ХЕЛЕН БЕД 2 страница

В итоге она переключает внимание с земли на воздух. Глубоко втягивает носом. Частички пыли с шерсти лося летают по ветру, поэтому даже на расстоянии нескольких километров она знает, что это то же самое животное. Волчица побежит, ее охотники, не отставая, последуют за ней, но когда она догонит стадо, то будет держаться позади – она слишком ценна, чтобы подвергать себя опасности, – и это станет сигналом для других начинать атаку. Возле хвоста в районе позвоночника у волков есть железа. Чтобы охотники двигались направо, волчица поднимает хвост влево, испуская путеводный запах, который прочтут охотники. Если она хочет, чтобы волк‑ охотник ускорил бег, она станет крутить хвостом. Если хочет, чтобы волк‑ охотник бег замедлил, она хвост опускает. Благодаря положению хвоста и запаху она общается со своей стаей, направляя ее. Даже если рядом окажется еще один лось, волки не станут нападать, пока их вожак не подаст сигнал, но и тогда они набросятся на то животное, на которое она указала.

Альфа‑ самка пошлет двух волков впереди лося по бокам и будет прислушиваться к биению его сердца. Лось может бить копытом, фыркать, качать рогами, показывая, насколько он сильный противник, но он не может повлиять на собственную адреналовую систему. Когда альфа‑ самка подаст сигнал третьему волку пристроиться сзади лося, сердце жертвы замрет и волчица может дать стае команду загнать жертву. Это занимает часы, а то и дни.

И дело не в том, что волки жестоки. Просто альфа‑ самка тает, что, например, на востоке обитает конкурирующая стая, которая больше и сильнее ее собственной. Если лось испугается, адреналин насытит кровеносную систему. Если ее стая сможет «откормить» лося на убой, конкуренты на востоке учуют адреналин в моче и экскрементах, и ее стае останется только пометить границы своей территории. И ее стая становится менее уязвимой. Волки с востока никогда не станут красть добычу или убивать членов стаи, чей запах изобилует эмоциями, силой, господством.

Иными словами, то, что с одной стороны кажется жестоким и бессердечным, с другой – является единственным возможным способом защитить свою семью.

ЭДВАРД

Стоит ли говорить, что в средней школе я был не самым популярным учеником. Был тихоней, «башковитым малым», который получает только отличные отметки, мальчиком, с которым завяжешь разговор только тогда, когда тебе нужно узнать ответ на четвертую задачку в домашнем задании. На переменках я чаще читал в тени, чем гонял мяч на баскетбольной площадке. Тогда я еще не осознал пользу круговых тренировок, поэтому мои бицепсы в детстве скорее напоминали вареные макароны. И совершенно понятно, что я не заглядывался на девушек в юбках, настолько коротких, что виднелись трусики, – но то и дело, когда никто не смотрел, я заглядывался на парней, которые таращились на девчонок.

У меня были друзья, но все они были такие, как я, – ребятишки, которые скорее проводили дни, «сливаясь» с пейзажем, чем были на виду, потому что обычно, когда их замечали, они становились объектом шуток какого‑ нибудь популярного школьника. Именно поэтому я считаю, что в день своего тринадцатилетия поступил правильно, хотя в итоге меня наказали: целую неделю я оставался после уроков и целый месяц сидел под домашним арестом.

Мы выстраивались в линию, направляясь в столовую на обед, и нам приходилось ждать, пропуская вперед другие классы. Мое поведение в этот момент дня было отточено до совершенства: я никогда не стоял впереди (это территория популярных ребят), не стоял сзади (территория хулиганов), поскольку и то и другое место делало бы меня легкой мишенью. Я втискивался посредине, между девочкой, которая из‑ за сколиоза носила корсет, и еще одной девочкой, которая недавно переехала из Гватемалы и плохо говорила по‑ английски. Другими словами, я изо всех сил пытался сделаться невидимым, когда случилось ужасное: моя старая и глуховатая учительница по доброте душевной решила убить время и привлекла всеобщее внимание к тому, что сегодня у меня день рождения.

А вы знали, что сегодня Эдварду исполняется тринадцать тт? – спросила миссис Стэнсбери. – Давайте споем ему " С днем рожденья», пока ждем своей очереди. С днем рожденья тебя...

Я залился краской. В конце концов, нам же не по пять лет. Мы учились в восьмом классе. Время, когда мы всем классом пели поздравления, кануло в лету одновременно с тем, как мы перестали верить в Зубную фею.

Пожалуйста, перестаньте, – прошептал я.

Ты собираешься как‑ то особенно отметить этот день? – продолжала моя учительница.

Да, – ответил один из одноклассников достаточно громко, чтобы я услышал, а учительница ничего не заметила. – Он устроит вечеринку для мальчиков, верно, Эдди?

Все засмеялись, за исключением девочки из Гватемалы, которая, видимо, ничего не поняла.

Миссис Стэнсбери выглянула в коридор: не подошла ли наша очередь? К сожалению, нет.

И сколько тебе исполнилось, – продолжала она петь. – И сколько тебе исполнилось? И сколько тебе исполнилось, Эдвард...

Я сжал кулаки и заорал:

Заткнитесь!

Это миссис Стэнсбери услышала.

Как, впрочем, и директор школы. И мои родители. Меня наказали за грубость по отношению к учительнице, которая всего лишь пыталась быть доброй ко мне, которой хотелось, чтобы в день рождения я чувствовал себя особенным.

Через месяц после того, как отец наказал меня (он объяснил на примерах волков: подчиненный никогда не поступит так по отношению к вожаку стаи), он спросил, вынес ли я из этого какой‑ нибудь урок. Я не захотел отвечать. Потому что во второй раз поступил бы точно так же.

Таким образом, я хочу показать, что люди, которые прыгают не глядя, не дураки. Нам чертовски хорошо известно, что мы рискуем упасть. Но еще нам известно, что иногда это – един ственный выход.

В комнате для допросов ледяной холод. Я бы цинично предположил, что это секретная полицейская тактика, чтобы разговорить задержанных, если бы не доброе отношение полицейских – принесли мне кофе и кусок бисквита из служебного помещения. Многие оказались поклонниками телевизионного шоу отца, и я с радостью обменял его славу на еду. Если честно, не помню, когда ел в последний раз; предложенное угощение мне по вкусу – как манна небесная.

Что ж, Эдвард, – начинает один из детективов, присаживаясь напротив меня, – расскажи мне, что сегодня произошло.

Я открываю рот, чтобы ответить, но тут же прикусываю язык. В конце концов, годы просмотра серий «Закон и порядок» по тайскому телевидению чему‑ то да научили меня.

Я требую своего адвоката, – заявляю я.

Детектив кивает и выходит из кабинета.

Никогда не думал, что у меня на самом деле есть адвокат.

Но спустя несколько секунд дверь распахивается и входит мужчина. Он невысокого роста, жилистый, его черные волосы постоянно лезут в глаза. На нем костюм и галстук, в руках портфель. Я не сразу его узнаю, потому что видел только однажды – два дня назад он привез к моей маме близнецов в больницу, повидаться.

Джо! – выдыхаю я.

Вряд ли я когда‑ нибудь так радовался чьему‑ то приходу. Я уже забыл, что новый муж моей мамы занимается юриспруденцией. Я и раньше совершал глупые, импульсивные поступки, но впервые на меня за это надели наручники.

Мне позвонила твоя мама, – объясняет он. – Что, черт побери, произошло?

Что бы они там ни говорили, медсестру я не толкал. Она упала, когда я... – Я замолкаю.

Когда ты что?

Когда я выдернул штепсель от папиного аппарата искусственной вентиляции легких из розетки, – заканчиваю я.

Джо опускается на стул.

Нужно ли мне спрашивать зачем?

Я качаю головой.

Я собирался пожертвовать органы отца, исполняя его волю, – судя по отметке на его правах, он был донором. Я просто хотел выполнить его последнюю волю, понимаете? Врачи только‑ только начали процедуру, когда ворвалась Кара и устроила ужасную сцену. Как будто речь шла о ней, а не о моем отце.

По словам Джорджи, Кара не одобряла отключение отца от аппарата. Тебе ли этого не знать?!

Вчера она сказала мне, что больше не хочет мириться со всей этой ситуацией. Она не в силах беседовать с докторами о состоянии отца, не говоря уже о принятии каких‑ либо решений. Я не хотел никого обидеть. Только пытался помочь...

Он поднимает руку, давая мне знак молчать.

Что именно произошло?

Я нагнулся и схватил шнур. Медсестру я не толкал, она просто стояла между мной и аппаратом. Единственное, что я сделал, – выдернул штепсель из розетки, чтобы отключить аппарат. Потому что именно это и должно было произойти.

Джо не просит объяснить мое поведение. Он просто смотрит на факты и принимает их на веру.

За это выпускают под залог, это мелкое правонарушение, – говорит он. – В этом штате, если у тебя нет судимостей и есть семья, могут отпустить под твою собственную гарантию. Ты, конечно, несколько лет здесь не жил, но, думаю, это мы решим.

И что будет?

Я пойду к чиновнику, принимающему судебное поручительство, будем двигаться постепенно.

Я киваю.

Джо, у меня, если честно, нет денег, чтобы внести залог, – признаюсь я.

Сможешь вернуть долг, если понянчишь близнецов, пока я буду заново знакомиться со своей прекрасной женой, – отвечает он. – Серьезно, Эдвард. С этой минуты твое дело – сидеть тихо и позволить мне уладить все самому. Никаких фокусов. Никакого геройства. Понятно?

Я киваю. Но на самом деле я не люблю быть кому‑ то обязанным. Я так долго был творцом своей жизни, что чувствую себя крайне уязвимым, словно неожиданно оказался абсолютно голым посреди людной улицы.

Когда он встает, чтобы позвать полицейского, я понимаю, чем мне так понравился Джо Нг.

Вы единственный, кто не сказал, что сожалеет о том, что случилось с моим отцом, – задумчиво говорю я.

Он останавливается на пороге.

Весь мир знает твоего отца как ярого защитника окружающей среды и исследователя жизни диких животных. Я же знаю его как человека, который превратил жизнь Джорджи в ад, который вышвырнул несколько лет брака ради горстки диких псов, – прямо ответил Джо. – Я рад быть твоим адвокатом. Но я защищаю тебя не потому, что испытываю пиетет по отношению к Люку Уоррену.

Впервые за много дней я улыбаюсь.

Я это как‑ то переживу, – обещаю я.

«Обезьянник» в полицейском участке маленький и темный, выходит на стену, украшенную пожелтевшими плакатами и календарем за 2005 год. Меня посадили сюда ждать, пока прибудет чиновник, принимающий судебное поручительство.

Бывало, отец говорил, что животное только тогда чувствует себя в неволе, когда его дом кажется клеткой, а не просто территориально ограничен. Речь идет о том, что не хватает естественной среды обитания, а не об ограничении пространства. В конце концов, у животных есть их семьи, поэтому единственное, что меняется, когда волков содержат в неволе, – это их способность защищать себя. Они становятся уязвимыми в ту же секунду, как возводится забор.

Однако если вольеры оборудовать, стая может счастливо жить в неволе. Если включать кассеты, где записан вой конкурирующих стай, самцы стаи вынуждены будут сплотиться против предполагаемой угрозы. Если время от времени менять «интерьер» загонов или прокручивать несколько кассет с воем одновременно, самкам придется на ходу принимать новые решения, чтобы обезопасить стаю. Возможно, следует разделиться? Прекратить выть? Обследовать этот новый валун? Если заставить волков охотиться, а не просто закалывать добычу внутри вольера (где ее обязательно задерут), они поймут, как вести себя в дикой природе против хищника. Если в дикой природе волк убивает один раз на каждые десять охот, в неволе необходимо держать их в неведении, получат они сегодня еду или нет. Проще говоря, клетка перестает быть клеткой, если сидящего внутри волка убедить: без семьи ему не выжить.

Я слышу шаги, встаю и хватаюсь за прутья решетки в надежде, что сейчас мне сообщат, что наконец‑ то приехал чиновник. Но меня окутывают алкогольные пары задолго до того, как я вижу их источник, – полицейский ведет едва держащегося на ногах пьяницу. Тот раскачивается взад‑ вперед, лицо красное и потное, и я практически уверен, что вижу на его фланелевой клетчатой рубашке потеки рвоты.

Привел тебе сокамерника, – говорит полицейский, открывая металлическую дверь, и алкаш вваливается внутрь.

С Новым годом! – приветствует меня сокамерник, хотя на дворе февраль. И падает лицом вниз на цементный пол.

Я осторожно переступаю через него.

Когда мне было лет десять, я как‑ то сидел под пустыми трибунами возле вольера с волками в парке аттракционов Редмонда. Каждый день в час дня отец рассказывал здесь посетителям о волках, но в остальное время это было идеальное прохладное место, где можно было спрятаться с книжкой в людном, жарком парке. На самом деле я совершенно не обращал внимания на отца, который в примыкающем вольере рыл пруд, – волков на время перевели в другой загон. Неожиданно с обеденного перерыва вернулся парень по имени Ларк, который работал смотрителем до того, как отец нанял Уолтера. Он шел, покачиваясь и спотыкаясь. Когда он проходил мимо волков, звери пришли в бешенство: стали бросаться на заграждение, клацать зубами и подвывать, бегать взад‑ вперед, как они обычно делают, когда чуют, что вот‑ вот будет еда.

Отец бросил инструменты, подбежал к Ларку и толкнул его на землю. Сжав горло смотрителя рукой, он прорычал:

Ты что, пил?

У отца были жесткие правила для тех, кто работал с его животными: никаких шампуней с запахом, никакого мыла, никаких дезодорантов. И ни капли спиртного. Волк может учуять алкоголь в крови даже через несколько дней.

Меня приятели пригласили отпраздновать, – пробормотал Ларк, у которого недавно родился первенец.

В конце концов волки успокоились. Я никогда не видел, чтобы они так бесновались при виде человека, особенно одного из их смотрителей. Если человек нарушал их покой, – например, докучливые малыши, которые размахивали руками и визжали из‑ за забора, – волки просто убегали в глубь вольера и исчезали между деревьями.

Отец ослабил хватку, и Ларк, кашляя, откатился в сторону.

Ты уволен.

Ларк попытался было возразить, но отец, не обращая на него внимания, вернулся в вольер, где продолжил копать водоем. Я дождался, пока Ларк, грязно выругавшись, отправился наверх к вагончику собирать свои пожитки. Я вошел за заграждение и сел на траву рядом с вольером.

Плевать мне, пил он или нет! – с горечью произнес отец, как будто мы прервали разговор и ему необходимо было оправдаться. – Но ему следовало крепко подумать, прежде чем пить на работе. – Он воткнул лопату в землю и перевернул тяжелый ком. – Подумай об этом. Пошатывающийся пьяный человек... На кого он, по‑ твоему, похож?

Ну... На пошатывающегося пьяного? – предположил я.

Для волка он чертовски похож на раненого теленка. И это включает пусковой механизм охотника. И абсолютно неважно, что волки знают Ларка, что он работал с ними каждый день. Его манеры двигаться достаточно, чтобы стая перестала его узнавать. Если бы могли, они бы его убили. – Отец воткнул лопату н землю, она осталась стоять вертикально, как настоящий солдат. – Это хороший жизненный урок, Эдвард, будешь ты когда‑ нибудь работать с волками или нет, – сказал он. – Неважно, что ты для кого‑ то сделал, не имеет значения, кормил ли ты кого‑ то из бутылочки, чтобы он не умер с голоду, или брал к себе ночью, чтобы согреть, одно неверное движение в неподходящее время – и ты становишься другим, неузнаваемым.

Это замечание я понял только несколько лет спустя. Мой отец совершил один неверный поступок в неподходящее время. С содроганием я понимаю, что после сегодняшнего утра он мог бы обвинить меня в том же самом.

Пьяный у моих ног начинает храпеть. Спустя мгновение входит полицейский.

Время, – говорит он.

Я смотрю на часы и понимаю, что провел здесь целых три часа, предаваясь зыбучим пескам воспоминаний об отце.

Это доказывает одно: можно убежать от другого за двадцать тысяч километров. Можно поклясться никогда не произносить его имя. Можно радикальным образом удалить другого из своей жизни.

Но все равно он неотступно будет следовать за гобой.

Мы снова в кабинете для допросов. Все по‑ прежнему, за исключением одного: кроме детектива и Джо, здесь находится еще какой‑ то парень с растрепанными волосами и такими красными глазами, что я мог бы предположить, что он пьян, если бы не считал такое поведение слишком рискованным для человека, который каждый день ходит на работу в полицейский участок.

Ну‑ с, – говорит чиновник, принимающий судебное поручительство. – Я записан к окулисту, конъюнктивит замучил, поэтому ближе к делу. Что там у вас, Лео?

Детектив протягивает ему бумаги.

Это довольно серьезное дело, Ральф. Это не просто нападение второй степени. Задержанный также препятствовал персоналу больницы выполнять свои профессиональные обязанности и причинил вред здоровью пациента.

«Что это все означает? – думаю я. – Неужели моему отцу стало хуже? »

Мы просим назначить залог с поручительством в размере пяти тысяч долларов, – заканчивает детектив.

Чиновник читает бумаги, которые передал офицер.

Выдернул штепсель? – протягивает он, глядя на Джо. – Мистер Нг, что скажете?

Речь идет о моем пасынке, – начинает Джо. – Он вырос в этом городе, его окружают родственники и друзья. У него прочное чувство социальной ответственности и нет финансов, с которыми можно сбежать. Даю вам слово, что не спущу с него глаз.

Чиновник трет воспаленные веки.

Цель залога – обеспечить присутствие обвиняемого в суде. Мы в Бересфорде не практикуем предупредительное задержание, мистер Уоррен, поэтому я назначаю залог в размере пяти тысяч долларов. Вас отпустят, если вы пообещаете явиться завтра в суд, соблюдать порядок и вести себя пристойно. Вам запрещается покидать штат Нью‑ Гэмпшир, пока дело не рассмотрено в суде. Я выпущу вас под залог при условии, что вас осмотрит психиатр. Вам запрещено появляться в больнице и около нее.

Секундочку! – восклицаю я, нарушая данное Джо обещание сидеть тихо. – Так не пойдет. Там мой отец, он умирает...

По всей видимости, недостаточно быстро, на ваш взгляд... – возражает детектив.

Я не позволю издеваться над своим клиентом! – вмешивается Джо.

Чиновник поднимает вверх руки.

Замолчите. Оба. Я уже заработал конъюнктивит. Не хватало еще мигрени. Завтра в окружном суде вам будет предъявлено обвинение.

А как же мой отец? – настаиваю я.

И тут Джо тяжело наступает мне на ногу.

Вы что‑ то сказали, мистер Уоррен? – спрашивает чиновник.

Я смотрю на него.

Ничего, – бормочу я. – Ничего.

ЛЮК

Охотиться с волками страшно – находишься всего в пятнадцати сантиметрах от клацающих челюстей. Для волков речь идет об обеде или его отсутствии, ведь чаще всего во время охоты волки не едят по нескольку дней, поэтому мы говорим о борьбе за выживание.

Если слишком сильно уклониться влево или повернуть не в ту сторону, волки дадут об этом знать – зарычат и укусят. Но в бешеном возбуждении, ослепленные яростью, они наносят сокрушительный удар, поэтому дисциплинарное предупреждение, от которого страдает неосторожный член стаи, не идет ни в какое сравнение с тем, что ожидает добычу.

Волки знали, что мне за ними не успеть, что на охоте я буду только мешать. Когда они гнали добычу, я не мог бежать достаточно быстро, не мог, как они, сбить ее с ног, и тонкая кожа не могла меня защитить. После того как выпал снег, тактика охоты сменилась – волки стали устраивать засады. В течение тех месяцев, когда полуметровый слой снега укрывал землю, меня не только приглашали принять участие в охоте, но и ожидали, что я буду сидеть в засаде.

Когда стая устраивает засаду, ей нужны тяжелые, крупные самцы. Иногда необходимо, чтобы добыча повернула и побежала в определенные кусты, откуда выпрыгнут остальные волки и окружат добычу, давая возможность охотникам убить ее.

Я сидел в небольшом углублении, вырытом в снегу, с переярками и альфа‑ самкой, дожидаясь, когда крупный черный самец и взрослая волчица погонят на нас зверя.

Мы лежали неподвижно, потому что могли нарушить снежный покров и спугнуть добычу. Даже несмотря на окружающих меня волков, я мерз, поэтому, чтобы не заснуть, принялся размышлять. Волки были гениями маскировки. Они умели определять направление ветра и знали, как замаскировать запах. Разве олень не руководствуется инстинктами? Неужели он не знает из опыта поколений, что если волк гонит тебя на такой скорости в таком составе, то впереди ждет засада, а не охота на открытой местности? Разве он не понимает по резкой смене ветра, что впереди его ожидает опасность?

Все эти мысли вылетели у меня из головы, когда альфа‑ самка начала есть снег. Молодой волк тут же последовал ее примеру, зарылся мордой в снег и стал его глотать. Молодая волчица подняла голову к ветке, на которой, как игрушка на рождественской елке, висела сосулька, отгрызла ее и принялась облизывать, словно леденец.

Я удивляюсь: зачем, черт побери, они это делают? За три дня, что мы находимся в этом подлеске, я такого ни разу не видел. Возможно, волкам нужно пошевелиться, потому что мы слишком долго пролежали без движения. А может, они просто захотели пить.

Но волки никогда не совершают ненужных поступков, а по‑ скольку я жажды не испытывал, то и они, вероятно, тоже.

Я размышлял о том, что неужели лежание в глубоком снегу каким‑ то образом вызвало у волков обезвоживание, когда альфа‑ самка тихо клацнула на меня зубами и, сморщив морду, снова зарылась в снег. Я понял намек. Начал пригоршнями зачерпывать и есть снег, так, будто завтра уже не наступит.

И тут меня осенило: загоняемый зверь, бегущий на нас, может заметить засаду только по поднимающимся в воздух клубочкам пара от нашего дыхания. Но если держать на языке снег и лед – даже наше дыхание будет незаметно.

Через мгновение в подлесок вломился олень...

Каким‑ то образом альфа‑ самка узнала, что вот‑ вот придется атаковать. С другой стороны, какая еще у альфа‑ самки обязанность, если не сплотить семью, чтобы в самые ответ‑ ственные моменты все ее члены делали то, что им сказано?

КАРА

Возвращаясь домой, я ожидаю, что начнется Третья мировая война, и реальность меня не разочаровывает. Мама подбегает к машине Марии и начинает выдергивать меня с пассажирского сиденья, слишком поздно вспомнив, что у меня загипсовано плечо. Когда она хватает меня за руку, я морщусь, вижу, как Мария одними губами шепчет: «Удачи! » – и уносится прочь.

Будешь сидеть дома, пока... пока тебе не стукнет девяносто лет! Ради всего святого, Кара, где ты была?

Этого я маме сказать не могу. Поэтому отвожу взгляд.

Прости, – бормочу я. – После того, что сделал Эдвард... ну, ты понимаешь... мне пришлось оттуда бежать. Я больше не могла этого выносить, поэтому сбежала. За мной заехала Мария.

Внутри у мамы словно что‑ то щелкает, и она бросается меня обнимать. Да так сильно, что я не могу дышать.

Ох, малышка, я так волновалась! Когда я вернулась, тебя уже не было. Охрана просто обыскалась... Я не знала, оставаться в больнице или ехать домой...

Открывается входная дверь, и на улицу выглядывают близнецы, напоминая мне о том: 1) почему моя мама все‑ таки оказалась здесь, а не в больнице; 2) почему я никогда не поверю, что стою первой в списке ее приоритетов.

Элизабет, Джексон, возвращайтесь в дом, пока не заработали воспаление легких! – велит мама. Потом поворачивается ко мне. – Ты хотя бы понимаешь, как я испугалась? Я даже обратилась в полицию...

Держу пари, так и было. Это значит, что меньше копов будут заниматься твоим Эдвардом.

Мама тут же отвешивает мне оплеуху – я даже не успеваю заметить, как она замахнулась. Она никогда в жизни меня не била, и мне кажется, что она изумлена не меньше моего. Я отс какиваю, прижимая руку к щеке.

Ступай в свою комнату, Кара! – говорит мама дрожащим голосом.

Со слезами на глазах я убегаю в дом. На ступеньках сидят Элизабет и Джексон.

Взяла тайм‑ аут? – спрашивает Джексон.

Я пристально смотрю на сводного брата.

Помнишь, я говорила, что никакого чудовища у тебя в шкафу нет? Я врала.

Я переступаю через них, направляюсь к себе в комнату, громко хлопаю дверью и падаю на кровать лицом вниз.

Захлебываясь рыданиями, понимаю, что плачу не из‑ за пылающей щеки, – унижение ранит сильнее, чем сама пощечина. А у меня такое чувство, что я в целом мире осталась одна. Я не принадлежу этой семье; моя мать встала на сторону брата; отец витает там, куда мне не достучаться. Я совершенно – как ни ужасно это звучит! – одна, а это означает, что нельзя сидеть и ждать, пока кто‑ нибудь все уладит.

И дело не в том, что врачи попытаются еще раз отключить папин аппарат, даже если Эдвард и не будет настаивать. Дело в том, что если я не придумаю, как отстранить брата, он пойдет дальше и добьется того, чтобы его назначили законным опекуном отца, – я им стать не могу, потому что мне всего лишь семнадцать лет.

Но это совершенно не означает, что не стоит пытаться.

Я беру себя в руки, вытираю слезы бинтом повязки и сажусь, скрестив ноги. Тянусь за ноутбуком, включаю его впервые за неделю и игнорирую шестнадцать миллионов писем от Марии, в которых она интересуется, все ли у меня в порядке, – должно быть, она послала их, когда еще не знала, что я в больнице.

Печатаю несколько слов в поисковой строке и щелкаю на первую же фамилию, выскочившую на экране.

«Кейт Адамсон, полностью парализованная в 1995 году в результате двойного инсульта в стволе головного мозга, была не способна даже моргать. Медперсонал больницы на восемь дней вытащил из Кейт искусственный пищевод, но позже, после вмешательства мужа, вновь подключил ее к питательной трубке. Сегодня она практически здорова – левая часть тела остается частично парализованной, но женщина в здравом уме и отвечает на вопросы».

Щелкаю по следующей ссылке.

«Пострадавший в автомобильной аварии, находящийся в вегетативном состоянии в течение 23 лет Ром Хубен на самом деле все это время пребывал в сознании, только не мог общаться. Врачи первоначально использовали шкалу комы Глазго, чтобы добиться реакции его глаз, голоса, моторных функций, и поставили диагноз «неизлечим». Но в 2006 году были изобретены новые томографы, которые показали, что его мозг полностью функционирует. Сейчас Ром Хубен общается посредством компьютера. «Достижения в области медицины догнали его», – говорит его лечащий врач, доктор Лорей, который уверен, что многим больным поставили неправильный диагноз «вегетативное состояние».

И еще.

«Кэрри Куне, 86‑ летняя старушка из Нью‑ Йорка, целый год пролежала в коме. Судья удовлетворил просьбу семьи о том, чтобы вынуть искусственный пищевод. Однако она неожиданно пришла в сознание, стала есть сама и беседовать с окружающими. Ее случай поднимает вопрос о том, насколько точен диагноз «необратимые изменения», и с юридической точки зрения возникает вопрос: когда следует прекращать искусственное поддержание жизни? »

Я делаю закладки на этих страницах. Сделаю на компьютере презентацию, вернусь в контору к Дэнни Бойлу и докажу, что поступок Эдварда ничем не отличается от попытки приставить к голове отца пистолет.

Звонит сотовый, который включен в розетку и весело заряжается. Я тянусь за ним, решив, что звонит Мария, чтобы узнать, ныжила ли я после мамочкиного разноса. На экране высвечивается незнакомый номер.

Пожалуйста, не вешайте трубку, соединяю с окружным прокурором, – звучит голос Паулы, и секунду спустя на проводе уже Дэнни Бойл.

Ты на самом деле этого хочешь? – интересуется он.

Я вспоминаю несчастных Кейт Адамсон и Рома Хубена с Кэрри Куне.

Да, – отвечаю я.

Завтра в Плимуте заседание суда присяжных. Я хочу, чтобы ты явилась в суд и я мог вызвать тебя в качестве свидетеля.

Я понятия не имею, как попасть в Плимут. Не могу же я снова просить Марию прогулять занятия. Машины у меня нет, я фактически инвалид – ох, да я еще и наказана...

А вы не будете проезжать через Бересфорд по пути в Плимут? – как можно любезнее интересуюсь я.

Господи! – восклицает Дэнни Бойл. – Неужели тебя не могут привезти родители?

Мама намерена сделать все, что в ее силах, чтобы мой брат не оказался в тюрьме. Жаль, что меня не может привезти отец. Он слишком занят: именно сейчас он борется за жизнь в больнице Бересфорда.

Повисает молчание.

Диктуй адрес, – говорит мой собеседник.

Джо дома не ночевал. Оказывается, единственный способ уберечь Эдварда от тюрьмы – убедиться, что он под присмотром. К тому же Джо мудро решил, что это не очень удачная мысль – привезти брата туда, где он будет находиться в непосредственной близости от меня. Странно, что Джо не поменялся местами с мамой, которая могла бы остаться в своем старом доме с Эдвардом, хотя бы на одну ночь. С другой стороны, Джо считает мою маму светом в окне и сделает все возможное, чтобы ей не пришлось снова перешагнуть порог дома, где все будет на поминать об отце.