Комментарии 27 страница

Действительно, было заметно, как по лицу Безыменного пробегали мысли, подобно тому, как в бурную погоду тучи мчатся перед солнечным диском, ежеминутно вызывая смену ослепительного света холодным мраком. Его душа, ещё опьянённая ласковыми речами Федериго и словно помолодевшая и возродившаяся для новой жизни, возносилась к мыслям о милосердии, о прощении и любви, а потом снова падала в бездну под тяжестью страшного прошлого. Он лихорадочно перебирал, какие же из его злодеяний ещё поправимы, что ещё можно оборвать на половине, есть ли средства для этого подходящие и верные, как развязать столько затянутых узлов, что делать с многочисленными соучастниками; можно было растеряться в этом потоке мыслей. Даже вот за это дело, такое лёгкое и такое близкое к осуществлению, он взялся с нетерпением, смешанным с тревогой. Думал о том, что невинное существо сейчас бог знает как страдает, и он, жаждущий освободить её, он-то как раз и заставляет её мучиться. Там, где дорога раздваивалась, погонщик оборачивался, чтобы узнать, какой ему держаться. Безыменный указывал направление рукой и вместе с тем подавал знак торопиться.

Въехали в долину. Что тут почувствовал бедный дон Абондио! Знаменитая долина, о которой он слышал столько страшных историй, и вот он попал в неё! Знаменитые люди, цвет итальянских брави, люди без страха и жалости, — он видит их воочию, встречает их поодиночке, либо по двое, по трое на каждом повороте дороги! Они низко кланяются синьору. Какие смуглые лица! И какие щетинистые усы! Какие страшные глазищи! Дону Абондио казалось, что они как бы спрашивают: «А не отправить ли этого падре к праотцам? » Так что в минуту особенно удручённого состояния он дошёл до того, что произнёс про себя: «Повенчать бы мне их тогда! Хуже того, что теперь, ничего не могло со мной случиться».

Тем временем они продвигались вперёд по каменистой тропинке вдоль потока. По ту сторону его — теснина суровых, тёмных, необитаемых скал; по эту — такие обитатели, что какая угодно пустыня покажется желанной: едва ли хуже чувствовал себя Данте среди Злых ям. [xc]

Вот едут мимо «Страшной ночи». Брави стоят у входа и низко кланяются синьору, поглядывая на его спутника и на носилки. Они не понимают, что всё это означает. Уже утренний отъезд Безыменного, в одиночку, был чем-то загадочным; не менее загадочно было и возвращение. Что за добычу везёт он с собой? И как это он один справился? И почему чужие носилки? И чья эта ливрея? Брави смотрели во все глаза, но никто не трогался с места, — таков был приказ, который отдавал им глазами хозяин.

Начался подъём. Вот они уже наверху. Брави, находящиеся на площадке и у ворот, расступаются по сторонам, давая дорогу. Безыменный подаёт знак не трогаться с места. Удар шпорами, и он обгоняет носилки; погонщику и дону Абондио он подает знак следовать за собой. Въезжает в первый дворик, потом в следующий. Направляется к небольшой дверце, жестом останавливает браво, который подбежал было поддержать стремя, и говорит ему:

— Постереги тут и смотри никого не пускай.

Спешившись, он наскоро привязывает мула к железной решётке, подходит к носилкам и тихо говорит женщине, отдёрнувшей занавеску:

— Подите и утешьте её сейчас же, объясните ей поскорей, что она свободна и находится среди друзей; бог вознаградит вас за это.

Потом он делает знак погонщику, чтобы тот отворил дверцу, приближается к дону Абондио и с просветлённым лицом, какого тот ещё не видел у него и о каком не подозревал, с выражением глубокой радости от сознания, что наконец-то и он может сделать доброе дело, говорит ему так же тихо:

— Синьор курато, я не прошу у вас извинения за беспокойство, причинённое вам из-за меня; вы его терпите ради того, кто щедро вам заплатит, и ради этой его бедняжки. — С этими словами он одной рукой берётся за удила, другой за стремя, чтобы помочь слезть дону Абондио. Выражение лица Безыменного, его слова и обращение вернули жизнь дону Абондио. Он испустил вздох, который вот уже целый час удерживал в груди, не смея вздохнуть, наклонился к Безыменному и, ответив голосом полным почтения: «Что вы! Я сам… сам! » — скатился кубарем со своего мула. Безыменный привязал мула и, сказав погонщику, чтобы он поджидал здесь, вынул из кармана ключ, отпер дверь, вошёл, впустил за собой курато и женщину и, идя впереди, направился прямо к маленькой лестнице… Все трое стали молча подниматься.

Глава 24

Лючия очнулась всего лишь несколько минут назад. Некоторое время она мучительно боролась, чтобы стряхнуть остатки сна, отделить смутные видения от воспоминаний и картин действительности, слишком похожих на мрачные видения ада. Старуха тут же подошла к ней и притворно ласковым голосом сказала:

— Ну, как поспали? Могли бы спать в кровати, — ведь я же столько раз просила вас об этом вчера вечером. — Не получив ответа, она продолжала всё тем же раздражённо-просительным тоном: — Да скушайте же, наконец, кусочек, будьте умницей. Ух, какая вы сердитая! Вам нужно поесть… Да и мне влетит от него, когда он вернётся…

— Нет, нет! Я хочу уйти отсюда, хочу уйти к матери. Хозяин мне обещал это, он сказал: завтра утром. Где хозяин?

— Вышел. Он мне сказал, что скоро вернётся и сделает всё, что вы захотите.

— Он так сказал? Неужели сказал? Так слушайте: я хочу к своей матери, сейчас, сейчас же!

Тут в соседней комнате послышались шаги, потом раздался стук в дверь. Старуха побежала и спросила:

— Кто там?

— Отвори, — мягко произнёс знакомый голос.

Старуха отодвинула засов. Безыменный слегка приоткрыл дверь. Приказав старухе выйти, он тут же впустил в комнату дона Абондио вместе с доброй женщиной. Потом снова закрыл дверь и стал снаружи, а старуху отослал в самую дальнюю часть замка, куда он уже отправил женщину, что сторожила комнату.

Вся эта суета, минута ожидания, первое появление незнакомых лиц опять взволновали Лючию, и хотя её настоящее положение было невыносимым, всё же всякая перемена вызывала в ней лишь подозрения и новый испуг. Оглядевшись, она увидела священника и женщину. Это немножко приободрило девушку. Она всмотрелась повнимательнее: он ли это? И вдруг узнала дона Абондио и уставилась на него, не отрывая глаз, точно завороженная. Женщина, подойдя к Лючии, наклонилась и, глядя на неё с участием, взяв за руки, как бы лаская и вместе с тем помогая подняться, сказала ей:

— Бедняжка моя, идёмте, идемте с нами.

— Кто вы? — спросила её Лючия и, не дождавшись ответа,. ещё раз обернулась к дону Абондио, который стоял в двух шагах от неё с совершенно растроганным лицом. Она опять пристально посмотрела на него и воскликнула: — Это вы? Вы? Синьор курато? Где мы? Бедная я… я теряю рассудок!

— Нет, нет! — отвечал дон Абондио. — Это действительно я, не бойтесь. Видите? Мы здесь для того, чтобы увести вас отсюда. Я в самом деле ваш курато, нарочно приехал сюда, да ещё верхом…

Казалось, все силы разом вернулись к Лючии, она порывисто вскочила, потом ещё раз впилась глазами в лица пришедших и сказала:

— Значит, мадонна послала вас сюда.

— Думаю, что да, — сказала добрая женщина.

— Значит, мы можем уйти? Неужели в самом деле уйти? — заговорила Лючия, понижая голос, робко и боязливо оглядываясь по сторонам. — А все эти люди? — продолжала она с дрожащими от отвращения и ужаса губами. — А этот синьор? Этот человек… Ведь он обещал мне…

— Он тоже здесь, своей собственной особой, нарочно пришёл вместе с нами, — сказал дон Абондио, — он ждёт здесь, за дверью. Пойдём же скорее, не будем заставлять такого важного синьора дожидаться!

Тогда тот, о ком шла речь, толкнул дверь и показался на пороге. Лючия, которая ещё так недавно хотела видеть его, и даже, не имея никакой другой надежды, хотела видеть только его одного, теперь, заметив вокруг дружеские лица и услышав дружеские голоса, не могла подавить в себе внезапного отвращения. Она вздрогнула, затаив дыхание, и прижалась к доброй женщине, спрятав лицо у неё на груди. При виде этого лица, на которое он ещё накануне вечером не мог смотреть открыто, этого лица, побледневшего ещё более, испуганного, со следами долгих страданий и голода, Безыменный неподвижно замер почти у самого порога. Прочтя в этих чертах выражение ужаса, он тут же опустил глаза и ещё несколько минут стоял молча и неподвижно; потом, как бы отвечая на немой вопрос Лючии, воскликнул:

— Всё правда; простите же меня!

— Он пришёл освободить вас; он уже не тот; он стал хорошим, слышите, он просит у вас прощения, — шептала добрая женщина на ухо Лючии.

— Ну, что можно ещё сказать? Поднимите-ка выше голову, не будьте ребёнком. Скорее бы нам уйти отсюда, — говорил ей дон Абондио.

Лючия подняла голову, посмотрела на Безыменного и, увидя его низко склоненное лицо, этот смущённый и растерянный вид, вся охваченная смешанным чувством умиротворения, благодарности и жалости, сказала:

— О синьор мой! Да воздаст вам бог за ваше милосердие!

— А вам — сторицею за то утешение, какое приносят мне ваши добрые слова.

Сказав это, он повернулся, направился к двери и вышел первым. Лючия, вся преобразившаяся, взяв под руку женщину, пошла за ним; дон Абондио замыкал шествие. Они спустились по лестнице и подошли к двери, которая вела во дворик. Распахнув её, Безыменный направился к носилкам, отворил дверцу и, не без некоторой, почти робкой, учтивости (два совершенно новых для него качества! ) взяв Лючию под руку, помог войти ей, а затем и её спутнице. Отвязав мула, он помог и дону Абондио взобраться в седло.

— Не извольте беспокоиться! — сказал дон Абондио и вскочил на мула гораздо проворнее, чем в первый раз. Шествие тронулось, когда Безыменный тоже сел верхом. Он поднял голову, и взгляд его стал по-прежнему властным. Брави, встречавшиеся по пути, отлично видели на его лице печать глубокой думы, какой-то необычайной озабоченности, но они не понимали да и не могли понять ничего больше. В замке ещё не знали о той огромной перемене, какая произошла в этом человеке, а самим догадаться об этом никому, конечно, и в голову не приходило.

Добрая женщина немедленно задёрнула занавески носилок, ласково взяла Лючию за руки и принялась нежно и приветливо утешать её. Заметив, что, помимо усталости от пережитых потрясений, сама запутанность и неизвестность событий мешали бедняжке полностью ощутить радость освобождения, она рассказала ей всё, что считала наиболее подходящим, чтобы разъяснить и, так сказать, направить на правильный путь мысли девушки. Она назвала ей деревню, куда они держали путь.

— А! — сказала Лючия, знавшая, что это поблизости от их деревни. — Благодарю тебя, пресвятая мадонна! Мама моя, милая мама!

— Мы сейчас же пошлём за ней, — сказала добрая женщина, ещё не знавшая, что это уже было сделано.

— Да, да! Господь вам воздаст за это… Но кто же вы? Как вы попали…

— Меня послал наш курато, — отвечала та, — потому что синьор этот — господь тронул его сердце! (слава господу! ) — пришёл к нам в деревню поговорить с синьором кардинал-епископом (а он у нас в гостях, этот святой человек), ну и покаялся в своих прегрешениях и хочет изменить свою жизнь. Вот он возьми и расскажи кардиналу, что приказал похитить бедную невинную девушку — это, значит, вас-то — по уговору с другим, который бога не боится; только курато наш не сказал мне, что это за человек.

Лючия подняла глаза к небу.

— Может быть, вы его и знаете, — продолжала женщина, — ну да ладно; так вот, синьор кардинал и решил, что раз, мол, тут идёт дело о молодой девушке, стало быть, нужна для компании женщина, и приказал нашему курато подыскать кого-нибудь, а курато, по доброте своей, обратился ко мне…

— Да наградит вас господь за доброту вашу!

— Ну, так вот, голубушка моя, что же дальше? Синьор курато мне и сказал, что надо вас утешить да постараться сразу успокоить, ну и растолковать, каким чудом спас вас господь…

— Да, именно чудом… заступничеством матери божьей…

— Стало быть, вам не следует падать духом и простить тому, кто причинил вам зло; надо радоваться, что бог проявил к нему милосердие, и даже молиться за него; ведь это зачтётся и вам, а к тому же и душу себе облегчите.

Лючия отвечала ей взглядом, который красноречивее всяких слов говорил, что она соглашается со всем, причём с такой кротостью, что трудно выразить это словами.

— Славная вы девушка! — продолжала женщина. — Ну, а как ваш курато тоже оказался в нашей деревне (уж и набралось же их со всех сторон! Пожалуй, хватило бы на четыре праздничных обедни), то синьор кардинал придумал послать и его за компанию, да проку-то из этого не вышло никакого. Я уж слышала, что он никудышный человек, а тут уж и сама увидела, что он совсем бестолковый, не лучше цыплёнка в пакле.

— А этот… — спросила Лючия, — этот, который стал хорошим… а кто он?

— Как? Вы не знаете? — сказала женщина и назвала его имя.

— О боже милосердный! — воскликнула Лючия. Сколько раз слышала она, с каким ужасом упоминалось это имя в бесчисленных рассказах, в которых человек этот неизменно выступал подобно чудовищу из страшной сказки. И вот теперь, при мысли, что она была в его страшной власти, а сейчас находится под его милостивым покровительством; при мысли о такой ужасной опасности и таком неожиданном спасении; думая о том, чьё это было лицо, которое она видела сначала угрюмым, потом взволнованным и, наконец, смиренным, — она была совершенно потрясена и лишь изредка восклицала:

— О милосердие божие!

— Да, это поистине великое милосердие, — говорила её спутница, — полмира вздохнёт с облегчением. Подумать только, сколько народу он держал в вечном страхе, а вот теперь, как мне сказал наш курато… да что там, стоит посмотреть на него, — святой да и только! Ну, и дела его говорят сами за себя…

Сказать, что эта добрая женщина не сгорала от любопытства узнать несколько подробнее о приключении, в котором ей довелось принять участие, значило бы утаить правду. Однако к чести её надо добавить, что, проникшись почтительным состраданием к Лючии, чувствуя до некоторой степени важность и значение порученного ей дела, ей и в голову не приходило задать Лючии какой-нибудь нескромный или праздный вопрос. Все слова, которые она произносила в пути, были словами ласки и утешения.

— Ведь вы бог знает как давно не ели!

— Да уж не помню… порядочное время!..

— Бедненькая! Вам бы надо подкрепиться.

— Да, — слабым голосом ответила Лючия.

— У меня дома, благодарение богу, мы сразу найдём чего-нибудь. Потерпите, теперь уж недалеко.

Лючия в изнеможении откинулась в самую глубь носилок и как будто задремала. Тогда добрая женщина оставила её в покое.

Для дона Абондио это возвращение, разумеется, было не столь тревожно, как давешняя поездка; однако и это тоже нельзя было назвать увеселительной прогулкой.

Когда неосновательный страх его прошёл, он сначала почувствовал полное облегчение, но затем его стали терзать сотни других неприятных мыслей, подобно тому, как бывает, когда вырвут с корнями большое дерево: некоторое время почва остаётся пустой, но потом вся порастёт сорными травами. Он стал восприимчивее к окружающему миру. И в настоящем и в мыслях о будущем у него, к сожалению, было слишком много причин для беспокойства. Он чувствовал теперь гораздо сильнее, чем в первый раз, неудобство этого способа передвижения, к которому он не очень-то был привычен, особенно вначале, при спуске из замка в долину. Погонщик, поощряемый знаками Безыменного, усердно подгонял своих мулов; оба оседланные мула, не отставая, следовали позади тем же аллюром. Отсюда происходило то, что в некоторых наиболее крутых местах бедный дон Абондио раскачивался и валился вперёд, словно его поднимали сзади рычагом, и чтобы сохранить равновесие, хватался рукой за седельную луку. Однако он не осмеливался попросить, чтобы ехали потише, да, с другой стороны, ему и самому хотелось как можно скорее выбраться из этих мест. Кроме того, там, где дорога проходила по круче, по гребню, мул, верный своей природе, словно назло, всё время старался держаться края и ступал по самому откосу, так что дон Абондио видел под собой почти отвесный скат или, как ему казалось, — пропасть.

«И ты тоже, — говорил он про себя, обращаясь к животному, — по своей проклятой склонности лезешь туда, где опасно, когда есть столько тропинок! » — и он тянул поводья в другую сторону, но тщётно. Дело кончилось тем, что, взбешенный и напуганный, он целиком отдал себя на произвол мула.

Брави уже не внушали ему такого страха с тех пор, как он лучше узнал образ мыслей их господина. «Однако, — при этом рассуждал он, — если весть об этом великом обращении распространится по всей долине, пока мы ещё не миновали её, кто знает, как они её истолкуют! Кто знает, что из этого произойдёт! А ну как они вообразят, что я явился к ним в роли миссионера! Горе мне! Ведь они замучают меня! » Хмурый вид Безыменного не внушал ему беспокойства. «Чтобы держать в повиновении эти рожи, — размышлял он, — нужно по меньшей мере вот такое лицо; я ведь это тоже понимаю; но зачем же именно я оказался в этой компании! »

Но вот, наконец, спуск прекратился и они выбрались окончательно из долины. Нахмуренное чело Безыменного постепенно прояснилось. Да и дон Абондио принял более подобающий вид, он перестал втягивать голову в плечи, расправил руки и ноги, несколько приободрился и производил совсем другое впечатление; он стал дышать свободнее и, успокоившись душой, предался размышлениям о всевозможных будущих опасностях.

«Что скажет эта скотина, дон Родриго? Этаким манером остаться с длинным носом, потерпеть афронт, да ещё с такой издёвкой, можно себе представить, какая это для него горькая пилюля. Теперь-то он начнет беситься по-настоящему. Пожалуй, теперь он и за меня возьмётся, раз я оказался замешанным в эту передрягу. Если у него тогда хватило духу подослать этих двух чертей, что разыграли со мной такую штуку на дороге, так кто его знает, что он сделает теперь! Со светлейшим синьором ему тягаться не под силу, этот орешек ему не по зубам; тут придётся только грызть удила.

А желчь-то в нём кипит, на кого-нибудь захочет же он её излить. Чем кончаются такие дела? Удары всегда приходятся понизу, а клочья-то разлетаются во все стороны. Лючию светлейший синьор, безусловно, позаботится устроить в безопасности; того незадачливого паренька теперь не достать, да он уж и получил своё; вот от меня одного клочья-то и полетят. Разве не жестоко, если после всех этих напастей и волнений мне, здорово живёшь, придётся отдуваться за всех. Что же теперь сделает светлейший синьор для моей защиты, после того как он впутал меня в эту историю? Может он поручиться, что этот окаянный не выкинет со мной какой-нибудь штуки почище первой? К тому же у монсиньора столько дел в голове, столько всяких забот, — где уж тут уследить за всем! Ведь иной раз бывает, что оставляют дела в ещё более запутанном состоянии, чем когда начинают. Те, что делают добро, делают его оптом: получат кое-какое удовлетворение — и с них довольно. Нет у них охоты утруждать себя и следить за всем делом до конца. А вот те, кто любит творить зло, просто из сил выбиваются, чтобы довести свои козни до конца, ни на миг не находят себе покоя, потому что червяк этот так их и точит.

Пойти, что ли, сказать, что я явился сюда по срочному приказанию светлейшего синьора, а не по своей воле? Тогда, пожалуй, покажется, что я хотел стать на сторону беззакония. О господи! Это я-то — на стороне беззакония! Много я получаю от этого удовольствия! Ну, ладно, попробую-ка лучше рассказать обо всём, как есть, Перпетуе, а она пусть потом раззванивает повсюду. Только бы монсиньору не пришла в голову блажь огласить дело, разыграть какое-нибудь ненужное представление и меня в него впутать. Как бы там ни было, немедленно по приезде, если окажется, что он уже ушёл из церкви, побегу к нему откланяться; а если он ещё не отбыл, попрошу передать мои извинения, а сам — прямёхонько домой. У Лючии опора надёжная, я ей больше не нужен, а после такой пертурбации я тоже имею право рассчитывать на отдых. А ну как монсиньор из любопытства вдруг захочет узнать всю историю и мне придётся отчитываться в этой заварухе с венчанием… Этого только недоставало! А ну как он вздумает навестить и мой приход!.. Эх, будь что будет! Не стану расстраиваться раньше времени. И без того забот полон рот. На всякий случай запрусь-ка я дома. Пока монсиньор в наших краях, дон Родриго не посмеет выкинуть какую-нибудь штуку. А потом — что потом? Ох, чувствую, несладки будут мои последние денёчки».

Компания прибыла на место, когда церковная служба ещё не успела отойти; проехав сквозь ту же толпу, пришедшую в не меньшее волнение, чем в первый раз, шествие разделилось. Оба всадника свернули в сторону, на небольшую площадь, в глубине которой находился дом приходского курато. Носилки двинулись дальше, к дому доброй женщины.

Дон Абондио сделал так, как задумал. Едва спешившись, он рассыпался в любезностях перед Безыменным и попросил его извиниться за него перед монсиньором — ему-де необходимо незамедлительно вернуться в свой приход по неотложным делам. Он пошёл за своим конём, как он выражался, то есть попросту за палкой, которую оставил в углу приёмной, и пустился в путь. Безыменный стал дожидаться возвращения кардинала из церкви.

Усадив Лючию на лучшее место у себя в кухне, добрая женщина засуетилась, чтобы приготовить ей кое-что из еды, отмахиваясь, с грубоватой сердечностью, от всяких благодарностей и извинений, которые Лючия то и дело старалась ей выразить.

Живо подкинув хворост под котелок, в котором плавал жирный каплун, хозяйка, дождавшись, когда бульон закипел, налила полную миску, положив туда предварительно несколько ломтиков хлеба, и поставила её, наконец, перед Лючией. При виде того, как к бедняжке с каждой ложкой приливали силы, хозяйка вслух поздравляла себя с тем, что всё это произошло в такой день, когда, по её выражению, кошки не было в печке.

— Теперь все ловчатся приготовить хоть что-нибудь, — прибавила она, — кроме самых последних нищих, которым с трудом удаётся иметь хлеб из вики и поленту из кукурузы; нынче, однако, все норовят урвать что-нибудь у такого щедрого синьора. Мы, хвала небу, не в таком положении: при ремесле моего мужа да при том, что даёт нам земля, мы кое-как сводим концы с концами. Кушайте себе на здоровье, не стесняйтесь, вот скоро и каплун поспеет, тогда вы подкрепитесь поосновательнее!

С этими словами она снова принялась хлопотать насчёт обеда и уборки стола.

Между тем Лючия, едва ощутив, что силы к ней возвращаются и на душе становится спокойнее, принялась приводить себя в порядок как по привычке, так и из свойственного ей чувства опрятности и скромности. Она расчесала и заплела потуже сбившиеся и растрепавшиеся косы, поправила на груди платок. И вдруг случайно пальцы её коснулись чёток, которые она в прошлую ночь надела на себя. Взгляд её упал на них. В сознании вспыхнула мгновенная тревога; воспоминание о данном обете, до этой минуты подавленное и заглушенное столькими переживаниями, сразу воскресло в ней со всей яркостью и отчётливостью. И тогда все силы её души, только было вернувшиеся к ней, снова покинули несчастную, и, не будь душа её закалена всей чистотой молодой жизни, покорностью и верой, ужас, охвативший Лючию в эту минуту, мог бы перейти в отчаяние. Среди вихря мыслей, которых нельзя выразить никакими словами, первое, что пришло ей в голову, было: «Несчастная, что я наделала! » Но не успела она подумать это, как ею овладел ужас.

Она вспомнила, при каких обстоятельствах дала обет, ту невыносимую тоску, полное отсутствие надежды на спасение, весь жар своей молитвы, всю глубину чувства, с каким она принимала его. И вот теперь, когда она получила избавление, ей казалось кощунственной неблагодарностью раскаяться в данном обещании — изменой богу и мадонне. Ей казалось, что такое вероломство навлекло бы на неё новые и ещё более страшные беды, когда нельзя будет уповать даже на молитву. И она поспешила отречься от своего мимолётного раскаяния.

С благоговением сняла она с шеи чётки и, держа их в дрожащей руке, подтвердила, возобновила свой обет, вознося в то же время скорбные мольбы о том, чтобы господь дал ей силы выполнить его и уберёг от мыслей и дел, которые, если и не смогут поколебать её душу, то слишком смутят её. Ренцо далеко, нет никакой надежды на его возвращение. И эта дальность расстояния, которая до сих пор была для неё так горька, теперь показалась ей перстом провидения, направлявшего оба эти события к одной и той же цели: Лючия старалась найти в одном оправдание тому, чтобы быть довольной другим. А вслед за этим ей стало казаться, что ведь провидение, чтобы завершить своё начинание, найдёт способ сделать так, чтобы и Ренцо тоже смирился, больше не думал о ней. Но при этой мысли, только что пришедшей ей в голову, чувства Лючии пришли в полное смятение. Бедная Лючия, чувствуя, что сердце её готово раскаяться в своём решении, снова обратилась к молитве, к поддержке, к борьбе, из которой она вышла, если позволено так выразиться, подобно усталому и израненному победителю, торжествующему над поверженным — не скажу убитым — врагом.

Вдруг послышался топот ног и шум весёлых голосов. То возвращалась домой из церкви небольшая семья хозяйки. Подпрыгивая, вбежали в комнату две девочки и мальчик. Они на мгновение остановились, с любопытством поглядывая на Лючию, потом бросились к матери, окружив её со всех сторон. Кто спрашивал имя незнакомой гостьи, да как, да что, да почему, кто торопился рассказать про виденные диковинки, — добрая женщина на всё это отвечала: «Да тише вы, тише! »

За ними более спокойным шагом, с выражением сердечной заботливости на лице вошёл хозяин дома. Он был, мы ещё не сказали об этом, портной — один на всю деревню и на всю округу, — грамотей, действительно не один раз перечитавший «Легенды о святых», «Гверино — раба» и «Королевичей французских»[xci]. Он слыл в тех местах человеком способным и учёным. Однако он скромно отклонял всякие похвалы, причём говаривал только, что ошибся в призвании и что, пожалуй, если бы он пошёл учиться вместо многих других, то… Вместе с тем это был добряк, каких мало. Когда курато при нём просил его жену согласиться поехать из чувства милосердия, он не только одобрил это, но даже был готов уговаривать её. А теперь, когда богослужение со всей его пышностью, это огромное стечение народа и особенно проповедь кардинала, что называется, всколыхнули в нём все добрые чувства, он возвращался домой в нетерпеливом ожидании, желая поскорее узнать, как же обошлось дело, и увидеть спасённую невинную бедняжку.

— А вот и мы, — сказала ему, когда он вошёл, добрая женщина, указывая на Лючию. Та так и вспыхнула, поднялась и стала лепетать какое-то извинение. Но он, подойдя к ней, прервал её радушным приветствием:

— Добро пожаловать, добро пожаловать! Вы — божье благословение в нашем доме. Как я рад видеть вас здесь! Да я был уверен, что вы достигнете надёжной гавани, ибо я не знаю ещё случая, чтобы господь, начиная творить чудо, не доводил его до хорошего конца; во всяком случае я рад видеть вас здесь. Бедная вы девушка! И всё же это великое дело — пережить чудо.

Да не подумают, что он один называл так это событие, потому что читал «Легенды о святых». По всей деревне и по всей округе, пока жива была память об этом случае, только так о нём и говорили. Да, сказать по правде, вспоминая все трудности, которые сопутствовали событию, другого слова и не подберёшь.

Приблизившись незаметно к жене, которая снимала с цепи котелок, он потихоньку сказал ей:

— Ну как, всё прошло благополучно?

— Преотлично… я тебе потом всё расскажу.

— Ладно, ладно, на досуге!

Быстро собрав обед, хозяйка взяла Лючию за руку, усадила её за стол и, отрезав крылышко каплуна, положила перед девушкой. Хозяйка с мужем тоже уселись и наперебой стали уговаривать свою усталую и смущённую гостью покушать. Портной, проглотив первый кусок, начал с большим азартом разглагольствовать, прерываемый ребятишками, которые уплетали птицу, сидя вокруг стола. Они действительно перевидали за этот день слишком много занятных вещей, чтобы удовлетвориться ролью простых слушателей. Отец описывал торжественную церемонию, затем перевёл разговор на чудесное обращение. Но самое большое впечатление произвела на него проповедь кардинала, и к ней он всё время возвращался.

— Такой важный синьор, — говорил он, — и вдруг — стоит перед алтарём, как самый простой курато…

— А какая у него золотая штука на голове… — выпалила одна из девочек.

— Помолчи немного! Подумать только, говорю я, такой важный синьор, такой учёный человек; он, сказывают, прочитал все книги, какие есть на свете — чего не случалось ни с кем другим даже и в Милане. И вот, надо же, он умеет приноровиться и так рассказать обо всём, что все понимают…

— Я тоже поняла, — вставила другая маленькая болтунья.

— Замолчи ты! Туда же! Что ты там поняла?

— Я поняла, что он объяснял евангелие вместо синьора курато.

— Ну и помолчи! Я не говорю уже про тех, кто кое-что разумеет, те, конечно, поймут. Но даже самые крепкоголовые, самые тёмные люди и те следили за нитью его речи. Подите теперь и спросите их, сумеют ли они повторить то, что он сказал… Куда уж тут! вы ни одного слова у них не выудите, зато смысл их запал им в душу. Он даже имени синьора ни разу не произнёс, а все поняли, что именно его он имел в виду. Да, наконец, достаточно было посмотреть, как у него слёзы навертывались на глаза. И тут весь народ — тоже в слёзы…

— Это верно, — не удержался мальчик, — чего это они все распустили нюни, совсем как дети?

— Помолчи ты немного… На что уж у нас здесь твёрдые сердца! А он вразумительно сказал нам, что хоть и голод сейчас, а надо благодарить создателя и не роптать: делать, что можешь, как-нибудь изворачиваться, помогать друг другу, а главное — не роптать. Ибо несчастье не в страдании, не в бедности, несчастье в том, что мы творим зло. И это у него — не только прекрасные слова: все мы знаем, что сам он живёт как бедняк и отнимает у себя кусок хлеба, чтобы отдать его голодным, хотя он мог бы больше всякого другого жить в роскоши. И какое же получаешь удовольствие, слушая проповедь такого человека; он не то, что другие: делайте то, что я говорю, не делайте того, что я делаю. А потом он так понятно сказал, что даже простой человек, не синьор, если у него есть больше необходимого, обязан помочь тому, кто в нужде.