Annotation 3 страница

 Операция была назначена на субботу, 15 февраля. Боевые действия развернулись согласно разработанной диспозиции. Без четверти одиннадцать утра, когда в окнах флигеля на Малой Никитской раздвинули сторы, почтальон доставил срочную телеграмму на имя графини Опраксиной. Момус сидел в карете чуть наискосок от усадьбы, следил по часам. За окнами флигеля наметилось какое-то движение и вроде бы даже донеслись женские крики. Через тринадцать минут после доставки депеши из дома поспешно вышли сам господин Фандорин и графиня. Сзади семенила, завязывая платок, румяная молодка — вышеупомянутая горничная Наташа. Мадам Опраксина пребывала в несомненной ажитации, надворный советник ей что-то говорил — как видно, успокаивал, но графиня успокаиваться явно не желала. Что ж, ее сиятельство можно понять. Доставленная телеграмма гласила: «Адди, прибываю в Москву одиннадцатичасовым поездом и сразу к вам. Так более продолжаться не может. Вы или уедете со мной, или же я застрелюсь на ваших глазах. Ваш обезумевший Тони». Именно так, по полученным от горничной сведениям, звала Ариадна Аркадьевна своего хоть и брошеного, но законного супруга, тайного советника и камергера графа Антона Аполлоновича Опраксина. Совершенно естественно, что мсье Фандорин решит избавить даму от неприятной сцены. При эвакуации он, разумеется, будет ее сопровождать, поскольку нервы у Ариадны Аркадьевны тонкие и утешать ее придется долго. Когда приметные фандоринские сани с пушистой полостью из американского медведя скрылись за углом, Момус неспеша выкурил сигару, проверил в зеркальце, в порядке ли маскарад, и ровно в двадцать минут двенадцатого выскочил из кареты. Он был в камергерском мундире с лентой, при звезде и шпаге, на голове треуголка с плюмажем. Для человека, который только что с поезда, наряд, конечно, странный, но слугу-азиата должен впечатлить. Главное — быстрота и натиск. Не давать опомниться. Момус решительно вошел в ворота, полубегом пересек двор и громко заколотил в дверь флигеля, хотя отлично видел звонок. Открыл камердинер Фандорина. Японский подданный, имя — Маса, хозяину беззаветно предан. Эти сведения, а также проштудированная накануне книга господина Гошкевича о японских нравах и обычаях помогли Момусу определить линию поведения. — А-а, мосье Фандорин! — заорал Момус на косоглазого коротышку, кровожадно вращая глазами. — Похититель чужих жен! Где она? Где моя обожаемая Адди? Что вы с ней сделали?! Если верить господину Гошкевичу (а почему бы не поверить уважаемому ученому? ), для японца нет ничего хуже постыдной ситуации и публичного скандала. К тому же у них, желтолицых сынов микадо, очень развито чувство ответственности перед сюзереном, а надворный советник для этого кругломордого и есть сюзерен. Камердинер и в самом деле переполошился. Закланялся в пояс, забормотал: — Избиниче, избиниче. Я биновата. Вася дзина украра, адавачи нердзя. Момус не понял, что бормочет азиат и при чем тут какой-то Вася, однако было ясно: как и положено японскому вассалу, камердинер готов взять вину господина на себя. Хороса Маса, да жаль, не наса. — Убивачи меня, я биновата, — кланялся верный слуга и пятился внутрь, маня за собой грозного гостя. Ага, хочет, чтоб соседи не слышали, догадался Момус. Что ж, это вполне совпадало с его собственными планами. Войдя в прихожую, Момус как бы пригляделся получше и понял свое заблуждение: — Да вы не Фандорин! Где он? И где она, моя ненаглядная? Японец допятился до двери в гостиную, не переставая кланяться. Поняв, что за господина выдать себя не удастся, выпрямился, сложил руки на груди и отчеканил: — Гаспадзин нету. Уехари. Сафсем. — Ты лжешь, негодяй, — простонал Момус и рванулся вперед, оттолкнув фандоринского вассала. В гостиной, испуганно вжав голову в плечи, сидел лопоухий, прыщавый заморыш в потертом сюртучке. Для Момуса его присутствие сюрпризом не было. Звать Анисий Тюльпанов, мелкий служащий из Жандармского управления. Таскается сюда каждое утро, да и в лотерее был. — А-а, — хищно протянул Момус. — Так вот вы где, господин развратник. Ушастый вскочил, судорожно сглотнул, залепетал: — Ваше сиять… Ваше превосходительство… Я, собственно… Ага, вычислил Момус, стало быть мальчишка в курсе личных обстоятельств своего начальника — сразу понял, кто пожаловал. — Чем, чем вы ее заманили? — простонал Момус. — Боже, Адди!!! — заорал он во всю глотку, озираясь. — Чем этот урод тебя прельстил? От «урода» заморыш побагровел и набычился, пришлось на ходу менять тактику. — Неужто ты поддалась этому порочному взгляду и этим сладострастным губам! — завопил Момус, обращаясь к невидимой Адди. — Этому похотливому сатиру, этому «кавалеру хризантем» нужно только твое тело, а мне дорога твоя душа! Где ты? Молокосос приосанился. — Сударь, ваше превосходительство. Мне по чистой случайности известны деликатные обстоятельства этой истории. Я вовсе не Эраст Петрович Фандорин, как вы, кажется, подумали. Его высокоблагородия здесь нет. И Ариадны Аркадьевны тоже. Так что вы совершенно напрасно… — Как нет?! — упавшим голосом перебил Момус и обессиленно рухнул на стул. — А где она, моя кошечка? Когда ответа не последовало, вскричал: — Нет, не верю! Мне доподлинно известно, что она здесь! Вихрем пронесся по дому, распахивая двери. Мимоходом подумал: славная квартирка, и обставлена со вкусом. В комнате с туалетным столиком, сплошь заставленным баночками и хрустальными флаконами, замер. Всхлипнул: — Боже, это ее шкатулка. И веер ее. Закрыл руками лицо. — А я все надеялся, все верил, что это не так… Следующий трюк посвящался японцу, сопевшему за спиной. Ему это должно было понравиться. Момус вынул из ножен шпажонку и с искаженным лицом процедил: — Нет, лучше смерть. Такого позора я не вынесу. Прыщавый Тюльпанов ахнул от ужаса, зато камердинер взглянул на опозоренного мужа с нескрываемым уважением. — Самоубийство — тяжкий грех, — заговорил агентик, прижимая руки к груди и очень волнуясь. — Вы погубите свою душу и обречете Ариадну Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут любовь, ваше превосходительство, что уж поделаешь. Надобно простить. Надо по-христиански. — Простить? — растерянно пролепетал несчастный камергер. — По-христиански? — Да! — горячо воскликнул мальчишка. — Я знаю, это тяжело, но потом у вас будто камень с души упадет, вот увидите! Момус потрясенно смахнул слезу. — И вправду простить, все забыть… Пусть смеются, пусть презирают. Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку. Спасу! Он молитвенно возвел глаза к потолку, по щекам заструились качественные, крупные слезы — был у Момуса и такой чудесный дар. Камердинер вдруг оживился: — Да-да, увозич, увозич домой, сафсем домой, — закивал он. — Очень курасиво, очень брагародно. Зачем харакири, не нада харакири, не по-фрисчиански! Момус стоял, смежив веки и страдальчески сдвинув брови. Те двое, затаив дыхание, ждали — какое чувство возьмет верх: уязвленное самолюбие или благородство. Победило благородство. Решительно тряхнув головой, Момус объявил: — Ну, так тому и быть. Уберег Господь от смертного греха. — Он сунул шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. — Спасибо тебе, добрый человек, что не дал пропасть душе христианской. Протянул заморышу руку, тот со слезами на глазах стиснул Момусу пальцы и отпустил нескоро. Японец нервно спросил: — Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой? — Да-да, друг мой, — с благородной печалью кивнул Момус. — Я в карете. Тащи туда ее вещи, платья, без… без… безделушки. — Голос его дрогнул, плечи затряслись. Камердинер с готовностью, будто боясь, что скорбный муж передумает, кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый, кряхтя, таскал поклажу во двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими гравюрками. Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней сунул за пазуху — Мимочку повеселить. В кабинете хозяина прихватил со стола нефритовые четки — на память. Вместо них кое-что оставил, тоже на память. Вся погрузка не заняла и десяти минут. Оба — и камердинер, и агентик — провожали «графа» до кареты и даже подсадили на подножку. Карета изрядно осела под тяжестью аддиного багажа. — Трогай, — меланхолично кинул Момус кучеру и покатил прочь с поля брани. Шкатулку с драгоценностями графини он держал в руках, ласково перебирая поблескивающие камешки. Добыча, между прочим, вышла недурная. Приятное удачнейшим образом совместилось с полезным. Одна диадемка сапфировая — та самая, которую он приметил еще в театре, — пожалуй, тысяч на тридцать потянет. Или подарить Мимочке, к синим глазкам? Когда ехал по Тверскому, навстречу пронеслись знакомые сани. Надворный советник был один, шуба нараспашку, лицо бледное и решительное. Едет объясняться с грозным мужем. Похвально — смелый человек. Только объясняться тебе, голубчик, придется с мадам Адди, и, судя по имевшимся у Момуса сведениям и личным его впечатлениям, объяснение будет не из легких. Адди устроит тебе ад, не очень ловко скаламбурил Момус, но все равно расхохотался, довольный остротой. Будете знать, господин Фандорин, как пакостить Момусу. Долг платежом красен.  ТЕТЕРЕВИНАЯ ОХОТА
 

 Совещание по делу «Пикового валета» происходило в узком кругу: его сиятельство князь Долгорукой, Фрол Григорьевич Ведищев, Эраст Петрович и, тихой мышкой в углу, раб Божий Анисий. Час был вечерний, лампа под шелковым зеленым абажуром освещала лишь губернаторов письменный стол и его непосредственные окрестности, так что кандидата на классный чин Тюльпанова, считай, было и не видно — по углам кабинета темнели мягкие тени. Негромкий, сухой голос докладчика был монотонен, и его высокопревосходительство, кажется, начинал задремывать: прикрыл морщинистые веки, длинные усы подрагивали в такт мерному дыханию. А между тем доклад приближался к самому интересному — к умозаключениям. — Резонно было бы п-предположить, — излагал Фандорин, — что состав шайки таков: «Герцог», «Шпейер», «Нотариус», «Городовой», девица с незаурядными гимнастическими способностями, «граф Опраксин» и его кучер. При словах «граф Опраксин» уголок рта надворного советника страдальчески дрогнул, и в кабинете повисло деликатное молчание. Однако же, приглядевшись, Анисий увидел, что деликатно молчал только он сам, а остальные, хоть и помалкивали, но безо всякой деликатности: Ведищев, тот ехидно улыбался в открытую, да и его сиятельство, приоткрыв один глаз, красноречиво крякнул. А между тем вчера получилось куда как не смешно. После обнаружения пикового валета (в кабинете, на малахитовом пресс-папье, где прежде лежали нефритовые четки) шеф утратил свое всегдашнее хладнокровие: Анисия, правда, ни словом не попрекнул, но на камердинера долго ругался по-японски. Несчастный Маса так убивался, что хотел руки на себя наложить и даже побежал на кухню за хлеборезным ножом. Эрасту Петровичу потом пришлось долго беднягу успокаивать. Но то были еще цветочки, а самое светопреставление началось, когда вернулась Адди. При воспоминании о вчерашнем Анисий содрогнулся. Ультиматум шефу был поставлен жесткий: до тех пор, пока он не вернет туалеты, духи и драгоценности, Ариадна Аркадьевна будет ходить в одном и том же платье, в одной и той же собольей ротонде, не будет душиться и останется в тех же самых жемчужных серьгах. И если она от этого заболеет, то виноват целиком и полностью будет Эраст Петрович. Дальнейшего Тюльпанов не слышал, потому что проявил малодушие и ретировался, но судя по тому, что сегодня с утра надворный советник был бледен и с синими полукружьями под глазами, спать ему ночью не довелось. — А я вас предупреждал, голубчик, что добром эта ваша эскапада не кончится, — наставительно произнес князь. — Право, нехорошо. Приличная дама, из высшего света, муж на изрядной должности. Мне уж и из придворной канцелярии на вас пеняли. Будто мало незамужних или хотя бы званием поскромнее. Эраст Петрович вспыхнул, и Анисий испугался, не скажет ли он высокому начальству что-нибудь непозволительно резкое, но надворный советник взял себя в руки и продолжил о деле, будто ничего такого и не было произнесено: — Таким состав шайки мне представлялся еще вчера. Однако анализируя рассказ своего ассистента о вчерашнем … п-происшествии, я переменил свое мнение. И все благодаря господину Тюльпанову, оказавшему следствию поистине неоценимую помощь. Этому заявлению Анисий очень удивился, а Ведищев, вредный старик, ядовито вставил: — Как же, он у нас помощник известный. Ты расскажи, Анисий, как чемоданы подтаскивал и «валета» под локоток в карету подсаживал, чтоб не дай бог не оступился. Провалиться бы под землю и навсегда там остаться, вот о чем подумалось в эту минуту мучительно покрасневшему Тюльпанову. — Фрол Григорьевич, — вступился за Анисия шеф. — Ваше злорадство неуместно. Мы все здесь, каждый по-своему, оставлены в дураках… Прошу п-прощения, ваше высокопревосходительство. — Снова заклевавший носом губернатор на извинение никак не откликнулся, и Фандорин продолжил. — Так что давайте будем друг к другу снисходительней. У нас на редкость сильный и дерзкий противник. — Не противник, а противники. Цельная банда, — поправил Ведищев. — Вот в этом рассказ Тюльпанова и заставил меня усомниться. — Шеф сунул руку в карман, но немедленно выдернул ее, будто обжегшись. Хотел четки достать, догадался Анисий, а четок-то и нет. — Мой п-помощник запомнил и подробно описал мне карету «графа», упомянув, в частности, о вензеле ЗГ на дверце. Это знак компании «Зиновий Годер», предоставляющей в наем кареты, сани и фиакры как с кучерами, так и без оных. Нынче утром я наведался в контору компании и без труда отыскал тот самый экипаж: царапина на левой д-дверце, сиденья малиновой кожи, на правом заднем колесе новый обод. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что вчерашний «важный господин» в мундире и при ленте брал карету с кучером! — Ну и что с того? — спросил Ведищев. — Как что! Стало быть, кучер был не сообщником, не членом шайки «валетов», а совершенно посторонним лицом! Я нашел этого кучера. Проку от разговора, правда, вышло немного: описание внешности «графа» у нас было и без него, а б-больше ничего полезного он сообщить не смог. Вещи были доставлены на Николаевский вокзал и помещены в камеру хранения, после чего кучер был отпущен. — А что камера хранения? — спросил очнувшийся князь. — Ничего. Час спустя приехал извозчик, забрал все по квитанции и отбыл в неизвестном направлении. — Ну вот, а вы говорите от Анисия помощь, — махнул рукой Фрол Григорьевич. — Пшик получился. — Отнюдь. — Эраст Петрович снова сунулся было за четками и досадливо поморщился. — Что же это получается? Вчерашний «граф» приехал один, без сообщников, хотя их у него целая шайка, и все незаурядные лицедеи. Уж с простой ролью к-кучера как-нибудь справились бы. Однако «граф» идет на усложнение плана, привлекая постороннего человека. Это раз. «Шпейера» Владимиру Андреевичу отрекомендовал «герцог», однако не лично, а письмом. То есть вместе «герцог» и его протеже не показывались. А, спрашивается, п-почему? Разве не проще было бы, если б один член шайки представил другого лично? Это два. Теперь объясните-ка мне, господа, почему англичанин был у «нотариуса» без «Шпейера»? Ведь естественнее было бы совершить сделку в присутствии обеих сторон. Это три. Идем дальше. В истории с лотереей «Пиковый валет» использовал подсадного председателя, который опять-таки членом шайки не является. Это просто жалкий пьянчужка, ни во что не посвященный и нанятый за малую мзду. Это ч-четыре. Таким образом, в каждом из этих эпизодов перед нами все время предстает только один член шайки: то это «герцог», то «инвалид», то «нотариус», то «городовой», то «граф». Отсюда я прихожу к выводу, что шайка «пиковых валетов» — это один субъект. Из постоянных помощников у него, вероятно, только выпрыгнувшая в окно девица. — Никак невозможно, — пророкотал генерал-губернатор, который дремал как-то странно — ничего важного не упуская. — Я не видел «нотариуса», «городового» и «графа», однако же «герцог» и «Шпейер» никак не могут быть одним человеком. Судите сами, Эраст Петрович. Мой самозваный внучек был бледен, тщедушен, тонкоголос, узкогруд и сутул, с жидкими черными волосами и приметным носом уточкой. Саксен-Лимбургский же молодец молодцом: широк в плечах, с военной выправкой, с поставленным командирским голосом. Орлиный нос, густые песочные бакенбарды, заливистый смех. Ничего общего со «Шпейером»! — А к-какого он был роста? — На полголовы пониже меня. Стало быть, среднего. — И «нотариус», по описанию д-долговязого лорда Питсбрука, был ему «чуть выше плеча», то есть опять-таки среднего роста. И «городовой». А как насчет «графа», Тюльпанов? Анисия от смелой фандоринской гипотезы аж в жар бросило. Он вскочил на ноги и воскликнул: — Так пожалуй что тоже среднего, Эраст Петрович! Он был немножко повыше моего, вершка на полтора. — Рост — это единственное во внешности, что т-трудно изменить, — продолжил надворный советник. — Разве что при помощи высоких каблуков, но это слишком приметно. Правда, в Японии мне встретился один тип из тайной секты профессиональных убийц, который специально ампутировал себе ноги, чтобы п-произвольно менять рост. Бегал на деревянных ногах лучше, чем на настоящих. У него было три набора протезов — для высокого, среднего и малого роста. Однако подобная самоотверженность в профессии возможна только в Японии. Что же до нашего Пикового валета, то я, пожалуй, теперь могу описать вам его внешность и дать примерный п-психологический портрет. Внешность, впрочем, значения не имеет, поскольку сей субъект ее с легкостью меняет. Это человек без лица, он все время в той или иной маске. Но все же п-попробую его изобразить. Фандорин встал и прошелся по кабинету, сложив руки за спиной. — Итак, рост этого человека… — Шеф мельком взглянул на стоящего Анисия. — … Два аршина и шесть вершков. Природный цвет волос светлый — черные труднее поддавались бы маскировке. При этом волосы, вероятнее всего, ломкие и обесцвеченные на концах от частого употребления красителей. Глаза серо-голубые, довольно близко посаженные. Нос средний. Лицо неприметное, совершенно заурядное, такое трудно запомнить и выделить в толпе. Этого человека часто должны путать и п-принимать за кого-то другого. Теперь голос… Им Пиковый валет владеет виртуозно. Судя по тому, что легко переходит и на бас, и на тенор с любыми модуляциями, природный его голос — звучный баритон. Возраст угадать трудно. Вряд ли юн, поскольку чувствуется жизненный опыт, но и не в летах — наш «городовой» скрылся в толпе весьма п-прытко. Очень важная деталь уши. Как установлено криминологической наукой, они у каждого человека неповторимы и изменить их форму невозможно. К сожалению, я наблюдал Валета только в виде «городового», а тот был в шапке. Скажите, Тюльпанов, снимал ли «граф» треуголку? — Нет, — коротко ответил Анисий, болезненно воспринимавший всяческое обращение к теме ушей, в особенности неповторимых. — А вы, ваше высокопревосходительство, не обратили внимания, каковы были уши у «герцога» и «Шпейера»? Долгорукой строго произнес: — Эраст Петрович, я генерал-губернатор Москвы, и у меня хватает иных забот помимо разглядывания чьих-то ушей. Надворный советник вздохнул: — Жаль. Значит, из внешности многого мы не выжмем… Теперь черты личности преступника. Из хорошей семьи, даже английский язык знает. Превосходный психолог и талантливый актер — это очевидно. Редкостное обаяние, отлично умеет входить в д-доверие даже к малознакомым людям. Молниеносная реакция. Очень изобретателен. Своеобразное чувство юмора. — Эраст Петрович строго взглянул на Ведищева — не прыснет ли. — В общем, человек безусловно незаурядный и талантливый. — Таких бы талантливых да на заселение Сибири, — буркнул князь. — Вы бы ближе к делу, голубчик, без похвальных аттестаций. Нам ведь господина Валета не к ордену представлять. Возможно ли его изловить, вот что главное. — Почему же невозможно, все возможно, — задумчиво произнес Фандорин. — Давайте-ка прикинем. Какие у нашего героя уязвимые места? Не то чрезмерно алчен, не то фантастически расточителен — какой куш ни сорвет, ему все мало. Это раз. Тщеславен — жаждет восхищения. Это два. Третье, самое для нас ценное — излишне самоуверен, склонен недооценивать оппонентов. Вот за что можно зацепиться. И еще четвертое. При всей ювелирности действий все же иногда допускает ошибки. — Какие ошибки? — быстро спросил губернатор. — По-моему, скользок, как налим, не ухватишь. — Ошибок по меньшей мере две. Зачем «граф» сказал вчера при Анисии про «кавалера хризантем»? Я, действительно, являюсь кавалером японских орденов Большой и Малой Хризантем, однако в России их не ношу, ни перед кем ими не хвастаюсь, у п-прислуги про эти мои регалии тоже не выспросишь. Ну, настоящий граф Опраксин как человек государственный и вхожий в сферы еще мог бы выяснить подобные детали, но «Пиковый валет»? Откуда? Только из моего личного дела и формулярного списка, где перечислены награды. Мне, ваше высокопревосходительство, понадобится перечень всех чиновников секретного отделения вашей канцелярии, в особенности тех, кто имеет д-доступ к личным делам. Таких ведь немного, правда? Кто-то из них связан с «Валетом». Думаю, и в афере с лордом без внутреннего информанта не обошлось. — Это невообразимо! — возмутился князь. — Чтобы кто-то из моих подложил мне такую свинью! — И очень запросто, Владим Андреич, — встрял Ведищев. — Я вам сколько разов говорил: расплодили дармоедов, вертихвостов всяких. Анисий, не утерпев, тихонько спросил: — А какая вторая ошибка, шеф? Эраст Петрович с металлом в голосе ответил: — Та, что он здорово меня разозлил. Теперь к служебному у меня прибавилось личное. Он пружинисто прошелся вдоль стола, внезапно напомнив Тюльпанову африканского леопарда, сидевшего в клетке по соседству с незабвенной чимпанзи. Но вот Фандорин остановился, обхватил себя за локти и уже другим тоном, задумчивым и даже несколько мечтательным, произнес: — А не сыграть ли нам с г-господином Пиковым Валетом, сиречь Момусом в его собственную игру? — Сыграть-то можно бы, — заметил Фрол Григорьевич. — Да только где его теперь сыщешь? Или имеете какую догадку? — Не имею, — отрезал шеф. — И искать его не стану. Пускай сам меня разыщет. Это будет вроде тетеревиной охоты на чучелко. Упитанную тетерку из папье-маше сажают на видное место, тетерев п-подлетает, пиф-паф, и дело сделано. — Кто же тетеркой будет? — приоткрыл острый глаз Долгорукой. — Неужто мой любимый чиновник для особых поручений? Вы ведь, Эраст Петрович, тоже мастер на маскарады. До Тюльпанова вдруг дошло, что немногочисленные реплики старого князя почти всегда на редкость точны и к месту. Однако Эраста Петровича проницательность Долгорукого, кажется, ничуть не удивила. — Кому как не мне в чучелки подряжаться, ваше высокопревосходительство. П-после вчерашнего никому эту честь не уступлю. — А как он на тетерку выйдет? — с живейшим любопытством спросил Ведищев. — Как положено на тетеревиной охоте — услышит зов манка. А в качестве манка мы используем его же, момусово, средство. * * *