Невил Шют 8 страница

– Вокруг нашей фермы их полно, – сказала Мойра.

Они проехали через деревню, пересекли заброшенное асфальтовое шоссе и двинулись по дороге к Харкауэю. Вскоре дорога пошла в гору; лошадь, напрягаясь, замедлила шаг, видно было, хомут давит ей шею.

– Тут нам надо идти пешком, – сказала Мойра.

Они вылезли из тележки и пошли в гору, лошадь вели под уздцы. После духоты верфей и жары в стальных корабельных корпусах Дуайт наслаждался самим здешним воздухом, свежим, прохладным дыханьем листвы. Он снял куртку, положил в тележку, расстегнул ворот рубашки. Чем выше они поднимались, тем шире распахивался простор, открылась равнина до самого Филиппова залива, за десять миль отсюда. Они продолжали путь еще полчаса – на ровных местах в тележке, на крутых подъемах пешком. И вскоре вступили в край округлых, как волны, холмов, там и сям виднелись уютные фермы, аккуратные выгоны, а между ними островки кустарника и множество деревьев.

– Какая вы счастливая, что живете не в городе, – сказал Дуайт.

Мойра вскинула на него глаза.

– Мы тоже любим наши края. Но, конечно, тут, в глуши, скука смертная.

Он остановился и стал среди дороги, оглядывая приветливый мирный край, вольный широкий простор.

– Кажется, никогда я не видел местности красивее, – сказал он.

– Разве здесь красиво? – спросила Мойра. – Так же красиво, как в Америке и в Англии?

– Ну конечно. Англию я знаю не так хорошо. Мне говорили, что там есть места сказочной прелести. В Соединенных Штатах сколько угодно милых уголков, но вот такого я нигде не встречал. Нет, здесь очень красиво, с какой страной ни сравни.

– Я рада, что вы так говорите. Понимаете, мне здесь нравится, но ведь я ничего другого и не видала. Почему‑ то воображаешь, будто в Америке или в Англии гораздо лучше. Будто для Австралии здесь недурно, но это еще ничего не значит.

Дуайт покачал головой.

– Вы неправы, детка. Здесь очень хорошо по любым меркам и на самый взыскательный вкус.

Подъем кончился. Мойра взялась за вожжи и повернула в ворота. Недлинная подъездная дорожка, обсаженная соснами, привела к одноэтажному деревянному дому – дом был большой, белый, за ним виднелись разные хозяйственные постройки, тоже белые. По всему фасаду и по одной стороне дома шла широкая, частью застекленная веранда. Коляска миновала дом и въехала во двор фермы.

– Прошу прощенья, что ввожу вас в дом с черного хода, – сказала девушка, – но серая нипочем не остановится раньше, раз уж она почуяла конюшню.

Работник по имени Лу, единственный оставшийся на ферме, подошел помочь ей с лошадью, навстречу прибывшим вышел отец Мойры. Она всех перезнакомила, лошадь и тележку передали на попечение Лу и пошли в дом представить гостя хозяйке. А позже все собрались на веранде, посидели при теплом свете вечернего солнца, выпили понемножку перед вечерней трапезой. С веранды открывалась мирная картина – луга и кустарники на мягко круглящихся холмах, а далеко внизу, за деревьями, равнинная ширь. И опять Дуайт заговорил о красоте здешних мест.

– Да, у нас тут славно, – заметила миссис Дэвидсон. – Но никакого сравнения с Англией. В Англии – вот где красиво.

– Вы родились в Англии? – спросил американец.

– Я? Нет. Я коренная австралийка. Мой дед приехал в Сидней давным‑ давно, но он не из каторжников. А потом он обзавелся землей в Риверайне. Кое‑ кто из наших родных и сейчас там живет. – Она помедлила, вспоминая. – Я только один раз побывала в Англии. Мы съездили и туда и на континент в 1948 году, после второй мировой войны. Тогда Англия нам показалась очень красивой. Но теперь, наверно, многое изменилось.

Потом Мойра с матерью пошли готовить чай, а Дуайт остался на веранде с ее отцом. Тот сказал:

– Позвольте предложить вам еще виски.

– Спасибо, с удовольствием выпью.

Было тепло и уютно сидеть в мягком предзакатном свете со стаканчиком виски. Немного погодя фермер сказал:

– Мойра нам говорила, вы на днях плавали на север.

Капитан кивнул.

– Да, но мы мало что узнали.

– Она так и сказала.

– Стоя у берега, в перископ очень мало можно увидеть, – пояснил Дуайт. – Другое дело, если б там были развалины от бомбежки или что‑ нибудь в этом роде. А так с виду все осталось по‑ прежнему. Только люди там больше не живут.

– Очень сильная радиоактивность?

Дуайт кивнул.

– Конечно, чем дальше на север, тем хуже. Когда мы были у Кэрнса, там человек еще мог бы прожить несколько дней. В порту Дарвин столько никто бы не протянул.

– А когда вы были возле Кэрнса?

– Почти две недели назад.

– Надо думать, сейчас там еще хуже.

– Вероятно. Как я понимаю, радиация усиливается неуклонно день ото дня. В конце концов, разумеется, уровень будет один и тот же на всей Земле.

– Говорят, как и прежде, что до нас дойдет в сентябре.

– Думаю, правильно говорят. Это распространяется равномерно по всему свету. Похоже, все города, расположенные на одной широте, она поражает в одно и то же время.

– По радио сообщали, дошло уже до Рокхемптона.

– Я тоже слышал, – подтвердил капитан. – И до Элис Спрингс. Надвигается равномерно по широтам.

Хозяин дома хмуро улыбнулся.

– Что толку маяться этими мыслями. Выпейте еще виски.

– Спасибо, пока больше не хочется.

Мистер Дэвидсон налил себе еще немного.

– Во всяком случае, наш черед придет после всех.

– Видимо, так, – сказал Дуайт. – Если все будет как сейчас, Кейптаун выйдет из строя немного раньше Сиднея, примерно в одно время с Монтевидео. И тогда в Африке и в Южной Америке ничего не останется. Из больших городов Мельбурн – самый южный в мире, так что мы будем почти последними. – Он с минуту подумал. – Возможно, немного дольше протянет большая часть Новой Зеландии и, конечно, Тасмания. Пожалуй, еще недели две‑ три. Не знаю, есть ли кто‑ нибудь в Антарктиде. Если есть, они, вероятно, проживут подольше.

– Но из больших городов Мельбурн будет последний?

– Сейчас похоже на то.

Помолчали.

– Что вы станете делать? – спросил наконец фермер. – Пойдете на своей лодке дальше?

– Я еще не решил, – медленно произнес Тауэрс. – Может быть, мне и не придется решать. Я подчиняюсь старшему по чину, капитану Шоу, он сейчас в Брисбене. Он едва ли оттуда двинется, потому что его корабль двинуться с места не может. Возможно, он передаст мне какой‑ нибудь приказ. Не знаю.

– А будь ваша воля, вы бы отсюда ушли?

– Я еще не решил, – повторил капитан. – Много ли на этом выиграешь? Почти сорок процентов моей команды нашли себе девушек в Мельбурне, а некоторые и женились. Допустим, я направлюсь в Хобарт. Женщин я не могу взять на борт, никаким другим способом им туда не добраться, а если бы и добрались, им негде там жить. Мне кажется, было бы жестоко на последние считанные дни разлучать такие пары, разве что от моряков это потребуется по долгу службы. – Он поднял голову, усмехнулся. – Подозреваю, что они бы все равно не послушались. Большинство скорее всего дезертирует.

– Я тоже так думаю. Скорее всего для них женщины окажутся важнее службы.

Американец кивнул.

– Вполне разумно. Так какой смысл отдавать приказ, если знаешь, что его не выполнят.

– А без этих людей ваша лодка не может выйти в море?

– В общем, может, но только в короткий рейс. До Хобарта недалеко, часов шесть‑ семь ходу. Туда можно дойти с командой всего в двенадцать человек, даже меньше. При такой нехватке людей мы не станем погружаться и не сможем идти долго. Но если и дойдем до Хобарта или даже до Новой Зеландии, скажем, в Крайстчерч, без полной команды лодка ни к чему не пригодна, мы не сможем действовать. – Тауэрс докончил не сразу: – Мы будем просто беженцами.

Опять помолчали.

– Я еще вот чему удивляюсь, – сказал наконец фермер. – Почему так мало беженцев. Очень мало приезжих с севера. Из Кэрнса, из Таунсвила, вообще из тех мест.

– Вот как? – переспросил капитан. – Но ведь в Мельбурне и устроиться негде, койки свободной не найдешь.

– Я знаю, люди приезжали. Но можно было ждать куда больше.

– Наверно, радио подействовало, – сказал Дуайт. – Как‑ никак, речи премьер‑ министра поддерживали спокойствие. На «Эй‑ Би‑ Си» молодцы, говорили людям чистую правду. Да и что за радость – ну, уедешь, бросишь дом, поживешь месяц или два в палатке или в машине, а потом все равно тебя и здесь настигнет то же самое.

– Может, вы и правы, – сказал фермер. – Я слыхал, некоторые пожили так неделю‑ другую, а потом уехали обратно в Квинсленд. Только, по‑ моему, тут и еще одно. Думается, никто по‑ настоящему не верит, что это случится – мол, с кем другим, только не со мной, – до последнего не верят, покуда сами не заболеют. А тогда уж не хватает пороху, легче остаться дома и будь что будет. От этой болезни, когда прихватит, уже ведь не излечишься, верно?

– Сомневаюсь. По‑ моему, вылечиться можно, если уехать туда, где нет радиации, и попасть в больницу, где тебя станут правильно лечить. Сейчас в Мельбурне довольно много таких пациентов с севера.

– Первый раз слышу.

– Понятно. Об этом по радио не сообщают. Да и что они выиграли? Только получат опять то же самое в сентябре.

– Весело, что и говорить. Может, выпьете еще?

– Спасибо, не откажусь. – Тауэрс поднялся и налил себе виски. – Знаете, вот я уже привык к этой мысли, и теперь мне кажется, так даже лучше. Мы ведь все смертны, все умрем, кто раньше, кто позже. Беда была, что человек к смерти не готов, ведь не знаешь, когда придет твой час. Ну, а теперь мы знаем, и никуда не денешься. Мне это вроде даже приятно. Приятно думать: до конца августа я крепок и здоров, а потом – вернулся домой. Мне это больше по душе, чем тянуть хилому и хворому от семидесяти до девяноста.

– Вы военный моряк, офицер. Наверно, вам такие мысли привычнее.

– А вы хотите уехать? – спросил капитан. – Когда подойдет ближе, куда‑ нибудь переберетесь? В Тасманию?

– Я‑ то? Бросить ферму? Нет уж. Когда оно придет, я его встречу здесь, на этой самой веранде, в этом кресле, со стаканчиком виски в руке. Или в собственной постели. Свой дом я не брошу.

– Мне кажется, теперь, когда люди поняли, что этого не миновать, почти все так и рассуждают.

Солнце заходило, а они все сидели на веранде, пока не вышла Мойра и не позвала к столу.

– Допивайте виски и пойдемте за промокашкой, если вы еще держитесь на ногах, – заявила она.

– Как ты разговариваешь с нашим гостем? – упрекнул отец.

– Я знаю нашего гостя куда лучше, чем ты, папочка. Он в каждый кабачок сворачивает, не оттащишь.

– Скорее это ему тебя от выпивки никак не оттащить.

И они вошли в дом.

То были два мирных, отдохновенных дня для Дуайта Тауэрса. Он передал миссис Дэвидсон и Мойре солидный узел, они разобрали белье и носки и принялись за починку. Каждый день, с рассвета и до сумерек, он помогал Дэвидсону на ферме. Его посвятили в искусство содержать в чистоте овец, забрасывать лопатой силос в тачку и развозить по выгонам; долгими часами он ходил рядом с волом по залитым солнечными лучами пастбищам. Благотворная перемена после жизни взаперти в подводной лодке или на корабле; по вечерам он ложился рано, спал крепким сном и со свежими силами встречал новый день.

В последнее утро, после завтрака, Мойра застала его на пороге чулана – боковушки рядом с прачечной; боковушка теперь служила складом для старых чемоданов, гладильных досок, резиновых сапог и прочего хлама. Дуайт стоял у отворенной двери, курил и смотрел на вещи, сложенные внутри.

– Когда в доме уборка, мы сюда сваливаем всякое барахло и обещаем себе отправить его на распродажу старья. А потом забываем.

Дуайт улыбнулся:

– У нас тоже есть такой чулан, только в нем не так много всего. Может быть, потому, что мы не очень долго прожили на одном месте. – Он все еще с любопытством разглядывал содержимое чулана, потом спросил: – А чей там трехколесный велосипед?

– Мой.

– Вы, наверно, были совсем маленькая, когда на нем катались.

Мойра мельком глянула на велосипед.

– Теперь он кажется крохотным, да? Наверно, мне тогда было года четыре или пять.

– А вот «кузнечик»! – Дуайт дотянулся, вытащил из кучи хлама детский тренажер, скрипучая пружина и подножка рыжие от ржавчины. – Сто лет я их не видал. Одно время у нас в Америке детвора просто помешалась на этих «кузнечиках».

– У нас их одно время забросили, а потом они опять вошли в моду, – сказала Мойра. – Сейчас очень многие ребятишки на них скачут.

– Сколько вам было лет, когда вы на нем прыгали?

Мойра подумала, вспоминая.

– Это было после трехколесного велосипеда, после самоката, но до настоящего велосипеда, двухколесного. Наверно, мне тогда было около семи.

Дуайт все не выпускал из рук тренажер.

– Думаю, самый подходящий возраст. А они сейчас продаются?

– Наверно. Ребятишки на них скачут.

Дуайт положил «кузнечик».

– В Штатах я их уже много лет не видал. Как вы сказали, все зависит от моды. – Он огляделся. – А ходули чьи?

– Были моего брата, потом перешли ко мне. Эту сломала я.

– Значит, он старше вас?

Мойра кивнула.

– На два года… на два с половиной.

– Он сейчас в Австралии?

– Нет. Он в Англии.

Дуайт наклонил голову: ничего путного тут не скажешь.

– Ходули, я вижу, высокие, – заметил он. – Тогда вы, наверно, стали постарше.

– Да, наверно, мне было лет десять – одиннадцать.

– Лыжи. – Он на глазок прикинул размер. – А это еще позже.

– Да, на лыжах я стала ходить только с шестнадцати. А эти мне служили до самой войны. Правда, под конец стали чуть коротковаты. А та, другая пара – Дональда.

Дуайт продолжал разглядывать беспорядочную смесь вещей, заполнявших чулан.

– Смотрите‑ ка, водные лыжи!

Мойра кивнула.

– Мы и сейчас на них катаемся… вернее сказать, катались, пока не началась война. – И не сразу прибавила: – Раньше мы проводили летние каникулы на Баруонском мысу. Мама каждый год снимала там дачу… – Она помолчала, вспоминая приветливый домик, и рядом площадки для гольфа, и теплый песок пляжа, и свежесть, что обдает лицо, когда мчишься вслед за моторкой в облаке пенных брызг. – А вот этой деревянной лопаткой я строила замки из песка, когда была совсем маленькая…

Дуайт улыбнулся ей.

– Занятно это – смотреть на чужие игрушки и представлять себе, как кто выглядел в детстве. Я прямо вижу, как вы в семь лет скакали на этом «кузнечике».

– И ужасная была злючка. – Мойра постояла в раздумье, глядя на дверь чулана, и сказала негромко: – Я нипочем не позволяла маме отдавать кому‑ нибудь мои игрушки. Говорила – пускай они достанутся моим детям. А теперь у меня детей не будет.

– Очень печально. Но так уж оно получилось, – сказал Дуайт. И затворил дверь, оставляя за нею столько милых сердцу надежд. – Пожалуй, еще до вечера мне надо вернуться на «Скорпион», поглядеть, не затонул ли он на своей стоянке. Не знаете, когда будет дневной поезд?

– Не знаю, но можно позвонить на станцию и спросить. А вам нельзя остаться еще на один день?

– Я бы и рад, детка, но это не годится. У меня на столе наверняка скопилась куча бумаг, и они требуют внимания.

– Насчет поезда я узнаю. А что вы будете делать сегодня утром?

– Я обещал вашему отцу доборонить выгон на косогоре.

– Мне надо еще примерно с час крутиться по дому. А потом я бы походила с вами.

– Буду рад. Ваш вол отменный труженик, но с ним много не поговоришь.

После обеда Тауэрсу отдали его тщательно починенные вещички. Он поблагодарил Дэвидсонов за их доброту, уложил чемодан, и Мойра отвезла его на станцию. В Национальной галерее открыта была выставка австралийской духовной живописи; они условились пойти туда, пока выставка не закрылась: Дуайт Мойре позвонит. И вот он в поезде, возвращается в Мельбурн, к своей работе.

Около шести он был уже на авианосце. Как он и думал, на столе ждала груда бумаг и среди них запечатанный конверт с наклейкой «Секретно». Тауэрс ножом взрезал конверт – в нем оказался проект приказа и личная записка Главнокомандующего военно‑ морскими силами: пусть капитан ему позвонит, надо встретиться и обсудить план предстоящей операции.

Тауэрс просмотрел план. Да, в сущности, этого он и ждал. И такой рейс вполне по силам «Скорпиону», если только вдоль западного побережья Соединенных Штатов вовсе нет мин – на взгляд Тауэрса, весьма смелое предположение.

В тот же вечер он позвонил домой Питеру Холмсу.

– У меня на столе план очередной операции, – сказал он. – И при нем записка, адмирал Хартмен хочет меня принять. Хорошо бы вам завтра приехать и тоже просмотреть этот план. А потом нам бы лучше пойти к адмиралу вместе.

– Я буду на борту завтра рано утром, – сказал офицер связи.

– Отлично. Мне очень неприятно отзывать вас из отпуска, но дело есть дело.

– Ничего страшного, сэр. Правда, я еще одно дерево собирался спилить…

На‑ другое утро в половине десятого Питер сидел в крохотной каюте – рабочем кабинете Тауэрса на авианосце – и читал проект приказа.

– Вы ведь примерно этого и ждали, сэр? – спросил он.

– Примерно, – подтвердил капитан. И повернулся к приставному столику. – Вот все данные, какие у нас есть о минных полях. Вот радиостанция, которую мы должны обследовать. Определили, что она находится где‑ то в районе Сиэтла. Ну, это не так плохо. – Он взял со стола карту. – Вот тут помечены минные поля пролива Хуан де Фука и Пьюгетского. Мы можем, не подвергаясь опасности, пройти до самых Бремертонских верфей. Могли бы дойти и до Пирл‑ Харбор, но этого с нас не спрашивают. А вот как с минами в Панамском заливе, у Сан‑ Диего и Сан‑ Франциско – об этом мы ровно ничего не знаем.

Питер кивнул.

– Надо будет объяснить это адмиралу. Хотя, думаю, он и сам понимает. И я знаю, с ним вполне можно говорить откровенно.

– Датч‑ Харбор, – сказал капитан. – Как там с минами, тоже неизвестно.

– И там можно натолкнуться на льды?

– Очень возможно. И еще там туманы, да какие. В это время года без дозорного на мостике туда заходить невесело. Придется в тех краях быть поосторожнее.

– Странно, почему нас туда посылают.

– Трудно сказать. Может быть, адмирал нам объяснит.

Еще некоторое время оба кропотливо изучали карты.

– Каким путем вы бы пошли? – спросил наконец офицер связи.

– Не погружаясь – вдоль тридцатой широты, севернее Новой Зеландии, южнее Питкэрна, до сто двадцатого меридиана. Оттуда строго на север по меридиану. Так мы придем в Штаты, к Калифорнии, примерно у Санта‑ Барбары. И возвращаться из Датч‑ Харбор надо бы тем же путем. Строго на юг по сто шестьдесят пятому меридиану мимо Гавайских островов. Заодно по дороге заглянули бы и в Пирл‑ Харбор. И опять прямиком на юг, покуда не сможем всплыть где‑ нибудь возле островов Содружества, а может, немного южнее.

– Сколько же это времени придется идти с погружением?

Капитан сверился с бумагой, лежащей на столе.

– Вчера вечером я пробовал рассчитать. Думаю, мы не будем подолгу оставаться на одном месте, как в прошлый раз. С погружением пройти надо, по моим расчетам, около двухсот градусов, двенадцать тысяч миль. (Окажем, шестьсот часов хода – двадцать пять дней. Да еще дня два на обследование и какие‑ нибудь задержки. Скажем, двадцать семь дней.

– Под водой это немало.

– «Меч‑ рыба» шла дольше. Тридцать два дня. Тут главное – сохранять спокойствие и расслабиться.

Офицер связи изучал карту Тихого океана. Его палец уперся в многочисленные рифы и группы островов южнее Гавайских.

– Южнее Гавайев не очень‑ то расслабишься, когда надо будет крутиться, не всплывая, в этой каше. Да еще под самый конец рейса.

– Знаю. – Капитан пристально разглядывал карту. – Может быть, стоит взять немного западнее и подойти к Фиджи с севера. – И, помолчав, договорил: – Датч‑ Харбор меня беспокоит больше, чем обратный путь.

Еще с полчаса они изучали карты и план предстоящей операции. Наконец австралиец сказал:

– Да, недурной предстоит рейсик! – Он усмехнулся. – Будет о чем рассказывать внукам.

Капитан вскинул глаза на Питера, потом и сам улыбнулся:

– Вы совершенно правы!

Офицер связи ждал тут же, в каюте, покуда капитан Тауэрс звонил секретарю адмирала. Прием назначили на следующее утро, на десять часов. Больше Холмсу незачем было оставаться на базе; они с капитаном условились встретиться на другое утро незадолго до назначенного часа в приемной у секретаря, и Питер ближайшим поездом отправился в Фолмут.

Он доехал еще до обеда, взял оставленный на станции велосипед и покатил домой. Приехал разгоряченный, с радостью скинул китель и прочее, стал под душ, потом принялся за холодную закуску. Мэри он застал порядком озабоченной: дочка начала слишком бойко ползать.

– Я ее оставила в гостиной на ковре, пошла в кухню чистить картошку. А через минуту смотрю – она уже в коридоре, под самой кухонной дверью. Просто бесенок. Теперь она прямо носится по всему дому, не угонишься.

Сели обедать.

– Нам надо раздобыть какой‑ нибудь манежик, – сказал Питер. – Знаешь, есть такие деревянные, складные.

Мэри кивнула.

– Я уже об этом думала. Есть такие, у них сбоку в несколько рядов нанизаны пестрые кольца, похоже на счеты.

– Пожалуй, такие манежи еще продаются, – сказал Питер. – Может, мы знаем кого‑ нибудь, кто больше не заводит детей? Может, у них найдется ненужный?

Мэри покачала головой.

– Я таких не знаю. По‑ моему, у всех наших друзей родятся младенцы один за другим.

– Я поразведаю в городе, может, найду что‑ нибудь подходящее.

Пока обедали, все мысли Мэри заняты были дочуркой, Лишь под самый конец она спохватилась и спросила:

– Питер, а что случилось с капитаном Тауэрсом?

– Он получил план новой операции. Наверно, это дело секретное, ты никому не рассказывай. Нас посылают в довольно далекий рейс по Тихому океану. Панама, Сан‑ Диего, Сан‑ Франциско, Сиэтл, Датч‑ Харбор, а возвращаться будем, вероятно, мимо Гавайских островов. Пока все это еще не очень определенно.

В географии Мэри была не сильна.

– Кажется, это ужасно длинный путь?

– Да, изрядный. Не думаю, что надо будет пройти его весь. Дуайт очень против захода в Панамский залив, потому что не знает, как там с минными полями, а если туда не заходить, это на тысячи миль короче. Но все равно путь не близкий.

– И надолго это?

– Я еще точно не рассчитал. Примерно месяца на два. Понимаешь, – стал объяснять Питер, – нельзя пойти прямиком, допустим, на Сан‑ Диего. Капитан хочет как можно меньше времени идти с погружением. А значит, надо будет нестись поверху курсом на восток по какой‑ то безопасной широте, пока не пересечем на две трети южную часть Тихого океана, а потом взять круто к северу до самой Калифорнии. Это немалый крюк, зато меньше идти с погружением.

– Сколько же времени вам идти под водой?

– Капитан считает, двадцать семь дней.

– Но ведь это ужасно долго?

– Долгонько. Не рекорд, ничего похожего. Но довольно долго без свежего воздуха. Почти месяц.

– Когда вы отправляетесь?

– Чего не знаю, того не знаю. Сперва предполагалось выйти примерно в середине следующего месяца, но к команде прицепилась эта треклятая корь. Пока от нее не избавимся, выйти нельзя.

– А заболели еще люди?

– Только один – позавчера. Судовой врач полагает, что это последний случай. Если он не ошибается, нам можно будет выйти примерно в конце этого месяца. А если нет, если еще кто‑ нибудь захворает, тогда уйдем в марте, когда точно – не угадаешь.

– Значит, ты вернешься в июне, а когда точно – неизвестно?

– Думаю, что да. Так ли, эдак ли, к десятому марта мы от кори избавимся. Стало быть, к десятому июня будем дома.

Упоминание о кори вновь пробудило материнскую тревогу:

– Хоть бы Дженнифер не заразилась.

День они провели по‑ семейному в своем саду, Питер принялся пилить дерево. Оно было не очень большое, и не так уж трудно оказалось перепилить ствол до половины, а потом обвязать веревкой и тянуть с таким расчетом, чтобы оно свалилось на лужайку, а не на дом. До вечернего чая Питер обрубил сучья, прибрал их – пригодятся зимой на топливо – и успел распилить на поленья немалую часть ствола. Малышка проснулась после дневного сна, Мэри разостлала на лужайке ковер и усадила на него дочку. Ушла в дом взять поднос с чашками и всем прочим для чая, а когда вернулась, дочка была уже футов за десять от ковра и усердно грызла кусок коры. Мэри отчитала мужа, посадила его сторожить малышку, а сама пошла за чайником.

– Так не годится, – сказала она, возвратясь. – Без манежа нам не обойтись.

Питер кивнул:

– Завтра утром съезжу в город. Нам назначен прием у начальства, но потом я, наверно, буду свободен. Пойду к Майерсу, погляжу, может, там еще не все распродано.

– Хоть бы удалось купить. Иначе ума не приложу, что делать.

– Давай наденем на нее пояс, вобьем в землю колышек и станем держать ее на привязи.

– Перестань, Питер! – рассердилась жена. – Веревка накрутится ей на шею и задушит!

Питера не впервые обвиняли, что он бессердечный отец, и он уже привык смягчать разгневанную жену. Час они провели на лужайке, играя с малышкой, поощряли ее, когда она ползала по травке под теплыми лучами солнца. Потом Мэри унесла девочку в дом купать и кормить перед сном, а Питер опять взялся пилить поваленное дерево на дрова.

На другое утро он встретился в военно‑ морском ведомстве с Тауэрсом, и их провели к адмиралу Хартмену, в кабинете оказался еще и капитан из оперативного отдела. Адмирал приветливо поздоровался с ними и предложил сесть.

– Итак, – начал он, – просмотрели вы план операции, который мы вам послали?

– Я очень внимательно его изучил, сэр, – сказал капитан Тауэрс.

– Что‑ нибудь вызывает у вас сомнения?

– Минные поля, – ответил Тауэрс. – Некоторые места, намеченные для обследования, почти наверняка заминированы. – Адмирал кивнул. – У нас есть точные сведения о Пирл‑ Харбор и о подступах к Сиэтлу. Об остальных портах мы ничего не знаем.

Некоторое время они подробно обсуждали план действий. Наконец адмирал откинулся на спинку кресла.

– Что ж, общая картина мне ясна. Что и требовалось. – И, помедлив, прибавил: – Пора вам узнать, в чем тут суть.

Суть в розовых очках. Среди ученых есть такое направление, есть люди, которые полагают, что атмосферная радиоактивность может рассеяться, ослабеть очень быстро. Главный их довод: за минувшую зиму осадки в северном полушарии – дождь и снег – так сказать, промыли воздух.

Американец понимающе кивнул.

– По этой теории, – продолжал адмирал, – радиоактивные элементы станут выпадать из атмосферы в почву и в океан быстрее, чем мы предвидели. В этом случае материки северного полушария останутся на многие столетия непригодными для обитания, но перенос радиоактивности к нам станет неуклонно уменьшаться. И в этом случае жизнь – жизнь человеческая – сможет продолжаться здесь или хотя бы в Антарктиде. Это мнение решительно отстаивает профессор Йоргенсен.

– Таков костяк этой теории, – чуть помолчав, продолжал адмирал. – Большинство ученых с нею не согласны и считают Йоргенсена наивным оптимистом. Из‑ за мнения большинства мы ничего не сообщали по радио и ни слова не просочилось в печать. Не годится пробуждать в людях напрасные надежды. Но, безусловно, надо исследовать, есть ли тут зерно истины.

– Понимаю, сэр, – сказал Дуайт. – Дело слишком важное. Это и есть главная цель нашего рейса?

Адмирал кивнул.

– Вот именно. Если Йоргенсен прав, при движении от экватора на север вы сперва обнаружите равномерную радиоактивность, но потом она станет ослабевать. Не скажу – сразу, но с какого‑ то места уменьшение радиации станет явным. Вот почему мы хотели бы, чтобы вы прошли в Тихом океане возможно дальше на север – к мысу Кодьяк и Датч‑ Харбор. Если Йоргенсен прав, радиоактивность там будет гораздо меньше. Как знать, может, даже она близка к нормальной. Тогда вам удастся выйти на мостик. – Опять короткое молчание. – Конечно, на берегу радиоактивность почвы будет еще очень высока. Но в море, возможно, даже сохранилась жизнь.

– А какая‑ нибудь проверка уже подтвердила эту теорию, сэр? – спросил Питер.

Адмирал покачал головой.

– Данных почти никаких нет. Командование военно‑ воздушных сил недавно высылало на разведку самолет. Вы об этом слышали?

– Нет, сэр.

– Так вот, послали бомбардировщик с полным грузом горючего. Он вылетел из Перта на север, достиг Китайского моря, примерно тридцатый градус северной широты, немного южнее Шанхая, и только потом повернул назад. Для ученых это недостаточно, но дальше лететь было нельзя, горючего не хватило бы. Полученные данные не слишком убедительны. Радиоактивность атмосферы все еще нарастает, не в крайней северной части маршрута нарастает медленнее. – Адмирал улыбнулся. – Как я понимаю, наши ученые мужи все еще спорят. Йоргенсен, разумеется, утверждает, что его теория победила. Что, если достичь пятидесятой или шестидесятой широты, падение радиоактивности обнаружится безусловно.

– Шестидесятая широта, – повторил Тауэрс. – Мы можем подойти довольно близко, в глубь залива Аляски. Надо будет только остерегаться льдов.