑ нибудь еда? – спросил заведующий кафедрой беспредметных изысканий.

– Четыре, – сказал Думминг.

– Прости, не понял?

– Что? О, не обращай внимания, я просто считал про себя. А насчет еды сильно сомневаюсь. В море, вероятно, водятся рыба и всякие омары, но сам берег, по‑ моему, довольно бесплоден.

Это и в самом деле было так. Далеко‑ далеко на самом горизонте высились туманные горы, но все остальное был красноватый песок. И сероватая морось. Единственным зеленоватым пятном в этом пейзаже было лицо декана. Впрочем, нет, не единственным: плавательное семечко казначея успело выпустить парочку зеленых листочков. Дальше дело пошло значительно быстрее – вот уже появились веточки, на которых с легкими хлопками расцвели крохотные цветочки.

– Что ж, по крайней мере у нас будет еще одна лодка, – заметил главный философ.

– Вряд ли, – возразил Думминг. – В области размножения бог так и не преуспел.

И в самом деле, на глазах набухающий плод по своей форме не слишком‑ то напоминал лодку.

– А знаете, я по‑ прежнему считаю, что всем нам предоставлена ценнейшая возможность, – заявил Чудакулли.

– Что верно, то верно, – буркнул декан, усаживаясь. – Не всякому выпадает шанс умереть от голода на унылом и бесплодном континенте за тысячи лет до собственного рождения. Нам ни в коем случае нельзя опозориться.

– Я имел в виду, что борьба со стихиями непременно пробудит в нас самые лучшие качества. В результате мы сплотимся в энергичный, не знающий преград коллектив, – пояснил Чудакулли.

Однако его оптимизм остался неразделенным.

– И ВСЕ‑ ТАКИ не может быть, чтобы здесь вообще не было еды, – бесцельно озираясь, пробормотал заведующий кафедрой беспредметных изысканий. – Обычно хоть что‑ то да найдется.

– В конце концов, для таких, как мы, никаких пределов не существует! – воскликнул Чудакулли.

– Это верно, – отозвался Думминг. – О боги, как это верно!

– И уж кто‑ кто, а волшебник всегда сумеет добыть огонь.

Глаза Думминга расширились. Он даже прыгнул, пытаясь остановить Чудакулли, но все еще пребывал в полете, когда аркканцлер швырнул маленький огненный шарик в груду прибитого к берегу плавняка. Думминг врезался Чудакулли в спину буквально за долю секунды до того, как шар угодил в бревна – так что, когда мир зашипел и взорвался, оба волшебника уже распростерлись на мокром песке.

Когда они наконец рискнули поднять головы, на месте бревен дымился обугленный кратер.

– Что ж, спасибо, – произнес откуда‑ то сзади декан. – Я обсох и чувствую себя прекрасно, а ресницы… Да что ресницы! Мне они никогда особо не нравились.

– Здесь очень высокая чароконцентрация, – тяжело дыша, произнес Думминг. – Как я и ПРЕДУПРЕЖДАЛ.

Чудакулли таращился на собственные руки.

– Но я лишь хотел разжечь трубку… – потрясенно вымолвил он, на всякий случай отодвигая руки подальше. – И это был всего‑ навсего десятый номер…

Выдирая из бороды горелые клочья, декан поднялся с песка.

– Теперь моя очередь, – сказал он и ткнул пальцем в небольшую скалу неподалеку.

– Нет, декан, не…

Скала раскололась напополам, и одну ее часть унесло шагов на пятьдесят. Вторая половина осталась шипеть в раскаленной докрасна луже.

– А можно мне попробовать? – произнес главный философ.

– Главный философ, честно говоря, я не…

– Отличная работа, главный философ, – одобрил декан, когда вторая скала разлетелась в мелкие кусочки.

– Клянусь богами, Тупс, а ведь ты прав, – с удивлением протянул Чудакулли. – Столь мощного магического поля я еще не видел!

– Именно, аркканцлер, и я считаю, нам не стоит этим злоупотреблять! – истерически взвизгнул Думминг.

– Мы волшебники, юноша. А волшебство – это умение пользоваться всякими магическими полями.

– Совсем напротив, аркканцлер! Настоящее волшебство – это умение таковыми полями не пользоваться!

Чудакулли задумался.

– Это ископаемая магия, – скороговоркой произнес Думминг. – Именно с ее помощью создали это место! Если мы не будем осторожны, то можем нанести миру колоссальный ущерб!

– Хорошо, хорошо, – уступил Чудакулли. – Эй, вы, никому не двигаться! Итак, господин Тупс… в чем ты хочешь нас убедить?

– У меня сложилось впечатление, аркканцлер, что это место не совсем… еще не совсем ЗАКОНЧЕНО. Кругом ни растений, ни животных. Разве это нормально?

– Чушь. Совсем недавно я собственными глазами видел верблюда.

– Да, аркканцлер, но этот верблюд прибыл с нами. А еще на берегу есть крабы и водоросли, и их тоже прибило волной. Но где деревья и кусты? Где, не побоюсь этого слова, трава?

– Интересно, – задумался Чудакулли. – Это место и впрямь голое, как попка младенца.

– Строительство еще не завершено. Бог ведь упоминал, что процесс ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

– Невероятно, – поморщился Чудакулли. – Из ничего, из пустого места, создается целый континент?

– Именно, аркканцлер.

– В мир изливаются газиллионы чаров.

– Вернее не скажешь, аркканцлер.

– Там, где прежде не было ничего, теперь возносятся горы, протягиваются берега и простираются долины.

– Так оно и есть, аркканцлер.

– Первое, что приходит в голову: это чудо.

– Я бы тоже так подумал.

– На все это требуется магия в невообразимых объемах.

– В абсолютно поразительных объемах, аркканцлер.

– Так что, если недостанет чутка, никто и не заметит!

– ДА НЕТ ЖЕ! Все устроено вовсе не так, арк‑ канцлер! Если мы воспользуемся этой магией, то это будет… все равно что наступить на муравья! Это вам не то, что… найти в шкафу старый посох и воспользоваться оставшейся в нем магией. Здесь мы имеем дело с самой настоящей первичной энергией! ЛЮБОЕ действие чревато непредсказуемыми последствиями.

Декан похлопал его по плечу.

– Так, юноша, сложилась жизнь, что нас забросило на этот богами забытый континент. Мы в тысячах лет от дома. И что ты предлагаешь? Просто сидеть сложа руки и ждать? Надеяться, что через пару тысячелетий сюда занесет дружище Ринсвинда?

– Э‑ э, декан… – прервал его речь главный философ.

– Да?

– Ты стоишь за Тупсом тут или сидишь на камне там?

Декан посмотрел на самого себя, сидящего на камне.

– Проклятье, – пробормотал он сквозь зубы. – Опять эти временные провалы.

– Опять? – не понял Думминг.

– Когда‑ то у нас такое было, в аудитории 5Б, – объяснил главный философ. – Смех и грех. Перед дверью приходилось громко кашлять, чтобы предупредить себя, – а вдруг ты уже там? Но, кстати, уж кому‑ кому, а тебе не следовало бы удивляться, молодой человек. Большое количество магии всегда искажает физические зако…

Главный философ испарился, оставив после себя лишь кучку одежды.

– Ничего, это должно скоро пройти, – сказал Чудакулли. – А еще помню, однажды…

Внезапно его голос сделался очень‑ очень тоненьким. Резко повернувшись к нему, Думминг увидел лишь кучку одежды с венчающей ее остроконечной шляпой.

Тупс осторожно приподнял шляпу. На него смотрело обрамленное кудряшками розовое личико.

– Ну и ну! – пискнул Чудакулли. – Сколько мне, господин?

– Э‑ э… лет, наверное, шесть, аркканцлер, – ответил Думминг, ощупывая спину, которая почему‑ то стала очень болеть.

Крохотное встревоженное личико сморщилось.

– Где моя мама?! – Маленький носик шмыгнул. – Это я произнес?

– Э‑ э, да…

– С этим можно бороться, но нужно все время контролировать себя, – пропищал аркканцлер. – Постепенно временная шкала переустанавливается в начальное по… Хочу конфе‑ е‑ ету!.. В начальное положе… Конфе‑ е‑ е‑ ету, о‑ о, ну, погоди, придем домой, я себя так отшлепаю!.. И временные часы организма тоже переустана… А где мой паровозик?! Переустана… Хочухочухочухочу паровозик!.. Не обращай внимания, я уже почти взял себя в руки…

Еще один вопль, на сей раз раздавшийся сзади, заставил Думминга оглянуться. На тех местах, где раньше были волшебники, возвышались лишь кучки одежды. Он поднял шляпу декана как раз в тот самый момент, когда легкое «блуп» стало свидетельством того, что Наверн Чудакулли вновь обрел привычные годы.

– Это декан, Тупс?

– Может быть, аркканцлер… Э‑ э… А от некоторых вообще ничего не осталось!

Чудакулли это известие не слишком взволновало.

– Под воздействием высокоэнергетического магического поля временная железа начинает пошаливать, – сообщил он. – Наверное, ей кажется, что раз сейчас далекое прошлое, то нас здесь быть не должно. Ничего, скоро их организмы приспособятся и они вернутся…

У Думминга вдруг перехватило дыхание.

– И… хви‑ и.. думаете, это профессор современного руносложения… нуда… хви‑ и… конечно… хви‑ и… все младенцы… хви‑ и… на одно лицо…

Раздался еще один вопль – на этот раз он донесся из‑ под шляпы главного философа.

– Здесь прямо… хви‑ и… ясли какие‑ то, арк‑ канцлер, – прохрипел Думминг.

Когда он попытался выпрямиться, спина издала пронзительный скрип.

– Главное, их не кормить, и они обязательно вернутся, – заверил его Чудакулли. – А вот с тобой, сынок, – то есть с вами, ОТЕЦ, – будут проблемы.

Думминг поднес руки к лицу. Сквозь бледную кожу просвечивали вены. Еще чуть‑ чуть – и будут видны кости.

Груды одежды вокруг одна за другой вновь наполнялись содержимым – это опять входили в свой возраст волшебники.

– Насколько… хви‑ и… выгляжу? – тяжело дыша, вымолвил Думминг. – Хви‑ и… хотите сказать, что за толстую книжку… хви‑ и… мне сейчас лучше не браться?

– И за длинные предложения тоже, – кивнул, подхватывая его под локти, Чудакулли. – На сколько лет ты себя чувствуешь? Внутри?

– Хви‑ и… кажется… примерно на двадцать четыре, аркканцлер, – простонал Думминг. – Я чувствую себя… хвии… как двадцатичетырехлетний, который… хви‑ и… только что отпраздновал свое восьмидесятилетие.

– То есть тебе двадцать четыре. Твердо держись этой мысли. Ты должен внушить ее своей временной железе.

Думминг попытался сосредоточиться, но это было нелегко. Какая‑ то часть его личности хотела спать. А другая ворчливо бормотала себе под нос: «Ха, и это ты называешь временной дисфункцией? Посмотрел бы ты на временные дисфункции, с которыми мы имели дело во времена МОЕЙ молодости…» И еще одна часть весьма недвусмысленно намекала, что если прямо сейчас он не отыщет где‑ нибудь поблизости туалет, то она за себя не отвечает.

– Зато волосы у тебя прям как в молодости, – ободряюще произнес главный философ.

– А помнишь старика Барахляного Шпрунгеля? – с удивлением услышал Думминг собственный голос. – Вот у кого была… шевелюра… так шевелюра… – Он попытался взять себя в руки. – Но ведь Шпрунгель еще жив! – прохрипел он. – Ему столько же, сколько мне. О нет… я помню вчерашний день так, как будто он был… хвии… почти шестьдесят лет назад!

– С этим можно справиться, – сказал Чудакулли. – Все, что требуется, это упорно твердить себе, что тебя такой расклад не устраивает. И главное, не паниковать.

– А я паникую! – взвизгнул Думминг. – Просто… хви‑ и.. очень медленно! И у меня такое чувство… хви‑ и… будто я все время падаю вперед!

– О, это назвается «принятие собственной смертности», – ответил Чудакулли. – Рано или поздно нечто подобное переживают все.

– И еще… хви‑ и… кажется, моя память начала… хви‑ и…

– И почему тебе так кажется?

– Что значит «почему»? Вы что, издеваетесь… хви‑ и… надо…

В голове Думминга что‑ то взорвалось. Его оторвало от земли. На какое‑ то мгновение ему показалось, будто он с головой погрузился в ледяную воду.

А затем кровь вновь хлынула в сосуды.

– Прекрасно, юноша, – поздравил Чудакулли. – Седина уходит.

– О‑ о… – Думминг рухнул на колени. – Это было все равно что надеть свинцовый костюм! Не хотелось бы снова пережить ТАКОЕ!

– В таком случае лучше тебе покончить жизнь самоубийством, – пожал плечами Чудакулли.

– Вы хотите сказать, это ПОВТОРИТСЯ?

– Весьма вероятно. Один раз наверняка.

Когда Думминг поднялся на ноги, глаза у него блестели металлическим блеском.

– Давайте найдем тех, кто строит это место, и попросим их вернуть нас домой, – предложил он.

– Знаешь, они ведь могут и не внять нашей просьбе, – ответил Чудакулли. – Боги довольно сумасбродные типы.

Думминг решительно закатал рукава. На языке волшебников это было все равно что передернуть затвор пистолета.

– А мы настоим на своем, – заявил он.

– В самом деле, Тупс? А как насчет вреда, который мы можем нанести волшебной экологии?

Взглядом Думминга сейчас можно было прошибать стены.

Чудакулли недавно перевалило за семьдесят, однако в волшебной среде это даже за возраст не считалось (главное для волшебника – пережить первые полвека; потом волшебники живут еще два раза по столько, а то и больше). Назвать свой нынешний возраст Думминг затруднился бы, но он словно наяву слышал, как уже сейчас где‑ то точится лезвие, готовое вскоре вонзиться ему в спину. Одно дело – знать, что движешься из пункта А в пункт Б, и совсем другое – увидеть пункт назначения воочию.

– А не пошла бы она, – ответил Думминг[21].

– Правильно замечено, господин Тупс. Вижу, из тебя все‑ таки может получиться волшебник. А вот и декан… О…

Одежда декана вдруг начала раздуваться – но своего прежнего размера так и не достигла. Остроконечная шляпа держалась теперь на голове декана исключительно благодаря ушам, которые выглядели куда краснее и больше, чем это помнил Думминг.

Чудакулли приподнял шляпу.

– Руки прочь, дедуля, – рявкнул декан.

– Ага, – произнес аркканцлер. – Лет этак тринадцать. И это многое объясняет. Ну что, декан, ты с нами или как?

– Еще чего! – Подросток‑ декан громко хрустнул суставами пальцев. – Ха! Я опять молод, а все вы очень скоро двинете копыта. Тогда как у меня впереди вся жизнь!

– Во‑ первых, вся твоя жизнь пройдет здесь, а во‑ вторых, декан, тебе кажется, что нет ничего лучше, чем быть деканом, когда тебе тринадцать? Но через пару минут ты вообще забудешь, что когда‑ то занимал деканскую должность. Старушка временная железа придет в себя, и она не допустит, чтобы ты помнил что‑ то еще кроме того, что положено в тринадцать лет. Ты следишь за моей мыслью? Да ты уже начал забывать, иначе бы все это знал! В общем, придется тебе, декан, начинать все заново… А.

Скорее не мозг контролирует тело, а оно – мозг. Подростковый возраст не самое лучшее время жизни. Как и старость, если уж на то пошло, но, по крайней мере, в старости вас не беспокоят прыщи, да и некоторые другие железы поунялись, и можно себе позволить прикорнуть после обеда или беззастенчиво таращиться на юных красоток. Всеми прелестями пожилого возраста декан еще не успел насладиться, а вот каждый юношеский прыщ, все сопровождающие взросление моральные и физические муки твердо отпечатались в его морфогенетической памяти. Одного раза, решило его тело, более чем достаточно.

И декан стал расширяться. Особенно голова: она словно бы раздулась и теперь вполне соответствовала по размеру ушам.

Декан довольно потер лицо. Ни единого прыщика.

– Уж пять минут‑ то могли бы дать мне побыть молодым, – ворчливо произнес он. – Что это было?

– Временной провал, – объяснил Чудакулли. – Ты уже с ними сталкивался. О чем ты вообще думал?

– О сексе.

– Ну да, конечно… Глупо было спрашивать. – Чудакулли окинул взглядом пустынный берег. – Господин Тупс считает, что можно… – начал он, и осекся. – О боги! Там ЛЮДИ!

К ним двигалась молодая женщина. Покачивая бедрами.

– Ого‑ го, – сказал декан. – Это, случаем, не дикарка?

– Дикарки должны носить юбки из травы, – покачал головой Чудакулли. – А это… Что это такое, Тупс?

– Саронг.

– А мне так и саронга вполне достаточно, ха‑ ха! – оживился декан.

– Сразу хочется помолодеть лет этак на пятьдесят, – произнес заведующий кафедрой беспредметных изысканий.

– Мне хватило, – заявил декан. – Кстати, кто‑ нибудь заметил, как я удачно пошутил? Тупс сказал, мол, это саронг, а я…

– А в руках она что держит?

– …Нет, послушайте, а я ему и говорю, мол, мне…

– Кажется… кокосы… – приставив к глазам руку козырьком, определил Думминг.

– Скорее нечто похожее на кокосы, – уточнил главный философ.

– …Мне саронга вполне достаточно, типа…

– ОДИН кокос точно, – сказал Чудакулли. – Я, конечно, ничего не имею против, но эти дикарки – разве они обычно не черноволосые? Рыжие волосы – по‑ моему, это как‑ то не совсем типично.

– … Мне все равно, юбка из травы или…

– Интересно, откуда она этот кокос взяла? – осведомился профессор современного руносложения. – Или он сюда приплыл, как и мы?

– … Да послушайте же, когда Тупс сказал о саронге, я…

– Кого‑ то она мне напоминает. – Чудакулли задумчиво потер подбородок.

– Я как‑ то был в Музее Своеобычных Необычностей, – вступил в беседу главный философ. – Так там есть один прибор, называется коко… гм… мер. Да, кокомер. Весьма любопытной формы. Бьюсь об заклад, вы ни за что не догадаетесь, о ком я при виде его сразу подумал!

– Уж не о госпоже ли Герпес? – предположил Думминг.

– Гм, должен признать…

– Лично мне этот прибор показался лишь слегка забавным, – ехидно заметил декан.

– А ведь это она и есть, – сказал Чудакулли.

– …Сначала я подумал о кокосе, ну а потом…

Главный философ внезапно осознал, что его никто не слушает. Он обернулся, посмотрел, выдавил: «Ммяяя…» – и рухнул на песок.

– Йа не совсем поняла, что произошьло с госьподином библиотекарем, – произнесла госпожа Герпес голосом, от которого главный философ даже в обмороке забился мелкой дрожью.

Кокос открыл глаза и воззрился на волшебников так, словно увидел нечто ужасное. Но такой взгляд для младенцев‑ орангутанов абсолютно нормален. Тем более если учитывать, что данный младенец‑ орангутан смотрел на декана.

– И‑ ик! – произнес он.

Чудакулли прокашлялся.

– Что ж, по крайней мере форма у него сейчас правильная, – сказал он. – Э‑ э, а вы, госпожа Герпес? Вы как себя чувствуете?

– Ммяяя, – подал голос главный философ.

– Замечательно, благодарю, – ответила госпожа Герпес. – Йа пребываю в юдивительной гармонии с окрюжающим миром. Не знаю, может быть, это от морской воды, но так прекьрасно йа себя не чувьствовала уже очень давьно. Но йа оглянюлась и вдрюг ювидела этю чюдеснюю человекообразнюю малюткю…

– Думминг, будь так любезен, брось главного философа на минутку в море, – попросил Чудакулли. – Туда, где не слишком глубоко. Если пойдет пар, не обращай внимания.

Он взял госпожу Герпес за свободную руку.

– Не хочу вас волновать, дорогая госпожа Герпес, – начал он, – но полагаю, шока все равно не избежать. Во‑ первых, и прошу вас, только не поймите меня неправильно, было бы неплохо, если бы вы надели что‑ нибудь посвободнее. – Он сглотнул. – Слегка.

Блуждая по влажным и пустым просторам, казначей также пережил некоторые возрастные изменения, однако для человека, способного провести полдня, представляя себя вазой с цветами, это были сущие пустяки.

А вот что действительно привлекло его внимание, так это огонь. Горел плавняк, вытащенный из моря. Оттого что топливо было перенасыщено солью, пламя имело синюю каемку.

Рядом с костром лежал мешок из шкуры животного.

Мокрая земля рядом с казначеем вдруг расступилась, и из трещины наружу вырвалось дерево. Оно росло так быстро, что капли дождя, падая на распускающиеся прямо на глазах листья, тут же превращались в пар. Но все это казначея не удивило. Его вообще почти ничто не удивляло. Кроме того, до этого момента он ни разу не видел, как растет дерево, поэтому и не мог знать, какая скорость его роста считается нормальной.

Затем земля неподалеку взорвалась еще несколькими деревьями. Одно росло так быстро, что прошло весь путь – от молодого деревца до полусгнившего пня – за несколько секунд.

И тут у казначея возникло ощущение, что он не один. Их, других, он не видел и не слышал, но что‑ то внутри его упорно твердило: они здесь. С другой стороны, казначей за долгие годы привык к присутствию людей, которых, кроме него, никто не видел и не слышал. Не один час провел он за приятной беседой с той или иной исторической личностью. Кстати, стены тоже были очень интересными собеседниками.

В целом казначей был (в зависимости, с какой стороны смотреть) либо самым подходящим, либо, наоборот, самым неподходящим человеком для личной встречи с божеством.

Из‑ за скалы показался старик. Он был на полпути к костру, когда его взгляд упал на волшебника.

Как и у Ринсвинда (который нормально относился ко всем, но не все почему‑ то нормально относились к нему), в душе у казначея не было места расизму. В качестве цвета кожи черный казался просто небесной лазурью по сравнению с некоторыми цветами, которые ему доводилось видеть. Хотя человека такой черноты, каким был этот, казначей видел впервые. Старик пристально смотрел на него. По крайней мере, казначею казалось, что старик смотрит. Глаза незнакомца были так глубоко посажены, что утверждать наверняка казначей не взялся бы.

Как человек воспитанный, казначей не мог не поприветствовать старика:

– Ура! Так это розовый куст?

Старик кивнул – с довольно озадаченным видом. Потом подошел к сухому дереву, отломил ветку и сунул ее в огонь. После чего уселся и стал наблюдать, как она горит, с таким видом, словно предавался самому увлекательному занятию на свете.

Казначей же уселся на камень напротив и стал ждать. Что касалось игры в терпение, эти игроки были достойны друг друга.

Время от времени старик поглядывал на него. Казначей время от времени улыбался. Пару раз он помахал старику рукой.

Наконец горящая ветка была извлечена из огня. Другой рукой старик подхватил мешок и двинулся между скал прочь. Казначей последовал за ним.

На невысоком склоне образовался козырек, защищавший от дождя участок гладкой вертикальной поверхности скалы. В Анк‑ Морпорке на этом пятачке уже давно не осталось бы пустого места от плакатов, листовок и граффити, и даже если кому‑ то пришло бы в голову снести скалу, культурный слой рекламы все равно устоял бы.

А здесь лишь нарисовали деревце. Таких простых изображений деревьев казначей не встречал с тех самых пор, как перестал читать книжки из одних только картинок. Но в то же время оно было – каким‑ то непостижимым образом – и самым точным. Оно было простое, потому что все сложности были сведены к минимуму, как будто кто‑ то решил нарисовать дерево и начал с обыкновенного в таких случаях зеленого облака на палке, затем усовершенствовал свой рисунок, а потом усовершенствовал еще, после чего пригляделся, уловил те самые изгибы, которые говорили «дерево», и обрисовал их. А потом обрисовывал их и обрисовывал, пока не осталась одна‑ единственная линия под названием «ДЕРЕВО».

И теперь, глядя на рисунок, вы слышали, как в ветвях поет ветер…

Пошарив по земле, старик поднял плоский камень с краем, вымазанным какой‑ то белой пастой. Нарисовал на скале еще одну линию, слегка напоминающую расплюснутую галочку, и мазнул по ней грязью.

И буквально сразу из рисунка выпорхнули крылья. Птичка пролетела совсем рядом, и казначей радостно рассмеялся.

Но вдруг он опять ощутил в воздухе нечто странное. Оно напомнило ему… ну да, точно, о старине Калошнике Домме, который, само собой, давно уже отбыл в мир иной, но остался в памяти многих своих современников как изобретатель Каллиграфической машины.

Казначей поступил в Университет в те времена, когда будущие волшебники начинали свой профессиональный путь достаточно рано – вскоре после того, как начинали ходить, но до того, как начать дергать девчонок за косички. И в те времена в школах было достаточно распространено следующее наказание: провинившегося заставляли по многу‑ многу раз писать какое‑ то одно предложение, будь то «Я больше не буду» или что‑ нибудь из учебника. Казначей был одним из тех, кто пытался привязывать к линейке несколько ручек, дабы сэкономить время и усилия. Но Калошник, который уже тогда подавал надежды, раздобыл несколько деревянных брусков, выдрал из матраса пружины и построил с их помощью машину, способную писать четыре, шестнадцать или даже тридцать две строки одновременно. Это изобретение пользовалось такой популярностью, что мальчишки сознательно нарушали правила, лишь бы получить шанс опробовать машину в деле. Удовольствие стоило три пенса за работу как таковую и пенни за помощь в заводке машины. Как это частенько бывает, на наладку и заводку машины тратилось куда больше времени, чем экономилось в результате ее использования, но такова уж цена Прогресса. Машине пришел трагический конец, когда однажды в очень неподходящий момент один учитель открыл дверь и – со всей пружинной силой экспериментальной версии двухсотпятидесятишестистрочника – был вышвырнут в окно четвертого этажа.

Вид руки, выводящей на камне бесконечно упрощенные линии, напомнил казначею именно о Калошнике Домме. Все было почти как тогда, только без пружинного визга. Сейчас на глазах у казначея творилось нечто крохотное, но именно благодаря этому крохотному вскоре должно было случиться нечто гигантское.

Устроившись поудобнее, казначей стал смотреть. Как он позднее вспоминал (в те редкие мгновения, когда мог хоть что‑ то вспомнить), то были самые счастливые часы его жизни.

Когда Ринсвинд наконец решился поднять голову, шлем стражника, тихонько бренча, вращался на земле.

К его изумлению, сами стражники все еще были неподалеку, хотя все до единого валялись в живописных позах и в бессознательном состоянии – либо настоящем, либо притворном (некоторые стражники не так уж и глупы и в критических ситуациях соображают быстро). Сундук в чем‑ то был похож на кошек: пнув объект несколько раз, он быстро утрачивал интерес, если враг не пытался дать сдачи.

Земля была усеяна не только стражниками, но и самыми разными туфлями. Сундук, прихрамывая, описал победный круг.

Ринсвинд со вздохом поднялся.

– Сними туфли, – посоветовал он. – Они тебе не идут.

Сундук постоял неподвижно, как будто раздумывая, после чего, резко вскинув ножки, швырнул оставшиеся туфли о ближайшую стену.

– И платье тоже, – продолжал Ринсвинд. – Что бы эти милые дамы подумали, если бы увидели, как ты наряжаешься?

Сундук послушно стряхнул с себя те немногие украшенные блестками лохмотья, что уцелели после битвы.

– Повернись‑ ка кругом, я хочу посмотреть на твои ручки. Нет, я сказал кругом. Повернись, ПОЖАЛУЙСТА, как следует. И не корчи из себя дурака… Я сказал КРУГОМ. Большое спасибо. Знаешь, эти сережки… они тебе не идут. – Он нагнулся чуть ниже. – А это что, гвоздик? Ты проколол себе крышку?

Сундук попятился. Всем своим видом он недвусмысленно давал понять, что да, туфли, платье и даже сережки – со всем этим он готов расстаться, но в вопросе пирсинга будет стоять до последнего.

– Ну что ж… ладно. А теперь дай мне чистое белье. Из того, что сейчас на мне, вполне можно делать книжные полки.

Сундук открыл крышку.

– Отличненько, сейчас я… И это мое белье? Мое НИЖНЕЕ белье? Скорее в этом меня будут хоронить. И, думаю, похоронят. Сразу, как только я его надену. МОЕ белье, будь любезен. На моем вышито «Ринсвинд», хотя ума не приложу, чего ради я когда‑ то заказал эту вышивку.

Крышка захлопнулась. Крышка открылась.

– Спасибо.

Ринсвинд предпочитал не думать, каким образом и, если уж на то пошло, почему белье всегда возвращается выстиранным и выглаженным.

Стражники благоразумно продолжали валяться без сознания, но Ринсвинд, чисто по привычке, отправился переодеваться за кипу старых коробок. Он относился к тому типу людей, которые даже на необитаемом острове будут переодеваться за каким‑ нибудь кустиком.

– А ты заметил одну странность в этом переулке? – вытягивая шею над ящиками, спросил Ринсвинд. – Здесь нет водосточных труб. И сточных канав тоже. Они тут слыхом не слыхали о дожде. Надеюсь, ты Сундук, а не какой‑ нибудь замаскированный кенгуру? Впрочем, кого я спрашиваю? О боги, до чего же приятно. Отлично, давай…

Крышка Сундука опять открылась. Теперь на Ринсвинда смотрела молодая девушка.

– Кто ты… А, ты тот самый слепой, – произнесла она.

– Прошу прощения?

– Извини… Дорогуша сказала, что ты, наверное, слепой. Вообще‑ то, она сказала, что ты слепой как крот. Подай, пожалуйста, руку.

До Ринсвинда наконец дошло, что в Сундуке сидит Найлетта, третья из команды Летиции, та самая, что в сравнении с остальными выглядела скромной и уж безусловно гораздо менее… шумной? Нет, не совсем то слово. Не такой всеобъемлющей – да, самое подходящее определение. Летиция и Дорогуша заполняли пространство вокруг себя до предела. Взять, к примеру, Дорогушу, которая прямо на глазах у Ринсвинда легко подняла за воротник здоровенного мужика, чтобы удобнее было дать ему в нос. Когда такая дама входит в комнату, ее появление никак не пройдет незамеченным.