ЧАСТЬ ВТОРАЯ 3 страница

Или очнется отец.

Я живу на кофе и надежде, заключая пари с самим собой: «Если я все еще здесь, значит, есть шанс на выздоровление. Если доктора продолжают проводить все новые и новые анализы, значит, они уверены, что он поправится. Если я еще пять минут не посплю, он точно откроет глаза».

В детстве я боялся чудовища, которое жило у меня в шкафу. Именно отец посоветовал мне встать, черт побери, с кровати и открыть этот проклятый шкаф. Он уверял, что неизвестность в тысячи раз ужаснее встречи лицом к лицу со своими страхами. Разумеется, будучи ребенком, я храбро открыл дверцу шкафа – внутри никого не оказалось.

Папа, – окликаю я, когда Хэтти уходит, – папа, это я, Эдвард.

Отец не двигается.

К тебе Кара приходила, – говорю я. – Она немного по‑ страдала в аварии, но с ней все будет хорошо.

Я не стал упоминать о том, что она ушла в слезах, что я боюсь пойти к ней палату и поговорить по душам, а не только переброситься парой фраз. Она похожа на того единственного человека, который не боится сказать, что король голый, – или, как в моем случае, что роль послушного сына, как это ни прискорбно, дали не тому человеку.

Я пытаюсь шутить.

Знаешь, если ты настолько по мне соскучился, не нужно было прибегать к таким радикальным мерам. Ты мог бы просто пригласить меня домой на День благодарения.

Но ни один из нас не смеется.

Вновь распахивается дверь, входит доктор Сент‑ Клер.

Как он?

Разве не я должен у вас об этом спрашивать? – удивляюсь я.

Мы продолжаем следить за его состоянием, которое остается без изменений.

Я напоминаю себе, что, наверное, хорошо, что «без изменений».

Вы поняли это, впрыснув ему в ухо воду?

Если хотите откровенно, то да, – отвечает доктор. – Мы проводим термотест с ледяной водой, чтобы оценить вестибулярный рефлекс. Если оба глаза скашиваются в сторону уха, в которое впрыснули воду, – мозг функционирует нормально и сознание лишь слегка затуманено. Например, нистагм[8] от воды говорит о пробуждении сознания. Но глаза вашего отца не двигались вообще, что свидетельствует о серьезном повреждении мостов и среднего мозга.

Внезапно я устаю от медицинских терминов, от череды врачей, которые заходят в палату и проводят тесты с отцом, который ни на что не реагирует. «Черт побери, тебе надо встать с кровати и открыть эту проклятую дверь! »

Просто скажи это, – бормочу я.

Прошу прощения?

Я заставляю себя встретиться взглядом с доктором Сент‑ Клером.

Он уже не очнется, да?

Ну... – Нейрохирург присаживается напротив меня на стул. – Сознание имеет две составляющие, – объясняет он. – Бодрствование и собственно сознание, понимание. Мы с вами находимся в сознании и отдаем себе отчет в происходящем. Человек в коме не может ни того ни другого. После нескольких дней пребывания в коме состояние больного может развиваться по‑ разному. У него может развиться синдром «запертого человека», что означает, что он находится в сознании и все понимает, но не может ни шевелиться, ни разговаривать. Либо у больного может развиться вегетативное состояние – это означает, что он в сознании, но не понимает, кто он и где находится. Другими словами, он может открывать глаза, чередовать сон с бодрствованием, но не будет отвечать на раздражители. На этой стадии больной либо идет на поправку и у него появляются минимальные проблески сознания, когда он не спит и понимает, кто он и где находится, что в конечном итоге ведет к полному ясному сознанию. В то же время он может навсегда остаться в состоянии, которое мы называем «постоянным вегетативным состоянием», и никогда не прийти в себя.

Следовательно, вы предполагаете, что мой отец все‑ таки может очнуться...

... но шансы на то, что он придет в ясное сознание, ничтожно малы.

Вегетативное состояние...

Откуда вы знаете?

Ситуация складывается не в его пользу. У больных с такой черепно‑ мозговой травмой, как у вашего отца, шансы невелики.

Я жду, что его слова пронзят меня, словно пулей: «Он говорит о моем отце». Но я уже давно ничего не чувствую к своему отцу, чтобы по‑ настоящему оцепенеть. Я слушаю доктора Сент‑ Клера и осознаю, что готов был услышать нечто подобное, поэтому принимаю его слова как данность. По иронии судьбы я не лучший кандидат на то, чтобы сидеть у постели отца и ждать, пока он очнется.

И что делать? – спрашиваю я. – Мы просто ждем?

Еще немного подождем. Мы продолжаем делать анализы, чтобы понять, есть ли какие‑ нибудь изменения.

Если ему так и не станет лучше, он останется здесь навсегда?

Нет. Существуют центры реабилитации и дома инвалидов для людей, находящихся в коме. Некоторых больных, которые заранее изъявили желание не продолжать жизнь «растения», переводят в хоспис, где отключают аппарат, поддерживающий жизнедеятельность. Те, кто согласился стать донором, должны пройти специальную процедуру передачи донорских органов после того, как зафиксирована остановка сердца.

Такое чувство, что мы говорим о постороннем человеке. ( другой стороны, на мой взгляд, мы и есть чужие. Я знаю своего отца не лучше, чем этот нейрохирург.

Доктор Сент‑ Клер встает:

Мы будем продолжать следить за его состоянием.

А что мне пока делать?

Он засовывает руки в карманы халата.

Поезжайте домой и поспите, – советует он. – Вы ужасно выглядите.

Когда он выходит из палаты, я придвигаю стул чуть ближе к кровати отца. Если бы тогда, когда мне было восемнадцать, кто‑ то сказал, что я вернусь в Бересфорд, – я бы рассмеялся ему в лицо. Тогда меня заботило только одно – убраться отсюда как можно быстрее. Подростком я не понимал, что то, от чего я бегу, никуда не денется, оно все равно останется здесь и будет ждать. И неважно, как далеко я убегу.

Ошибки похожи на воспоминания, которые человек прячет на чердаке: старые любовные письма от давно забытых кавалеров, фотографии умерших родственников, детские игрушки, по которым скучаешь. С глаз долой – из сердца вон, но где‑ то в глубине души ты знаешь, что они существуют. А еще ты понимаешь, что всячески стараешься их избегать.

Медсестра Хэтти на моем месте стала бы молиться. Но я никогда не увлекался религией. Отец мой чтил храм природы, мама окатила меня религией, как краской из ведра, но ни то ни другое не пристало.

Я ловлю себя на том, что вспоминаю свою первую неделю пребывания в Таиланде, когда я заметил на почетном месте перед гостиницами, в углах ресторанов, перед местными барами, посреди леса и во дворе каждого дома небольшие украшенные домики. Некоторые выглядели солидно – построены из кирпича и дерева. Другие были сделаны на скорую руку. В каждом домике стояли статуэтки, мебель, фигурки людей и животных. На балкончиках – ладанки, свечи и вазы с цветами.

Большинство тайцев – буддисты, но то тут, то там проклевываются древние верования, как, например, эти домики для духов. Даже сейчас тайцы верят, что духам необходимо пристанище, пока они не оказываются на небесах, в пещерах, деревьях или водопадах. Духи‑ хранители Земли могут защищать по‑ разному: помогать в делах, стеречь дом, защищать животных, леса, воду, приглядывать за урожаем, охранять храмы и крепости. За шесть лет, проведенных в Таиланде, я увидел, что дары, подносимые к домику духов, варьируются от цветов, бананов, риса до сигарет и живых цыплят.

Вот что интересно: когда семья переезжает, проводится особая церемония переселения духа из его старого домика на новое место жительства. Только после этого можно избавляться от того, что дух раньше считал своим домом.

Глядя на оболочку отца, лежащую сейчас на больничной койке, я задаюсь вопросом: а может быть, он уже перешел в мир иной?

ЛЮК

Колледж я ненавидел. Слишком много зданий, слишком много бетона. Казалось нелепым изучать зоологию по учебникам, вместо того чтобы часами сидеть тихонько в лесу и изучать повадки животных, так сказать, воочию. И женщины у меня шли, и вечеринки, но так же часто меня можно было увидеть на Президентском хребте или разбивающим лагерь в Белых горах. Я стал на слух распознавать крики большой серой совы или свиристели, щура или синеспинного лесного певуна. Я выслеживал черного медведя, белохвостого оленя и лося.

Когда я получил диплом по зоологии, меня взяли смотрителем в единственный в Нью‑ Гэмпшире зоопарк, недалеко от Манчестера. Зоопарк Уигглесворта являлся частным заведением, где домашние животные были «разбавлены» дикими. От ухаживания за альпаками я «вырос» до крапчатой кошки, рыжей лисицы и наконец до волков. Стая из пяти особей содержалась в небольшом загоне, отгороженном двойным забором. В загоне росли деревья с толстыми стволами и имелся заостренный уступ, на котором днем отдыхали волки. Каждые три дня один из сторожей приносил в загон еду – телячью тушу, купленную на бойне. Кто бы туда ни входил, он брал с собой лыжную палку – и так поступали не только смотрители, работающие с волками, но и те, кто кормил пум, черного медведя и других крупных животных. Не знаю, как могла нас защитить лыжная палка, да, откровенно говоря, и защищаться было не от кого. Волки боялись нас больше, чем мы их. В ту секунду, когда они слышали, как отпирается замок на двойных воротах, они бросались в кусты, в логово, расположенное в самом дальнем северном углу загона. Мы оставляли тушу, и еще долго после нашего ухода они не рисковали подойти поесть.

В тот день, когда я впервые вошел в загон без лыжной палки, я проверял забор – это входило в обязанности смотрителя. Но вместо того, чтобы выполнить свои обязанности и что есть духу мчаться прочь из загона, я решил остаться и понаблюдать. Безоружный, испытывающий неловкость, с бешено стучащим сердцем, я присел на уступ, где видел отдыхающих днем волков, и стал ждать.

Я думал, что эти животные, как олень и лосиха, которых я встречал в детстве, в конечном итоге перестанут обращать внимание на мое присутствие и займутся своими обычными делами.

Я ошибался.

Пять дней я просидел в загоне с волками – остальные смотрители решили, что у меня «крыша поехала», – но ни один волк ко мне не подошел.

Меня много раз спрашивали, почему я избрал именно такую жизнь. Думаю, отчасти потому, что животные всегда были честны со мной, чего не скажешь о людях. С другой стороны, я не хотел так легко сдаваться. Поэтому вместо того, чтобы плюнуть на все и вновь входить в загон с животными с лыжной палкой, я стал задумываться, что же я делаю неправильно.

И потом я понял: хотя у меня и не было с собой лыжной палки, преимущество все равно было на моей стороне. В детстве я на рассвете и на закате выходил тайком из дома, чтобы увидеть животных, – днем они редко показывались на глаза. Если я хочу, чтобы волки расслабились, придется прийти к ним, когда они будут иметь превосходство. Поэтому я отправился к начальству и попросил разрешения остаться в загоне с волками на ночь.

Не сомневайтесь, как только в шесть вечера парк закрывался, все смотрители отправлялись домой. Оставалось только несколько человек на случай непредвиденных ситуаций. Директор зоопарка сказал, что я волен поступать, как мне угодно, но по выражению его лица я увидел, что он подумывает о том, чтобы нанять нового смотрителя после того, как этот, то есть я, умрет от ран.

Мне трудно объяснить, каково это – впервые запереть себя в загоне с волками. Вначале мной овладела откровенная паника. У тьмы был свой пульс, я видел плохо, не мог различить торчащие из земли корни деревьев. Я слышал, как двигаются волки, но понимал, что они могли бы передвигаться бесшумно, если бы захотели. Я побрел к своему обычному месту, на уступ. Непривычные звуки со всех сторон парка приковали меня к месту. «Ты сам этого хотел», – убеждал я себя.

Я попытался закрыть глаза и заснуть, но не мог расслабиться. Вместо этого я стал считать звезды и не успел и глазом моргнуть, как на горизонте показались первые лучики солнца.

Днем работать с волками было легко. Меня наняли для того, чтобы я удерживал посетителей парка от глупых поступков: например, от того, чтобы они бросали еду или слишком близко подходили к вольеру. А ночью я оставался один на один с этими величественными животными, с этими королями и королевами сумерек. В конце дня им не приходилось думать о том, что нужно оплатить счета, о том, что бы поесть на завтрак, о трещинах в бетонном основании самодельного пруда. Единственное, что имело значение, – это то, что они вместе и им ничего не угрожает.

В течение следующих четырех ночей, когда последний смотритель зоопарка уходил домой, я запирался в загоне с волками. И все эти ночи волки старались держаться от меня как можно дальше. На пятую ночь, сразу после полуночи, я встал и двинулся в глубину загороженного участка. Двое волков потрусили к тому месту, где я только что сидел. Они понюхали землю, и один из них помочился там. Потом они отошли от уступа и остаток ночи провели, не сводя с меня своих желтых глаз.

На шестую ночь ко мне приблизился волк по кличке Арло. Он медленно обошел вокруг меня, принюхиваясь, и ушел.

На седьмую и восьмую ночь он проделал тот же ритуал.

На девятую ночь он принюхивался, описал круг, повернулся, как будто собирался уйти, но потом молниеносно обернулся и укусил меня за колено.

Укус был не слишком болезненным. Арло, если бы захотел, мог запросто вцепиться мне в горло. Это был всего лишь легкий щипок, но я не на шутку испугался.

Настоящая сила волка не в устрашающих челюстях, которые сжимаются с давлением 100 килограммов на 1 квадратный сантиметр. Настоящая сила волка заключается в том, что, чувствуя свою силу, он знает, когда ее использовать не следует.

Я не шевелился. Рассудил, что если встану, чтобы выйти из загона, то одним легким укусом Арло не ограничится. Парализованный страхом, я ждал, пока он порысит прочь. До восхода солнца я не шелохнулся.

Намного позже я понял, что, вероятно, именно этот страх и оставил меня в ту ночь в живых. Когда новый член хочет прибиться к стае – например, одинокий волк, который собирается занять освободившееся место в иерархии, – он должен доказать, что достоин этого места, что не станет угрозой для остальных членов семьи. Его испытывают. Эти испытания носят форму укусов. Если бы я вздрогнул, когда Арло укусил меня, или встал и бросился бежать – меня могли бы загрызть.

На следующую ночь Арло снова укусил меня. Через две недели мои колени, бедра и лодыжки были в синяках и укусах. А однажды ночью он потерся об меня. Его шерсть была слегка влажной от мелкого дождя. Сперва я подумал, что он пытается вытереться, но он терся об меня мордой, макушкой и хвостом. Когда он наскочил на меня всеми своими пятьюдесятью с лишним килограммами, я упал на спину, и он укусил меня – очередное предупреждение, чтобы я оставался на месте. Он продолжал тереться об меня, пока я не начал пахнуть мокрой собакой.

Именно для этого он и терся. Через несколько недель он стал подводить к моему месту на краю выступа и других членов стаи. Они подозрительно держались позади, пока Арло кусал мое колено и голень. Я понял, что таким образом Арло показывал остальным, что я подчиняюсь приказам.

Что мне можно доверять.

ДЖОРДЖИ

Пила? – ошарашенно вскрикиваю я. – Ты пила?

Полицейские ушли – их прогнала медсестра после того, как Кара захлебнулась рыданиями и тут же задохнулась от боли, потому что дернула больным плечом. Не знаю, на кого я больше разозлилась: на полицейских – за то, что они попытались обвинить ее в управлении автомобилем в нетрезвом состоянии, или на Кару – за то, что она изначально обманула меня.

Это был всего один стакан...

Стакан? А может быть, ведро? – уточняю я. – Кара, анализ крови, черт побери, не врет!

Мы с Мириам отправились на вечеринку, – объясняет она. – Я даже идти не хотела. Там был один старшеклассник из Бетлхэма, с которым она познакомилась на соревнованиях по легкой атлетике. С самого начала все пошло не так, и я позвонила папе и попросила забрать меня. Я правду говорю, клянусь!

Почему ты ничего не сказала врачу, когда в травмпункте спрашивали, принимала ли ты наркотики или спиртное?

Потому что я знала, какая будет реакция. Признаю, я совершила ошибку! Разве ты никогда не ошибалась

Господи, да сто раз!

Если ты не хотела признаваться врачам, – продолжаю пенять я, – то могла, по крайней мере, сказать мне. Ты выставила меня перед полицейскими полной дурой.

Кара поджимает губы.

И как ты себе это представляешь? Если бы не я... Если бы я не выпила, папа не пострадал бы. Никогда бы не слетел с дороги.

От ее слов спадает пелена гнева, которая застилает мне глаза с тех пор, как я узнала, что моя несовершеннолетняя дочь, находясь под присмотром Люка, пьет. Если бы я узнала об этом при иных обстоятельствах – призвала бы его к ответу. Я бы орала, что он безответственный отец, угрожала бы пересмотром договора об опеке...

Но сейчас на него особенно не накричишь.

Кара, – присаживаюсь я на край кровати, – это была авария. Несчастный случай. Не нужно себя винить.

Она резко отстраняется.

Тебя там не было! – отрезает она.

Она злится на меня, и я не понимаю: она расстроена из‑ за того, что мы заговорили об аварии, или потому, что я была со своей новой семьей, когда это произошло?

Мне хочется верить, что если бы Кара жила со мной под одной крышей, то она бы не напилась. Если бы она осталась со мной, мы бы не оказались в больнице. В отличие от Люка, который всегда был слишком занят своими волками, я бы знала, чего можно ожидать от своей дочери, и никогда бы не отпустила ей так поздно в будний день. Правда заключается в том, что если бы Кара не решила уйти жить от меня к отцу, в тот четверг она могла бы звонить мне с просьбой приехать за ней.

Несколько раз в жизни я внезапно видела себя со стороны и могла проследить, как я оказалась в той или иной ситуации. Впервые это случилось в то утро, когда я прочла записку от Эдварда, в которой он сообщал, что уезжает из дома. Второй раз – на нашей свадьбе с Джо, когда я была – возможно, впервые в жизни – по‑ настоящему счастлива. Третий раз – когда родились близнецы. И теперь четвертый – сейчас, посреди этого кошмара! – когда моя первая семья вновь собралась вместе, в очередной раз из‑ за Люка. «Будь осторожна со своими желаниями».

Можешь сказать папе, чтобы посадил меня под замок, – говорит Кара. – Когда он очнется.

У меня не хватает духу исправить ее: не «когда», а «если».

А это означает, что в этой палате не только она скрывает правду.

Мы познакомились с Люком, когда меня послали сделать о нем сюжет в местных новостях. Я была уверена, что стану очередной Кэти Курик[9], несмотря на то что пока прозябала на местном телевидении Нью‑ Гэмпшира. Стоит ли напоминать о том, что репортеры невероятно безграмотны, и, пересматривая запись выпусков новостей, я играла в «бутылочку» – каждый раз, когда неправильно произносилось слово, я делала глоток вина и частенько выпивала целую бутылку за получасовой выпуск. Моя задача заключалась в том, чтобы рассказывать о необычных, уникальных жителях штата в течение последних трех минут вечернего выпуска новостей.

На своем веку я повидала чудаков. Жену фермера, которая наряжала дворовых котов в собственноручно сшитые костюмы и фотографировала их в тех же позах, что и люди на всемирно известных картинах. Пекаря, который случайно выпек рогалик с сыром и укропом, по иронии судьбы похожий на губернатора. Хрупкую блондинку, учительницу младших классов, которая выиграла соревнование лесорубов в Канаде. Однажды нашу съемочную группу, состоявшую из меня и оператора с камерой, отправили в единственный зоопарк Нью‑ Гэмпшира, сонное царство недалеко от Манчестера, где можно было покататься верхом на лошадях, живущих в коровнике, и где содержалось несколько диких животных.

Один наш зритель поделился с нами этой историей. Он пришел в зоопарк с ребенком и с удивлением обнаружил толпу людей у вольера, где содержались волки. Как выяснилось, один из смотрителей зоопарка, Люк Уоррен, стал оставаться на ночь с волками. И часть дня тоже проводил у них в вольере. Его начальство сперва решило, что таким образом он хочет свести счеты с жизнью, но оказалось, что волки приняли его в свою стаю и стали общаться с ним в то время, когда зоопарк работает. Его странные действия в четыре раза увеличили количество посетителей зоопарка.

Когда мы с Альфредом, оператором, приехали в зоопарк, нам пришлось протискиваться через собравшуюся у заграждения толпу. В вольере находилось пять волков и один человек. Люк Уоррен сидел между двумя волками, каждый из которых весил намного больше пятидесяти килограммов. Заметив нас, он подошел к двойным воротам у входа в вольер. Люди у нас за спиной шептались и показывали на него пальцем. Он приветствовал тех, кто заинтересовался волками, потом подошел к моему оператору.

Вы, наверное, Джордж, – сказал он.

Я шагнула вперед.

Нет. Джорджи это я.

Люк засмеялся.

Не такой я вас представлял.

Я могла бы сказать то же самое. Я думала, что этот парень такой же псих, как и большинство тех, у кого я брала интервью, – практически невменяемый. Но Люк Уоррен оказался высоким, атлетически сложенным, с белокурыми длинными, до лопаток, волосами и такими пронзительными голубыми глазами, что на мгновение я совершенно забыла, что здесь делаю. На нем был старый ужасный комбинезон.

Позвольте мне переодеться, – сказал он, расстегивая змейку комбинезона, под которым оказалась защитная форма смотрителя зоопарка. – Волки привыкли к этому запаху, но моя одежда такая грязная, что, наверное, могла бы стоять.

Он скрылся в сторожке и через минуту вернулся – волосы аккуратно стянуты на затылке, руки и лицо чисто вымыты.

Вы не возражаете, если мы будем снимать? – спросила я.

Начинайте, – ответил Люк.

Он провел нас к скамье, откуда открывался лучший вид на волков, гуляющих за его спиной, потому что, по его словам, ими – настоящие звезды.

Снимаю, – предупредил Альфред.

Я сложила руки на коленях.

Вы уже некоторое время ночуете в вольере...

Люк кивнул.

Четыре месяца.

Постоянно? – уточнила я.

Да. Дошло до того, что там мне намного удобнее спать, чем и кровати.

Я недоумевала: о чем думает этот парень? Никто не станет спать четыре месяца в вольере с дикими животными, если только не хочет привлечь к себе внимание или не является душевнобольным. Я подумала, что, возможно, он хочет организовать собственное ток‑ шоу. Тогда все к этому стремились.

Вы не боитесь, что волки нападут на вас спящего?

Он улыбнулся.

Не стану лукавить: когда я остался там ночевать первый раз, то глаз не сомкнул. Но в целом волк гораздо больше боится человека, чем человек волка. А поскольку я позволил им учить себя, что мне делать, – вместо того, чтобы указывать, – они приняли меня как низшего члена своей стаи.

«Явный псих», – подумала я.

Люк, сразу напрашивается вопрос: зачем?

Он пожал плечами.

Я считаю, что, если на самом деле хочешь понять, кто такие волки, нельзя просто наблюдать со стороны. Многие биологи со мной не согласятся, скажут, что можно наблюдать за отношениями в волчьей стае через объектив фотоаппарата и делать выводы на основании знаний о поведении людей, но разве все должно быть так? Если хочешь понять мир волков, необходимо иметь желание жить среди них. Нужно научиться говорить с ними на одном языке.

Значит, вы утверждаете, что владеете языком волков?

Люк усмехнулся.

Свободно. Я могу научить вас некоторым фразам. – Он встал и нагнулся ко мне. – Существует три типа волчьего воя, – объяснил он. – Вой, определяющий местоположение, – таким образом любая стая обозначает свое присутствие – не только для членов своей стаи, но и для стаи конкурентов. Оборонительный вой немного ниже. Он означает «не подходи», таким образом волки защищают свою территорию и живущую на ней стаю. Третий вид – объединяющий вой. Это классическое голливудское завывание – унылое, меланхолическое. Волки воют так, когда потерялся один из членов стаи. Раньше ученые думали, что этот вой – мера страдания, но на самом деле это вокальный маяк. Способ помочь потерявшемуся члену семьи найти дорогу домой.

Вы можете показать?

Только с вашей помощью, – ответил Люк и поднял меня со скамьи. – Сделайте глубокий вдох, наполните легкие. Задержите, насколько сможете, дыхание, а потом выдохните. На третьем выдохе завойте.

Он вдохнул три раза, прикрыл ладонью рот, и двухтональный вой наполнил вольер, поднимаясь над верхушками деревьев. Волки от любопытства задрали морды.

Попробуйте, – предложил он.

Я не могу...

Конечно, сможете. – Он встал за моей спиной и положил руки мне на плечи. – Вдох, – подсказал он. – Выдох. Вдох. Вы‑ дох. Вдох... Готовы? – И, нагнувшись, прошептал мне на ухо: – Давайте!

Я закрыла глаза, и воздух из моих легких хлынул вперед на вибрации, зародившейся у меня внутри и наполнившей мое тело. Я завыла еще раз. Звук получился примитивным и гортанным. За спиной я услышала, как Люк издал другой вой – длиннее, ниже, более напряженный. Его вой переплелся с моим, и получилась песня. На этот раз волки в вольере задрали морды и ответили нам.

Удивительно! – воскликнула я, перестав выть, чтобы послушать, как их вой, словно волны, сплетается в причудливый узор. – Они знают, что мы люди?

А какое это имеет значение? – спросил Люк. – Это вой, определяющий местоположение. Стандартный вой.

А еще какой‑ нибудь?

Он сделал глубокий вдох и округлил рот. Звук, который он издал, был совершенно другим, похожий на квинтэссенцию печали. В нем я услышала душу саксофона, разбитое сердце...

А этот что означает?

Он так пристально взглянул на меня, что я отвернулась.

Это ты? – прошептал Люк. – Ты меня ищешь?

Кара безуспешно пытается съесть желе. Она гоняет небольшую баночку левой рукой по всему подносу, но каждый раз, когда пытается набрать желе в ложку, баночка либо переворачивается, либо ускользает.

Давай помогу, – предлагаю я, присаживаясь на край кровати.

Она открывает рот, как птенчик, и глотает.

Ты все еще злишься на меня?

Да, – вздыхаю я. – Но это не означает, что я тебя не люблю.

Я вспоминаю, как тяжело было заставить Кару принимать твердую пищу. Чаще всего еда оказывалась у нее в волосах, она пачкала ею свой стульчик для кормления или выплевывала все мне в лицо. Очередное взвешивание во время профилактического осмотра показывало, что Кара находится на грани истощения, и я изо всех сил пыталась объяснить патронажной мед‑ сестре, что это не я морю ее голодом – она сама себя морит.

Когда Каре был всего год, мы остановились у «Макдоналдса» по дороге домой после одной из игр Малой бейсбольной лиги, в которой участвовал Эдвард. Пока я возилась с баночками с детским питанием и лезла в сумку за слюнявчиком, Кара дотянулась до подноса Эдварда с «Хэппи мил» и принялась радостно жевать картофель фри.

А как же ее детское питание? – спросил Эдвард.

Она уже выросла, – ответила я.

Он задумался над моими словами.

Но она осталась прежней Карой?

Оглянитесь вокруг и увидите, что люди, о которых вы думали, что знаете их как свои пять пальцев, могут измениться. Ваш маленький сынок может теперь жить на другом конце света. Красавица дочь сбегает из дома по ночам. А бывший муж, возможно, медленно умирает. Как известно, танцоров учат оставаться на одном месте, когда они выполняют пируэт: мы все хотим оказаться на том же самом месте, откуда начали.

Кара отталкивает здоровой рукой поднос с едой и начинает пультом переключать телевизионные каналы.

Нечего смотреть.

Сейчас пять часов, по всем каналам местные вечерние выпуски новостей.

Разве новости – это «нечего смотреть»? – удивляюсь я.

Поднимаю глаза на экран, настроенный на канал, где я раньше работала. Диктор – двадцатилетняя девушка, у которой слишком сильно накрашены глаза. Если бы я продолжила работать на телевидении, сейчас уже стала бы продюсером. Человеком, который остается за кадром, которому не нужно волноваться из‑ за прыщиков, желтых зубов и лишних килограммов.

Ошеломляющая победа, – говорила диктор. – Дэниел Бойл, прокурор Графтона, выиграл в суде спорное дело, что, по мнению некоторых, является громкой победой консерваторов в нашем штате. Судья Мартин Кренстебль постановил, что Мерили Свифт, беременная женщина, пострадавшая в декабре от аневризма[10], будет еще полгода подключена к аппаратам, поддерживающим жизнедеятельность организма, пока не родится доношенный ребенок. Бойл сам вызвался выступить обвинителем в этом деле, когда муж и родители женщины попросили больницу отключить Мерили Свифт от аппарата искусственной вентиляции легких.

Свинья! – бормочу я себе под нос. – Он бы и пальцем не пошевелил, если бы в этом году не было выборов.

Сюжет переключается на интервью с самим Дэнни Боем – как он любит, чтобы его называли – на ступенях здания суда.

Я горд тем, что выступаю опекуном самых крошечных потерпевших, у которых даже еще нет собственного голоса, – говорит он. – Жизнь есть жизнь. И я знаю, что если бы миссис Свифт могла говорить, то она бы попросила, чтобы ее ребенку не дали погибнуть.

Ради всего святого! – бормочу я и выхватываю пульт из рук Кары. Переключаю на следующий канал, и у меня в буквальном смысле отвисает челюсть.