Комментарии 43 страница

— Бедняжка! А подумали ли вы в тот момент, что вы связаны словом?

— Так ведь тут дело касалось спасителя и мадонны! Нет, я об этом не подумала.

— Дочь моя, господь принимает жертвы и дары, когда мы приносим их от своих щедрот. Он требует нашего сердца, нашей воли. Но вы не могли принести ему в дар волю другого, с которым вы уже были связаны словом.

— Я поступила дурно?

— Нет, милая, не думайте этого. Я даже верю, что пресвятой деве был угоден порыв вашего опечаленного сердца, и она, быть может, принесла его за вас богу. Но скажите мне: вы никогда и ни с кем не советовались по этому поводу?

— Я не думала, что это дурной поступок и мне надо исповедоваться. А если сделаешь, как сумеешь, что-нибудь хорошее, об этом, известное дело, рассказывать не следует.

— И у вас нет никаких других побуждений, удерживающих вас от исполнения обещания, данного вами Ренцо?

— Что касается этого… по мне… какие же ещё побуждения? Право, не могу сказать… — отвечала Лючия с нерешительностью, которая указывала на что угодно, только не на сомнительность этой мысли; и лицо её, ещё совершенно бледное от болезни, вдруг расцвело настоящим румянцем.

— Верите ли вы, — продолжал старец, опустив глаза, — что бог дал церкви право отпускать и разрешать долги и обязательства, взятые на себя людьми по отношению к нему, если только это поведёт к несомненному благу?

— Да, я верю этому.

— Так знайте же, что мы, поставленные в этом мире заботиться о душах человеческих, имеем в отношении всех, прибегающих к церкви, самые широкие права и что, значит, я могу, раз вы попросите меня об этом, снять с вас всякое обязательство, которое вы могли взять на себя в связи с этим обетом.

— Но разве не грех идти на попятный, раскаиваться в обещании, данном мадонне? Ведь я тогда дала его от чистого сердца… — сказала Лючия, сильно взволнованная внезапным проблеском столь неожиданной, — всё же приходится сказать, — надежды, и вопреки ей, каким-то внезапным страхом, подкрепляемым теми мыслями, которые вот уже столько времени не оставляли в покое её душу.

— Грех, дочь моя? — сказал монах. — Грех прибегать к церкви и просить у служителя её, чтобы он применил власть, полученную им от церкви, а ею от бога? Я был свидетелем того, какими путями приведены были вы оба к тем узам, что вас соединили, и, конечно, если когда-либо мне казалось, что двое людей достойны быть соединёнными богом, так эти двое были вы. И вот я не вижу, почему бы господу богу было угодно разъединить вас теперь. И я благословляю его за то, что он дал мне, недостойному рабу, власть говорить от имени его и вернуть вам ваше слово. И если вы попросите меня, чтобы я снял с вас этот обет, я без колебания сделаю это. И я даже хочу, чтобы вы попросили меня об этом.

— Тогда, тогда… я прошу об этом, — сказала Лючия, и лицо её при этих словах выражало уже только смущение.

Монах знаком подозвал юношу, который стоял в самом дальнем углу, пристально следя (ничего другого ему не оставалось делать) за разговором, в котором он был так заинтересован. Когда Ренцо подошёл, падре Кристофоро сказал уже более громким голосом, обращаясь к Лючии:

— Властью, полученной мной от церкви, объявляю вас освобождённой от обета девственности, отпуская то, что могло быть в этом необдуманного, и снимая с вас всякое обязательство, какое вы могли при этом взять на себя.

Пусть представит себе читатель, какой музыкой прозвучали эти слова для слуха Ренцо. Взгляд его горячо благодарил того, кто произнёс их, и тут же стал искать встречного взгляда Лючии, но тщётно.

— С уверенностью и миром вернитесь к прежним намерениям вашим, — продолжал, обращаясь к ней, капуцин, — снова просите у господа благодати, которой вы просили у него, чтобы стать добродетельной женой; и верьте, что он ещё щедрее даст вам эту благодать теперь, после стольких страданий. А ты, сын мой, — сказал он, повернувшись к Ренцо, — помни, что если церковь вручает тебе эту подругу, то она делает это не для преходящего житейского утешения твоего, которое, будь оно даже полным и без малейшей примеси огорчения, должно завершиться великой болью в минуту расставания. Она делает это, чтобы направить вас обоих на стезю бесконечного утешения. Любите друг друга, как спутники в дороге, с мыслью о предстоящей разлуке и с надеждой соединиться навеки. Возблагодарите небо за то, что оно привело вас к теперешнему состоянию не путём шумных и мимолётных радостей, а путём страданий и бедствий, дабы приготовить вас к сосредоточенной и спокойной радости. Если господь пошлёт вам детей, поставьте себе целью воспитать их для него, внушить им любовь к нему и ко всем людям; тогда и всё остальное приложится. Лючия! Говорил ли он вам, — и падре Кристофоро кивнул на Ренцо, — кого он видел здесь?

— О, падре, говорил!

— Вы будете молиться за него! Будьте усердны в этих молитвах. Помолитесь и за меня!.. Дети мои! Мне хочется, чтобы у вас осталась память о бедном монахе, — и с этими словами он вынул из торбы ларец простого дерева, но отделанный и отполированный с отменной тщательностью, отличающей капуцинов, и продолжал: — В нём остаток хлеба… первого, который я выпросил Христа ради, — того хлеба, о котором вы слышали. Я оставляю его вам: храните его, показывайте своим детям. Они вступят в горестный мир и в печальные времена, будут среди гордецов и искусителей. Скажите им, пусть они всегда прощают, всегда и всё, всё! И пусть тоже молятся за бедного монаха.

И он отдал ларец Лючии, которая приняла его с благоговением, словно реликвию. Затем падре продолжал уже более спокойным голосом:

— Теперь скажите мне, есть ли у вас здесь, в Милане, какая-нибудь опора? Где вы думаете найти приют, когда выйдете отсюда? И кто проводит вас к матери, которую, будем надеяться, бог сохранил в добром здравии?

— Вот эта добрая женщина пока заменяет мне мать: мы выйдем отсюда вместе, вдвоём, и уж она позаботится обо всём.

— Да благословит вас господь, — сказал монах, приближаясь к ложу больной.

— Я тоже благодарю вас, — отвечала вдова, — за утешение, которое вы доставили этим страдальцам, хоть я и рассчитывала навсегда оставить при себе нашу милую Лючию. Покамест подержу её у себя, потом провожу в деревню, передам её матери и, — прибавила она вполголоса, — сделаю ей приданое. У меня много лишнего добра, а из тех, кто должны были пользоваться им вместе со мной, уже никого больше не осталось.

— Этим путём, — ответил монах, — вы можете принести большую жертву господу и сделать добро ближнему. Мне нет надобности говорить вам об этой девушке: я вижу, она стала для вас родной. Остаётся лишь славить господа, который и бичуя умеет показать себя отцом, дав вам обеим найти друг друга и этим явив любовь свою и к той и к другой. — Затем, обращаясь к Ренцо и взяв его за руку, он продолжал: — Ну, а теперь пойдём. Нам с тобой здесь нечего больше делать, мы и так уж оставались тут слишком долго. Идём.

— О падре! — сказала Лючия, — увижу ли я вас ещё? Я выздоровела, а ведь я никакого добра на этом свете не делаю, а вы…

— Давно уже, — ответил старец проникновенным и мягким голосом, — я прошу господа о милости, об очень большой милости — окончить дни мои в служении ближнему. Если ему угодно ныне оказать мне эту милость, надобно, чтобы все, относящиеся ко мне с любовью, помогли мне отблагодарить его. Идём. Передайте Ренцо ваши поручения к матери.

— Расскажите ей то, что вы видели, — сказала Лючия своему жениху, — что я нашла здесь вторую мать, что я приеду вместе с ней как можно скорее и что я надеюсь найти свою маму в добром здоровье.

— Если вам нужны деньги, — сказал Ренцо, — я захватил с собой всё, что вы мне прислали, и…

— Нет, нет, — прервала вдова, — у меня их больше чем достаточно.

— Идём же, — повторил монах.

— До свидания, Лючия! Прощайте и вы, добрейшая синьора, — сказал Ренцо, не находя слов для выражения своих чувств.

— Кто знает, даст ли нам бог снова свидеться всем вместе! — воскликнула Лючия.

— Да будет он всегда с вами и да благословит вас, — сказал падре Кристофоро обеим подругам и в сопровождении Ренцо вышел из шалаша.

Близился вечер, и буря, по-видимому, вот-вот готова была разразиться. Капуцин снова предложил юноше приютить его на эту ночь в своём бараке.

— Компанию я тебе не составлю, но ты по крайней мере будешь под кровом.

Однако Ренцо обуревало страстное желание идти, и у него не было никакой охоты оставаться дольше в подобном месте, когда этим даже нельзя было воспользоваться, чтобы видеться с Лючией и хоть немного побыть с добрым монахом. Что же касается часа и погоды, то для него в эту минуту, можно сказать, всё было совершенно безразлично: день и ночь, солнце и дождь, зефир и трамонтана[cxliii]. Итак, он поблагодарил падре Кристофоро, сказав, что хочет как можно скорее отправиться разыскивать Аньезе.

Когда они были на главной аллее, монах пожал ему руку и сказал:

— Если ты, бог даст, отыщешь нашу добрую Аньезе, передай ей привет и от меня, — и ей и всем тем, кто остался в живых и помнит фра Кристофоро. Пусть молятся за него. Да поможет тебе господь и да благословит он тебя навеки!

— Дорогой падре!.. Мы ещё увидимся? Увидимся ведь?

— Там, наверху, надеюсь.

И с этими словами он расстался с Ренцо, который остался стоять и долго глядел ему вслед, пока не потерял из виду, потом торопливо направился к воротам, в последний раз бросая по сторонам взгляд, полный сострадания к этой юдоли скорби. Вокруг заметно было какое-то необычайное движение: бегали монатти, переносили какие-то вещи, пристраивали навесы у бараков, выздоравливающие тащились туда же и под портики, готовясь укрыться от приближающейся бури.

Глава 37

В самом деле, едва Ренцо переступил порог лазарета и повернул направо, чтобы отыскать тропинку, которая утром привела его к городским стенам, как начали падать редкие капли дождя, крупные и стремительные; ударяясь о белую сухую дорогу, они отскакивали от неё, подымая лёгкую пыль; через минуту они посыпались чаще, и не успел Ренцо выйти на тропинку, уже лило как из ведра. Ренцо, вместо того чтобы беспокоиться, полоскался в этих потоках, наслаждался этой внезапной свежестью, этим шумом, этим шелестом травы и листьев, дрожащих, блестящих от капелек воды, вновь зазеленевших: он дышал полной грудью, и в этом переломе погоды он свободнее и живее почувствовал тот перелом, который произошёл и в его собственной судьбе.

Но насколько же ярче и полнее было бы это ощущение, если б Ренцо мог угадать то, что случилось несколько дней спустя: ведь этот ливень унёс с собою и заразу. После него лазарет если не смог вернуть к жизни всех в нём находившихся, то всё же перестал поглощать новых. Через неделю снова открылись двери домов и лавок, о карантине почти перестали говорить, а от чумы только и осталось, что мелкие следы там и сям — охвостье, которое всегда остаёся на некоторое время после такого бедствия.

Итак, наш путник шёл весело, не задумываясь, где, когда и как устроиться на ночлег, и нужен ли он ему вообще — до того он спешил вперёд, стремясь поскорей добраться до родной деревни, найти там, с кем поговорить, кому всё рассказать, а главное — побыстрее отправиться в Пастуро, чтобы разыскать там Аньезе. Он шёл, совершенно потеряв голову от событий этого дня. Но над всеми этими горестями, ужасами и опасностями всё время парила одна радостная мысль: «Я нашел её; она здорова; она моя! » И тогда он принимался скакать, так что брызги летели от него во все стороны, как от пуделя, вылезшего из воды; иногда он довольствовался лёгким потиранием рук, — и шёл дальше ещё веселее прежнего. Глядя на дорогу, он, так сказать, подбирал те мысли, которые оставил здесь накануне утром, когда направлялся в Милан, и с особенным удовольствием как раз те из них, которые он тогда старался отогнать от себя: сомнения, трудности, как найти её, а если найдёшь, то жива ли она, среди такого множества мёртвых и умирающих! «И я нашёл её живой! » — заключал он.

Мысленно он переносился к самым страшным минутам этого дня, представлял себя с дверным молотком в руках: там ли она, или нет? И этот неутешительный ответ; и не успел он ещё всё понять, как вдруг навалилась эта бешеная свора сумасшедших негодяев. А потом лазарет, целое море, и там он захотел найти её! И нашёл! Он вернулся к тому мгновенью, когда закончилось шествие выздоравливающих; что это был за момент! Какое горе, когда и там её не оказалось. А теперь ему всё всё равно. А это женское отделение! И там, за этим шалашом, когда он совершенно этого не ожидал, он вдруг услышал этот голос, её голос! И потом — увидел её, увидел на ногах! Ну, а дальше? Ведь оставался ещё этот неразвязанный узел обета, затянутый туже, чем когда-либо. Теперь развязан и он. И эта ненависть к дону Родриго, эта вечная злоба, которая обостряла всякое горе и отравляла все радости, — исчезла и она. Так что трудно было вообразить себе более живую радость, не будь неуверенности в судьбе Аньезе, печального предчувствия относительно падре Кристофоро и, наконец, сознания, что чума ещё в самом разгаре.

Под вечер Ренцо прибыл в Сесто. Ливень, казалось, и не собирался переставать. Однако, чувствуя себя бодрее, чем когда-либо, Ренцо, промокший до нитки, зная, как трудно найти приют, да ещё в таком виде, не стал даже и думать о ночлеге. Единственно, что его беспокоило, это разыгравшийся аппетит, ибо его радостное настроение помогло бы ему легко переварить не только скудный суп, предложенный капуцином. Он поглядел по сторонам, не найдётся ли где поблизости пекарни, и нашёл её. При посредстве щипцов и всех прочих церемоний он получил два хлеба, сунул один в карман, другой в рот, и — марш вперёд.

Когда он проходил через Монцу, уже спустилась ночь. Всё же ему удалось найти ворота, которые вывели его на верную дорогу. По правде говоря, это было уже большим достижением, ибо можете себе вообразить, какова была эта дорога и во что она превращалась в такие минуты. Проложенная между двумя откосами (как все тамошние дороги, о чём мы, должно быть, уже говорили в другом месте), наподобие речного ложа, её теперь можно было бы назвать если не рекой, то настоящей сточной канавой. На каждом шагу попадались такие колдобины, что с большим трудом удавалось вытащить оттуда ноги; не говоря уже о башмаках. Но Ренцо справлялся с этим по мере своих сил, не выражая нетерпения, без брани и досады, рассуждая, что всякий шаг, чего бы он ни стоил, ведёт его вперёд, и что ливень когда-нибудь да прекратится, и что в своё время наступит же день, и что путь, который он между тем совершает, будет тогда уже пройден.

Скажу также, что он думал об этом лишь тогда, когда уже был не в состоянии думать о чём-либо другом. Это было своего рода развлечением; ибо мысль его, напряжённо работая, стремилась припомнить события минувших печальных лет; ведь позади было столько всяких затруднений, столько помех, столько минут, когда он готов был уже оставить всякую надежду и считать всё потерянным. И в противовес этому — мечты о совсем ином будущем: встреча с Лючией, свадьба, устройство хозяйства, обоюдные рассказы о минувших превратностях и вся их дальнейшая жизнь.

Как он выходил из положения, когда перед ним оказывалось две дороги? То ли некоторое знание местности да слабый сумеречный свет помогали ему всё время держаться правильной дороги, то ли он угадывал её наудачу, — не сумею сказать вам. Сам он, обычно рассказывавший свою историю с большими подробностями и даже несколько длинновато (что заставляет предполагать, что наш аноним слышал её из его собственных уст и неоднократно), сам он, доходя до этого места, говорил, что об этой ночи он вспоминает словно сквозь сон. Как бы там ни было, к концу этой ночи он очутился на берегу Адды.

С неба лило не переставая, но в какой-то момент ливень перешёл в дождь, а потом стал моросить мелкий-премелкий, тихий и ровный дождичек. Высокие поредевшие облака застилали всё небо сплошным, но лёгким и прозрачным покровом, и сумеречный рассвет позволил Ренцо разглядеть окрестности. Там была его деревня, и то, что он почувствовал при виде её, не поддаётся описанию. Могу сказать лишь, что все эти горы, эта близость Резегоне, вся территория Лекко, всё это стало для него бесконечно дорогим и близким. Взглянул он и на самого себя и убедился в несколько странном своём виде. Говоря по правде, он уже по своему самочувствию догадывался, как он должен сейчас выглядеть: вся одежда пришла в негодность и прилипла к телу; с головы по всему телу текли сплошные потоки, как из водосточной трубы; от пояса до подошв было какое-то грязное месиво, а те места, где его не было, можно было, пожалуй, принять за комья и брызги грязи. И если бы он мог увидеть себя в зеркало во весь рост, с размокшими и обвисшими полями шляпы, с упавшими на лицо и прилипшими к нему волосами, то он показался бы самому себе ещё смехотворнее. Что же касается усталости, может статься, она и была, но он её не чувствовал, а утренняя прохлада после свежей ночи и дождевой ванны лишь подбодряла его и усиливала охоту идти быстрее.

Вот он в Пескато; идёт последнюю часть пути вдоль берега Адды, бросая грустный взгляд на Пескаренико; переходит через мост; дорогами и полями быстро добирается до дома своего гостеприимного друга. Тот только что проснулся и, стоя в дверях, смотрел, какова погода. Он поднял глаза на эту промокшую до нитки, сплошь забрызганную грязью фигуру, скажем прямо, на этого замарашку, в то же время такого оживлённого и неунывающего: в жизни своей не встречал он человека более невзрачного и более счастливого.

— Эге, — сказал он, — ты уже здесь? В такую-то погоду? Ну, как дела?

— Она жива, — воскликнул Ренцо, — жива!

— Здорова?

— Выздоровела, что гораздо лучше. Всю жизнь буду благодарить за это господа и мадонну. Но и дела же, страшные дела! Я потом тебе всё расскажу.

— Ну и вид же у тебя!

— Что, разве хорош?

— Пожалуй, если выжать воду с твоей верхней половины, можно вымыть всю нижнюю. Но погоди-ка, погоди, я тебе сейчас разведу огонь.

— Что ж, я не прочь. Знаешь, где меня прихватило? У самых ворот лазарета. Пустяки! У погоды своё дело, а у меня — своё.

Друг ушёл и вернулся с двумя охапками хвороста. Одну он положил наземь, другую — в очаг и, с помощью оставшихся с вечера угольков, быстро развёл жаркий огонь. Тем временем Ренцо снял шляпу и, встряхнув её два-три раза, бросил на пол. Не так-то легко было стянуть с себя куртку. Затем он вытащил из кармана штанов нож. Ножны оказались совершенно испорченными, точно они находились некоторое время в воде. Он положил их на скамейку и сказал:

— Ну, им тоже здорово досталось, но зато какой дождь, благодарение создателю! А ведь я вот-вот было… Потом расскажу тебе. — И Ренцо потирал руки. — Теперь сделай мне ещё одолжение, — прибавил он: — Помнишь, я оставил у тебя наверху в голице узелок, сходи, принеси-ка его мне, а то ведь, пока высохнет всё, что на мне…

Вернувшись с узелком, друг сказал:

— Думаю, ты не прочь и поесть. Насчёт питья, полагаю, у тебя в пути недостатка не было, а вот по части еды…

— Вчера поздно вечером я успел купить два хлеба, но, говоря по совести, заморил этим лишь червячка.

— Так я тобой займусь, — сказал друг. Он налил в котелок воды, подвесил его на цепь и прибавил: — Пойду подою, когда вернусь с молоком, вода будет в самый раз, приготовим добрую поленту. А ты тут пока управляйся.

Оставшись один, Ренцо не без труда стащил с себя остальную одежду, которая прямо-таки прилипла к телу. Обтеревшись как следует, он переоделся с головы до ног. Друг вернулся и принялся за свой котелок. Ренцо уселся в ожидании завтрака.

— Теперь я чувствую, что устал, — сказал он, — ну, и хороший же кус я отмахал. Всё это, однако, чепуха. Дня не хватит, чтобы рассказать всё, что стало с Миланом! Это надо видеть собственными глазами, потрогать собственными руками. От таких вещей сам себе становишься противен! Я, пожалуй, скажу, что постирушка эта пришлась мне в самый раз. А что эти синьоры собирались там со мной сделать! Услышишь, погоди. Но если бы ты только видел лазарет! Есть от чего растеряться в этой бездне страданий. Ну, будет. Потом всё тебе расскажу… Она живёхонька, и приедет сюда, и будет моей женой, и ты обязан быть в свидетелях, и — чума там или нет, — а мы хоть несколько часочков да повеселимся.

Впрочем, Ренцо сдержал данное своему другу обещание и рассказывал ему обо всём виденном целый день. Тем более что дождь шёл не переставая и друг провёл весь день дома, то присаживаясь возле гостя, то возясь с небольшим чаном и бочонком и занимаясь всякими другими работами в ожидании предстоящего сбора винограда. Во всём этом Ренцо не преминул помочь ему, потому что, как он говаривал, он был из тех, кто устаёт больше от безделья, чем от работы. Однако он не удержался, чтобы не сделать небольшой вылазки к дому Аньезе и взглянуть на заветное окошечко, потирая от удовольствия руки. Вернулся он, никем не замеченный, и сразу лёг спать. Встал до рассвета и, увидев, что дождь прекратился, хотя ещё и не совсем прояснилось, пустился в путь на Пастуро.

Было ещё рано, когда он очутился там: ведь желания поскорее добраться до конца было у него, пожалуй, не меньше, чем у читателя. Он справился об Аньезе, узнал, что она здорова. Ему указали уединённый домик, где она проживала. Юноша направился туда и с улицы окликнул хозяйку. Услыхав его голос, Аньезе опрометью бросилась к окошку, и, в то время как она, разинув рот, собиралась произнести не то какое-то слово, не то восклицание, Ренцо предупредил её словами:

— Лючия выздоровела. Я видел её третьего дня. Она вам кланяется и скоро вернётся. А у меня много, очень много чего порассказать вам.

Неожиданное появление Ренцо, радостная весть, нетерпеливое желание узнать всё поскорее заставили Аньезе засыпать юношу вопросами и восклицаниями. При этом она толком ничего не могла сказать. Потом, забыв о всех мерах предосторожности, к которым она уже давно прибегала, Аньезе сказала:

— Я вам сейчас отворю.

— Погодите: а чума-то? — сказал Ренцо. — У вас её, думается мне, не было.

— У меня не было. А у вас?

— Была. Так вам нужно быть поосторожнее. Я прямёхонько из Милана. И, как вы ещё услышите, можно сказать, по уши залез в эту самую заразу. Правда, я всё на себе сменил, с головы до ног. Но ведь эта гадость иной раз пристаёт прямо как какое-то колдовство. И так как господь до сих пор охранял вас, мне хочется, чтобы вы были поосторожней, пока эта зараза не кончится. Потому что ведь вы — наша милая мама, и мне хочется, чтобы мы весело пожили вместе, да подольше, в награду за все страдания, какие мы претерпели, — я по крайней мере.

— Но… — начала было Аньезе.

— Э, — прервал Ренцо, — никаких «но» не разрешается. Я знаю, что вы хотите сказать; однако послушайте, никаких «но» уже больше не существует. Пойдёмте куда-нибудь на свежий воздух, где можно разговаривать без всякой помехи и без опаски, и вы всё узнаете.

Аньезе указала ему на огород позади дома и прибавила:

— Ступайте туда. Вы увидите там две скамейки друг против друга, они словно нарочно там поставлены. Я в один момент.

Ренцо вошёл в огород и уселся на одной из скамеек. Через мгновенье на другой оказалась Аньезе. И я уверен, что если бы читатель, хорошо осведомлённый обо всех предшествовавших событиях, очутился там третьим и увидел бы собственными глазами, как они оживлённо разговаривали, услышал бы собственными ушами все эти излияния, вопросы, разъяснения, восторги, соболезнования, поздравления, услышал бы и про дона Родриго, и про падре Кристофоро, и про всё остальное, и все эти описания будущей жизни, такие же ясные и определённые, как и описания прошлого, — то я уверен, что он вошёл бы во вкус и не захотел бы уходить. Но иметь весь этот разговор перед собой на бумаге, в немых словах, написанных чернилами, и не найти в нём ни одного нового события, мне кажется, ему едва ли будет интересно, и он предпочтёт вообразить его себе.

В заключение они решили, что следует устроиться всем вместе в Бергамо, в той деревне, где у Ренцо уже была хорошая зацепка. Что же касается срока, то ничего нельзя было придумать, потому что всё зависело от чумы и от всяких других обстоятельств. Как только минует опасность, Аньезе вернётся домой и станет поджидать Лючию, или Лючия уже будет ждать её там. За это время Ренцо не раз сумеет побывать в Пастуро, повидаться со своей матерью и сообщить ей обо всём, что может произойти.

Перед уходом он и Аньезе предложил денег, со словами:

— Вот они все тут, вы видите эти деньги. Я тоже дал обет не дотрагиваться до них, пока всё не выяснится. Теперь, если они вам нужны, принесите сюда миску с водой и уксусом. Я брошу в неё все эти пятьдесят скуди, — такие новенькие и блестящие.

— Не надо, не надо, — отвечала она, — у меня ещё есть деньги, и даже больше, чем мне нужно. Поберегите свою долю, они вам пригодятся на обзаведение хозяйством.

Ренцо вернулся в Пескато, очень довольный тем, что нашёл здоровым и невредимым столь дорогого для него человека. Остаток дня и всю ночь он провёл в доме своего друга. На другой день — снова в путь, но уже в другую сторону, иначе сказать, на свою приёмную родину.

Он застал Бортоло тоже в добром здоровье и уж не в таком страхе потерять его, ибо за эти несколько дней дела и там быстро изменились к лучшему. Уже стало заболевать гораздо меньше народу, да и болезнь была уже не та. Больше не было этих смертельных кровоподтёков и бурных приступов, остались лишь лёгкие лихорадки, в большинстве случаев перемежающиеся, да, самое большее, небольшие бесцветные нарывы, которые поддавались лечению, как простые чирии. Всё вокруг словно внезапно изменилось, — оставшиеся в живых стали выходить из домов, сводить счёты друг с другом, обмениваться взаимными соболезнованиями и поздравлениями. Поговаривали уже о возобновлении работ: хозяева уже подыскивали и задатками обеспечивали себе рабочих, особенно в таких ремёслах, где и до чумы число их было незначительно, как, например, в шёлковом производстве. Без долгих упрашиваний Ренцо обещал кузену — оставив, однако, за собой окончательное решение — снова взяться за работу, как только вернётся со своими, чтобы поселиться здесь. А пока что он занялся самыми необходимыми приготовлениями: нашёл дом побольше, что было теперь, к сожалению, делом лёгким и не очень дорогим, приобрёл мебель и утварь, начав тратить на этот раз из своей казны, впрочем, не очень опустошив её, так как всё было дёшево: вещей было гораздо больше, чем охотников покупать их.

Не знаю, через сколько дней он вернулся в родную деревню, которую нашёл очень заметно изменившейся к лучшему. Он немедленно побежал в Пастуро. Застал Аньезе совершенно успокоенной и готовой вернуться домой в любое время, так что он сам и проводил её туда. Мы не станем говорить о том, какие чувства охватили их, какими словами обменивались они, вместе завидев снова знакомые места.

Аньезе нашла всё в том же виде, в каком и оставила, и при этом она не преминула сказать, что на сей раз, поскольку дело касалось бедной вдовы и бедной девушки, сами ангелы оберегали их дом.

— А в тот-то раз, — прибавила она, — пожалуй, можно было подумать, что взор господень был устремлён в другое место и ему не до нас, потому что он дал унести все наши бедные пожитки, — а вон, смотришь, выходит совсем наоборот, послал мне с другой стороны хорошие деньги, и я смогла привести всё в порядок. Я говорю — всё, но, конечно, это не совсем так. Ведь они унесли вместе с остальным и приданое Лючии, хорошее и всё с иголочки, и его бы нам теперь не хватало. А вот глядите, и оно нам достаётся — с другой стороны. Ну, кто бы мне сказал, когда я в лепёшку разбивалась, готовя первое её приданое: «Ты думаешь, что работаешь на Лючию; эх, ты, глупая женщина! Работаешь, сама не зная на кого: одному небу известно, каким тварям достанется всё это бельё, эти платья. А то, что полагается Лючии, её настоящее приданое, которое пойдёт именно ей, о нём позаботится добрая душа, про которую ты даже и не знаешь, что она существует на свете».

Самой первой заботой Аньезе было приготовить в своём бедном домике самое приличное помещение, какое только возможно, для этой доброй души. Потом она отправилась искать шёлк для размотки и стала коротать время за привычной работой.

В свою очередь и Ренцо не проводил в безделье эти дни, и без того такие длинные. К счастью, он знал два ремесла, — и теперь он опять взялся за сельские работы. Отчасти юноша помогал своему хозяину, которому очень повезло, что в такие горячие денёчки к его услугам оказалась рабочая сила, да ещё такая умелая; отчасти он обрабатывал, а вернее сказать, заново возделывал огородик для Аньезе, совершенно запущенный в её отсутствие. Что касается его собственного участка, то он совсем им не занимался, говоря, что этот парик слишком растрёпанный и что мало двух рук, чтобы привести его в порядок. Он не ступал в него ногой, так же как и в дом: ему было тяжело видеть всё это опустошение, и он уже твёрдо решил отделаться от своего участка и дома за какую угодно цену и на новой родине пустить в оборот всё, что удастся выручить от этой продажи.

Если оставшиеся в живых были друг для друга словно воскресшие из мёртвых, то Ренцо для жителей своей деревни воскрес, так сказать, дважды: все радушно принимали и поздравляли его, каждому хотелось услышать его историю от него самого. Вы, пожалуй, спросите: а как же приказ об аресте? Да очень просто: Ренцо почти совсем забыл о нём, считая, что те, кто могли бы привести его в исполнение, вовсе о нём и не думали, — и он не ошибался. И проистекало это не только от чумы, которая похоронила многое, но и вообще в те времена (как можно было это видеть в разных местах настоящей истории) было обычным явлением, что декреты, как общего характера, так и частного, направленные против отдельных лиц, часто оставались без результата, раз в первый момент они не оказывали никакого действия, — разумеется, в том случае, если дело шло не о какой-нибудь чисто личной вражде власть имущего, которая сообщала декретам жизненность и силу, — совсем как ружейные пули, которые, раз они не попали по назначению, валяются на земле, никому не причиняя ущерба, — неизбежное следствие большой лёгкости, с которой сыпались эти самые декреты. Человеческая энергия имеет свой предел: чрезмерное усердие в отдаче приказаний не оставляло времени для их выполнения. Что идёт на рукава, уж не может пойти на ластовицы.