|
|||
Глава шестая 4 страница– Надо оснастить помпы, мистер Герви. И мне сдается, что стоит попробовать поднять грот‑ марсель.
Покой, покой. Мадагаскар и Коморы остались за кормой, измочаленная развалина с тянущимися следом обрывками канатов и работающими день и ночь помпами превратилась, насколько это позволяли мастерство и ограниченный запас краски, в щеголиху. Опытный глаз обратил бы внимание на многочисленные сплесненные концы и странный недостаток шлюпок на рострах, удивился причудливому дополнению к рулю, и заметил, что несмотря на умеренный попутный ветер корабль не несет ничего выше марселей. Фрегат не отваживался: хотя благодаря новой фор‑ стеньге и свежей краске он выглядел «как картинка», его внутренняя конструкция сильно пострадала. Джек так часто поминал про толстые концы обшивных досок и висячие кницы, что Стивен не выдержал: – Капитан Обри, если, насколько я уяснил, эти ваши толстые концы и висячие кницы не могут быть отремонтированы без захода в док, а это в трех тысячах миль отсюда, то не могли бы вы перестать без умолку трещать об этом, и принять неизбежное с приличествующей тому внешней невозмутимостью? Если мы развалимся, значит развалимся, и так тому и быть. Что до меня, то я не сомневаюсь, что мы придем в Бомбей. – Но ты‑ то не знаешь, а я знаю, – вскричал Джек, – что у меня на борту ни одного‑ разъединого десятидюймового шипа не осталось! – Да сохранит тебя Бог, дружище, вместе с твоими десятидюймовыми шипами, – отозвался Стивен. – Еще бы я об этом не знал – ты же последние двести лиг твердишь о них заодно с этими твоими висячими кницами и двушкивными блоками каждый день, да и ночь тоже, когда говоришь во сне. Покорись! Покорись провидению, или хотя бы возноси к небесам свои стенания молча. – Ни единого десятидюймового шипа, ни одной мачты или реи, за исключением отремонтирванных, – пробормотал Джек, качая головой. Так и было, и тем не менее мистер Стенхоуп, его свита, а теперь даже доктор Мэтьюрин с выводящим из себя самодовольством твердят, как‑ де это превосходно, какой удобный способ путешествия! – дилижанс на магистральной дороге в подметки не годится – только его они будут рекомендовать своим друзьям. Ну разумеется, для пассажиров все превосходно: спокойное море, бодрящий ветерок, размеренно несущий их в теплые воды, но уже на широте острова Иль‑ де‑ Франс Джек, плотник, боцман, да и все прочие знающие толк в морском деле офицеры жадно оглядывали горизонт в поисках какого‑ нибудь французского приватира – сколько радости доставила бы им запасная стеньга, реи, сотня саженей полуторадюймового троса! Они глядели изо всех сил, но Индийский океан был столь же пустынен, как Южная Атлантика – здесь даже киты не встречались. Фрегат нес их все дальше в теплые моря, но вокруг было пустынно, будто они одни спаслись из девкалионова потопа, будто суша вообще исчезла с лица земли, и снова рутина корабельной жизни смешала представления о времени и реальности, и путешествие казалось бесконечным сном, сном повторяющимся день за днем, под одним и тем же небом, и прерываемым лишь грохотом орудий, готовящихся к отражению врага в существование которого невозможно было поверить.
Стивен уложил пистолеты, протер стволы платком и закрыл крышку. Пистолеты были горячими после стрельбы, но бутылка, подвешенная на фока‑ рее, так и болталась нетронутая. Впрочем, это не вина пистолетов – лучших образчиков мастерской Джо Ментона – казначей‑ то трижды попал в цель. Да, Стивен стрелял с левой руки – правая тяжелее пострадала в Порт‑ Маоне – но год назад он наверняка сшиб бы бутылку, что с левой, что с правой. Слишком резко? Сильновато сжимает? Он вздохнул, и размышляя о природе мышечной и нервной координации полез на крюйс‑ марс. Мистер Эткинс провожал его взглядом, все более убеждая себя, что затеять с ним дуэль по прибытии в Бомбей будет делом безопасным. Добравшись до путенс‑ вант, Стивен пришел к неожиданному выводу: если его тело не подчиняется ему на один лад, значит, подчинится на другой. Он ухватился за канат, идущий от платформы снаружи, и вместо того, чтобы пробраться через снасти, с хрипом стал карабкаться по ним, вися под отрицательным углом в сорок пять градусов спиной к морю. Таким что он достиг марса на манер, как это делают моряки – настоящие матросы, а не салаги, подвластные закону тяготения. Бонден глядел вниз через собачью дыру – обычный путь, которым всегда пользовался Стивен – дорога безопасная, прямая, здравая, но бесславная, – и его безуспешная попытка скрыть изумление, когда он обернулся назад, пролила бальзам на душу Стивена – уцелевший в его душе уголек тщеславия зардел ярким пламенем. Разминая натруженную руку – тем самым неизбежно умаляя эффект, – доктор произнес: – Перейдем сразу к стихам, – на большее дыхания ему не хватило, и он замолчал, будто задумавшись, а на самом деле дожидаясь, пока сердцебиение не нормализуется. – К стихам. Вы готовы, Баррет Бонден? Тогда вперед.
Так сквозь бури к богатствам востока пойдем, Но Мыс обогнув, отбросим страх: Здесь ровный пассат в паруса возьмем И очутимся мы на пряных берегах.
– Отличные стихи, сэр, – сказал Бонден. – Не хуже, чем у Дибдина. Если у вас возникнет мысль покритиковать их, чего мне вовсе не хочется, можете сказать, что мистер маленько напутал с пассатами – он скорее всего имел в виду муссоны, как мы их называем на море. Что до богатств, ну, это поэтическое преувеличение, чистой воды чушь. Ну пряности может быть, против пряностей я ничего не имею, так же как против «пряных берегов», хотя большинство из них воняет дерьмом, прошу прощения, особенно в индийских портах. Но вот богатства – тут прям смех: ха‑ ха‑ ха. Да, сэр, за исключением нескольких каперов у островов Иль‑ де‑ Франс и Реюньон во всем этом проклятом Индийском океане ни одного приза не найдешь, до самой Явы. Это после того, как адмирал Ренье очистил Тринкомали. Разве что встретим адмирала Линуа на его семидесятичетырехпушечнике – того самого, что устроил такую погоню за старушкой «Софи». Храни нас бог, адмирал был веселым джентльменом, помните его, сэр? Еще бы Стивен не помнил его, как и ту ужасную гонку на Средиземном море – потерю корабля, плен. Когда из люка появилась физиономия Кэллоу, передавшего доктору наилучшие пожелания капитана и вопрос, не желает ли он переменить сюртук, мечтательная улыбка на лице Бондена исчезла, а книга была сунута за пазуху. – С какой стати мне нужно менять сюртук? – воскликнул Стивен. – Да и кроме того, на мне вообще сюртука нет. – Возможно, капитан полагает, что вам будет уместно надеть его, идя на обед к мистеру Стенхоупу, сэр. Этакий вежливый намек с его стороны. До трех склянок всего несколько минут, песок почти вытек. А еще капитан очень просит вас, сэр, спуститься вниз… спуститься вниз обычным путем. – Обед у Стенхоупа…, – вполголоса пробормотал Стивен. Он поднялся и посмотрел на простиравшийся внизу квартердек, на котором, помимо капитана, толпились облаченные в парадные мундиры все офицеры фрегата. Именно так. Приглашение совершенно вылетело у него из головы. Как далек казался этот квартердек, заполненный синими мундирами, красными мундирами, полудюжиной черных сюртуков и снующими между ними матросами. Расстояние по вертикали не велико – футов около пятидесяти – и все‑ таки как далек! Ему были знакомы все там стоящие, некоторым он симпатизировал, Баббингтона и Пуллингса любил, и все же ощущал себя среди них словно в вакууме. Это ощущение завладело им теперь, хотя поднятые лица подмигивали или кивали ему. Он просунул ноги сквозь собачью дыру, и с мрачным выражением на лице начал трудное нисхождение. «Такой населенный корабль, такой замкнутый мир, торопливо движущийся вперед, окруженный собственным вакуумом. Каждый человек в нем, без сомнения, изолирован по своему. Перечитывая всего лишь вчера свой дневник, я пришел к тому же выводу: погруженный в себя человек, живущий среди бледных теней. Это совсем не соответствует насыщенной, стремительной жизни на переполненном корабле. На страницах дневника мой хозяин (которого я ценю) и его подчиненные словно не существуют, так же как и кают‑ компания», – размышлял в промежутках между репликами сидящий слева от посла Стивен. За минуту и двадцать секунд – пока морской пехотинец, под страхом смертной казни, держал пересыпавшиеся песочные часы, оттягивая звон склянок – могучая длань Джека облачила его в сюртук, бриджи и наскоро причесала. Он пировал, доедая последние из долгохранящихся деликатесов посла, и поднимая бокал с теплым, как парное молоко, кларетом в честь дня рождения герцога Камберлендского. Но все же Стивен не был лишен остатков ответственности перед обществом, и сознавая, что само его присутствие, его неумытое лицо и руки бросают тень на корабль, заставлял себя поддерживать светскую беседу, а после того как пошел по кругу портвейн, даже петь. Казначей Боувз осчастливил компанию бесконечной балладой о битве Славного Первого июня, в которой он состоял при пушке. Она пелась на мотив «Я был, вестимо, моряком», но в его исполнении звучала растянуто и монотонно, он не кричал, и не ревел, выводя нечто среднее, приближающееся по высоте к ля‑ минор, и неотрывно глядел на узел в переборке над головой Стенхоупа. Посол стоически улыбался, а когда хор громогласно подхватывал «Заставим их сдаться или умереть» подтягивал на флейте. Фрегат не мог похвастаться высоким уровнем музыкальности: Этередж никогда толком не знал мелодии этой забавной песни, а теперь, под воздействием портвейна мистера Стенхоупа, забыл и слова, но когда они, после трех долгих заминок, дотянули ее таки до конца, заверил всех, что спето было отлично. К примеру, там где про Кити Пэйк – просто за душу брало – как они смеялись! Но к вящему его сожалению, сам он не мог помочь, хотя любит музыку до безумия. Музыка скорее по части доктора – у него так здорово получается изображать мяуканье кошки на своей виолончели, что любая собака спутает. Мистер Стенхоуп повернул усталое вежливое лицо к Стивену, прищуриваясь от падающего через отверстие люка яркого света, и Мэтьюрин впервые заметил, что в голубых глазах посла обнаружились признаки сероватых дуг – arcus senilis. [35] Но тут с дальнего конца стола раздался голос Эткинса: – Нет‑ нет, Ваше Превосходительство, не стоит утруждать доктора Мэтьюрина такими пустяками, его ум витает далеко от столь примитивных радостей. Стивен осушил стакан, нашел глазами подходящий узел, и отбивая такт по столу, начал: Моря мне чудеса сулят, Но Хлои глаза обещают боле. Сокровища те, что они таят, Могу обрести и в поле. Его резкий, хриплый голос, скорее обозначавший, чем вытягивающий мелодию, не мог спасти репутацию корабля, но тут на помощь ему пришел Джек, чей низкий раскатистый бас заставил зазвенеть стоящий на столе стаканы, и песня продолжилась, хотя с большей силой. От родных тенистых ирландских берегов Уплываю все дальше и дальше, Чтоб зубами стучать от полярных холодов Иль таять в индийском пекле. В этот миг Стивен заметил, что мистер Стенхоуп не дотянет до конца следующего куплета: жара, недостаток воздуха (ветер дул «Сюрпризу» прямо в корму, и внутрь почти ничего не попадало), теснота в каюте, несколько неизбежных тостов и шум сделали свое дело: стремительно распространяющаяся бледности и измученная улыбка предвещали скорый обморок. – Пойдемте, сэр, – промолвил доктор, вскакивая с места. – Идемте. Одну минуту, с вашего позволения. Он отвел посла в спальную каюту, уложил его, ослабил шейный платок и пояс, и заметив, что слабый румянец начинает возвращаться на щеки, оставил Стенхоупа отдыхать. Вечеринка тем временем прервалась, все потихоньку разошлись. Не желая подниматься на квартердек и давать неизбежные объяснения, Стивен прошел через кубрик и лазарет на бак, где и оставался в течение всех вечерних хлопот, лежа на бушприте и наблюдая, как форштевень миля за милей рассекает океан, производя при этом звук, похожий на треск разрываемого шелка. Волны от буруна плавными кривыми разбегались по бортам «Сюрприза», соединяясь за кормой с кильватерным следом, составлявшим теперь восемь миль в длину. Неоконченная песня крутилась в голове Стивена, заставляя его снова и снова напевать про себя: Наяву ее облик манил меня, А в снах она была… Сон: вот в чем дело. Едва ли реалистичная… едва‑ едва возможная вероятность… к величайшему счастью так и не воплотившаяся в жизнь. Он был так трепетно привязан к Диане Вильерс, любил ее так сильно, как только может один человек любить другого в таких обстоятельствах. И она, размышлял он, в какой‑ то степени отвечала ему взаимностью – в той степени, в какой могла. В какой же? Она плохо обращалась с ним и как с другом, и как с возлюбленным, и ему казалось благом то, что он называл «избавлением» от нее. Избавлением, которое, увы, оказалось не вечным. Некоторое время спустя после того, как он в последний раз видел ее «продающей себя в оперной ложе» – выражение несколько резкое, но так, по его мнению, можно было характеризовать ее манеру выставлять свои прелести на показ перед другими мужчинами: воспоминания об этих самых прелестях, о невероятной грации движений, столь естественных, так ярко засели в бессознательной части его разума – часть сознательная стала подсказывать ему, что этот грех тонет в длинном перечне недостатков, вполне очевидных и бесспорных, недостатков, которые уравновешиваются, если не перечеркиваются вовсе, присущими ей остротой ума и отчаянной смелостью. Она никогда не выказывала ни глупости ни трусости. Зато понятие морали для Дианы не значило ничего: в ее понимании телесная красота и отвага занимали место добродетели. Вся ее сущность была иной настолько, что развращенность, которая показалась бы ему отвратительной в любой другой женщине, в ней казалась целомудрием. Целомудрием иным – языческим, быть может; целомудрием в другой системе координат. Диана, признаться, потеряла часть своей красоты, но и оставшейся было в избытке: она смогла повредить лишь оболочке, но не в силах была затронуть суть. И суть эта отличала ее от всех женщин, от всех людей, которых он когда‑ либо знал. Таким оказался итог его размышлений, и эти восемь тысяч миль он проделал со все возрастающим желанием вновь увидеться с ней – и с нарастающим страхом перед этим событием. Но желание побеждает страх, как известно. Но Боже, какой бесконечный простор для самообмана – как трудно распутать клубок из бесчисленных нитей эмоций, обозначив каждую из них собственным именем, отделить дело от удовольствия. По временам ему казалось, что он буквально тонет в облаке неизвестности, но теперь оно, наконец, рассеялось, и это плавание по гостеприимному морю навстречу возможному, хотя и маловероятному, восторгу, предстало перед ним если уж не явью, так весьма близким ее подобием.
Покой, покой еще более глубокий. Умиротворяющий покой Аравийского моря при юго‑ западном ветре: ветре таком же устойчивом, как пассат, но более мягком. Столь мягком, что покалеченный «Сюрприз» осмелился воздеть брамсели и даже нижние лисели, ибо поспешать ему нужно было еще сильнее, чем обычно. Припасов осталось так мало, что кают‑ компания уже несколько недель находилась на общекорабельном рационе: солонине, галетах и сухом горохе, а мичманы сообщали, что в живых не осталось ни одной крысы. Что еще хуже, Стивен и Макалистер вновь столкнулись с проявлениями цинги. Но тощие годы близились к концу. Первоначально Хэрроуби планировал плыть через пролив Девятого градуса и Лаккадивы, но Хэрроуби был бестолковым, робким навигатором, и, пользуясь своей властью, Джек проложил курс прямо на Бомбей. Они шли на норд‑ ост‑ тень‑ ост так долго, что по счислению «Сюрприз» должен был находиться не далее чем в сотне миль к западу от Западных Гат, словно ковчег, застывших у холмов Пуны. Консультируясь с Пуллингсом, несколько раз перепроверив свои расчеты самостоятельно и с помощью наиболее толковых мичманов, поколдовав над хронометрами и внеся необходимые поправки, Джек окончательно уверился в точности их положения. Морские птицы, туземная лодка вдалеке, купеческое судно, под всеми парусами удравшее от них за горизонт, не пытаясь выяснить, англичане они или французы – первый парус, замеченный ими за четыре месяца – а более всего глубины в одиннадцать саженей и дно из белого песчаного ракушечника, как на Дирекшн‑ банк, убедили его, что их местоположение – 18°34 северной широты и 72°29 восточной долготы, и что завтра они должны достичь земли. Он стоял на квартердеке, поглядывая то за борт, то на грот‑ мачту, с которой лучшие глаза и лучшие подзорные трубы фрегата неотрывно смотрели на восток. Стивен так же безоговорочно и слепо полагался на навигаторские способности Джека, как тот на медицинское всемогущество доктора Мэтьюрина, и будучи потому в неведении о сомнениях, терзавших его друга, сидел на русленях, нагой как Адам, и почти такой же смуглый, и бросал в море кошельковый невод. Руслени – широкие планки, горизонтально выдающиеся вперед вдоль борта корабля и служащие для разведения вант за его ширину, представляли собой исключительно удобное место. Он наслаждался преимуществами солнца, одиночества (поскольку руслени находятся существенно ниже поручней) и моря, плещущегося у него под ногами, иногда нежно касаяющегося его теплым языком, иногда обдавающего приятных душем из брызг, и распевал: – Asperges me, Domine, hyssopo [36]… конечно, эти качества проявлялись в ней, когда он была бедна и беззащитна. Что меня ждет сейчас? Как, в какую сторону она изменилась? Стоит ли мне искать встречи? … hyssopo et super nivem dealbabor. Asperges me… Пение прервалось при появлении морской змеи, одной из многих замеченных, но так и не пойманных. Стивен вытравил линь, давая твари возможность заплыть в невод. Но пустой невод не соблазнил змею: едва помедлив, она продолжила свое изящное скольжение. Сверху и сзади до него доносился голос мистера Герви; обычно вежливый, он гремел от ярости, желая знать, когда эти уборщики доберутся‑ таки до кормы и этот бардак снова примет облик, предписанный палубе военного корабля. Другой голос, низкий, задумчивый и негромкий, принадлежал Баббингтону. Тот позаимствовал у Стивена словарь хинди, и без устали твердил на чужом языке фразу: «Женщина, ты хочешь лечь со мной? », с нетерпением поглядывая на северо‑ восток. Как многие моряки, Баббингтон был наделен даром чувствовать землю – землю с тысячами живущих на ней женщин, из которых хотя бы одна может быть согласиться лечь с ним. – Сегодня не будет орудийных учений, доктор, – произнес Пуллингс, перегибаясь через поручни. – Мы наводим лоск к завтрашнему. Полагаю, мы еще до заката увидим холмы Малабара, а в Бомбее находится адмирал. Перед адмиралом должно предстать во всей красе. Бомбей… Свежие фрукты для больных; ледяной шербет для всей команды; еда вволю; мраморные дворцы (кто бы сомневался); молчаливые башни парсов; конторы комиссионеров для бывших французских поселений и факторий на Малабарском берегу – резиденция комиссионера мистера Каннинга… – Какое счастье слышать это, мистер Пуллингс, – вскричал Стивен. – Это, наверное, впервые с самой тридцатой южной параллели, когда мы будем избавлены от этих нечеловеческих… Тише! Не шевелитесь. Поймал! О да, дружище, наконец‑ то! Он выбрал линь, и в неводе обнаружилась морская змея: скользкая тварь, иссиня‑ черная, отливающая на солнце золотом, удивительно красивая. – Только не трогайте ее, доктор! – завопил Пуллингс. – Это же морская змея. – Ну разумеется, это морская змея. Именно ее‑ то я и ловил с самого нашего прихода в эти воды. О, какое великолепное создание! – Не трогайте ее! – снова закричал Пуллингс. – Она смертельно ядовита. Мне приходилось видеть, как человек умер через двадцать минут… – Земля! – заголосил впередсмотрящий. – Земля справа по носу. – Отправляйтесь, с вашего позволения, на грот‑ мачту, мистер Пуллингс, – сказал Джек, – и доложите об увиденном. Раздался топот сотен ног – это весь экипаж вперился в горизонт, и «Сюрприз» слегка накренился на штирборт. Стивен держал вытащенный невод на безопасном расстоянии: змея дико извивалась, металась и билась, как порванная струна. – Эй, на палубе! – заорал Пуллингс. – Это сам Малабар, сэр. Ясно вижу остров. Змея, обезумевшая вне родной стихии, несколько раз укусила сама себя, и теперь умирала. Прежде чем Стивен успел поднять ее на борт, к вожделенной банке со спиртом, цвета ее померкли. Но в тот момент, когда он перебирался через поручни, мощный порыв ветра заставил затрепетать паруса фрегата, донеся до них дуновение земли, наполненное тысячами неведомых ароматов, влажным духом растений, пальм, плотно заселенного места. Запах другого мира.
|
|||
|