Annotation 7 страница

Картина, открывшаяся взору Анисия, была поистине поразительна. Над голым деревянным столом, раскорячив ноги, висел на двух веревках какой-то седобородый старик в гусарском мундире и сбившемся вниз белом халате. За его спиной, покачивая длинным, витым кнутом, стоял еропкинский чернобородый головорез. Сам Еропкин сидел чуть дальше, на стуле. Возле его ног лежал набитый мешок, а у стены, присев на корточки, курили двое давешних молодцов, что ехали на облучке. Но все это Тюльпанов отметил лишь попутно, краем зрения, потому что в глаза ему сразу же бросилась хрупкая фигурка, безжизненно лежавшая вниз лицом. В три прыжка Анисий обежал стол, споткнулся о какой-то увесистый фолиант, но удержался на ногах и опустился на колени возле лежащей. Когда он дрожащими руками перевернул ее на спину, синие глаза на бледном личике открылись, и розовые губы пробормотали: — Какой рыжий… Слава Богу, жива! — Это что еще здесь за пытошный застенок? — донесся сзади спокойный голос Эраста Петровича, и Анисий выпрямился, вспомнив о долге. Еропкин с недоумением смотрел то на щеголя в цилиндре, то на прыткого чиновничка. — Вы кто такие? — грозно спросил он. — Сообщники? Ну-ка, Кузьма. Чернобородый сделал рукой неуловимое движение, и к горлу надворного советника, рассекая воздух, метнулась стремительная тень. Фандорин вскинул трость, и конец кнута, неистово вращаясь, обмотался вокруг лакированного дерева. Одно короткое движение, и кнут, выдернутый из лапищи медведеобразного Кузьмы, оказался у Эраста Петровича. Тот неспеша размотал тугой кожаный хвост, бросил тросточку на стол и без видимого усилия, одними пальцами, стал рвать кнут на мелкие кусочки. По мере того, как на пол отлетали все новые и новые обрывки, из Кузьмы будто воздух выходил. Он вжал лохматую башку в широченные плечи, попятился к стене. — Часовня окружена агентами полиции, — сказал Фандорин, окончательно расправившись с кнутом. — На сей раз, Еропкин, вы ответите за произвол. Однако сидевшего на стуле это сообщение не испугало: — Ништо, — осклабился он. — Мошна ответит. Надворный советник вздохнул и дунул в серебряный свисток. Раздалась высокая, режущая уши трель, и в ту же минуту в часовню с топотом ворвались агенты. — Этих — в участок, — показал шеф на Еропкина и его подручных. — Составить протокол. Что в мешке? — Мой мешочек, — быстро произнес Самсон Харитонович. — Что в нем? — Деньги, двести восемьдесят три тысячи пятьсот два рубля. Мои денежки, доход от торговли. — Такая солидная сумма и в мешке? — холодно спросил Эраст Петрович. — Имеете под нее финансовые документы? Источники поступления? Уплачены ли подати? — Вы, сударь, того, на минутку… В сторонку бы отойти… — Еропкин вскочил со стула и проворно подбежал к надворному советнику. — Я ведь что, без понятия разве… — И перешел на шепот. — Пускай там будет ровно двести тысяч, а остальные на ваше усмотрение. — Увести, — приказал Фандорин, отворачиваясь. — Составить протокол. Деньги пересчитать, оприходовать, как положено. Пусть акцизное ведомство разбирается. Когда четверых задержанных вывели, вдруг раздался бодрый, разве что чуть-чуть подсевший голос: — Это, конечно, благородно — от взяток отказываться, но долго ли мне еще кулем висеть? У меня уж круги перед глазами. Анисий и Эраст Петрович взяли висящего за плечи, а полностью воскресшая барышня — ее ведь, кажется, звали «Мими»? — залезла на стол и распутала веревки. Страдальца усадили на пол. Фандорин сдернул фальшивую бороду, седой парик, и открылось ничем не примечательное, самое что ни на есть заурядное лицо: серо-голубые, близко посаженные глаза; светлые, белесые на концах волосы; невыразительный нос; чуть скошенный подбородок — все, как описывал Эраст Петрович. От прилившей крови лицо было багровым, но губы немедленно расползлись в улыбке. — Познакомимся? — весело спросил Пиковый Валет. — Я, кажется, не имею чести… — Стало быть, на Воробьевых горах были не вы, — понимающе кивнул шеф. — Так-так. — На каких таких горах? — нахально удивился прохиндей. — Я — отставной гусарский корнет Курицын. Вид на жительство показать? — П-потом, — покачав головой, молвил надворный советник. — Что ж, представлюсь снова. Я — Эраст Петрович Фандорин, чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе, и не большой любитель дерзких шуток. А сие мой п-помощник, Анисий Тюльпанов. Из того, что в речи шефа вновь появилось заикание, Анисий сделал вывод, что самое напряженное позади, и позволил себе расслабиться — украдкой взглянул на Мими. Она, оказывается, тоже на него смотрела. Легонько вздохнула и мечтательно повторила: — Анисий Тюльпанов. Красиво. Хоть в театре выступай. Неожиданно Валет — а это, конечно же, несмотря на казуистику, был он — развязнейшим образом подмигнул Анисию и высунул широкий, как лопата, и удивительно красный язык. — Ну-с, господин Момус, и как же мне с вами поступить? — спросил Эраст Петрович, наблюдая, как Мими вытирает соучастнику лоб, покрытый мелкими капельками пота. — По закону или по с-справедливости? Валет немного подумал и сказал: — Ежели бы мы с вами, господин Фандорин, сегодня встречались не впервые, а уже имели бы некоторый опыт знакомства, я, разумеется, целиком и полностью положился бы на ваше милосердие, ибо сразу видно человека чувствительного и благородного. Вы, несомненно, учли бы перенесенные мною нравственные и физические терзания, а также неаппетитный облик субъекта, над которым я столь неудачно подшутил. Однако же обстоятельства сложились так, что я могу не злоупотреблять вашей человечностью. Сдается мне, что суровых объятий закона я могу не опасаться. Вряд ли его свинячье превосходительство Самсон Харитоныч станет подавать на меня в суд за эту невинную шалость. Не в его интересах. — В Москве закон — его сиятельство князь Долгорукой, — в тон наглецу ответил Эраст Петрович. — Или вы, мсье Валет, всерьез верите в независимость судебных инстанций? П-позвольте вам напомнить, что генерал-губернатора вы жестоко оскорбили. Да и как быть с англичанином? Город ему должен вернуть сто тысяч. — Право не знаю, дорогой Эраст Петрович, о каком англичанине вы говорите, — развел руками спасенный. — А к его сиятельству я отношусь с искренним почтением. Глубоко чту его крашеные седины. Если же Москве нужны деньги, то вон сколько я их добыл для городской казны — целый мешок. Это Еропкин от жадности ляпнул, что денежки его, а когда поостынет — отопрется. Скажет, знать не знаю, ведать не ведаю. И пойдет сумма неизвестного происхождения на московские нужды. По-хорошему, так мне процентик полагался бы. — Что ж, это резонно, — задумчиво произнес надворный советник. — Опять же вещи Ариадне Аркадьевне вы вернули. Да и о четках моих не забыли… Ладно. По закону, так по закону. Не пожалеете, что моей справедливостью пренебрегли? На лице неприметного господина отразилось некоторое колебание. — Покорнейше благодарю, но я, знаете ли, привык больше на самого себя полагаться. — Ну, как угодно, — пожал плечами Фандорин и безо всякой паузы обронил: — Можете к-катиться к черту. Анисий остолбенел, а Пиковый Валет поспешно вскочил на ноги, очевидно, боясь, что чиновник передумает. — Вот спасибо! Клянусь, ноги моей в этом городе больше не будет. Да и отечество православное мне порядком прискучило. Идем, Мими, не будем надоедать господину Фандорину. Эраст Петрович развел руками: — А вот вашу спутницу, увы, отпустить не могу. По закону так по закону. На ней — афера с лотереей. Есть пострадавшие, есть свидетели. Тут уж встречи с судьей не избежать. — Ой! — вскрикнула стриженая девица, и так жалобно, что у Анисия сердце защемило. — Момчик, я не хочу в тюрьму! — Что поделаешь, девочка, закон есть закон, — легкомысленно ответил бессердечный мошенник, потихоньку отступая к двери. — Ты не бойся, я о тебе позабочусь. Пришлю самого дорогого адвоката, вот увидишь. Так я пойду, Эраст Петрович? — Мерзавец! — простонала Мими. — Стой! Куда ты? — Думаю в Гватемалу податься, — жизнерадостно сообщил «Момчик». — Читал в газетах, что там снова переворот. Надоела гватемальцам республика, ищут немецкого принца на престол. Может, и я пригожусь? И, махнув на прощанье рукой, скрылся за дверью. * * *

Суд над девицей Марьей Николаевной Масленниковой, бывшей актрисой петербургских театров, обвиняемой в мошенничестве, преступном сговоре и бегстве из-под ареста, состоялся в самом конце апреля, в ту блаженную послепасхальную пору, когда ветки пузырятся сочными почками, а по обочинам еще нестойких, но уже начавших подсыхать дорог нестройно лезет свежая травка. Интереса у широкой публики процесс не вызвал, ибо дело было не из крупных, однако в зале заседаний все ж таки сидело с полдюжины репортеров — ходили смутные, но упорные слухи о том, что неудавшаяся лотерейная афера каким-то образом связана со знаменитыми «Пиковыми валетами», вот редакции на всякий случай и прислали своих представителей. Анисий пришел одним из первых и занял место поближе к скамье подсудимых. Был он в изрядной ажитации, поскольку за минувшие два месяца частенько думал о веселой барышне Мими и ее несчастной судьбе. А теперь, стало быть, подошла и развязка. Между тем, в жизни бывшего рассыльного произошло немало перемен. После того, как Эраст Петрович отпустил Валета на все четыре стороны, было неприятное объяснение у губернатора. Князь пришел в неописуемую ярость, не желал ничего слушать и даже накричал на надворного советника, обозвав его «мальчишкой» и «самоуправцем». Шеф немедленно написал прошение об оставке, однако оной не получил, потому что Владимир Андреевич, охолонув, понял, от какого конфуза спасла его предусмотрительность чиновника для особых поручений. Показания Пикового валета по делу о лорде Питсбруке выставили бы князя в неприличном свете не только перед москвичами, но и перед Сферами, где у строптивого наместника имелось немало врагов, только дожидавшихся какого-нибудь промаха с его стороны. А попасть в смешное положение — это еще хуже, чем промах, особенно если тебе семьдесят шестой год, и есть охотники занять твое место. В общем, приехал губернатор во флигель на Малую Никитскую, попросил у Эраста Петровича прощения и даже представил его к очередному Владимиру — не за Пикового валета, конечно, а за «отлично-усердную службу и особые труды». От князевых щедрот перепало и Анисию — получил он нешуточные наградные. Хватило и обустроиться на новой квартире, и Соньку побаловать, и полный комплект обмундирования справить. Был просто Анисий, а стал его благородие, коллежский регистратор Анисий Питиримович Тюльпанов. Вот и сегодня, на суд, явился он в новеньком, первый раз надеванном летнем вицмундире. До лета было еще далековато, но очень уж эффектно смотрелся Анисий в белом кителе с золотым кантиком на петлицах. Когда ввели подсудимую, она сразу же обратила внимание на белый мундир, печально так улыбнулась, как старому знакомому, и села, потупив голову. Волосы у Мимочки (так про себя звал ее Анисий) еще толком не отросли и были собраны на затылке в маленький немудрящий узел. Оделась обвиняемая в простое коричневое платье и была похожа на маленькую гимназистку, угодившую на строгий педагогический совет. Увидев, что присяжные поглядывают на скромную девушку с сочувствием, Анисий немного воспрял духом. Может, приговор будет не так уж суров? Однако выступление прокурора повергло его в ужас. Обвинитель — розовощекий честолюбец, безжалостный карьерист — обрисовал личность Мимочки в самых безобразных красках, подробно описал всю циничную омерзительность «благотворительной лотереи» и потребовал для девицы Масленниковой трех лет каторжных работ и плюс к тому еще пяти лет поселения в не столь отдаленных местах Сибири. Спившийся актеришка, изображавший в лотерее председателя, от суда был освобожден за малостью вины и выступал свидетелем обвинения. Похоже было, что Мимочке суждено отдуваться одной за всех. Она уронила золотую головку на скрещенные руки, беззвучно заплакала. И Анисий принял решение. Он поедет за ней в Сибирь, найдет там какое-нибудь место и станет духовно укреплять бедняжку своей верностью и любовью. Потом, когда ее досрочно выпустят, они поженятся, и тогда… И тогда все будет очень хорошо. А Сонька? — спросила совесть. В дом призрения сдашь родную сестру, никому не нужную инвалидку? Нет, — ответил совести Анисий. Брошусь в ноги Эрасту Петровичу, он благородный человек, он поймет. С Сонькой-то пока устроилось неплохо. Фандоринская новая горничная, грудастая Палаша, прикипела сердцем к убогой. Ухаживала за ней, присматривала, заплетала ей косы. Сонька даже слова стала выговаривать: «лента» и «гребешок». Авось, не покинет шеф сироту, а после Анисий ее к себе заберет, как обустроится… Тут судья дал слово адвокату, и Тюльпанов от отчаянных мыслей временно отошел, воззрился с надеждой на присяжного поверенного. Тот, по правде говоря, был неказист. Чернявый, с длиннющим хлюпающим носом, сутулый. Говорили, нанят неизвестным лицом в знаменитой петербургской фирме «Рубинштейн и Рубинштейн» и будто бы даже слывет докой по уголовным делам. Однако внешность защитника к себе не располагала. Когда он вышел вперед, громко чихнул в розовый платок, да еще и икнул, Анисия охватило недоброе предчувствие. Ох, поскупился подлый Момус на хорошего адвоката, прислал какого-то замухрышку, да еще еврея евреевича. Вон как юдофобы-присяжные на него набычились, ни единому слову не поверят. Тюльпановский сосед слева, профессорского вида бородатый господин с кустистой бородой и в золотых очках, оглядев адвоката, покачал головой и заговорщически шепнул Анисию: — Этот все дело провалит, вот увидите. Защитник встал лицом к присяжным, упер руки в бока и с певучим акцентом заявил: — Ай, господин судья и господа присяжные, вы мне можете объяснить, о чем тут толковал битый час этот человек? — он пренебрежительно ткнул большим пальцем в сторону прокурора. — Я интересуюсь узнать, из-за чего сыр-бор? На что тратятся деньги честных налогоплательщиков, таких, как мы с вами? «Честные налогоплательщики» смотрели на развязного болтуна с явным отвращением, но поверенного это ничуть не смутило. — Что имеет обвинение? — скептически поинтересовался он. — Некий мошенник, которого наша доблестная полиция, между нами говоря, так и не нашла, устроил аферу. Нанял эту милую, скромную барышню раздавать билеты, сказал, что деньги пойдут на благое дело. Посмотрите на эту девушку, господа присяжные. Я вас умоляю, разве можно заподозрить такое невинное существо в злодействе? Присяжные посмотрели на обвиняемую. Анисий тоже — и вздохнул. Дело представлялось гиблым. Кто другой может, и разжалобил бы суд, но только не этот носатый. — Бросьте, — взмахнул рукой защитник, — она такая же пострадавшая, как остальные. Даже больше, чем остальные, потому что касса так называемой лотереи была арестована и всем, предъявившим билеты, деньги возвращены. Не портите жизнь этому юному созданию, господа присяжные, не обрекайте ее на жизнь среди преступников. Адвокат снова чихнул и потянул из портфеля ворох каких-то бумажек. — Слабовато, — хладнокровно прокомментировал бородатый сосед. — Засудят девчонку. Хотите на пари? — И подмигнул из-под очков. Нашел забаву! Анисий сердито отодвинулся, готовясь к худшему. Но защитник еще не закончил. Он ущипнул себя за козлиную, а-ля граф Биконсфильд, бороденку и добродушно приложил руку к не очень свежей рубашке: — Примерно такую речь я произнес бы перед вами, господа присяжные, если б тут вообще было о чем говорить. Но говорить не о чем, потому что вот здесь у меня, — он потряс бумажками, — заявления от всех истцов. Они отзывают свои иски. Закрывайте процесс, господин судья. Судиться не из-за чего. Адвокат подошел к судье и шлепнул перед ним на стол заявления. — А вот это ловко, — азартно прошептал сосед. — Ну-ка, что прокурор? Прокурор вскочил и закричал срывающимся от праведного негодования голосом: — Это прямой подкуп! И я это докажу! Процесс закрывать нельзя! Это дело общественной важности! Адвокат обернулся к кричавшему и передразнил его: — «Прямой подкуп»! Скажите, какой Катон выискался. Да дешевле было бы вас купить, господин обвинитель. Все знают, что такса у вас невелика. У меня тут кстати и расписочка ваша имеется. Где она? А, вот! — Он вытащил из портфеля еще какую-то бумаженцию и сунул под нос судье. — Всего за полторы тысячи наш прокурор изменил меру пресечения брачному аферисту Брутяну, а тот взял и сбежал. Прокурор схватился за сердце и осел на стул. В зале загалдели, а корреспонденты, до сей минуты явно скучавшие, встрепенулись и застрочили в блокнотах. Судья зазвонил в колокольчик, растерянно глядя в компрометажную расписку, а неприятный адвокат неловко повернулся, и из его неистощимого портфеля на стол просыпалось несколько фотографических снимков. Что там было, на этих снимках, Анисий видеть не мог, но судья вдруг сделался белее мела и уставился на карточки расширенными от ужаса глазами. — Я прямо-таки извиняюсь, — сказал защитник, не торопясь, однако собирать фотографии со стола. — Это к нашему сегодняшнему делу совершенно не относится. Это совсем из другого дела, о растлении несовершеннолетних. Анисию показалось, что слова «сегодняшнему» и «другого» присяжный поверенный странным образом подчеркнул, но, впрочем, выговор у него был своеобразный — могло и примерещиться. — Так что, закрываем дело? — спросил адвокат, глядя судье прямо в глаза и медленно собирая снимки. — За отсутствием события преступления, а? И через минуту процесс был объявлен завершенным. * * *

Анисий стоял на крыльце в ужасном волнении и ждал, когда чудо-адвокат выведет оправданную. А вот и они: Мимочка улыбается направо и налево, несчастной и жалостной более не выглядит. Адвокат, сутулясь, ведет ее под руку, а другой рукой, в которой портфель, отмахивается от репортеров. — Ай, вы мне надоели! — сердито воскликнул он, подсаживая спутницу в фаэтон. Анисий хотел было подойти к Мимочке, но вперед вылез давешний сосед, заинтересованный комментатор судебного процесса. — Далеко пойдете, коллега, — сказал он носатому мимочкину спасителю, покровительственно похлопал его по плечу и зашагал прочь, увесисто постукивая тростью. — Кто это был? — спросил Анисий у служителя. — Как же-с, — ответил тот с безмерным почтением. — Сам Федор Никифорыч, господин Плевако. В этот миг Мими, уже плюхнувшаяся на пружинистое сиденье, обернулась и послала Анисию воздушный поцелуй. Обернулся и адвокат. Сурово посмотрел на молодого лопоухого чиновника в белом кителе и вдруг учудил — скорчил рожу и высунул широкий ярко-красный язык. Коляска, разгоняясь, весело загрохотала по булыжной мостовой. — Стой! Стой! — крикнул Анисий и ринулся следом, но разве догонишь? Да и к чему?