ПРИЛОЖЕНИЕ 8 страница

— Ты лжец, — повторил Хейз. — Ты веришь в Иисуса.

— Да вам-то что? Зачем вы столкнули мою машину?

— Снимай шляпу и костюм, — сказал Хейз.

— Послушайте, у меня и в мыслях не было вас передразнивать. Это он мне купил такой костюм. А старый я выкинул.

Хейз распахнул дверцу и сорвал с мужчины белую шляпу.

— И костюм снимай.

Проповедник попятился на середину дороги.

— Снимай костюм, — крикнул Хейз и нажал на газ. Солас вприпрыжку помчался по дороге, на ходу стаскивая пиджак.

— Все снимай, все, — орал Хейз, прижавшись лицом к ветровому стеклу.

Пророк помчался как ужаленный. Он разорвал на себе рубашку, расстегнул ремень и спустил брюки. Он стал ощупывать ноги, словно собирался снять ботинки, но тут «эссекс» сбил его и переехал. Хейз остановил машину и дал задний ход. Машина снова переехала распростертое тело и остановилась над проповедником, словно охраняя поверженного ею человека. Теперь, без шляпы и костюма, лежавший на животе мужчина был не очень похож на Хейза. Из него вытекло много крови, вокруг головы расплылась лужа. Человек лежал совершенно неподвижно, только один его палец у головы дергался, как стрелка часов. Хейз пнул лежащего ногой, тот что-то коротко прохрипел и затих.

— Две вещи не могу вынести, — сказал Хейз, — когда прут и когда передразнивают. Не надо было ко мне лезть, и я бы тебя не тронул.

Человек пытался что-то произнести, но лишь взвизгнул. Хейз присел на корточки, чтобы разобрать, что он там бормочет.

— Сколько горя принес матери, — говорил человек, булькая горлом. — Ни секунды покоя. Украл машину. Ни разу не сказал отцу правды и не дал Генри то, что он…

— Заткнись. — Хейз наклонился еще ниже, чтобы выслушать исповедь.

— Сказал, где его самогонный аппарат, и получил пять долларов, — с трудом выдохнул мужчина.

— А теперь заткнись, — сказал Хейз.

— Господи Иисусе, — прохрипел мужчина.

— Я тебе велел заткнуться.

— Господи, помоги мне, — раздался хрип.

Хейз сильно ударил Соласа ногой по спине, и тот затих. Хейз подождал, не скажет ли он что-нибудь еще, но тот уже не дышал. Хейз отошел посмотреть, нет ли повреждений на «эссексе», но, кроме нескольких пятен крови на бампере, ничего не обнаружил. Он стер пятна ветошью, сел за руль и отправился обратно в город.

На следующий день рано утром он поднялся с заднего сиденья машины и поехал на заправку — подготовиться к путешествию. Он не возвращался домой и всю ночь провел без сна в запаркованном на улице автомобиле, размышляя о том, как начнет новую жизнь, переедет в другой город и станет проповедовать там Церковь Без Христа.

На заправке его встретил заспанный мальчишка, которому Хейз объяснил, что собирается в дальнее путешествие и нужно наполнить бак, проверить масло, воду и покрышки. Мальчик спросил, куда же он собирается ехать, и Хейз ответил: в другой город. Тогда мальчик поинтересовался, собирается ли он в дальнее путешествие на этой самой машине, и Хейз ответил утвердительно. Он схватил мальчишку за ворот. Он сказал, что у хозяина хорошей машины нет никаких проблем, и спросил, ясно ли ему это. Мальчик ответил, что, конечно же, ему ясно, и он сам думает точно так же. Тогда Хейз представился и сказал, что он проповедник Церкви Без Христа и каждый вечер выступает с капота этой самой машины. Он объяснил, что теперь едет проповедовать в другой город. Мальчик наполнил бак бензином, проверил воду, масло и покрышки, а Хейз ходил за ним по пятам и объяснял, во что следует верить. Нет никакого смысла верить в то, на что нельзя посмотреть, в то, что нельзя потрогать руками и попробовать на вкус. Он сказал, что еще пару дней назад верил, что богохульство есть путь к спасению, но теперь понял, что так думать нельзя, потому что для богохульства тоже нужна вера. Что же касается Иисуса, который якобы был рожден в Вифлееме, а потом распят за людские грехи, то Он, по мнению Хейза, слишком нереален, чтобы в него верил здравомыслящий человек; тут он вырвал у мальчишки из рук ведро и шлепнул на землю, чтобы подчеркнуть свои слова. Хейз стал ругаться и проклинать Христа тихо, но с таким остервенением, что мальчишка даже оторвался от работы и прислушался. Закончив проверять «эссекс», парень сказать, что в баке с бензином течь и еще две в радиаторе, а одна задняя покрышка выдержит разве что миль двадцать, да и то если ехать медленно.

— Послушай, — произнес Хейз, — эта машина только начинает жизнь. Ее и удар молнии не остановит.

— Нет смысла туда воду наливать, — повторил мальчик, — все равно выльется.

— А ну-ка налей, — предложил Хейз и проследил, как мальчик это делает. Затем купил карту, сел в машину и поехал, оставляя на асфальте полоски бензина, масла и воды.

Он очень быстро выбрался на шоссе, проехал несколько миль, и тут у него внезапно возникло ощущение, что он так и не сдвинулся с места. Мимо проплывали лачуги, заправочные станции, стоянки грузовиков, 666 дорожных знаков, заброшенные амбары с рекламами нюхательного табака и даже надпись «Иисус умер за ТЕБЯ», которую Хейз заметил, но намеренно не стал читать.

Не проехав и пяти миль по шоссе, он услышал позади сирену. Обернувшись, он увидел, что его преследует черная патрульная машина. Она поравнялась с ним, и полицейский сделал знак, чтобы он съехал на обочину. У полицейского было приветливое красное лицо и глаза цвета чистого льда.

— Я не превышал скорость, — сказал Хейз.

— Да, — согласился полицейский, — конечно.

— Я ехал по своей стороне дороги.

— Конечно же, разумеется.

— Так что же вам от меня нужно?

— Мне просто не нравится ваше лицо, — сказал полицейский. — Покажите права.

— Ваше мне тоже не нравится, — ответил Хейз — И прав у меня никаких нету.

— Ну что ж, — произнес полицейский добродушно, — я, в общем-то, не думаю, что вам они нужны.

— А если и нужны, у меня их нету, — сказал Хейз.

— Послушайте, — сказал полицейский уже другим тоном, — не будете ли вы так любезны доехать до вершины следующего холма? Я хочу, чтобы вы оценили какой там вид, — вы такой красоты никогда не видели.

Хейз пожал плечами, но машину завел. Чего ж не подраться с полицейским, раз сам напрашивается. Он добрался до вершины холма, а патрульная машина ехала за ним вплотную.

— А теперь остановитесь вон там, на краю, — крикнул полицейский. — Оттуда лучше видно.

Хейз подчинился.

— Пожалуй, вам стоит выйти, — сказал полицейский. — Думаю, снаружи вы все разглядите лучше.

Хейз вылез и осмотрелся. Внизу был обрыв, размытая красная глина тянулась футов на тридцать, на полувыжженном пастбище, рядом с лужей, лежала тощая коровенка. Поодаль виднелась лачуга, на ее крыше сгорбился канюк.

Полицейский подошел к «эссексу» сзади и столкнул его с горы. Корова вскочила и помчалась через поле к лесу, канюк взлетел на вершину дерева. Автомобиль рухнул на крышу, три оставшихся колеса крутились в воздухе. Мотор вылетел и откатился вбок, всевозможные странные детали разлетелись во все стороны.

— У кого нет машины, тому и права не нужны, — сказал полицейский, вытирая руки о штаны.

Несколько минут Хейз стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. Казалось, на его лице отражается все вокруг — поле внизу и все, что за ним, все расстояние от его глаз до пустого серого неба, устремляющегося, бездна за бездной, в космос. Колени его подогнулись, он сел на краю обрыва, свесив ноги вниз.

Полицейский смотрел на него:

— Подвезти тебя?

Не услышав ответа, подошел чуть ближе:

— Куда тебе нужно?

Он склонился, упершись руками в колени, и спросил с беспокойством:

— Ты вообще-то куда-нибудь ехал?

— Нет, — отозвался Хейз.

Полицейский присел на корточки и положил руку Хейзу на плечо.

— Ты что, вообще никуда не собирался? — спросил он тревожно.

Хейз помотал головой. Выражение его лица не изменилось, он не повернулся к полицейскому, а продолжал сидеть, глядя в пространство.

Полицейский поднялся и вернулся к патрульной машине. Открыв дверцу, еще раз посмотрел на сидевшего к нему спиной Хейза:

— Тогда — пока, всего хорошего. — Он забрался в машину и уехал.

Через некоторое время Хейз встал и медленно побрел назад в город. В хозяйственном магазине купил железное ведро и мешок извести и пошел домой. Во дворе открыл мешок и высыпал известь в ведро. Потом поднялся по ступенькам к крану и доверху наполнил ведро водой. Хозяйка сидела на крыльце, поглаживая кошку.

— Что это вы собрались делать, мистер Моутс? — спросила она.

— Хочу ослепить себя, — ответил он и вошел в дом. Хозяйка осталась на крыльце. Она была не из тех людей, что в одном слове видят больше жестокости, чем в другом, каждому слову она смотрела в лицо, и все лица были одинаковые. Если бы ей стало совсем худо, она бы не ослепила себя — зачем это нужно, просто покончила бы с собой. Засунула бы голову в духовку или приняла кучу безболезненных снотворных таблеток, вот и все. По всей вероятности, мистер Моутс ей просто нагрубил; ну какому человеку придет в голову портить себе зрение? Такой проницательной женщине, как она, уж лучше умереть, чем ослепнуть. Но тут она внезапно поняла, что, когда умрет, тоже ослепнет. Она оцепенела, пораженная этой мыслью. Ей вспомнилось выражение «вечная смерть», как говорят проповедники, но она тут же стерла его из сознания, и на лице ее отразилось не больше волнения, чем на мордочке кошки. Она не была религиозной или слишком впечатлительной и каждый день благодарила за это звезды. Но отдавала должное людям, у которых была такая склонность, — а у мистера Моутса она была, иначе бы он не стал проповедником. Он и вправду мог ни с того ни с сего выжечь себе глаза известью, потому что все люди такого сорта, сказать по правде, слегка с приветом. В самом деле, с какой стати здравомыслящий человек станет лишать себя удовольствия смотреть на самого себя?

Вот этого она не знала.

ГЛАВА 14

Но вопрос этот не исчез из ее сознания, поскольку, все-таки выполнив задуманное, мистер Моутс остался жить в ее доме, и его вид ежедневно напоминал ей об этом. Поначалу она сказала ему, что не хочет, чтобы он оставался, потому что черных очков он не носил, а смотреть на то, что он устроил со своими глазами, — удовольствия мало. По крайней мере, так ей казалось. Когда он был рядом, она не думала ни о чем другом и, сама того не желая, наклонялась и пристально всматривалась в его лицо, словно пытаясь обнаружить там нечто, невиданное раньше. Это раздражало ее и наводило на мысль, что он умудряется каким-то непонятным образом ее обманывать. Каждый день он сидел с ней на крыльце часами, но сидеть с ним было все равно что одной; он говорил, только когда ему хотелось. Можно было задать ему какой-нибудь вопрос утром, а ответ услышать днем или вообще не услышать. Он предложил доплачивать ей за то, чтобы она оставила за ним комнату, потому что он знал на ощупь путь туда и обратно, и она разрешила ему остаться, по крайней мере пока не выяснит, каким же образом ее обманывают.

Каждый месяц он получал от правительства деньги за то, что война сделала с чем-то у него внутри, так что работать ему было не обязательно. Хозяйку всегда поражало, что у других людей водятся деньги. Узнав о чьих-нибудь доходах, она начинала докапываться до их истоков и неизменно убеждалась, что истоком является она сама. Она была уверена, что налоги, которые она платит, поступают в самые никчемные в мире кошельки, что правительство не только посылает ее деньги всяким заграничным неграм и арабам, но и содержит своих слепых дураков и всех идиотов, которые умеют только расписываться на чеке. Она чувствовала, что имеет право вернуть себе как можно больше из того, что у нее отобрали, — деньги или что-то иное, словно ей когда-то принадлежал весь мир, а потом его растащили по кусочку. Она стремилась заполучить всякую вещь, которая оказывалась перед глазами, и больше всего ее бесила мысль, что совсем рядом, под рукой, спрятано нечто ценное, чего она не в силах разглядеть.

Ей казалось, что живущий в ее доме слепой что-то видит. Он все время ходил с настороженным видом, словно всматривался во что-то перед собой. Даже когда просто сидел на стуле, казалось, его взгляд постоянно к чему-то прикован. Но она-то знала, что он абсолютно слеп. Она уверилась в этом, когда он снял тряпку, которой первое время завязывал глаза. Одного пристального взгляда было достаточно, чтобы понять, он сделал именно то, что обещал. Другие жильцы, после того как он снял повязку, поначалу на цыпочках обходили его при встрече, провожая долгим взглядом, но постепенно привыкли и перестали обращать на него внимание, а вновь приехавшие порой и не знали, что он сделал это сам. Жильцов сразу оповестила о случившемся девчонка Хокса. Она видела, как он это сделал, и стала с визгом бегать по всем комнатам, так что собрались все жильцы. Редкая стерва эта девчонка, думала хозяйка. Первое время все крутилась вокруг да около, а потом смоталась, сказав, что с нее хватит свихнувшегося на Иисусе слепого и вообще она соскучилась по папе, который бросил ее, уплыв на банановозе. Хозяйка надеялась, что ее папаша уже давно лежит на дне морском, поскольку он задолжал ей за месяц. Через две недели девчонка, разумеется, вернулась и снова взялась его обхаживать. Она была в новой желтой кофте, и на весь квартал было слышно, как она кричит и визжит на слепого, который никогда ей не отвечал.

Хозяйка содержала порядочный дом и сказала об этом слепому. Она сказала ему, что пока девочка живет вместе с ним, он должен платить за комнату двойную плату; она сказала, что есть вещи, которые она понимает, и есть такие, которых не понимает вовсе. Она решила, что он сам сможет расшифровать ее слова, и ждала ответа, скрестив руки на груди. Но он ничего не сказал, просто отсчитал три лишних доллара и протянул ей.

— Этой девчонке, мистер Моутс, — сказала она, — нужны от вас только деньги.

— Если ей этого хочется, — сказал он, — пусть получит. Я буду за нее платить.

Хозяйка не смогла вынести мысли, что налоги, которые она платит, идут на такую пакость.

— Не делайте этого, — быстро сказала она, — у нее нет на это права.

На следующий день она вызвала людей из социального обеспечения и договорилась, что девчонку заберут в приют.

Хозяйке было любопытно, сколько денег слепой получает каждый месяц от правительства, и, поскольку он все равно ничего не видел, она решила, что может это проверить. Обнаружив в почтовом ящик конверт с пособием, она открыла его над паром, проверила содержимое и решила, что имеет право повысить квартплату. По уговору она готовила ему еду, а поскольку цены на продукты повысились, с чистой совестью можно было увеличить и плату за них; но даже после этого она не могла отделаться от мысли, что ее обманывают. Почему он ослепил себя, а не покончил с собой? Наверняка у него был некий план, и, может, теперь он видит что-то, неведомое зрячим? Тогда она решила выяснить о нем все, что можно.

— Откуда вы родом, мистер Моутс? — спросила она как-то раз, когда они сидели на крыльце. — Вряд ли у вас остался кто-нибудь из родии?

Она знала, что лучше не торопить его с ответом, и продолжала:

— У меня тоже никого не осталось. А вот у мистера Флуда вся семья жива, кроме него самого. — Ее звали миссис Флуд. — Вечно приезжали сюда побираться, потому что у мистера Флуда были деньги. Он разбился на аэроплане.

Помедлив, он ответил:

— Мои все умерли.

— Мистер Флуд, — повторила она, — разбился на аэроплане.

Постепенно ей стало нравиться сидеть с ним вот так на крыльце, но она никогда не могла сказать точно, знает ли он, что она рядом. Даже когда он отвечал ей на вопрос, она не была уверена, сознает ли он, что говорит с ней. Именно с ней. С миссис Флуд, хозяйкой дома, а не просто с кем-то

там. Они сидели рядом, он — неподвижно, она — покачиваясь на стуле, он не произносил и пары слов, она же могла говорить, не умолкая. Если она сидела молча, погрузившись в раздумья, то, сама того не желая, двигала стул вперед и начинала всматриваться в слепого. С улицы могло показаться, что она сидит рядом с трупом.

Она тщательно изучила его привычки. Ел он немного и никогда не отказывался от того, что предлагали. Доведись ей ослепнуть, она целыми днями слушала бы радио, уплетала торты и мороженое да парила ноги. Он же ел все, не замечая разницы. И тем не менее с каждым днем все больше худел, кашлял все глубже, начал хромать. Когда подморозило, он простудился, но все равно продолжал выходить на улицу. Примерно полдня он гулял. Вставал рано утром, и она из своей комнаты слышала его шаги — взад-вперед, взад-вперед; потом выбирался на улицу и гулял, завтракал и снова шел гулять, а к полудню возвращался. Он обходил четыре-пять знакомых кварталов рядом с домом и никогда не заходил дальше. Но, как ей казалось, мог бы ограничиться и одним. Он мог бы просто стоять у себя в комнате и маршировать на одном месте. Казалось, он умер и получил от жизни все, кроме вот этих упражнений. Он мог быть одним из этих монахов, думала она, мог бы сидеть в монастыре. Нет, этого она не понимала. Она не любила думать, что есть что-то недоступное ее разумению. Она любила яркий солнечный свет, любила видеть все своими глазами.

Хозяйка не могла понять, что слепой осознает, а что — нет. Собственную голову она представляла в виде коробки с выключателями, откуда ее контролируют; но у него — у него в голове она могла только представить огромную вселенную, вселенную, с небесами и планетами, со всем, что есть, было или будет. Откуда он знает, как движется время — вперед, вспять, — и движется ли он сам вместе со временем? Ей казалось, это все разно, что идти по темному туннелю и видеть впереди только крошечное пятнышко света. Ей пришлось вообразить этот свет, без него картина вообще не получалась. Свет этот должен быть чем-то вроде звезды, звезды с рождественской открытки. Она представила, как слепой задом наперед идет в Вифлеем, и рассмеялась.

Она думала, неплохо бы ему чем-нибудь заняться, чтоб он мог вырваться из заточения и обрести связь с внешним миром. Она была уверена, что для него все связи разорваны, иногда ей казалось, что он вообще не знает, существует ли она на самом деле. Она предложила ему купить гитару и научиться играть; она представляла, как они сидят вечером на крыльце, а он перебирает струны. Она купила два резиновых деревца, чтобы как-то отгородить от улицы то место, где они сидели; ей казалось, что если он сядет с гитарой за этими деревцами, то не будет выглядеть таким мертвым. Она все это объяснила ему, но он вообще не ответил.

После того, как он платил за комнату и еду, у него оставалась добрая треть пособия, но, похоже, он ни разу не потратил ни гроша. Он не курил, не пил виски; ему ничего не оставалось, как просто выбрасывать эти деньги, потому что близких у него не было. Ей пришло в голову, как неплохо жилось бы его вдове, окажись такая на свете. Однажды она видела, как он выронил из кошелька деньги и даже не потрудился их поднять. В другой раз, прибираясь в его комнате, миссис Флуд обнаружила в мусорном ведре четыре долларовых бумажки и мелочь. Он как раз в это время вернулся с прогулки.

— Мистер Моутс, — сказала она, — я тут в ведре нашла доллар с мелочью. Вы ведь знаете, где стоит мусорное ведро. Как это вы так оплошали?

— Они остались, — сказал он. — Мне не нужно. Миссис Флуд в ужасе упала на стул.

— Вы что же — каждый месяц так делаете? — ахнула она.

— Только когда что-нибудь остается, — сказал он.

— Голодные и страждущие, — забормотала она, — голодные и страждущие. Да вы думали когда-нибудь о бедных нуждающихся людях? Если вам не нужны эти деньги, в них нуждается кто-то другой.

— Возьмите себе, — сказал он.

— Мистер Моутс, — сказала она. — Я не побирушка! «Он не в своем уме, — подумала она. — Нужно, чтобы кто-нибудь нормальный следил за ним».

Хозяйке было за пятьдесят, у нее были слишком широкие бедра, зато ноги длинные, как у скаковой лошади, а один жилец назвал ее нос греческим. Она сделала себе прическу, чтобы волосы свисали, как виноградные гроздья на лбу, за ушами и на затылке, но этим привлечь внимание слепого было невозможно. Хозяйка понимала, что единственный способ расположить его к себе — говорить о том, что его волнует.

— Мистер Моутс, — спросила она как-то раз, когда они сидели на крыльце, — а почему вы больше не проповедуете? Разве ваша слепота — помеха? Думаю, людям должен понравиться слепой проповедник. В этом что-то есть. — Ей пришлось продолжать, потому что ответа она так и не дождалась: — Вы можете завести такую собаку-поводыря, и тогда народ станет охотно собираться. Собаки всегда привлекают публику. Что касается меня, — продолжала она, — то во мне этого нет. Я думаю, то, что сегодня верно, неверно завтра, и каждый может наслаждаться жизнью и не мешать людям делать то же самое. Я, мистер Моутс, не считаю себя хуже людей, которые верят в Иисуса.

— Вы лучше, чем они. — Он неожиданно подался вперед. — Если бы вы верили в Иисуса, было бы гораздо хуже.

Он никогда еще не делал ей комплиментов!

— Послушайте, мистер Моутс, — сказала она, — честное слово, я уверена — вы прекрасный проповедник. Я просто убеждена, что вам стоит начать снова. По крайней мере, будет чем заняться. А то ведь вам совершенно нечем заняться, вот вы и ходите взад-вперед. Почему бы вам снова не начать проповедовать?

— Я больше не могу проповедовать, — пробормотал он.

— Почему же?

— У меня нет на это времени. — Он встал и спустился с крыльца, словно она напомнила ему о каком-то неотложном деле. Казалось, идти ему очень больно, но он обязан спешить.

Вскоре она узнала, почему он хромает. Она убиралась в комнате и споткнулась о запасную пару его башмаков. Она взяла их и заглянула внутрь, словно ожидая отыскать там какой-то клад. Носки ботинок оказались набиты острыми камешками и осколками. Она просеяла все, что было в ботинках, сквозь пальцы, думая, что может сверкнуть что-то ценное, но убедилась — обычный мусор, который можно подобрать на любой дороге. Она постояла немного с ботинками в руках, потом пихнула их обратно под койку. Через несколько дней она вновь проверила их и обнаружила новые камни. «Чего ради он делает это? — спрашивала себя она. — Какую выгоду от этого получает? » И в который раз поняла: что-то скрыто совсем рядом, а взять невозможно.

— Мистер Моутс, — спросила она его в тот же день, когда они обедали на кухне, — почему вы кладете камни в башмаки?

— Чтобы платить, — произнес он жестко.

— За что платить?

— Неважно за что, — сказал он. — Я плачу, и все тут.

— Но что вы получаете взамен? — спросила она.

— Занимайтесь-ка своим делом, — отрезал он грубо. — Вам не дано видеть.

Хозяйка продолжала медленно жевать.

— А вам не кажется, мистер Моутс, — спросила она хрипло, — что после смерти человек слепнет?

— Надеюсь, что так, — ответил он, чуть помедлив.

— Почему? — Она уставилась на него. Чуть спустя он ответил:

— Если у глаз нет дна, они видят больше.

Хозяйка долго смотрела на него, но так ничего и не увидела.

Теперь она забросила все дела и стала обращать внимание только на слепого. Она сопровождала его во время прогулок — встречала будто бы случайно и шла рядом. Кажется, он даже не замечал ее; лишь иногда вдруг шлепал себя по лицу, словно ее голос раздражал его, как писк комара. У него был глубокий свистящий кашель, и хозяйка стала говорить ему о здоровье.

— На свете нет никого, — объясняла она, — кто бы мог о вас позаботиться, мистер Моутс. Никто к вам так хорошо не относится, как я. Некому, кроме меня, о вас заботиться.

Она стала готовить ему вкусную пищу и приносить в комнату. Он мгновенно съедал все, что она приносила, и, не поблагодарив, с перекошенным лицом протягивал обратно тарелку, словно сосредоточенно размышлял о чем-то важном, и вынужден был страдальчески переносить ее вмешательство. Однажды утром он сказал ей, что хочет питаться в другом месте — в забегаловке за углом, принадлежавшей иностранцу.

— Вы еще об этом пожалеете! — возмутилась она. — Вы там заразу какую подцепите. Ни один нормальный человек не станет там есть. Грязное, темное место. Пакость одна! Просто вы не видите, мистер Моутс.

— Псих ненормальный, — буркнула она, когда он вышел. — Ну, погоди до зимы. Посмотрим, где ты будешь питаться, когда придет зима, и ты простудишься от первого же ветра.

Долго ждать ей не пришлось. Еще до начала зимы он заболел гриппом и так ослаб, что не мог встать с постели, так что теперь она с наслаждением приносила еду ему в комнату. Однажды утром она вошла к нему раньше обычного и обнаружила, что он еще спит, тяжело дыша. Старая рубашка, которую он надевал на ночь, была расстегнута — его грудь тремя витками опоясывала колючая проволока. Она отшатнулась к двери, уронив поднос.

— Мистер Моутс, — произнесла она заплетающимся языком. — Зачем это? Так не делают.

Он очнулся.

— Зачем эта проволока? — проговорила она. — Так не делают.

Он принялся застегивать рубашку.

— Так делают.

— Нет, это ненормально. Это вроде тех жутких историй, это то, чего люди больше не делают — варятся в кипящем масле, становятся святыми или замуровывают кошек. Люди так больше не делают.

— Делают, раз я делаю.

— Люди так не делают, — повторила она. — Да и зачем это вам?

— Я не чист, — сказал он.

Она стояла, уставившись на него, забыв про разбитую посуду под ногами.

— А, ясно, — сказала она, — вы испачкали кровью рубашку и кровать. Вам надо нанять прачку…

— Не о той чистоте речь, — ответил он.

— Чистота одна, мистер Моутс. — Она взглянула на валявшиеся на полу осколки и пищу, вышла и тут же вернулась с совком и шваброй. — Гораздо легче истекать кровью, чем потом, мистер Моутс, — сказала она Самым Саркастическим тоном. — Если бы вы не верили в Иисуса, вы бы не занимались такими глупостями. Вы, должно быть, обманули меня, когда говорили про свою церковь. Не удивлюсь, если вы агент Папы Римского — или еще с какими глупостями связаны.

— Мне не о чем с вами разговаривать. — Закашлявшись, он перевернулся на живот.

— Кроме меня, о вас некому заботиться, — напомнила она.

Поначалу она решила выйти за него замуж, а потом отправить его в сумасшедший дом, но потом план изменился: выйти замуж и оставить его у себя. Она уже привыкла смотреть на его лицо; ей казалось, она сможет когда-нибудь одолеть тьму и увидеть то, что он скрывает. Теперь она решила, что медлить нельзя, и нужно заполучить его именно сейчас, пока он болен, или никогда. Грипп он переносил очень тяжело и едва держался на ногах, когда вставал; началась зима, дом продувало со всех сторон, ветер свистел так, что казалось, воздух рассекают острые ножи.

— Ни один человек в здравом уме носа не высунет в такую погоду. — С этими словами она заглянула в его комнату как-то утром в один из самых морозных дней. — Слышите, какой ветер, мистер Моутс? Вам очень повезло, что вы живете в теплом доме и есть кому о вас позаботиться. — Она произнесла это необычно сладким голосом. — Немногим слепым и больным выпадает такое счастье — чтобы кто-то о них заботился. — Она села на краешек стула у двери, расставила ноги, положила руки на колени. — Я хочу сказать, мистер Моутс, что, конечно, немногим людям выпадает такое счастье, как вам, но мне, знаете, так тяжело подниматься по этим ступенькам. Это меня совсем выматывает. И вот я думаю, что бы такое предпринять…

До этого момента он неподвижно лежал в постели, но тут резко сел, словно почувствовал в ее словах угрозу.

— Я знаю, — продолжала она, — вы не хотели бы потерять эту комнату. — Тут она сделала паузу, ожидая, какое впечатление произведут ее слова. Он повернулся к ней. Наконец-то она была твердо уверена, что он ее слушает. — Я знаю, что вам нравится здесь, вы не хотели бы уходить отсюда, вы больны и нуждаетесь в уходе, не говоря уж о том, что вы слепой. — Она явственно слышала стук собственного сердца.

В ногах кровати была свернута его одежда, он потянулся к ней и стал поспешно натягивать вещи прямо поверх ночной рубашки.

— Вот я и думаю — как бы так устроить, чтобы и у вас были дом и забота, и мне не пришлось бы подниматься по этим ступенькам. Что это вы одеваетесь, мистер Моутс? Не пойдете же вы на улицу в такой холод? И вот о чем я подумала, — продолжала она, наблюдая, как он одевается, — есть у нас с вами единственный выход: пожениться. Я бы никогда не решилась на это просто так, но тут речь идет о слепом и больном человеке. Если мы не будем помогать друг другу, мистер Моутс, никто нам не поможет. Никто. Мы одиноки в целом мире.

Костюм из ярко-голубого превратился в темно-серый. Панама, лежавшая на полу, рядом с обувью, пожелтела. Надев панаму, он стал натягивать ботинки, полные камней.

— У каждого человека должен быть свой дом, — сказала она, — и я хочу, чтобы и мы с вами зажили одним домом, чтобы у вас было где жить, мистер Моутс, и вы могли бы ни о чем не заботиться.

Его трость тоже лежала на полу рядом с ботинками. Он нащупал трость и медленно пошел.

— В моем сердце приготовлено для вас место, мистер Моутс, — объявила она и вправду ощутила, что сердце качается, точно клетка с птичкой; было непонятно, куда он идет: то ли к ней в объятья, то ли мимо. Он прошел мимо без всякого выражения на лице и вышел из комнаты. — Мистер Моутс! — Она резко повернулась на стуле. — Я не позволю вам остаться здесь, если вы не примете мое предложение. Я не могу подниматься по лестнице. Мне от вас ничего не надо. Я просто хочу вам помочь. Кто о вас позаботится, кроме меня? Всем наплевать, живы вы или умерли. Вам негде жить — только у меня.