Далекий светлый терем

Всеволод к своим тридцати пяти успел сменить десяток мест, что непросто рядовому инженеру, которых пока что хоть пруд пруди. Слесаря или грузчика, рассуждал он, хватают всюду, а инженера берут с неохотой, да и то лишь затем, чтобы бросать на картошку, уборочную, чистку территории, вывоз мусора…

Затосковав «на картошке» по городу, он бежал с заявлением на расчет. Никто не уговаривал остаться, заявление подмахивали, в бухгалтерии ему бросали расчетные, которых всегда оказывалось меньше, чем ожидал, и он растерянно сдавал пропуск и выходил на улицу.

На новом месте совали метлу: «Нужно убрать тер-р-риторию отседова и доседова (вариант: дотудова)» или же, вручив лопату, талантливо соединяли на зависть ученым из НИИ космической физики заводское решение проблемы пространства - времени: «Копай от забора и до обеда». Он пробовал доказывать, что он инженер, но сникал, напоровшись на неотразимое: «Не слесарей же снимать? Они ж люди нужные! »

Он копал от забора и до обеда, ездил на кагаты, в близкие и дальние колхозы на прополку, на сбор помидоров и огурцов, заготовку фуража и силоса, вывозил навоз на поля, чистил фермы и скреб коров, копал ямы и рыл канавы, поливал сады, сгребал сено, возил зерно и собирал колорадских жуков, которых нам забрасывают иностранные шпиёны… Словом, делал все, что от него требовали. К своему удивлению, не раз попадал в передовики.

Сегодня утром, прихлопнув трезвонящий будильник, не выспавшийся, он поспешно выбрался из не по-мужски роскошной постели: до завода полтора часа с пересадкой, времени, как всегда, в обрез, тут вылеживаться некогда, хоть и страсть как хочется.

Жужжа бритвой, привычно врубил телевизор, скосил глаза. Утренний повтор вчерашнего детектива окончился, сейчас на экране колыхались, почти вываливаясь за рамку, широкие узорные листья каштана.

Он застыл, забыв выключить бритву. Каштановая роща на экране расступилась, к нему медленно, словно бы по воздуху, поплыл белый дом в два этажа - старинный, беломраморный, с резными луковицами и широкой балюстрадой, опоясывающей дом на высоте второго этажа. По широкой ухоженной лужайке, с футбольное поле размером, тоже поплыла, как в замедленной съемке, на сказочном белом жеребце женщина в длинном серебристом платье.

Всеволод судорожно вздохнул, увидев смеющиеся глаза амазонки, ее разрумянившееся лицо. Конь замер у крыльца, хвост и грива струились по ветру, а женщина легко процокала каблучками вверх по лестнице, ее шарф стремительной птицей пронесся над краем балюстрады.

Он задержал дыхание, задавливая рванувшую сердце боль.

– Ну зачем же… - сказал он горько. Щемило так, что чуть не заплакал от тоски: она там, а он здесь!

А светлый, чистый мир телефильма на историческую тему звал, манил, наполнял саднящей горечью. Как часто теперь идут инсценировки классики прошлых веков - люди ощутили тягу к временам устойчивым, добротным!

– Ну почему, - вырвалось у него, - им бог дал, а мне только показал?

Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато всласть натосковавшись о чистом и прекрасном мире и незагаженной природе, чистом небе, он в злобе выключил телевизор, рванув за шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.

Солнце палило вовсю, стараясь в авральную неделю августа освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето. Каменные ульи накалились, от них несло жаром.

Он шел, с отвращением чувствуя, что из мегаполиса не вырваться. Уже не старый пленочный город, ныне население разнесено на три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на плоскости - улицы и площади, внизу - подземные переходы, метро…

И во всех трех измерениях полно людей. Ими запружены улицы, переулки, они давятся на перекрестках перед красным светом, а в это время по шоссе вжикают в несколько рядов автобусы, троллейбусы, машины - все под завязку набитые людьми.

В троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться в тихий угол. Жали отовсюду, он до судорог пружинил мускулы, чтобы не раздавили.

На втором этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор мертво сиял гладким металлом и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное, с белых безжизненных дверей кабинетов немигающе смотрели пластмассовые квадратики с глазами цифр.

Кабинет Романа был в носке сапожка: боковом ответвлении коридора, и Всеволод всякий раз приближался с тайной опаской, сворачивал по широкой дуге, чтобы не встретиться с чем-то страшным, механическим, хотя и знал, что ничего такого в институте нет, но уж очень неживой здесь коридор, стены, потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!

Он стукнул в дверь, подавляя щемящее чувство неправильности, будто уже сделал что-то нехорошее. Над самым ухом металлический голос рявкнул:

– Идет эксперимент. Кто и по какому делу?

– Роман, это я, - буркнул Всеволод. Динамик всегда заставлял его шарахаться, нервно коситься по сторонам: не хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.

Дверь бесшумно уползла в стену. В глубине круглого, блещущего металлом зала горбился пульт, словно бы и без него голова не шла кругом от циферблатов, индикаторов, сигнальных лампочек, табло, экранов, которыми густо усыпаны стены от потолка и до пола.

Роман поднялся, пошел навстречу. Всеволод напрягся. Он всегда напрягался, когда Роман поворачивал к нему худое нещадное лицо. Роман тоже был из металла, циферблатов, конденсаторов - даже в большей степени, чем его зал машинных расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так и потому невольно трусил в обращении.

– Привет-привет, - сказал Роман первым.

Он коротко и сильно сдавил кисть, поднял и без того вздернутый подбородок, указывая на кресло. Всеволод опустился на пластиковое сиденье, настолько гладкое и стерильное, что любой микроб удавился бы от тоски.

– Ты по поводу Лены? - спросил Роман.

Он стоял на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий, бесстрастный, острый, с туго натянутой кожей, идеально функционирующий организм.

Всеволод потерянно ерзал, избегая взгляда энергетика. Он ненавидел его способность ставить прямые вопросы, решать быстро, четко, ненавидел интеллектуальное превосходство, способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе: «А может ли он любоваться опавшим листиком? А я могу…» - однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем более что и самому на эти опавшие листики начхать с высокого балкона.

– Да нет, - пробормотал он наконец сдавленным голосом. Озлился, вздернул подбородок, злясь, что у него не такой квадратный, выступающий, как у Романа. Тот улыбался одними глазами, смотрел прямо в лицо. Взгляды их встретились, и Всеволод ощутил, как черные глаза Романа погружаются в его светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение ко всему на свете.

– Тогда зачем же?

– Не знаю, - ответил Всеволод и понял, что и в самом деле не знает, зачем пришел в этот холодный, жестокий к слабым мир. - Э… как ты насчет лотереек?

Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:

– За кого ты меня принимаешь? Я работаю тяжко, но не надеюсь на дурное счастье. Все, что имею, чего достиг - моя заслуга! Лотерейки - шанс для слабаков.

– А я покупаю, - буркнул Всеволод.

Заходящее солнце зацепилось краешком, и густой оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так, что Всеволод даже приревновал, словно бы солнце растений и зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.

Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман, скрестив руки, стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.

– По-моему, - сказал Роман убежденно, - ты пришел, чтобы поставить точки над «i». Кстати, давно пора.

– Да какие там точки? - Всеволод снова сбился на бормотание, злясь, что не может вот так в лоб говорить и решать, а все у него через недоговорки, околичности, рефлексии. - Дело не в Лене вовсе… Просто тоскливо мне. Тошно, понимаешь?

Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому, своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно бы любой другой - такой же слабый и сложный, а Роман - бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.

– Раньше про таких говорили, - сказал Роман медленно, - не от мира сего…

– Да-да, - согласился Всеволод торопливо, - мне только в этом мире тоскливо…

– А в прошлом?

– Не был, не знаю.

– Врешь, - отрезал Роман убежденно. - Бываешь… Многие теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там… неуютно.

– Бываю, - согласился Всеволод неохотно, - но мне уютно. Очень. А ты… Зачем?

– Чтобы убедиться, что я прав, - ответил Роман сухо. - Что правда на стороне нынешнего образа жизни.

Он быстро прошелся вдоль пульта, нажимая кнопки, провел пальцами по клавишам. Цветовая гамма чуть изменилась, на экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.

– Нынешнего ли? - усомнился Всеволод тихо.

– Медиевист, - сказал Роман с апломбом, словно припечатал. - Бегство от действительности… Поэтизация прошлого… Все понятно.

– Тебе всегда все понятно!

– В твоем случае понятно. Типичнейший гуманитарий, слабый. Мелочи таких не интересуют, прозой жизни брезгуете. Самое малое, за что беретесь, - это судьбы цивилизации… Болтуны.

– Ну-ну.

Роман резко повернулся, двигаясь, как в испанском танце. Глаза его полыхнули черным огнем, он выбросил вперед узкую кисть, будто намеревался пробить Всеволоду грудь.

– Слушай! А хочешь в свое любимое прошлое попасть на самом деле? Не в грезах, а наяву?

– Я? Как? - удивился Всеволод.

– Неважно. Ты же не спрашиваешь, как делали пуговицы на твою рубашку. Переброшу на сотню-другую лет назад, живи и радуйся исконному-посконному…

Всеволод наконец понял, что Роман не шутит. Скорее эти мощные ЭВМ начнут шутить, чем Роман. Волна жара накатила, ударила в лицо, потом сердце разом сжало в ледяных тисках, оно обреченно трепыхнулось от боли и замерло, словно уже расставалось с жизнью.

– Это же невозможно, - выдавил он наконец.

– Дорогой мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам. Еще не знаем, к чему может привести, потому идет серия экспериментов. Но тебя одного перебросить могу, это ткань пространства-времени не нарушит… Скажи просто, что трусишь. Такие вы все, размагниченные…

Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.

– Нет, - сказал он наперекор себе, - не трушу.

– Не трусишь?

– Нет. Во всяком случае, готов.

– Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?

За низенькой металлической оградой морозила воздух отполированная глыба металла, многотонная, выкованная полумесяцем, странно живая в мертвом зале машин. От нее пахло энергией, словно она и была ею, только для обыденности принявшая личину металла.

Роман смотрел серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому удобно избавиться от соперника: пусть слабого и неприспособленного, но все же в чем-то опасного - не зря же Лена три года держалась только с ним, хотя суперменов вроде Романа навалом всюду.

Лицо Романа вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а взамен полыхнуло мягким солнцем, что приняло облик белокаменного терема, милого балюстрадами, лепными василисками и полканами, луковицами башенок, изогнутыми сводами, кружальными арками… Он сверкал, как драгоценная игрушка, вырезанная из белейшего мрамора. То был все тот же дворец, усадьба - как ни назови, а ко всему за высокой балюстрадой мелькнуло длинное серебристое платье…

Он сказал с решимостью:

– Я готов.

Роман смотрел остро, лицо закаменело.

– Не передумаешь? Наш мир, признаю - не мед, но получше той жути, что была раньше! А мы - солдаты своего мира. Работяги.

– Я готов, - повторил Всеволод нетерпеливо. Его вдруг охватил страх, что, пока медлит, женщина в серебристом платье уедет, исчезнет, ее увезут под венец…

– Ты идеализируешь прошлое, - сказал Роман нервно. - Поэтизируешь! Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.

– Во всем ли? - спросил Всеволод саркастически. Странно, чем больше терял уверенность этот не знающий сомнений технарь, тем больше обретал ее он сам.

– Не во всем, - сказал Роман убеждающе. Лицо его побелело, лоб заблестел, даже на верхней губе повисли капли пота. - Наш мир неустроенный, жестокий, но даже и такой он лучше любой из старых эпох!

– Скажи еще, что он - наш.

– Погоди, - выкрикнул Роман. - Разве не видишь, что мы строим? Многое не упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В двухтысячном ли, как почему-то надеются многие, или, скорее всего, намного позже, но светлый мир наступит! Но на него нужно работать, вкалывать! А ты… Эх! Но даже и такой наш мир в тысячи раз лучше любого из старых!

– Не теряй времени, - бросил Всеволод зло.

Он перешагнул оградку, пружинисто вспрыгнул на металл. Многотонная глыба просела под ним - так показалось, приняла согласно, словно застоявшийся конь, наконец-то почуявший хозяина.

Роман медлил, взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело, будто долго догонял автобус, руки его дергались, пальцы дрожали.

– Ну же! - выкрикнул Всеволод отчаянно. - Ты же понимаешь…

Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело, это развернуло Романа к пульту, бросило его руки на клавиши, тумблеры, разноцветье верньеров.

Всеволод ощутил дрожь в железе, будто стальная махина заробела перед прорывом пространства-времени, и этот страх металла придал силы ему, жидкому телом, но несокрушимому страстями, и потому чудовищная энергия, что уже раздирала материю вокруг его тела, завертывала пространство в узел, привиделась выплеснутой из собственной груди.

Затем коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным светом.

Ласковые великаньи пальцы приняли его, качнули мягко, а он, ошалелый от наплыва пряного запаха медовых трав, теплого, как парное молоко, воздуха, очутился в душистой траве, где невидимые крохотные музыканты стрекотали, пиликали трогательные песенки. Он всхлипывал, дрожал в счастливой истерике, унимал часто бухающее сердце, что норовило разворотить ребра и поскорее сигануть в добрый ласковый мир, в существование которого иной раз - надо признаться! - не верилось.

Усадьба, дворец, терем ли? Это белокаменное великолепие возвышалось прямо перед ним в двух-трех десятках шагов! Сердце чуть не взорвалось, обезумев: усадьба как две капли воды та, что видел в телепередаче! А с боков полукругом охватывают двор срубленные из толстых бревен сараи, конюшни, амбары. На дворе под самой балюстрадой зарылась четырьмя крепкими ножками в землю широкая скамья, вся красно-коричневая - из драгоценного красного дуба, по-видимому.

Еще он успел обнаружить, что одет в длинную рубаху из грубого полотна, а ноги вообще босые, исколотые и перемазанные жирной черной землей, но тут вдруг в спину садануло как тараном, хрястнули позвонки.

Задыхаясь от боли, он сделал несколько быстрых шагов, поскользнулся в навозной жиже, упал навзничь, распугав огромных зеленых мух, что со злобным гудением тут же шлепались на него, раскрепощенно оставляя слизь.

– Вставай!

Кто-то, сладострастно хакая, ударил носком сапога по ребрам. Всеволод покатился по жиже, ляпнувшись сперва ладонями, потом и лицом. Оскальзываясь, задыхаясь, полуослепший от страха, он вскочил, затравленно оглянулся.

Два мужика звероватого вида, в грязных кушаках, обутые в ветхие лапти, оба с широченными топорами на длинных прямых рукоятях, шли прямо на него. Один уже выставил топор рукоятью вперед, намереваясь снова двинуть Всеволода.

Всеволод шарахнулся, разбрызгивая навозную жижу, с размаха налетел на широкую дубовую скамью, с хрустом саданулся коленями.

Руки заскользили по толстым доскам… Кровь, а не красное дерево! В трещинах, закупоренных коричневыми гниющими сгустками, сонно копошились белесые черви. Над скамьей потревоженно гудели раскормленные тяжелые слепни, а сама скамья тускло блестела от слизи, отполированная, вся в оспинах засохшей крови.

Из близкой конюшни тяжело вышел, сильно припадая на левую ногу, размашистый в плечах и с острым горбом на спине ширококостный мужик, похожий на медведя. Лицо его, тяжелое и с бровями толщиной в два пальца, зверский шрам, стянувший левую сторону так, что из щеки высовывались острые, как у волка, зубы, показалось ему страшным.

Мускулистые руки, заросшие густой черной шерстью, почти волочились по земле. Он жутко ухмыльнулся потрясенному Всеволоду и медленно вытащил из-за пояса длинную тяжелую плеть, побуревшую от много раз засыхавшей на ней крови.

– Госпожа наша, славная Салтыковна! - резанул в затылок злой колючий голос, в котором звучали подобострастные холопьи нотки. - Мы пымали холопа, что не поклонился твоей собаке!

Однако Всеволод уже не видел ни стражей, ни палача. Он смотрел на балюстраду и задыхался от боли более мучительной, чем смерть под плетьми.