В воде и вне ее

В воде и вне ее

(1998)

Простые числа делятся только на единицу и на самих себя. Они занимают свое место в бесконечном ряду натуральных чисел, находясь, как и прочие, между двумя соседними, но никогда не стоят рядом. Маттиа находил их чудесными, хотя и подозрительными. Иногда он думал, что в математический ряд они попали по ошибке и выглядят в нем, как жемчужины в ожерелье. А порой, напротив, полагал, что им было бы приятно ничем не отличаться от других, быть как все, самыми обыкновенными числами, но по какой-то причине они не способны на это. Такое соображение приходило ему в голову главным образом по вечерам в том хаотичном чередовании образов, которые предшествуют засыпанию, когда разум слишком слаб, чтобы обманывать самого себя.

В первый же год занятий в университете Маттиа прослушал курс лекций, из которого узнал, что среди простых чисел есть совсем особенные. Математики называют их парными, или числами-близнецами. Это пары простых чисел, которые стоят рядом, то есть почти рядом, потому что между ними всегда оказывается натуральное число, которое мешает им по-настоящему соприкоснуться.

Это 11 и 13, 17 и 19, 41 и 43. Если хватит терпения считать дальше, то выясняется, что такие пары встречаются все реже и реже. Простые числа оказываются все более отдаленными друг от друга, в полной, так сказать, изоляции в этом беззвучном и ритмичном пространстве, состоящем только из цифр, и тогда невольно возникает тревожная мысль, что все предыдущие пары — явление чисто случайное и истинная их судьба — всегда оставаться в одиночестве. А потом, когда вы уже готовы отступить, когда уже нет охоты считать дальше, вдруг натыкаетесь на еще пару чисел-близнецов, крепко жмущихся друг к другу. Среди математиков живет общее убеждение, что, если двигаться дальше, непременно найдутся следующие числа-близнецы, хотя никто не может сказать заранее, где именно они обнаружатся.

Маттиа думал, что они с Аличе — два вот таких простых числа, пара чисел-близнецов, одиноких и потерянных, близких, но недостаточно, чтобы по-настоящему соприкоснуться друг с другом. Он никогда не говорил ей об этом. А если и представлял, что говорит, то руки его мгновенно иссыхали, утрачивая всякую влажность настолько, что он целых десять минут не мог ни к чему прикоснуться.

Однажды зимой он вернулся вечером к себе, проведя несколько часов у Аличе, и все это время она только и делала, что беспрестанно переключала каналы телевидения. Маттиа не воспринимал ни звук, ни картинку. Правая нога Аличе, лежавшая на журнальном столике, наполовину заслоняла ему экран, словно змеиная голова. Аличе нажимала на кнопки пульта в каком-то гипнотическом ритме, и от этого повторяющегося движения желудок заныл, и Маттиа заставил себя как можно дольше не отрывать взгляд от экрана, чтобы ничто не изменилось в кадре.

Дома он вырвал несколько чистых листов из тетради, аккуратно выровнял стопку, постучав сначала по верхнему обрезу, а потом по боковому, выбрал лучшую из всех, что имелись на письменном столе, ручку, чтобы легко скользила по бумаге, а не царапала ее, снял колпачок и надел его на другой конец, чтобы не потерять. Ему не понадобилось отсчитывать клеточки, чтобы найти середину. Точно в центре листа он написал:

Потом закрыл ручку колпачком и положил рядом.

— Два триллиона семьсот шестьдесят миллиардов восемьсот восемьдесят девять миллионов девятьсот шестьдесят шесть тысяч шестьсот сорок девять, — прочитал он вслух.

И негромко повторил еще раз, словно для того, чтобы освоить эту скороговорку. Решил, что это будет его число. Он не сомневался, что никто на свете за всю историю человечества никогда не задумывался над этим числом. Возможно, до сих пор никто никогда ни разу не написал его на бумаге и уж тем более не произносил вслух.

Немного подумав, он пропустил две строки и написал:

А вот это ее число, подумал он. В его сознании цифры потемнели, как ноги Аличе на фоне голубоватых отсветов экрана.

Они могли бы быть двумя первыми близнецами, подумал Маттиа. Если так, то…

Он вдруг остановился на этой мысли и принялся искать делители на оба числа. С тройкой просто: достаточно сложить все цифры числа и посмотреть, кратна ли их сумма трем.

С пятеркой еще проще: достаточно посмотреть, делится ли на пять последняя цифра. Возможно, существовало какое-то правило и для семерки, но Маттиа уже не помнил его и потому принялся делить столбиком. Одиннадцать, тринадцать и так далее, все более сложные вычисления. Когда он делил на тридцать девять, сон впервые свалил его, и он выронил ручку. На сорока семи он остановился.

Желудок, который все ныл, когда Маттиа был у Аличе, притих, боль растаяла, подобно запахам в воздухе, и он уже не ощущал ее. В комнате находились только он и несколько разрозненных листов бумаги, испещренных бесполезными делениями.

Часы показывали три часа пятнадцать минут утра.

Маттиа взял в руки первый лист с двумя цифрами, написанными в центре, и почувствовал себя дураком. Он сложил его пополам, потом еще раз пополам и пригладил так, что края его стали настолько острыми, что могли войти, подобно лезвию, под ноготь безымянного пальца на левой руке — того, на котором католики носят обручальное кольцо.

За четыре года занятий в университете математика привела его в самые закрытые уголки человеческого мышления. Маттиа тщательно переписывал доказательства всех теорем, какие только встречал во время занятий. Даже летними днями он не открывал ставни и работал при электрическом свете. Убирал с письменного стола все, что могло отвлечь, чтобы чувствовать себя действительно наедине с листом бумаги. Работал он без передышки. А если вдруг слишком долго задерживался на чем-то одном или затруднялся с ответом, который следовало поставить после знака равенства, то сбрасывал лист на пол и начинал все заново. Исписав символами, буквами и числами множество страниц, он помечал в конце: c. v. d. [3] И ему казалось, будто он привел в порядок крохотный кусочек мира. Тогда он откидывался на спинку стула и сплетал пальцы, но не сжимал ладони.

Потом он постепенно как бы отдалялся от страницы. Числа и символы, которые еще мгновение назад стремительно набрасывала на бумагу его рука, теперь виделись как бы издали, словно заблокированные где-то, куда ему отказано в доступе. В полумраке комнаты его голова вновь заполнялась мрачными и шумными мыслями, и тогда он открывал наугад какую-нибудь книгу и начинал заниматься.

Сложный анализ, проективная геометрия и тензорное исчисление не смогли отвлечь его от первоначальной страсти к числам. Маттиа нравились вычисления начиная с единицы — и далее по все более сложным прогрессиям, которые он нередко изобретал тут же. Он шел на поводу у чисел, и ему казалось, будто знает их все до одного. Поэтому, когда пришло время выбрать тему дипломной работы, он без всяких сомнений отправился к профессору Никколи, заведующему кафедрой дискретной математики, которому не сдавал ни одного экзамена и которого знал только по имени.

Кабинет Франческо Никколи находился на четвертом этаже здания, построенного в девятнадцатом веке. Там располагался математический факультет. Небольшая комната, чистая, без всяких запахов, где господствовал белый цвет — стены, шкафы и пластмассовый стол с громоздким компьютером на нем. Маттиа так осторожно постучал в дверь, что Никколи не понял, к нему ли это или в соседний кабинет.

На всякий случай, чтобы не оказаться невежливым, он ответил:

— Войдите.

Маттиа вошел.

— Здравствуйте, — произнес он.

— Здравствуйте, — ответил Никколи.

Взгляд Маттиа задержался на снимке, висевшем за спиной профессора. На нем Никколи был намного моложе и без бороды, в одной руке он держал серебряную пластину, а другой отвечал на пожатие какого-то важного господина. Маттиа сощурился, но не смог прочитать надпись на пластине.

— Так в чем дело? — спросил Никколи, глядя исподлобья.

— Я хотел бы написать дипломную работу о гипотезе Римана[4], — сказал Маттиа, глядя на правое плечо профессора, где было столько перхоти, что оно походило на небольшое звездное небо.

Никколи хмыкнул, изобразив нечто вроде насмешливой улыбки.

— Простите, а кто вы такой? — спросил он, не скрывая иронии, и, откинувшись назад, заложил руки за голову, словно собираясь немного развлечься.

— Меня зовут Маттиа Балоссино. Я сдал экзамены и хотел бы защитить диплом в течение года.

— Зачетка с собой?

Маттиа утвердительно кивнул, сбросил с плеча рюкзак, присел и порылся в нем. Никколи хотел взять зачетку и протянул руку, но Маттиа предпочел положить ее на край стола.

Вот уже несколько месяцев профессору приходилось подальше отодвигать от себя предметы, чтобы сфокусировать зрение. И теперь он быстро просмотрел перечень оценок — одни только высшие баллы. Ни единого сбоя, ни одного промаха или провала, даже на зачетах, как бывает иной раз у студентов из-за какой-нибудь неудачной любовной истории.

Захлопнув зачетку, он более внимательно посмотрел на Маттиа. Одет безлико и держится как человек, который совсем не умеет владеть своим телом… Возможно, еще один тип из тех, кто неплохо учится, потому что в жизни круглый дурак. Выйдя из университета, такие люди обычно оказываются совершенно ни к чему не пригодны, подумал профессор.

— А вам не кажется, что это мне полагается предложить вам тему для работы? — медленно заговорил он.

Маттиа пожал плечами. Его черные глаза ритмично двигались вправо и влево, потому что в этот момент он очерчивал взглядом контуры стола.

— Меня интересуют простые числа. Хочу поработать над гипотезой Римана, — сказал он.

Никколи вздохнул, потом поднялся и прошел к белому шкафу, порылся в нем и достал несколько отпечатанных на машинке, сколотых скрепкой листов.

— Ладно, ладно, — сказал он, протягивая Маттиа листы. — Можете вернуться, когда произведете вычисления, о которых говорится в этой статье. Всё.

Маттиа взял листы и, не взглянув на заголовок, сунул в открытый смятый рюкзак, лежавший у его ног, пробормотал «спасибо» и вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.

Никколи вернулся за стол и подумал, что за ужином непременно расскажет жене об этом наглеце.

Отец Аличе отнесся к затее с фотографированием как к капризу скучающего ребенка. И все же на двадцать третий день рождения он подарил дочери фотокамеру «Canon», к которой прилагались штатив и сумка. Аличе поблагодарила его улыбкой, больше похожей на порыв ледяного ветра. Отец оплатил также полугодовой курс фотографии при мэрии, и Аличе не пропустила ни одного занятия. Соглашение было ясное, хотя и молчаливое: университет остается на первом месте.

Но потом наступил момент, когда болезнь Фернанды резко осложнилась, будто пересекла границу, отделяющую свет от тени, породив тем самым для всех троих новые трудности и обязанности, которые неизбежно вели к апатии и взаимному равнодушию. Аличе больше ни разу не появилась в университете, и отец делал вид, что не замечает этого. Укор совести, который он впервые ощутил очень давно, не позволял ему решительно объясниться с дочерью, вообще не позволял разговаривать с нею. Иногда он думал, стоит только прийти к ней однажды вечером в комнату и сказать… Но что?

Его жена уходила из жизни, подобно мокрому пятну, просыхающему на майке, и с каждым днем ослаблялась та нить, которая до сих пор еще связывала его с дочерью; теперь эта нить оборвалась, предоставив Аличе самой решать и делать то, что она считала нужным.

В фотографировании Аличе больше нравился процесс, чем результат. Ей нравилось открывать фотоаппарат и вытягивать из новой кассеты немного пленки — ровно столько, чтобы закрепить на приемной катушке, ей нравилось думать о том, что эта чистая пленка вскоре отразит пока еще неведомые ей моменты, ей нравилось отснять несколько кадров просто так, без всякой цели, ей нравилось искать кадр, отодвигаясь то назад, то вперед, выстраивая крупный план или общий.

Всякий раз, когда она слышала щелчок затвора и тихий шорох прокручиваемой пленки, в памяти всплывало, как в детстве она ловила саранчу в саду возле дома в горах, стараясь захлопнуть ее в ладошки. Ей казалось, что при съемке происходит то же самое, только теперь она ловит не саранчу, а время и пришпиливает его на целлулоидную пленку — в тот краткий миг, когда оно совершает скачок к следующему мгновению.

На курсах ее научили, что ремень от камеры следует дважды наматывать на кисть. Тогда, если кто-то вздумает выхватить ее, придется отрывать вместе с рукой. В коридоре больницы «Мария Аузилиатриче»[5], куда поместили ее мать, Аличе ничем подобным не рисковала, но уже привыкла носить свой «Canon» именно так.

Она шла вдоль двухцветной стены коридора, иногда задевая ее плечом, чтобы ни с кем не столкнуться. Началось время обеденного посещения больных, и в коридоры хлынула толпа посетителей. Двери в палатах были распахнуты. В каждом отделении стоял свой особый запах. В онкологии пахло дезинфицирующими средствами.

Палата ее матери была предпоследней, Аличе вошла туда. Мать спала, но ее сон был неестественным. Аппараты, к которым подключили Фернанду, не издавали ни малейшего шума. Света в комнате было мало, стоял неприятный сумрак. На подоконнике ваза с красными цветами: их принесла накануне Соледад.

Аличе опустила камеру на край кровати, где простыня лежала ровно, не очерчивая контуры тела. Она приходила сюда каждый день, но приходила без всякого смысла. Все, что требовалось, делали медсестры. Ее же роль, как ей казалось, заключалась в том, чтобы разговаривать с матерью. Многие так и ведут себя, как будто больные в состоянии слушать и слышать, вникать в слова, как будто способны понимать, кто рядом с ними, и отвечать хотя бы мысленно, словно болезнь открывает какой-то иной канал связи между людьми.

Аличе в это не верила и чувствовала себя в палате весьма одиноко. Обычно она сидела, отсчитывая минуты, и ровно через полчаса уходила. Встречая врача, спрашивала, какие новости, а новости неизменно были одни и те же. Приподнятые брови и немногие слова означали только одно: опасаемся осложнений. В то утро, однако, она захватила с собой расческу. Достала ее из сумки и аккуратно, не касаясь лица, причесала волосы матери, во всяком случае как смогла.

Фернанда лежала недвижная и податливая, как кукла. Ее руки были вытянуты поверх одеяла. Еще одна капля солевого раствора спустилась по прозрачной трубке и исчезла в тонких венах.

Аличе встала у изножья, оперев камеру на алюминиевую спинку кровати, закрыла левый глаз, а правым смотрела в окуляр. Она никогда прежде не снимала свою мать. Щелкнув затвором, она наклонилась немного вперед, не меняя кадра.

Легкий шелест едва не испугал ее, и в тот же момент комната заполнилась светом.

— Так лучше? — спросил мужской голос у нее за спиной.

Аличе обернулась. У окна стоял врач, поднявший штору.

Он был молод.

— Да, спасибо, — сказала Аличе, немного оробев.

Врач, засунув руки в карманы белого халата, стоял, глядя на нее, как бы ожидая, что она продолжит снимать. Аличе наклонилась к камере, чтобы щелкнуть еще раз, почти наугад, едва ли не для того, чтобы соответствовать его ожиданиям. «Думает, наверное, что я сумасшедшая», — решила она.

Однако врач спокойно подошел к кровати и просмотрел медицинскую карту, висевшую на спинке. Читая, он сильно щурился. Потом повернул колесико капельницы большим пальцем. Капли побежали быстрее, и он явно остался доволен. Аличе подумала, что в его движениях есть что-то вселяющее уверенность.

Окончив свои манипуляции, врач встал рядом с Аличе и положил руки на спинку кровати. «У медсестер пунктик, — подумал он, — хотят, чтобы повсюду было темно. А ведь здесь и так не отличить день от ночи».

— Ты ее дочь? — спросил он и улыбнулся.

— Да.

Не выражая никакого сочувствия, он кивнул.

— Меня зовут Ровелли, — сказал он и после некоторой паузы, будто подумав немного, прежде чем произнести, добавил: — Фабио.

Аличе протянула ему руку и представилась. Некоторое время оба молча смотрели на спавшую Фернанду.

Потом он слегка похлопал по спинке кровати, которая ответила глухим отзвуком, и направился к выходу.

У дверей он обернулся:

— Не говори никому, что это я постарался, — и подмигнул, указав на поднятые шторы.

Отбыв положенное время, Аличе спустилась в вестибюль и вышла на улицу через автоматически раздвигающиеся стеклянные двери. Во дворе больницы находился киоск, и она попросила у пожилого, сильно вспотевшего человека, работавшего в нем, бутылку газированной воды. Ей хотелось есть, но она настолько привыкла управлять этим своим желанием, что почти полностью отключала его. Газированный напиток — один из таких приемов. Достаточно наполнить им желудок, и этого хватало по крайней мере на то, чтобы преодолеть критический момент обеда.

Она поискала кошелек в небольшой сумке, висевшей через плечо, и немного замешкалась, путаясь с ремнями фотоаппарата, висевшего на руке.

— Я заплачу, — сказал кто-то у нее за спиной.

Фабио, врач, с которым она познакомилась всего полчаса назад, протянул продавцу купюру, а потом так улыбнулся Аличе, что у нее не хватило духу возразить. Вместо белого халата на нем была голубая рубашка с короткими рукавами, и его окутывал сильный запах духов или одеколона, который раньше она не заметила.

— И еще коку, — добавил он, обращаясь к продавцу.

— Спасибо, — поблагодарила Аличе.

Она попробовала открыть бутылку, но крышка скользила и не поворачивалась.

— Можно? — произнес Фабио. Он взял бутылку и легко открыл ее двумя пальцами — большим и указательным. Аличе подумала, что в этом нет ничего особенного, она тоже могла бы так, не будь руки слишком потными. И все же нашла такой жест очень милым, словно это был небольшой подвиг, совершенный ради нее.

Фабио протянул ей воду, и она снова поблагодарила его. Они отпили, каждый из своей бутылки, незаметно поглядывая друг на друга, — казалось, они не могли сообразить, что же еще такое сказать. У Фабио были короткие, очень курчавые волосы. В лучах солнца их каштановый цвет отливал едва ли не рыжим. Аличе подумала, что Фабио знает об этой игре света и вообще прекрасно отдает себе отчет о том, что собой представляет, а заодно и обо всем окружающем.

Они вместе, будто условившись, отошли от киоска. Аличе не знала, как расстаться. Она чувствовала себя как бы в долгу перед ним — и потому, что он купил ей воду, и потому, что помог открыть бутылку. И по правде говоря, она даже не была уверена, что так уж хочет расстаться с ним.

Фабио это понял.

— Я могу проводить тебя туда, куда ты идешь? — бесцеремонно спросил он.

Аличе покраснела:

— К машине…

— Значит, к машине.

Она не ответила ни «да» ни «нет», но улыбнулась, глядя в сторону. Фабио сделал вежливый жест, означавший «прошу вперед».

Они перешли на другую сторону проспекта и свернули на небольшую улочку, где тротуар не был защищен от солнца деревьями.

Фабио, глядя на тень Аличе, заметил, что она хромает. Правое плечо, оттянутое фотоаппаратом, как бы уравновешивало наклон влево, который Аличе приходилось делать из-за прямой, как палка, ноги. Пугающая худоба девушки отражалась в ее продолговатой тени — настолько, что тень казалась одномерной: некий темный силуэт, делившийся на две одинаковые конечности.

— Ушибла ногу? — спросил он.

— Что? — испугалась Аличе.

— Я спрашиваю, ты ушибла ногу? — повторил он. — Вижу, хромаешь.

Аличе почувствовала, как вдруг свело и здоровую ногу. Пытаясь выровнять походку, она стала сильнее сгибать искалеченную, пока не стало совсем больно. Невольно она подумала о том, какой же это страшный глагол — «хромать».

— Несчастный случай, — сказала она. А потом, как бы извиняясь, добавила: — Давно.

— На машине?

— Нет, на лыжах.

— Обожаю лыжи, — с энтузиазмом откликнулся Фабио, уверенный, что нашел тему для разговора.

— Я ненавижу их, — сухо ответила Аличе.

— Жаль.

— Да, жаль.

Дальше они шли молча. Молодой врач, казалось, был олицетворением спокойствия, надежной и ясной уверенности. Улыбка играла у него на губах, даже когда он оставался серьезным. Фабио держался легко и непринужденно, словно ему каждый день доводилось знакомиться с девушкой в больничной палате, а потом мило болтать с ней, провожая к машине. Аличе, напротив, чувствовала себя так, будто вся вдруг одеревенела — сухожилия напряглись, суставы скрипели, мышцы затвердели.

Она указала на синюю малолитражку, словно говоря: «Вот эта» — и Фабио развел руками. Мимо с шумом пронеслась машина.

— Так значит, ты фотограф? — спросил он, просто, чтобы выиграть время.

— Да, — ответила Аличе и сразу пожалела об этом. Если подумать, пока что она была просто девушкой, которая недоучилась в университете и бродит по улицам, снимая что придется. Вряд ли этого достаточно, чтобы называться фотографом, но… где вообще та точная грань между быть кем-то и не быть.

— Более или менее, — закусив губу, добавила она.

— Можно посмотреть? — спросил Фабио, указывая на камеру.

— Конечно.

Аличе размотала ремень и протянула ему свой «Canon». Он повертел камеру в руках, снял колпачок с объектива и заглянул в видоискатель, нацелив его сначала прямо, а потом выше — в небо.

— Bay, — произнес он. — Похоже, профессиональная.

Аличе покраснела, и Фабио вернул ей аппарат.

— Сними что-нибудь, если хочешь, — предложила она.

— Нет, нет, что ты! Я не умею. Сними сама.

— Что?

Фабио огляделся. С сомнением посмотрел по сторонам, пожал плечами и сказал:

— Меня.

— А зачем мне снимать тебя? — спросила Аличе не без некоторого лукавства.

— Затем, что тогда тебе придется снова встретиться со мной, хотя бы для того, чтобы показать снимок.

Аличе немного поколебалась. Она впервые внимательно посмотрела в глаза Фабио и… не выдержала его взгляда. Голубые глаза, ясные, чистые, как небо над ним… Она почувствовала себя потерянной, будто оказалась вдруг обнаженной в огромной пустой комнате.

Красив, подумала Аличе. Красив, как и должен быть красив мужчина.

Маттиа пришел в кабинет профессора Никколи спустя неделю после их первой встречи. Профессор узнал его по необычному стуку в дверь. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался его появлению. Более того, он собирался выплеснуть все свое раздражение, как только молодой человек скажет что-нибудь вроде: «Тут есть вещи, которых я не понимаю» или: «Не могли бы вы объяснить мне кое-что». Придется разговаривать с ним очень твердо, подумал Никколи, иначе от него не избавиться.

Попросив разрешения войти, Маттиа положил на край стола сколотые скрепкой листы, которые профессор дал ему для работы. Никколи взял их и нечаянно выронил лежавшую снизу другую пачку листов — пронумерованных и исписанных красивым почерком. Как оказалось, это были вычисления, сделанные по материалам статьи, в строгом порядке, со ссылками на текст. Он бегло просмотрел их и сразу понял — всё выполнено правильно. Как ни странно, это его скорее огорчило, потому что готовое выплеснуться раздражение пришлось сдержать, как сдерживают чихание в неподходящий момент. Еще и еще раз просматривая работу, он долго кивал головой и безуспешно пытался подавить вспышку зависти к этому студенту, который выглядел таким неприспособленным к жизни, но зато оказался талантливым математиком, каким он сам себя в действительности никогда не сознавал.

Очень хорошо, решил он наконец, отнюдь не собираясь, однако, расточать комплименты. И подчеркнуто равнодушно заметил:

— Тут в конце статьи есть одна задача, которая касается гипотезы Римана…

— Я решил ее, — сказал Маттиа. — Думаю, что решил.

Никколи посмотрел на него с недоверием, а потом и с откровенной усмешкой:

— Неужели?

— Посмотрите в самом конце.

Профессор послюнявил палец и пролистал все страницы, пока не добрался до последней. Решение он прочитал быстро и сначала не разобрался в нем, но и возразить, однако, не сумел. Потом прочитал снова, медленнее, и на этот раз решение показалось ему ясным, даже смелым, хотя и отличалось кое-где педантичностью дилетанта. Читая, он стал машинально потирать нижнюю губу, признаться, он даже забыл про Маттиа, который стоял как пригвожденный, глядя себе под ноги и повторяя про себя как мантру: «Хоть бы все оказалось правильно, хоть бы все оказалось правильно…» — как будто от заключения профессора зависела вся его дальнейшая жизнь. Знать бы ему, что именно так все и сложится…

Франческо Никколи положил исписанные листы на стол, не спеша откинулся на спинку стула и заложил руки за голову, приняв свою любимую позу.

— Ну, я сказал бы, что у вас все в порядке, — произнес он.

Защита диплома была назначена на конец мая, и Маттиа попросил родителей не присутствовать при этом.

— Как же так, почему? — только и сумела удивиться мать.

Он покачал головой, глядя в окно. За окном было темно, и потому стекло отражало всех троих, сидящих за квадратным столом. Маттиа увидел, как отец тронул мать за руку и знаком попросил прекратить разговор. Мать замолчала. Потом она встала, прикрыв рукой рот, и принялась мыть посуду, хотя они еще не закончили ужинать.

День защиты наступил, как и все прочие дни. Маттиа проснулся раньше, чем зазвонил будильник. Однако призраки, не дававшие ему покоя всю ночь, — листы, испещренные цифрами и знаками, удалились не сразу.

В гостиной никого не было, он обнаружил там только красивый новый костюм, синий, а рядом — прекрасно отглаженную светло-розовую рубашку. На ней лежала записка: «Нашему доктору математических наук»[6], ниже шла подпись: «Мама, папа», но почерк был папин. Маттиа оделся, даже не взглянув в зеркало, и вышел из дому.

Он излагал свои тезисы, глядя членам комиссии прямо в глаза, уделяя одинаковое время каждому, говорил ровно и спокойно. Профессор Никколи, сидевший среди других в первом ряду, хмуро кивал и замечал все растущее изумление на лицах коллег.

Когда настал решающий момент, Маттиа встал в ряд с другими выпускниками. Главная аудитория университета была заполнена публикой. Маттиа уловил на себе любопытные взгляды, и у него мурашки побежали по спине. Он попытался отвлечься — вычислил объем помещения, исходя из высоты статуи президента, но мурашки поднялись еще выше — к шее и оттуда, разделившись на два потока, — к вискам. Как будто тысячи крохотных насекомых заползают ему в уши, роют ходы в его мозгу, и все это приходилось терпеть…

Председатель комиссии, вручая дипломы, с каждым разом говорил все более длинно и витиевато, так что в конце концов у Маттиа начало шуметь в голове, из-за чего он едва не пропустил свое имя в нужный момент. Пока он шел к столу, что-то твердое, словно кусочек льда, застряло у него в горле. Он машинально пожал руку председателю и, ощутив, что она нестерпимо сухая, невольно поискал металлическую пряжку от брючного ремня, чтобы прикоснуться к ней, но в новых брюках не было ремня. Краем глаза он заметил, что вся публика в зале поднялась, прошумев, словно морской прилив. Никколи подошел к нему и, дважды похлопав по плечу, произнес поздравления.

Аплодисменты еще не успели умолкнуть, как Маттиа оказался в коридоре. Он поспешил к выходу, забыв от волнения, что сначала следует наступить на носок, а потом на пятку. «Я сделал это, я сделал это», — тихо повторял он про себя. Но чем ближе подходил к двери, ведущей на улицу, тем сильнее ощущал спазм в желудке.

На пороге его оглушили слепящее солнце, духота и шум машин. Он отшатнулся, словно опасаясь упасть со ступенек. Неподалеку стояли несколько человек, Маттиа сосчитал — их было шестнадцать, и только один в очках. Многие держали букеты, явно ожидая виновников события. На какое-то мгновение Маттиа захотелось, чтобы и его кто-нибудь ждал. Он физически ощутил, как необходима ему сейчас чья-то поддержка, потому что ноги уже не выдерживали тяжести, скопившейся в голове. Он поискал глазами родителей, поискал Аличе и Дениса, но увидел только незнакомых людей, которые нетерпеливо посматривали на часы, обменивались каким-то бумагами, курили, громко разговаривали, смеялись и никого вокруг не замечали.

Он перевел взгляд на свернутый в трубочку диплом, который держал в руках. Там красивым курсивом было выведено, что он, Маттиа Балоссино, — доктор математических наук, или, иными словами, взрослый человек, профессионал, готовый войти в новую для него жизнь. Путь, по которому он шел с закрытыми глазами и заткнутыми ушами с первого класса до защиты университетского диплома, завершен. От сознания этого у Маттиа перехватило дыхание. «И что же теперь? » — спросил он себя.

К нему обратилась невысокая, раскрасневшаяся от жары синьора:

— Разрешите, пожалуйста, пройти…

Маттиа посторонился, пропуская ее, и следом за ней вернулся в здание. Постояв в нерешительности, он поднялся на второй этаж, прошел в библиотеку и сел на свое обычное место у окна. Свернутый в рулон диплом он положил на соседний пустующий стул. Ему стало трудно дышать — легкие отказывались впускать воздух. Такое случалось с ним уже трижды, но еще никогда не длилось так долго.

Ты должен помнить, что нужно сделать в таком случае, сказал он себе. Этого нельзя забывать, нельзя…

Сначала он попытался глубоко вздохнуть и едва не потерял сознание…

Потом он широко открыл рот и снова вдохнул — на этот раз с такой силой, что заныли мышцы в груди…

Легкие наполнились воздухом; Маттиа показалось, будто он видит, как круглые молекулы кислорода устремились по артериям и проникли в его сердце.

Трудно сказать, сколько времени он просидел в каком-то странном оцепенении, ни о чем не думая, не замечая входящих и выходящих студентов.

Неожиданно у него перед глазами возникло какое-то яркое пятно. Маттиа вздрогнул. Красную розу в целлофане кто-то швырнул на стол с такой силой, что показалось, будто прозвучала пощечина. Потом он увидел ногу и узнал руку Аличе — с выступающими косточками, чуть красноватыми в сравнении с пальцами, и с закругленными, коротко постриженными ногтями.

— Ну и дерьмо же ты!

Маттиа смотрел на нее, как смотрят на привидение. Ему казалось, он приближается к ней из какого-то далекого, непонятного места, которое уже и не помнит. На лице Аличе отражалась невиданно глубокая печаль.

— Почему не сказал? — продолжала она. — Ты должен был предупредить меня. Должен был!

Аличе опустилась на стул напротив Маттиа, но смотрела не на него, а в окно, на улицу.

— Откуда… — заговорил Маттиа.

— От твоих родителей. От них я узнала. — Она резко повернулась и взглянула ему прямо в лицо. Голубые глаза ее пылали гневом. — Тебе кажется, это нормально?

Маттиа поколебался. Потом отрицательно мотнул головой, и легкая расплывчатая тень шевельнулась вместе с ним на мятой поверхности целлофана.

— Я так ждала этого события. Столько раз представляла себе… А ты…

Аличе замолчала, потому что остальные слова просто замерли у нее на губах. Слушая ее, Маттиа продолжал размышлять о том, как же так случилось, что этот момент вдруг настал. Заодно он попытался вспомнить, где же все-таки был еще несколько секунд назад, но не смог.

— Ты ни слова не сказал, — закончила Аличе. — Ни слова, как всегда.

Маттиа почувствовал, как голова его уходит в плечи, в мозгу опять закопошились насекомые.

— Не нужно было, — прошептал он. — Я не хотел, чтобы…

— Заткнись, — грубо оборвала она его.

С других столов на них зашикали, и в тишине следующих секунд особенно ярко прозвучал этот легкий свистящий звук: «Тс-с-с-с».

— Ты бледен, — сказала Аличе и с подозрением взглянула на Маттиа. — Слушай, с тобой все в порядке?

— Не знаю. Немного кружится голова.

Аличе поднялась и вместе с ворохом тревожных мыслей откинула волосы со лба. Потом наклонилась к Маттиа и, не сказав больше ни слова, легко поцеловала его в щеку, отчего все насекомые в один миг исчезли.

— Ты, несомненно, был самым лучшим, — шепнула она ему на ухо. — Я же знаю!

Маттиа почувствовал, как ее волосы щекотливо коснулись его шеи. Крохотное пространство между ними заполнилось ее теплом. Внезапно он обнаружил, что хочет привлечь ее к себе, но руки так и не шевельнулись, словно уснули.

Аличе выпрямилась, взяла со стула диплом, развернула его и, улыбаясь, стала читать.

— Bay, — произнесла она наконец, и в ее голосе звучало восхищение. — По-моему, это нужно отпраздновать. Ну, ученый муж, вставай, — приказала она и протянула Маттиа руку.

Он позволил увести себя из библиотеки с тем же покорным доверием, с каким несколько лет назад дал завести себя в женский туалет в школе. Со временем руки у них сделались разными по величине. Теперь его ладонь обнимала пальцы Аличе легко, подобно шершавым створкам раковины.

— Куда пойдем? — спросил он.

— Покатаемся. Такое солнце сегодня. И тебе его явно не хватает.

Они вышли из здания, и на этот раз Маттиа не испугался солнечного света, скопления машин и людей, стоявших у входа.

В машине они открыли окна. Аличе вела ее, держа руль обеими руками и распевая «Pictures of you», старую песню британской группы «The Cure». Слов она не понимала, только подражала их звучанию.

Маттиа ощутил, как его тело постепенно расслабляется, принимая форму сиденья.

Ему казалось, машина оставляет позади себя какой-то темный липкий слой, состоящий из его прошлого и всех его забот…

Он чувствовал себя все более легким, словно банка, из которой высыпают содержимое…

Еще немного, и он воспарит в воздухе.

Но открыв глаза, он обнаружил, что они едут по дороге, ведущей к его дому. Он подумал, что, наверное, ему хотят устроить праздник, и взмолился про себя, чтобы этого не произошло.

— Послушай, а куда мы едем? — спросил он.

— Ну… Не беспокойся, — ответила Аличе. — Если когда-нибудь ты повезешь меня на прогулку, то я оставлю за тобой право выбора.

Впервые Маттиа устыдился, что в свои двадцать два года еще не имеет водительских прав. У него была такая возможность — получить права, но он отказался, потому что хотел как можно дальше держаться от всего, что составляет обычную, повседневную жизнь, когда жуют попкорн в кинозале, сидят на спинке скамейки, пренебрегают родительским «комендантским часом», футболят смятые алюминиевые банки или обнажаются перед девушкой. Он подумал, что если бы вел себя, как все, то был бы другим человеком. И решил как можно скорее получить права. Он сделает это для нее, чтобы ездить с ней на прогулку. Он боялся признаться себе в этом, но рядом с Аличе ему казалось, что очень даже стоило бы уметь делать все те нормальные вещи, какие делают все нормальные люди.

Подъезжая к дому Маттиа, Аличе свернула в сторону, проехала по главной улице и остановилась недалеко от парка.

— Вот сюда, — сказала она, отстегнула ремень безопасности и вышла из машины. Маттиа остался на месте, глядя на деревья.

— Ну? Выходи!

— Нет, — ответил он.

— Да ладно, не валяй дурака.

Маттиа покачал головой.

— Поедем куда-нибудь в другое место, — попросил он.

Аличе огляделась.

— А в чем дело? — удивилась она. — Пройдемся немного, только и всего.

Она подошла к дверце со стороны Маттиа.

Маттиа сидел выпрямившись, словно кто-то приставил ему нож к спине, и смотрел на деревья в парке, таившие его страшный секрет. С тех пор он никогда больше не бывал здесь. Последний раз приезжал вместе с полицией. Его руки тогда еще были по локоть забинтованы. Он показал полицейским, где сидела Микела. Они хотели видеть это место и сделали снимки сначала издалека, потом вблизи.

Когда они возвращались под вечер домой, он видел из машины, как экскаваторы погружали свои длинные щупальца в реку и извлекали оттуда темную, вязкую жижу, которая тяжело шлепалась на землю.

Маттиа заметил, что мать каждый раз сдерживала дыхание, пока эта жижа не растекалась. В ней, в этой жиже, могла оказаться Микела, но ее так и не нашли. Так никогда и не нашли.

— Идем отсюда. Пожалуйста, — повторил Маттиа. Он не просил. Скорее, выглядел сосредоточенным и расстроенным.

Аличе села в машину.

— Иногда я просто не понимаю…

— Я оставил там свою сестру-двойняшку, — прервал он ее ровным, почти беззвучным голосом. Поднял руку, указывая пальцем на деревья в парке, да так и не опустил, словно забыл о ней.

— Двойняшка? Что ты такое говоришь… У тебя нет никакой сестры-двойняшки…

Маттиа покачал головой, продолжая смотреть на деревья.

— Она была моей точной копией. Мы полные близнецы, — сказал он.

Потом, не дожидаясь расспросов Аличе, он рассказал ей все, как было. Выложил всю историю. Словно плотину прорвало. Червяк, праздник, конструктор «Лего», река, разбитое стекло, больничная палата, судья Барардино, обращение по телевидению — все рассказал, как никогда еще и никому. Говорил, не глядя на нее, не волнуясь. Потом замолчал, правой рукой пошарил под сиденьем, но не нашел там ничего острого. Успокоился. И снова почувствовал себя где-то очень далеко, вне собственного тела.

Аличе ласково коснулась рукой его подборка и повернула к себе. Маттиа различил только тень, приблизившуюся к нему. Он инстинктивно закрыл глаза и ощутил на своих губах теплые губы девушки, ее или, может быть, свои собственные слезы на щеках и, наконец, ее руки — такие легкие, — державшие его голову, ловившие все его мысли и удерживавшие их в том пространстве, какого уже между ними не оставалось.

В последний месяц они часто виделись, и хотя никогда заранее не договаривались о свидании, тем не менее это не происходило случайно. Навестив мать, Аличе обычно бродила какое-то время у отделения, где работал Фабио, а тот, в свою очередь, непременно оказывался поблизости. Они прогуливались по двору, придерживаясь почти всегда одного и того же маршрута, выбранного с общего молчаливого согласия. Территорию, где развивались их отношения, определяла больничная ограда, как бы вычленявшая некое особое место, где не было нужды искать название тому таинственному и чистому, что возникало между ними.

Фабио, похоже, до тонкостей знал методику ухаживания, он умел не торопить события и взвешивал свои слова, словно соблюдая какой-то протокол. Вне сомнений, он догадывался о глубоких переживаниях Аличе, но держался в стороне, будто бы за бортом. События в мире, какими бы глобальными ни были, нисколько его не касались. Казалось, все внешнее отскакивало от него, наткнувшись на его уравновешенность и рассудочность. А может, он просто предпочитал игнорировать их или притворяться, будто бы ничего особенного не происходит. Если же на его пути вдруг оказывалось какое-то препятствие, действительно мешавшее двигаться дальше, он играючи обходил его, ни на секунду не замедляя своего движения, и тут же забывал о нем. Он никогда ни в чем не сомневался, почти никогда.

Зато он знал, как достичь цели, поэтому внимательно следил за настроением Аличе, относясь к нему с уважением, несколько даже педантично. Если Аличе молчала в ответ на его «Как дела? » — он никогда не повторял вопрос дважды. Он мог поинтересоваться ее снимками, или говорил о состоянии ее матери, или заполнял паузы рассказами о том, как провел день, или пересказывал анекдоты, услышанные от коллег.

Аличе нравилась эта его уверенность, и постепенно она все более и более полагалась на нее — как отдавалась волне, когда в детстве расслабленно покачивалась на спине в море.

Взаимопроникновение их вселенных происходило медленно и незримо. Они были как две звезды, орбиты которых все больше сближались, — рано или поздно им было суждено соединиться в какой-то точке пространства и времени.

Матери Аличе перестали давать лекарства. Кивком головы ее муж обозначил согласие, чтобы Фернанда наконец безболезненно уснула под тяжелым покрывалом морфия. Аличе ждала только, чтобы все наконец закончилось, и не испытывала из-за этого никаких угрызений совести. Ее мать и так уже стала для нее воспоминанием, превратилась в комочек пыльцы в какой-то части ее сознания, где будет пребывать до конца жизни вместе с немногими другими беззвучными образами.

Фабио не собирался говорить с ней об этом, он вообще был не из тех, кто способен на импульсивные жесты, но в тот день Аличе была явно не в себе — похоже, она сильно волновалась, это выдавали ее сплетенные пальцы и беспокойный взгляд, избегавший встречи с его глазами. Пожалуй, впервые с тех пор, как они познакомились, он поспешил и оказался неосторожен.

— В этот уик-энд мои родители поедут на море, — вдруг заговорил он.

Аличе будто не слышала, во всяком случае пропустила его слова мимо ушей. Вот уже несколько дней как ее голова превратилась в какое-то осиное гнездо. Маттиа не звонил ей со дня защиты диплома и еще целую неделю до этого. И все же ясно, что теперь он должен позвонить.

— Я подумал, что в субботу ты могла бы прийти поужинать ко мне, — предложил Фабио.

Его самоуверенность при этом на какое-то мгновение пошатнулась, но он тотчас отбросил все сомнения. Засунув руки в карманы халата, он приготовился с одинаковой легкостью встретить любой ответ. Фабио умел подготовить себе укрытие еще прежде, чем в нем появлялась необходимость.

Улыбка Аличе оказалась слегка подпорчена страдальческим выражением.

— Не знаю, — тихо произнесла она. — Наверное, не…

— Ты права, — прервал ее Фабио. — Я не должен был предлагать тебе этого. Извини.

Они молча завершили свое путешествие по больничному двору, и, когда снова подошли к отделению, где работал Фабио, он мысленно сказал самому себе: «О'кей».

Они постояли, нечаянно переглянулись и сразу опустили глаза.

Фабио рассмеялся:

— Мы с тобой никогда не знаем, как попрощаться.

— Это верно, — улыбнулась Аличе, накрутила на палец прядку своих волос и слегка потянула ее.

Фабио решительно шагнул к ней, и галька скрипнула под его тяжестью. С дружеским нахальством он поцеловал Аличе в щеку и отступил.

— Ну, хотя бы подумай об этом. — На лице его сияла открытая, широкая улыбка. Потом он повернулся и уверенной, твердой походкой направился к входу.

Сейчас обернется, подумала Аличе, когда Фабио прошел в стеклянную дверь.

Но он свернул за угол и исчез в коридоре.

Письмо было адресовано доктору Балоссино. Конверт выглядел тонким и невесомым, и никак нельзя было ожидать, что в нем заключено все будущее Маттиа. Мать не говорила ему о письме до самого ужина — возможно, из-за неловкости, потому что вскрыла без разрешения. Она сделала это нечаянно, не взглянув на имя адресата. Ведь Маттиа никогда не получал никаких писем.

— Вот, пришло письмо, — сказала она, передавая ему конверт над тарелками.

Маттиа вопросительно взглянул на отца, который как-то неопределенно кивнул в ответ.

Прежде чем взять конверт, он отер бумажной салфеткой верхнюю губу, хотя она и так была чистой. Глядя на круглый логотип отправителя, напечатанный синей краской рядом с его адресом, он никак не мог представить, что это может быть за письмо. Лист был сложен втрое, он развернул его и принялся читать, слегка ошеломленный тем, что письмо адресовано именно ему, доктору наук Маттиа Балоссино.

Родители громче обычного звякали приборами, отец то и дело покашливал.

Прочитав письмо, Маттиа повторил свои действия в обратном порядке: сложил втрое лист и поместил в конверт. Потом опустил конверт на стул Микелы, взял вилку и на какое-то мгновение словно выпал из реальности. Обнаружив на тарелке нарезанный кружками кабачок, он удивился, не понимая, откуда тот взялся.

— Мне кажется, это неплохое предложение, — заметила мать.

— Да.

— Думаешь поехать туда?

Спрашивая об этом, Аделе Балоссино почувствовала, как вспыхнули щеки. Она поняла, что нисколько не боится потерять его. Напротив, она всей душой желала, чтобы Маттиа согласился на предложение и исчез из этого дома, с этого места напротив нее, где сидел каждый вечер за ужином, опустив свою темноволосую голову в тарелку, с этим неизменным трагизмом на лице, который невольно передавался окружающим.

— Не знаю, — ответил Маттиа кабачку.

— Это хороший шанс…

— Да.

Повисшее за столом молчание нарушил Пьетро. Он стал рассуждать о трудолюбии североевропейских народов, о чистоте у них на улицах, приписывая все заслуги суровому климату и недостатку солнечного света в течение более чем полугода, что конечно же не позволяло им расслабляться. Он никогда не бывал ни в одной такой стране, но, судя по разговорам, какие слышал, все именно так и обстоит.

Когда под конец ужина Маттиа принялся собирать тарелки, ставя их друг на друга, как делал каждый вечер, отец положил руку ему на плечо и тихо сказал:

— Ладно, иди. Я сам уберу.

Маттиа взял со стула конверт и ушел в свою комнату.

Там он сел на кровать и стал вертеть письмо в руках. Сложил конверт вдвое — туда и обратно, отчего твердая бумага хрустнула. Потом внимательно рассмотрел логотип рядом с адресом. Какой-то хищник, возможно орел, с распростертыми крыльями и головой, повернутой в сторону, и острым клювом. На концах крыльев и на лапах — кольца с текстом, кажущиеся почти овальными.

Еще в одном круге, побольше, размещалось название университета, который предлагал место Маттиа. Готический шрифт, все эти к и h в названии и о с косой чертой по диагонали, что в математике означает пустоту, вызвали представление о высоком темном здании с коридорами, заполненными эхом, и высокими потолками. Очевидно, здание стоит на лужайке с коротко постриженной травой и напоминает собор на краю земли.

В этом незнакомом месте находилось его будущее как математика, чистое пространство, где еще ничего не было испорчено. Зато тут была Аличе, только она, и… болото вокруг.

С ним опять случилось то же, что в день защиты диплома, — он едва не задохнулся, как будто где-то в груди образовалась пробка. Сидя на кровати, он судорожно ловил воздух ртом, как будто тот внезапно превратился в жидкость.

Дни стали заметно длиннее, сумерки теперь окрашивались голубым и становились изнурительными. Маттиа подождал, пока угаснет последний луч солнца. Но мысленно он уже шел по этим гулким коридорам, которых еще не видел, время от времени натыкаясь на Аличе, — она смотрела, ничего не говоря, и не улыбалась ему.

«Мне следует только решить, — подумал он, — ехать туда или нет. Единица или ноль, как в двоичной системе исчисления…» Но чем больше он старался упростить задачу, тем больше ему казалось, что он запутывается. Он чувствовал себя насекомым, застрявшим в клейкой паутине, — чем больше стараешься высвободиться, тем крепче держит нить.

В дверь постучали, и звук этот донесся до Маттиа, словно со дна колодца.

— Да, — ответил он.

Дверь медленно приоткрылась, и в комнату заглянул отец.

— Можно войти? — спросил он.

— Ммм..

— Почему сидишь в темноте?

Не ожидая ответа, Пьетро щелкнул выключателем. Стоваттная лампочка взорвались в расширенных зрачках Маттиа, заставив его зажмуриться от приятной боли.

Отец опустился рядом с ним на кровать. Они одинаково закидывали ногу на ногу — левая пятка оказывалась ровно над правой, но никто из них никогда не замечал этого.

— Как называется эта штука, которую ты изучал? — спросил Пьетро, немного помолчав.

— Какая штука?

— Ну, твой диплом. Никак не могу запомнить.

— Гипотеза Римана.

— Ах да, гипотеза Римана.

Маттиа поцарапал большим пальцем под ногтем мизинца, но кожа там сделалась такой твердой и мозолистой, что он ничего не почувствовал.

— Хотелось бы мне иметь такую голову, как у тебя, — продолжал Пьетро. — Но в математике я никогда ничего не понимал. Это не для меня. Для некоторых вещей нужны особые мозги.

Маттиа подумал, что нет ни малейшей радости иметь такую голову, как у него, и что он охотно отвинтил бы ее и заменил другой — хоть коробкой от печенья, лишь бы пустой и легкой. Он мог бы ответить, что сознавать себя каким-то особенным — это значит оказаться в худшей из клеток, какую только человек может создать для себя, но решил промолчать. Он вспомнил, как однажды учительница посадила его на середине класса и собрала вокруг всех учеников — посмотреть на него, как на редкое животное. Все эти годы он, в сущности, так и оставался на том стуле…

— Это мама прислала тебя? — спросил он отца.

Пьетро напрягся, поджал губы и кивнул.

— Твое будущее — это сейчас самое важное, — смущенно произнес он. — Понятно, что мама думает о тебе. Если решишь поехать, мы поддержим тебя. Денег у нас немного, но хватит, если понадобятся.

Они опять надолго замолчали. Маттиа думал об Аличе и о деньгах, которые когда-то украл у Микелы.

— Папа… — заговорил он наконец.

— Да?

— Уйди, пожалуйста. Мне нужно позвонить…

Пьетро тяжело, но в то же время с облегчением вздохнул.

— Конечно, — согласился он.

Прежде чем уйти, он хотел приласкать Маттиа, но у курчавой бороды сына рука невольно остановилась, и он лишь мягко коснулся его головы. От подобных жестов они, в сущности, давно уже отвыкли.

Любовь Дениса к Маттиа сгорела сама собой, подобно зажженной свече, забытой в пустой комнате, но сильнейшая страсть осталась неудовлетворенной. Когда ему исполнилось девятнадцать, на последней странице местной газеты он натолкнулся на рекламу гей-клуба. Вырвав клочок из газетной полосы, он месяца два носил его в бумажнике, время от времени доставая и перечитывая адрес, который давно выучил наизусть.

Сверстники из его окружения ухаживали за девушками и уже настолько привыкли заниматься сексом, что даже перестали без конца говорить о нем. Денис чувствовал, что единственное его спасение — этот клочок газетной бумаги, слегка потертый его пальцами.

Однажды дождливым вечером он побрел туда, причем без особой решимости. Просто надел на себя первое, что попалось в шкафу, и вышел из дому, крикнув родителям в другую комнату:

— Я ушел в кино.

Кружа по кварталу, он раза два или три прошелся мимо заведения. Потом нашел в себе силы войти, заложив руки в карманы и по-свойски кивнув вышибале. За стойкой он заказал светлое пиво и стал потягивать его, уставившись в бутылки на противоположной стене. На самом деле он замер в ожидании.

Вскоре к нему приблизился какой-то тип, и Денис решил, что немедленно встанет и уйдет, даже не взглянув на него. Но… остался.

Тип принялся что-то говорить о себе, а может, о каком-то фильме, который Денис не видел. Он кричал ему в самое ухо, но Денис все равно не слышал.

— Идем в туалет, — донесся до него собственный голос как бы со стороны.

От удивления тип умолк, а потом заулыбался, показывая плохие зубы. Денис подумал, что он ужасен, что брови у него словно приклеенные и вообще он стар, слишком стар. Но все это не имело никакого значения.

В уборной тип вытащил у него майку из брюк и собрался поцеловать, но Денис оттолкнул его, наклонился и расстегнул ему брюки.

Тип удивился:

— Черт возьми, куда ты так спешишь? — но больше не возражал.

Денис закрыл глаза и постарался поскорее кончить.

Минет не получился, и он чувствовал себя неопытным юнцом. Тогда он принялся действовать руками — обеими, настойчиво.

Кончив прямо в брюки, он почти выбежал из туалета, не дожидаясь, пока незнакомец оденется. Чувство вины — то же, что и всегда, — ожидало за дверью и обрушилось на него, словно ушат холодной воды.

Выйдя из заведения, он полчаса бродил в поисках фонтана, чтобы избавиться от этого запаха.

Потом он еще не раз возвращался туда, в этот клуб. Общался там с разными людьми, но никогда никому не называл своего имени. И больше ни с кем не встречался.

Он молча слушал рассказы о других парнях, таких же, как он, и постепенно пришел к выводу, что все истории одинаковы, что существует некий общий путь, по которому они шли и который предполагал полное, с головой, погружение на самое дно и только потом — возможность вернуться наверх, к нормальной жизни.

У каждого из этих людей любовь угасла в сердце сама по себе, как и его любовь к Маттиа. Каждый пережил страх, и до сих пор многие опасались этого чувства. Но тут, в клубе, где их могли выслушать и понять, они чувствовали себя более или менее спокойно, словно были защищены самой «средой обитания», как называли между собой это место.

Разговаривая с ними, Денис все чаще думал, когда же придет его день, когда и он опустится на самое дно, чтобы вздохнуть наконец свободно.

Однажды вечером кто-то рассказал ему о лумини. В «среде обитания» так называли улочку по ту сторону главного кладбища, сквозь высокую ограду которого пробивались слабые, трепещущие огоньки свечей на надгробиях. Туда шли на ощупь. Там можно было избавиться от желания, как от тяжелого груза, никого не видя и не обнаруживая себя, а всего лишь отдавая свое тело во власть мрака.

Именно там, в лумини, Денис опустился до самого дна, ударился о него лицом, грудью и коленями, словно прыгнул с разбега в мелководье.

После того случая он никогда больше не возвращался в заведение и еще упрямее, чем прежде, замкнулся в собственном отрицании.

Уже на третьем курсе университета он поехал учиться в Испанию. Там, вдали от цепких глаз домашних и друзей, вдали от знакомых улиц, он и встретил свою любовь. Его звали Валерио — тоже итальянец и тоже до смерти перепуганный парень.

Месяцы, проведенные вместе в небольшой квартирке в нескольких кварталах от Рамблас, промчались быстро и унесли с собой бесполезное бремя страданий. Они походили на первый ясный вечер после многодневного ливня, навевавшего тоску.

Вернувшись в Италию, они потеряли друг друга из виду, но Денис не переживал. С новой верой, которая уже никогда не покинет его, он пустился в другие приключения, которые целиком захватили его, поджидая одно за другим за ближайшим поворотом.

Из старых знакомых у него не осталось никого, сохранилась только дружба с Маттиа. Они редко общались, в основном по телефону, и могли при этом молчать долгие минуты, погрузившись в свои мысли и слушая ритмичное дыхание друг друга.

Когда раздался звонок, Денис чистил зубы. У себя дома он всегда отвечал после двух гудков — ровно столько времени требовалось, чтобы подойти к ближайшему телефону, в каком бы месте квартиры он ни находился.

— Денис, это тебя! — крикнула мать.

Денис не спешил. Прополоскав как следует рот, вытерся полотенцем и еще раз взглянул на резцы. Последнее время ему казалось, что они стали выдвигаться вперед — их определенно теснили зубы мудрости.

— Алло?

— Чао.

Маттиа никогда не называл себя. Он знал, что друг всегда узнает его голос, а называть свое имя не любил.

— Ну, как дела, доктор наук? — весело откликнулся Денис.

Он не обиделся на Маттиа за ту историю с защитой диплома. Он научился уважать пропасть, какой тот окружил себя. В школе он попробовал перепрыгнуть ее и рухнул вниз. Теперь он довольствовался тем, что сидел, свесив ноги, на краю пропасти. Голос Маттиа больше ничего не пробуждал в нем, но Денис никогда не забывал друга и не забудет, поскольку Маттиа оставался единственным маяком для сравнения со всем тем, что пришло к нему потом.

— Я помешал тебе? — спросил Маттиа.

— Нет, это я, наверное, побеспокоил тебя? — посмеялся Денис.

— Но это же я тебе звоню.

— Вот именно, так что говори. Судя по голосу, есть о чем.

Маттиа помолчал. Денис прав, есть, есть о чем поговорить, и уже готово слететь с языка.

— Ну же? — настаивал Денис. — Что случилось?

Маттиа тяжело выдохнул в трубку, и Денис понял, что друг задыхается от волнения. Он взял ручку, лежавшую у телефона, и принялся бездумно вертеть ее между пальцами. Потом выронил и, наклонившись, поднял.

Маттиа все молчал.

— Ну что, вопросы тебе задать наводящие или как? — спросил Денис. — Давай буду…

— Мне предложили работу за границей, — выпалил Маттиа. — В университете. В очень хорошем университете.

— Bay, — спокойно ответил Денис, нисколько не удивившись. — Неплохо. Поедешь?

— Не знаю? А нужно?

Денис изобразил смех.

— Ты спрашиваешь меня, бросившего университет? Я поехал бы не раздумывая. Изменить обстановку всегда полезно. — Он хотел было добавить: «К тому же что тебя держит тут? » — но промолчал.

— Дело в том, что недавно случилась одна вещь, — нерешительно заговорил Маттиа. — В тот день, когда была защита диплома.

— Ммм…

— Там была Аличе и…

— Ну и?

Маттиа помолчал.

— Короче, мы поцеловались, — произнес он наконец.

Денис крепко сжал трубку и сам удивился этому. Он давно уже не ревновал Маттиа — не имело никакого смысла, но в эту минуту прошлое будто вернулось, и в горле возник комок. Он отчетливо представил, как Маттиа и Аличе входят, держась за руки, в кухню у Виолы, и почувствовал язык Джулии Миранди, втиснутый в его рот, словно кляп из полотенца.

— Аллилуйя, — заметил он, стараясь выглядеть довольным. — Значит, поцеловались.

— Да.

Они замолчали, при этом каждому хотелось повесить трубку.

— И ты, выходит, не знаешь, что делать, — с трудом произнес Денис.

— Да.

— Но вы с ней, как бы это сказать…

— Не знаю. Я больше не видел ее.

— А…

Денис провел пальцем по завиткам телефонного провода. На другом его конце Маттиа сделал то же самое, и, как всегда в таком случае, ему представилась спираль ДНК, в которой недоставало близнеца.

— Но цифры есть всюду, — сказал Денис. — И везде одни и те же, не так ли?

— Да.

— Аличе, однако, только тут.

— Да.

— Тогда ты все уже решил.

Денис услышал, как дыхание друга сделалось легче и спокойнее.

— Спасибо, — сказал Маттиа.

— За что же?

Маттиа повесил трубку. Денис постоял еще некоторое время, слушая тишину. Что-то сломалось в нем, словно угасла последняя искорка, тлевшая под пеплом.

«Я правильно ответил», — подумал он.

Потом раздались короткие гудки. Денис положил трубку, вернулся в ванную и снова стал изучать эти проклятые резцы.

— Что с тобой, ангел мой? — спросила Соледад, склонившись к Аличе и желая заглянуть ей в глаза.

С тех пор как Фернанду поместили в больницу, она обедала вместе с Аличе и ее отцом. Им двоим было невыносимо сидеть напротив друг друга. Адвокат делла Рокка больше не переодевался, вернувшись с работы. Ужинал он в пиджаке и галстуке, слегка ослабив его, как если бы заглянул домой на минутку. Разложив на столе газету, он только иногда отрывался от нее, надеясь убедиться, что его дочь ест хоть что-нибудь.

Неизменной частью обеда стало молчание, но оно огорчало только Соледад, которая часто вспоминала шумные застолья в доме матери, когда была ребенком и еще не представляла, что ее ожидает в будущем.

Аличе даже не взглянула на котлету и салат в своей тарелке. Отпивая крохотными глотками воду, она смотрела в стакан, поднесенный к губам, с тем же вниманием, с каким пьют лекарство.

— Ничего, — улыбнулась она Соледад. — Я не очень голодна.

Адвокат делла Рокка перевернул страницу газеты и раздраженно примял ее, прежде чем опустить на стол. Бросив взгляд на нетронутую еду в тарелке дочери, он ничего не сказал и принялся читать что-то прямо с середины статьи, не улавливая смысла.

— Соль, — заговорила Аличе.

— Да?

— Как твой муж завоевал тебя? Первый раз, я имею в виду. Что он сделал?

Соледад на мгновение перестала жевать. Потом продолжила, но медленнее. Первое, что ей вспомнилось, — вовсе не тот день, когда она познакомилась со своим мужем, а то позднее утро, когда, проснувшись, она бродила босиком по дому, разыскивая его. С годами все воспоминания о браке свелись к этим нескольким мгновениям, словно время, прожитое с мужем, было только подготовкой к финалу.

В то самое утро она взглянула на грязные тарелки, оставленные с вечера, на подушки, разбросанные как попало на диване… — все было точно так же, как накануне, даже звуки те же. Но какая-то еле заметная разница ошеломила ее, буквально пригвоздив на середине комнаты. Она с озадачивающей ясностью поняла, что муж ушел.

Соледад вздохнула, изображая свою обычную скорбь.

— Он возил меня с работы домой на велосипеде. Каждый день приезжал за мной на велосипеде, — сказала она. — А потом подарил туфли.

— Вот как?

— Туфли. Белые, на высоком каблуке. — Соледад улыбнулась и показала на пальцах высоту каблука. — Очень красивые, — добавила она.

Отец Аличе шумно вздохнул и поерзал, давая понять, что все это невыносимо. Аличе представила мужа Соледад выходящим из магазина с обувной коробкой под мышкой. Она знала его по фотографии, которая висела у Соль над изголовьем кровати; между гвоздем и рамочкой торчала засохшая веточка оливы.

На мгновение это позабавило ее, но мысли тотчас вернулись к Маттиа и больше не отпускали. Прошла целая неделя, а он все не звонил.

Поеду к нему, решила она и сунула в рот вилку с салатом, как бы показывая отцу: видишь, я поела.

Из-за стола она поднялась, еще жуя:

— Мне нужно идти…

Отец в растерянности вскинул брови:

— А можно узнать, куда ты собралась в такое время?

— В город, — с вызовом ответила Аличе. Потом добавила уже мягче: — К подруге.

Отец покачал головой, как бы говоря: поступай как знаешь. Аличе вдруг стало жаль его, остававшегося таким одиноким с этой своей газетой. Захотелось обнять, рассказать ему все и спросить, что же делать, но уже через секунду сама эта мысль заставила ее содрогнуться. Она повернулась и решительно направилась в ванную.

Отец положил газету на стол и потер уставшие глаза. Соледад еще несколько секунд думала о туфлях с высоким каблуком, а потом, отправив воспоминание восвояси, поднялась, чтобы убрать посуду со стола.

По дороге к дому Маттиа Аличе включила музыку на полную громкость, но, если бы кто-то спросил, что она слушала, она не смогла бы ответить. Она кипела гневом и не сомневалась, что сейчас все испортит, но у нее не было выбора. Этим вечером, вставая из-за стола, она перешла ту невидимую границу, за которой все происходит само собой. Так случилось с ней в детстве, в горах, когда она лишь на какие-то миллиметры сместила центр тяжести вперед, но этого оказалось достаточно, чтобы упасть лицом в снег.

В доме у Маттиа она была лишь однажды и лишь в гостиной. Маттиа исчез в своей комнате, чтобы переодеться, и она, страшно смущаясь, немного поговорила с его матерью. Синьора смотрела на нее с дивана несколько растерянно, если не сказать озабоченно, как будто у Аличе вот-вот вспыхнут волосы или произойдет еще что-нибудь подобное; она даже забыла предложить ей присесть.

Аличе нажала кнопку «Балоссино — Корволи» и рядом с фамилиями загорелся, словно последнее предупреждение, красный диод.

Раздался легкий треск и прозвучал испуганный голос матери Маттиа:

— Кто там?

— Синьора, это Аличе. Простите, что я так поздно, но… Маттиа дома?

На другом конце задумались. Из-за неприятного ощущения, что ее рассматривают, Аличе сместила волосы на правый бок.

Раздался легкий щелчок, и дверь открылась. Прежде чем войти, Аличе в знак благодарности улыбнулась в камеру.

В пустом вестибюле ее шаги звучали громко, в унисон с биением сердца. Больная нога совсем перестала повиноваться и стала как деревянная.

Дверь в квартиру была приоткрыта, но за ней Аличе никто не ждал. Она толкнула створку и спросила:

— Можно?

Маттиа, появившийся в прихожей, замер.

— Чао, — сказал он.

— Чао…

Несколько минут они стояли и смотрели друг но друга, как будто вообще не были знакомы. Маттиа, в домашних тапочках, изо всех сил старался надавить большим пальцем ноги на соседний.

— Извини, что я…

— Ты оттуда? — прервал ее Маттиа как-то странно, словно автомат.

Аличе обернулась, намереваясь закрыть дверь, но не удержала потной рукой круглую медную ручку. Дверь гулко хлопнула, дверная коробка содрогнулась, Маттиа передернула мучительная судорога.

«Что она тут делает? » — подумал он отстраненно, как будто Аличе, о которой он несколько минут назад говорил с Денисом, была другой девушкой, а не этой, явившейся к нему в дом без предупреждения. От нелепой мысли хотелось поскорее избавиться, но неприятное ощущение досады все же осталось.

Аличе прошла вслед за Маттиа в гостиную. Родители ожидали ее стоя, как встречают высоких гостей, но в этом не было никакого радушия.

— Здравствуйте, — поздоровалась она, съежившись.

— Чао, Аличе, — ответила Аделе, но не тронулась с места.

Пьетро, напротив, подошел к ней и ласково провел рукой по волосам; для Аличе это было неожиданно.

— Все хорошеешь, — заметил он. — Как мама?

Аделе, стоявшая позади него с натянутой улыбкой, закусила губу, пожалев, что сама не задала этот вопрос.

Аличе покраснела.

— По-прежнему, — ответила она, стараясь не выдать волнения. — Держится.

— Передай привет от нас, — кивнул Пьетро.

Потом все замолчали, не зная, что бы еще сказать, Маттиа в гостиной уже не было.

Пьетро, казалось, изучал что-то позади Аличе, сама она старалась держаться так, чтобы не припадать на больную ногу. Внезапно она подумала, что ее мать никогда не познакомится с родителями Маттиа, и немного пожалела об этом, но еще больше ее огорчила мысль, что кроме нее никто этого не понял.

— Ты ведь к Маттиа пришла, а мы тут держим тебя, — сказал наконец Пьетро.

Аличе кивнула и прошла мимо него, опустив голову, Аделе она адресовала испуганную улыбку.

Маттиа ожидал ее в своей комнате.

— Закрыть? — спросила она, войдя и указывая на дверь. Вся ее смелость куда-то испарилась.

Он ответил что-то невнятное. Потом сел на кровать, сложив руки на коленях.

Аличе осмотрелась. Комната была небольшая, идеально прибранная, все вещи разложены продуманно и аккуратно, как в витрине магазина, казалось, к ним никто никогда не прикасался. Здесь не было ничего лишнего — ни снимков на стене, ни любимых игрушек, сохранившихся с детства, — ничего, что создавало бы теплую домашнюю атмосферу.

По спине Аличе пробежал холодок, она явно не вписывалась сюда.

— У тебя красивая комната, — все же сказала она, хотя на самом деле так не думала.

— Спасибо, — ответил Маттиа.

Над ними навис целый ворох всего, что они должны были сказать друг другу, но оба старались не замечать этого и смотрели в пол.

Соскользнув вдоль шкафа, Аличе опустилась на пол, здоровое колено она подтянула к подбородку.

— Ну и как себя чувствуют специалисты после получения диплома? — Труднее всего было выдавить улыбку.

Маттиа пожал плечами.

— Точно так же, как и раньше.

— Но ты все-таки недоволен, да?

— Похоже.

Аличе дружески хмыкнула и подумала, что эта неловкость, которая обоим неприятна, какая-то бессмысленная, но все же весьма ощутимая и неустранимая.

— В последнее время в твоей жизни произошло немало событий, — заметила она.

— Да.

Аличе поразмыслила: сказать теперь или позже? Потом она заговорила, хотя от волнения у нее пересохло во рту.

— И что-то хорошее тоже, не так ли?

Маттиа поджал ноги. «Ну вот, приехали», — подумал он и вслух произнес:

— Вообще-то да…

Он прекрасно знал, что должен сделать: должен подняться и сесть рядом с ней, должен улыбаться, смотреть ей в глаза и целовать ее… Все это дело техники, примитивный ряд векторов, которые позволят приблизить и совместить их губы… Ему не хотелось этого, но… следует соблюдать некую последовательность, как при решении математических уравнений.

Он думал было подняться, но матрас удерживал его, словно огромное болото. И тогда Аличе опять взяла инициативу на себя.

— Могу я сесть вон туда? — спросила она.

Он кивнул, хотя в этом не было нужды, и немного подвинулся.

Аличе поднялась, помогая себе руками. На кровати рядом с Маттиа лежал сложенный втрое лист бумаги. Аличе хотела отодвинуть его и, взяв в руки, заметила, что бумага написана по-английски.

— Что это? — спросила она.

— Получил сегодня. Письмо из университета.

Аличе прочитала название города, напечатанное полужирным шрифтом в углу слева, и буквы поплыли у нее перед глазами.

— Что пишут?

— Предлагают оклад.

Аличе почувствовала, как закружилась голова. Ее охватила паника, она сильно побледнела.

— Bay, — выдавила она. — И надолго?

— На четыре года.

Она сглотнула. Она все еще стояла рядом с кроватью. И наконец еле слышно спросила:

— Поедешь?

— Еще не знаю, — ответил Маттиа, почти извиняясь. — А ты что думаешь?

Аличе не ответила. Держа письмо в руках, она уставилась в пространство.

— Так как, по-твоему? — повторил Маттиа, словно она и в самом деле могла не расслышать его вопроса.

— А что — по-моему?

Голос Аличе прозвучал так резко, что Маттиа едва не подскочил от неожиданности. В эту минуту она почему-то подумала о своей матери, лежащей в больнице и напичканной лекарствами. Она тупо взглянула на письмо. Ей захотелось разорвать его, но она положила листок на кровать — туда, куда хотела сесть.

— Это было бы важно для моей карьеры, — сказал Маттиа.

Аличе кивнула с серьезным видом, выставив вперед подбородок, словно во рту у нее был шарик для игры в гольф.

— Хорошо. И чего же ты ждешь? Поспеши. Тем более тут нет ничего, что интересовало бы тебя, мне кажется, — произнесла она сквозь зубы.

Маттиа почувствовал, как вздулись вены на шее. Сейчас он, наверное, расплачется. С того дня в парке ему постоянно хотелось плакать, в горле стоял комок, и никак не удавалось проглотить его. Он никогда не плакал раньше, но после признания Аличе, там, в машине, слезные протоки, которые долго были закупорены, словно открылись, и теперь все, что скопилось в них, стало пробиваться наружу.

— Но если бы я уехал… — заговорил он дрожащим голосом. — Ты меня… — Он замолчал.

— Я? — Аличе посмотрела на него с высоты, как на какое-то пятно на покрывале. — Знаешь, я несколько иначе представляла себе ближайшие четыре года, — сказала она. — Мне двадцать три, и у меня умирает мать. Я… — Она покачала головой. — Но тебе ведь все это безразлично. Так что думай лучше о своей карьере.

Она впервые сослалась на болезнь матери, чтобы задеть кого-то, и не пожалела об этом. В эту минуту она ненавидела Маттиа.

Маттиа ничего не ответил, только стал вспоминать инструкцию, что нужно делать, когда начинаешь задыхаться.

— Так или иначе, не беспокойся, — продолжала Аличе. — Тем более я нашла человека, которому все это небезразлично. И… я пришло, чтобы сказать тебе об этом. — Она помолчала, не задумываясь больше ни о чем. Все опять происходило само собой, она снова катилась по крутому склону, забыв воткнуть в снег палки, чтобы затормозить. — Его зовут Фабио, он врач. Я не хотела, чтобы ты… В общем, вот так.

Она говорила как актриса, каким-то чужим голосом. Слова царапали язык, словно песок. При этом она внимательно смотрела на Маттиа, надеясь уловить хоть малейший признак сожаления, чтобы ухватиться за него, как за соломинку. Но его глаза были слишком темными, чтобы разглядеть в них вспыхнувшую искорку. Она была уверена, что для него ничто не имеет значения, и в желудке у нее что-то перевернулось, словно в пластиковом мешке.

— Я ухожу, — тихо произнесла она, чувствуя себя опустошенной.

Маттиа кивнул и посмотрел в закрытое окно, чтобы удалить Аличе из поля зрения. Это имя — Фабио, — свалившееся, словно с неба, щепкой вонзилось ему в голову, и теперь хотелось только одного, чтобы Аличе ушла.

Он обратил внимание, что вечер тихий, а ветер, должно быть, теплый. Матовый тополиный пух в свете фонарей походил на каких-то крупных насекомых без лапок.

Аличе открыла дверь, и Маттиа поднялся.

Он проводил ее к выходу, отставая на два шага.

Она рассеянно порылась в сумке, лишь бы потянуть время, потом проговорила «о'кей» и вышла.

Прежде чем закрылась дверь лифта, они успели обменяться «чао», которое ничего не означало.

Родители Маттиа смотрели телевизор. Аделе поджала ноги, прикрыв их ночной рубашкой. Пьетро сидел, положив ноги на низкий столик перед диваном, пульт управления был у него на бедре.

— До свидания, — сказали они Аличе, но она не ответила. Казалось, она даже не заметила их.

Маттиа остановился у дивана, у них за спиной.

— Я решил принять предложение.

Аделе всплеснула руками, схватилась за щеки и в растерянности взглянула на мужа. Пьетро слегка повернулся и посмотрел на сына, как смотрят на взрослого человека.

— Хорошо, — сказал он.

Маттиа ушел в свою комнату, взял с кровати письмо и сел за письменный стол. В какой-то краткий миг он понадеялся, что эластичная ткань Вселенной у него под ногами порвется, и он полетит в бездну. Но этого не произошло. Нащупав выключатель, он зажег настольную лампу. Выбрал самый длинный из четырех карандашей, ровно лежавших в опасной близости от края стола. Достал из ящика перочинный нож и принялся оттачивать карандаш над корзинкой для бумаг. Потом сдул тонкую пыль, оставшуюся на его кончике. Чистый лист уже лежал перед ним. Он опустил на него левую руку ладонью вверх и раскрыл пальцы. Провел по ней острым графитом. Помедлил немного, собираясь воткнуть карандаш в пересечение крупных сосудов у основания среднего пальца. Потом глубоко вздохнул и написал на листе: «То the kind attention of the Dean…»[7]

Фабио ожидал ее в дверях. Свет горел всюду — на лестничной площадке, в прихожей, в гостиной. Принимая из ее рук пластиковый пакет с упаковкой мороженого, он обнял ее пальцы своей ладонью и поцеловал в щеку, словно это было вполне естественно в такой ситуации. Он сказал, что платье необычайно идет ей, потому что и в самом деле так думал, а потом, вернувшись к плите на кухне, уже не сводил с Аличе глаз.

Магнитофон выдавал незнакомую Аличе музыку. Скорее, она звучала не для того, чтобы ее слушали, а только как дополнение к заранее продуманному сценарию, не случайно. Стол был накрыт на двоих, горели две свечи, вино уже было открыто, лезвия ножей повернуты к тарелке, что означало — гость желанный, как объяснила в детстве мама Аличе, белая скатерть безупречна, салфетки сложены треугольником, а их кончики стыкуются идеально.

Аличе села за стол и сосчитала тарелки, стоящие перед ней одна на другой, чтобы понять, сколько будет перемен.

Прежде чем выйти из дому, она долго сидела в ванной и смотрела на полотенца, которые Соледад меняла каждую пятницу. В шкафчике над мраморным умывальником она разыскала коробку с косметикой матери и, воспользовавшись ее содержимым, сделала себе макияж. Собираясь накрасить губы, она понюхала помаду, но запах ей ничего не напомнил.

Потом она примерила, одно за другим, четыре платья, хотя давно уже решила, какое выберет: то, что надевала на конфирмацию сына Ронкони. Отец нашел тогда, что оно менее всего подходило к случаю, потому что спина в нем оголена ниже талии да и руки обнажены.

Еще босиком, в голубом платье, декольте которого сияло на светлой коже, словно радостная улыбка, Аличе спустилась на кухню к Соледад и вопросительно подняла брови, желая узнать, что она думает обо всем этом.

— Ты просто великолепна, — ответила Соль и поцеловала ее в лоб, заставив Аличе встревожиться, не испортился ли макияж.

Фабио действовал на кухне весьма и весьма ловко и в то же время с преувеличенной осторожностью, как человек, знающий, что за ним наблюдают. Аличе потягивала вино, заботливо налитое в ее бокал, и алкоголь вызвал в ее желудке, пустовавшем по меньшей мере уже часов двадцать, маленькую бурю. Тепло расходилось по венам, медленно поднималось к голове и, подобно ночному приливу, смывало мысли о Маттиа.

Все это время Аличе посматривала на Фабио. Четкая линия каштановых волос на затылке, довольно широкий таз и неплохо накачанные мускулы, выступающие под рубашкой… Невольно она подумала, как, должно быть, спокойно, когда тебя держат такие руки. Если, конечно, нет никакого другого выбора…

Она приняла его приглашение, потому что рассказала Маттиа о его существовании, потому что теперь уже не сомневалась: никогда уже не будет в ее жизни ничего более похожего на любовь, чем то, что она могла найти здесь…

Фабио открыл холодильник и отрезал от бруска сливочного масла кусок, который, по мнению Аличе, весил примерно восемьдесят или девяносто граммов. Бросив его на сковороду, чтобы закончить с рисом, он погасил конфорку и пару минут помешивал рис деревянной ложкой.

— Ну вот, все готово, — сказал он, вытер руки полотенцем, висевшим на спинке стула, и повернулся к столу со сковородкой в руке.

Аличе с испугом посмотрела на ее содержимое.

— Мне немного, — предупредила она, пальцами показывая сколько; ей было трудно представить, что она сможет проглотить эту суперкалорийную смесь.

— Не любишь?

— Я бы так не сказала, — солгала Аличе. — Просто у меня аллергия на грибы. Но попробую.

Фабио, похоже, искренне огорчился, даже побледнел немного, застыв со сковородкой в руках.

— Черт возьми, мне очень жаль. Я не знал…

— Не страшно, в самом деле, — улыбнулась ему Аличе.

— Хочешь, я…

Аличе дотронулась до его руки. Глядя на ее тонкие пальцы, Фабио просиял, как ребенок, увидевший подарок.

— Я правда попробую, — сказала она, указывая глазами на содержимое сковородки.

— Ни в коем случае, — решительно замотал головой Фабио. — А если тебе потом станет плохо?

Он унес сковородку, и Аличе слабо улыбнулась. Примерно полчаса они болтали о том о сем, сидя перед пустыми тарелками, Фабио пришлось откупорить еще одну бутылку белого вина.

Аличе испытывала неприятное чувство, будто с каждыми глотком теряет частичку себя. Она физически ощущала хрупкую невесомость своего тела в сравнении с массивной фигурой Фабио, который сидел напротив, закатав рукава и оперев локти на стол. Мысль о Маттиа, ставшая постоянной в последние недели, витала в воздухе, как неверная нота, затерявшаяся в общем звучании оркестра.

— Ну хорошо, давай утешимся вторым блюдом, — предложил Фабио.

Аличе почувствовала, что пропала. Она надеялась, что на ризотто все и закончится. Но Фабио достал из духовки лоток, в котором лежали помидоры, баклажаны и желтые перцы, фаршированные чем-то похожим на мясной фарш с панировочными сухарями. Овощи казались огромными, такие ни за что не улягутся в ее желудке.

— Выбирай! — предложил Фабио.

Аличе закусила губу, потом неуверенно указала на помидор, и Фабио, действуя вилкой и ножом как пинцетом, перенес его на тарелку.

— Еще что?

— Достаточно, — ответила Аличе.

— Не может быть! Ты же ничего не ела. При том что столько пила!

Аличе посмотрела на Фабио снизу вверх и на долю секунды возненавидела его, как ненавидела своего отца и свою мать, Соль и всех, кто когда-либо заглядывал в ее тарелку.

— Вот это, — переборов себя, сказала она и указала на баклажан.

Фабио обрадовался. Поухаживав за Аличе, он положил на свою тарелку всех овощей по штуке и принялся за них, с удовлетворением поглядывая на Аличе.

Аличе попробовала начинку, едва подцепив ее кончиком вилки. Кроме мяса в ней были яйца, творог и пармезан; она быстро сосчитала, что одного дня полного голодания совершенно недостаточно, чтобы компенсировать все это.

— Нравится? — спросил Фабио, улыбаясь с полным ртом.

— Очень вкусно, — ответила она, собралась с духом и откусила кусочек баклажана.

Подавляя тошноту, Аличе молча отправляла в рот кусочек за кусочком. Фабио что-то говорил и подливал ей вина, она кивала, но при каждом движении все сильнее ощущала, как баклажан бушует у нее в желудке.

Фабио съел почти уже все, а у нее на тарелке оставался еще помидор, красный и толстый, наполненный этой тошнотворной мешаниной. Если нарезать его и спрятать в салфетку… Но Фабио непременно заметит, ведь рядом нет ничего подходящего, чем можно было бы прикрыться, кроме свечей, уже наполовину сгоревших.

Когда закончилась вторая бутылка вина, Фабио с трудом поднялся из-за стола, чтобы достать третью. При этом он обхватил голову обеими руками и громко простонал:

— Остановись, прошу тебя, остановись.

Выглядело это уморительно, и Аличе рассмеялась.

В холодильнике вина не оказалось.

— Знаешь, родители все прикончили, придется спуститься в подвал, — сказал Фабио. Он беспричинно рассмеялся, и Аличе тоже смеялась, хотя от смеха и болело в животе.

— Смотри никуда не уходи! — приказал он, приставив палец к ее лбу.

— О'кей, — ответила Аличе, и ей сразу же пришла в голову хорошая мысль.

Как только Фабио ушел, она брезгливо взяла маслянистый помидор двумя пальцами и понесла его в туалетную комнату, стараясь держать подальше от носа, поскольку ее начинало тошнить от одного только запаха. В туалете она заперлась и подняла крышку унитаза. Потом рассмотрела помидор. Крупный… Очень… Наверное, следовало бы разрезать… Но ведь мягкий!

«А, плевать», — подумала она и бросила помидор в унитаз.

Помидор издал «плюх! » и, едва не обрызгав ее красивое небесно-голубое платье, удобно расположился в сливе, на самом дне.

Аличе нажала спуск, и вода спасительным дождем обрушилась вниз, но не втянулась, как обычно, в трубу, а с грозным урчанием начала заполнять унитаз. Аличе в испуге отпрянула, так, что больная нога подвернулась. Вода все прибывала и прибывала, а потом вдруг остановилась, заполнив унитаз до краев. Аличе с опаской заглянула в него. На дне, ровно там, где и прежде, как ни в чем не бывало лежал помидор.

Черт… Аличе смотрела на него, наверное, целую минуту, охваченная паникой и в то же время странным любопытством. Ее привел в себя щелчок замка входной двери. Тогда она схватила щетку и с отвращением сунула ее в воду, но помидор не желал никуда двигаться.

— Что же мне делать? — прошептала она.

Почти машинально она снова спустила воду, и теперь вода, перелившись через край, стала растекаться тонким слоем по полу и подбираться к ее нарядным туфлям. Аличе попыталась приподнять рычаг спуска, чтобы остановить поток, но ничего не получилось. Если бы она не сдвинула коврик, лежавший возле раковины, вода потекла бы к двери и оттуда в коридор.

Через несколько секунд потоп прекратился. Но помидор никуда не делся — лежал себе, целый и невредимый, на том же месте. Озеро на полу замерло. Аличе вспомнила, как однажды Маттиа объяснил ей, что существует определенная точка, при которой вода перестает растекаться. Это происходит, когда поверхностное натяжение становится таким сильным, что удерживает жидкость подобно невидимой пленке.

Аличе с ужасом смотрела на сотворенное ею. Не зная, что делать, она опустила крышку унитаза, села на нее, закрыла лицо руками и заплакала. Она плакала из-за Маттиа, из-за своей матери, из-за своего отца, из-за всей этой воды, но больше всего из-за самой себя. Она тихонько произнесла имя Маттиа, словно призывая его на помощь, но оно замерло у нее на губах.

Фабио постучал к ней, но она не шелохнулась.

— Али, у тебя все в порядке?

Аличе видела его силуэт за матовым стеклом двери. Желая скрыть слезы, она потянула носом, но тихонько, чтобы не было слышно, и уже погромче покашляла.

— Да, да, — ответила она. — Минутку, сейчас приду.

В растерянности она осмотрелась, словно и в самом деле не понимала, как оказалась в этой туалетной комнате. Вода все еще капала, просачиваясь из-под крышки, и Аличе на мгновение понадеялась утонуть в этом тонком слое влаги.