Н. Кампуш, Х. Гронемайер, К. Мильборн 2 страница

Как-то раз после очередной дикой ссоры моя мать ушла из дому и не появлялась несколько дней. Этим жестом она всего лишь желала показать отцу, каково это, когда от супруга днями нет ни слуху ни духу — для него одна-две ночи вне дома были в порядке вещей. Но я была слишком мала, чтобы понять истинную причину этого, и очень боялась — ведь в этом возрасте ощущение времени совсем другое. Поэтому отсутствие мамы показа-

лось мне вечностью. Я не знала, вернется ли она когда-нибудь назад. Глубоко во мне обосновалось чувство, что я никому не нужна и покинута. Так началась новая фаза моего детства, в которой для меня самой не было места и я больше не чувствовала себя любимой. Из самодостаточной маленькой личности я все больше и больше превращалась в забитую девочку, потерявшую доверие к своим близким.

* * *

В это тяжелое время я пошла в детский сад. Гнет навязанной мне чужой воли, который я ребенком с трудом выносила, достиг своего апогея.

Мать устроила меня в частный садик неподалеку от нашего дома. С самого начала я почувствовала себя настолько ложно понятой и плохо принятой, что начала его ненавидеть. Этому положил начало случай, произошедший в первый же день. Гуляя во дворе сада вместе с другими детьми, я увидела тюльпан, очаровавший меня своей красотой. Я захотела его понюхать и, наклонившись над ним, осторожно потянула к себе. Воспитательница же подумала, что я хочу сорвать цветок, и резко шлепнула меня по руке. Я возмущенно закричала: «Я все расскажу маме! » Но этим же вечером поняла, что с того момента, как мать переложила ответственность за меня на кого-то другого, она больше не является моей поддержкой. Когда я рассказала об инциденте, уверенная, что она встанет на мою защиту и на следующий день сделает замечание воспитательнице, она ответила, что это всего лишь детский сад, в котором нужно придерживаться

правил. И вообще: «Я не собираюсь вмешиваться в то, в чем не принимала участия». Эти слова стали стандартным ответом на все мои жалобы, если возникали проблемы с воспитательницами. Когда же меня задирали дети, и я рассказывала ей об этом, слышала в ответ краткое: «Так ответь им тем же! » Мне пришлось учиться преодолевать сложности в одиночку. Время в детском саду стало для меня временем испытаний. Я ненавидела жесткие правила. Я ненавидела послеобеденное время, когда вынуждена была ложиться отдыхать с другими детьми, хотя не чувствовала себя уставшей. Воспитательницы добросовестно выполняли свою работу, не выказывая, однако, особого интереса к нам. Приглядывая за нами одним глазком, они читали романы и газеты, болтали или красили ногти.

Я с трудом находила общий язык с детьми, чувствуя себя среди них еще более одинокой, чем раньше.

* * *

«К факторам риска, особенно при вторичном энурезе, относятся потери в широком смысле, как, например, расставания, разводы, случаи смерти, рождение в семье брата или сестры, крайняя бедность, правонарушения родителей, лишения, пренебрежение и недостаточная поддержка ребенка в эволюции его развития» — так описываются в энциклопедии причины проблемы, с которой я боролась в то время. Из развитого ребенка, быстро отказавшегося от подгузников, я превратилась в девочку, страдающую недержанием мочи. Детский энурез стал

моим позорным клеймом. Мокрые пятна на постельном белье — источником бесконечных брани и глумления.

Когда я в очередной раз обмочилась, мать отреагировала распространенным в то время способом. Считалось, что это преднамеренное действие, от которого ребенка можно отучить насильно, с помощью наказаний. Она шлепнула меня по попе и сердито спросила: «За что ты так со мной поступаешь? » Она ругалась, впадала в отчаяние и бессилие. А я по ночам продолжала мочиться в постель. Мать где-то достала прорезиненную клеенку и подложила ее мне в кровать. Это было очень унизительно. Из разговоров подруг моей бабушки я знала, что каучуковые подстилки и специальное постельное белье предназначаются для больных и старых людей. Я же, наоборот, хотела, чтобы ко мне относились как к взрослой девочке.

Этот кошмар все не прекращался. Мать будила меня по ночам, чтобы сводить в туалет. Если же я все-таки успевала «испортить» постельное белье, то она с руганью меняла простыни и пижаму. Иногда я просыпалась в сухой постели, очень гордая собой, но мать быстро сбивала с меня радужную пену. «Ты просто не можешь вспомнить, что я ночью снова тебя переодевала, — ворчала она, — ты посмотри, на что похожа твоя пижама! » Это были упреки, которым я ничего не могла противопоставить. Мать окатывала меня презрением и осыпала насмешками. Когда мне захотелось постельное белье «Барби», она высмеяла меня — мол, все равно ты его обсикаешь. От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю.

В итоге она начала контролировать, сколько жидкости я потребляю. Я всегда была водохлебкой и пила часто и много. Но с этого времени утоление жажды стало строго регламентированным. Днем мне разрешалось пить немного, а вечером совсем ничего. Чем больше мне запрещали пить, тем больше усиливалась моя жажда, так что я уже не могла думать ни о чем другом. Каждый глоток и каждый поход в туалет проходили под наблюдением и комментировались. Но только когда мы были одни, не на людях. Иначе что они могут подумать?

В детском саду моя болезнь приняла новые формы — я стала мочиться уже и днем. Дети насмехались надо мной, а воспитательницы еще больше подзадоривали их, выставляя меня перед всей группой на посмешище. Они, видимо, полагали, что с помощью издевок могут лучше контролировать мой мочевой пузырь. Но с каждым новым унижением ситуация все больше ухудшалась. Каждый поход в туалет и стакан воды стали для меня пыткой. Меня заставляли, когда я не хотела, и запрещали, когда мне было необходимо. Так, в детсаду мы должны были спрашивать разрешения выйти в туалет. В моем случае каждая просьба сопровождалась комментарием: «Ты же только что там была. Почему тебе нужно опять? » И наоборот — перед прогулками, едой или тихим часом меня гнали в туалет и внимательно надзирали за этим. Как-то раз, заподозрив меня в том, что я снова обмочилась, воспитательницы заставили меня продемонстрировать детям мое белье.

Каждый раз, когда мы с матерью выходили из дома, она брала с собой сумку со сменной одеж-

дой. Этот сверток только усиливал мой стыд и неуверенность в себе, еще раз подчеркивая убежденность взрослых в том, что я непременно обмочусь. И чем больше они были в этом уверены, насмехаясь надо мной, тем чаще оказывались правы. Я не могла вырваться из этого замкнутого круга и в начальных классах школы, оставаясь осмеянной, униженной и вечно жаждущей «ссыкушкой».

* * *

После двух лет ссор и нескольких попыток примирения мой отец окончательно съехал от нас. Мне тогда было 5 лет, и из жизнерадостной малышки я превратилась в забитое, замкнутое существо, потерявшее любовь к жизни и разными способами протестовавшее против этого: иногда я уходила в себя, иногда кричала, на меня нападали приступы рвоты или отчаянных рыданий от боли и недопонимая. Неделями меня мучил гастрит.

Процесс развода отнял много сил у моей матери, но, пряча боль и неуверенность, она шла дальше, стиснув зубы, и того же требовала от меня. Она не могла понять, что это не по плечу такой маленькой девочке, как я. Если я позволяла себе выразить свои эмоции, она реагировала агрессивно. Обвиняла в слюнтяйстве и то осыпала похвалами, то угрожала наказаниями, если я не успокаивалась.

Моя ненависть к непонятной для меня ситуации постепенно оборачивалась против человека, который после ухода отца постоянно находился рядом, — к моей матери. Не раз я была настолько обижена на нее, что собиралась уйти из дома — упаковывала свои вещи в спортивный рюкзак

и прощалась с ней. Но она знала, что дальше дверей я не уйду, и, иронично улыбаясь, провожала меня словами: «О'кей! Успеха! » В другой раз я собрала всех кукол, подаренных ею, вынесла их из детской в коридор и выложила в ряд. А мать только спокойно наблюдала, как я решительно изгоняю ее из своего маленького царства. Разумеется, эти маневры не привели к решению настоящей проблемы. С разводом родителей я потеряла собственную точку опоры и больше не могла рассчитывать на людей, на которых раньше могла положиться.

К этому прибавилась бытовая форма насилия — пренебрежение, не настолько жестокая, чтобы считаться истязанием, но постепенно убивающая во мне чувство самоуважения. Когда люди думают о насилии, совершаемом в отношении детей, они обычно представляют себе систематические жестокие побои, приводящие к увечьям. В моем детстве ничего подобного не было. Вместо этого было вербальное подавление и эпизодические пощечины в духе «старорежимного воспитания» — именно это сочетание показывало мне, что, будучи ребенком, я слабее. Вести себя подобным образом мою мать побуждала не злоба и не холодный расчет, а мимолетные вспышки гнева, которые гасли как искра, едва появившись. Она поднимала на меня руку, когда испытывала стресс или когда я делала что-то не так. Она терпеть не могла, когда я ныла, приставала к ней с вопросами или ставила под сомнение какие-либо из ее разъяснений, — и в этих случаях она тоже «давала мне леща».

В то время и в этой местности такое отношение к детям не было исключением из правил. На-

оборот, моя жизнь была намного «легче» жизни соседских детей. Во дворе мне часто приходилось наблюдать, как матери орали на своих детей, швыряли их на землю и осыпали побоями. Такого моя мать себе никогда не позволяла, и ее привычка давать мне мимоходом затрещины ни у кого не вызывала недоумения. Даже если она била меня по лицу в общественном месте, никто не вмешивался. Но моя мать не могла позволить себе ссору на людях, так как считала себя выше этого, ведь с ее точки зрения явное насилие было прерогативой женщин низшего сословия. Мои же слезы каждый раз осушались, а горящие щеки охлаждались перед тем, как покинуть дом или выйти из машины.

Вместе с тем мать пыталась загладить вину и облегчить свою совесть подарками. Она соревновалась с отцом, кто купит мне более красивое платье или составит более интересную программу на выходные. Но не подарки нужны были мне в тот период, а кто-то, кто дал бы безусловную поддержку и любовь. Мои же родители были на это не способны.

* * *

Насколько я тогда осознала, что от взрослых ожидать помощи не приходится, показывает один случай, произошедший со мной в младших классах. Мне только исполнилось 8 лет, и мы с классом поехали в школьный загородный дом в Штирии. Я не была спортивным ребенком и редко участвовала в активных играх, в которых остальные дети проводили свое время. И вот я отважилась присоединиться к ним на игровой площадке. Острая боль

пронзила мою руку, когда я сорвалась со шведской стенки и ударилась о землю. Я хотела подняться, но рука отказала, и я повалилась на спину. Веселый смех одноклассников, толпящихся вокруг площадки, глухо отзывался в моих ушах. Мне хотелось кричать от боли, слезы катились по моим щекам, но я не выдавила из себя ни звука. Только когда ко мне подошла одноклассница, я тихо попросила ее позвать учительницу. Девочка побежала к ней. Но учительница отправила ее обратно, велев передать, что если мне что-то надо, я сама могу к ней подойти. Я сделала попытку подняться, но при первом же движении боль в руке снова вернулась. Беспомощная, я осталась лежать на полу. Только через некоторое время учительница из другого класса помогла мне встать. Крепко стиснув зубы, я не проронила ни слезинки, ни слова жалобы. Мне не хотелось никого обременять своими проблемами. Позже моя классная руководительница все-таки заметила, что со мной что-то не так. Предположив, что при падении я получила сильный ушиб, она разрешила мне провести вечер в комнате у телевизора. Ночью я лежала в своей кровати в общей спальне и еле могла дышать от боли. Но так и не попросила о помощи. Только на следующий день, когда мы находились в зоопарке Херберштайн, классная руководительница все же сообразила, что я действительно серьезно пострадала, и отвела меня к врачу. Тот сразу отправил меня в больницу в Граце. Оказалось, что у меня перелом руки.

Мать приехала забирать меня из клиники вместе со своим сожителем. Новый мужчина в ее жизни оказался старым знакомым — моим крестным.

Я его не любила. Путь в Вену был сплошным мучением. Три часа подряд друг моей матери брюзжал и ругался, что из-за моей неуклюжести они должны предпринять такую дальнюю поездку на машине. Мать, правда, попыталась разрядить обстановку, но ей это не удалось — поток упреков не прекращался. Я сидела на заднем сиденье и потихоньку плакала. Мне было стыдно, что я упала, мне было стыдно за проблемы, которые я всем создала. «Не создавай проблем! Не возражай! Не закатывай истерик! Большие девочки не плачут! » — эти лозунги, слышанные мною в детстве тысячи раз, помогали мне полтора дня выносить боль в сломанной руке. И теперь, на автобане, они настойчиво вклинивались между тирадами друга моей матери.

Моя учительница получила тогда дисциплинарный выговор за то, что сразу не отвезла меня в больницу. И это действительно так — она пренебрегла своими обязанностями по надзору. Но большая доля вины за такое пренебрежение со стороны взрослых все же лежала на мне. К тому времени моя самооценка упала так низко, что мне и в голову не пришла мысль обратиться за помощью.

* * *

В то время я встречалась с отцом только по выходным или когда он изредка брал меня с собой в поездки. После развода с матерью он также заново влюбился. Его подруга была милой, но какой-то флегматичной. Как-то раз она задумчиво сказала: «Я знаю, почему ты такой сложный ребенок. Твои родители тебя не любят». Я громко протестовала, но эта фраза намертво засела в ранимой детской

душе. Возможно, она права? Ведь она взрослая, а взрослые всегда правы.

Эта мысль не покидала меня несколько дней.

Где-то с девяти лет я начала «заедать» свои разочарования. Худенькой я не была никогда, да и выросла в семье, где еда всегда играла большую роль. Моя мать относилась к тому типу женщин, которые могли есть сколько угодно, не поправляясь при этом. Не знаю, с чем это было связано — то ли с нарушением функции щитовидной железы, то ли с ее активной натурой: она ела бутерброды с салом и торты, свиное жаркое и булки с ветчиной, при этом не прибавляя ни грамма в весе и не чувствуя усталости, и часто хвасталась этим перед другими. «Я могу есть все, что хочу», — сладко пела она, держа в руке жирный бутерброд. Я унаследовала от нее необузданность в еде, но не способность быстро сжигать калории. В отличие от матери, отец был таким толстым, что мне каждый раз было стыдно появляться с ним на людях. Его живот был огромным и тугонадутым, как у женщины на восьмом месяце беременности. Когда отец лежал на диване, его живот горой вздымался вверх, и я часто, похлопывая по нему рукой, спрашивала: «Когда же родится малыш? » Отец в ответ на мою шутку только добродушно смеялся.

На его тарелке всегда высились горы мяса, а к ним полагалось несколько больших кнедлей, утопающих в целом море соуса. Он поглощал еду огромными порциями, но продолжал есть дальше, несмотря на то, что давно утолил голод.

Если мы на выходные совершали загородные прогулки — сначала вместе с мамой, позже с под-

ругой отца, все крутилось вокруг еды. В то время, когда другие семьи поднимались в горы, катались на велосипедах или посещали музеи, мы преследовали только кулинарные цели. Это могло быть открытие нового хойригера¹, поездки по сельским постоялым дворам, посещение старой крепости — но не ради исторической экскурсии, а чтобы принять участие в рыцарском обеде: штабеля мяса и кнедлей, которые брались и отправлялись в рот прямо руками, а к ним полные кружки пива — это были поездки на вкус моего отца.

Да и в обоих магазинах в Зюссенбрунне и в Марко-Поло, которые моя мать получила после развода, я постоянно была окружена едой. Когда мать забирала меня после продленки и приводила к себе на работу, я убивала скуку с помощью деликатесов: мороженое, мармелад, шоколад, маринованный огурец. Мать не могла противиться этому — она была слишком занята, чтобы обращать внимание на то, что я в себя запихиваю.

И вот я начала систематически переедать. Съедала за один раз целую упаковку «Баунти», запивая ее большой бутылкой «Колы», после этого добавляла плитку шоколада, и так до тех пор, пока мой живот не был набит до отказа. Но как только чувство сытости немного проходило, я ела дальше. В последний год перед моим похищением я так набрала в весе, что из помпушечки превратилась в настоящую толстуху. Дети меня дразнили еще

¹ Хойригер (нем. Heuriger — «нынешнего года») — австрийское молодое вино, а также название традиционных в Вене, Нижней Австрии и Бургенланде питейных заведений, предлагающих молодое вино на розлив и простую домашнюю еду.

больше, а я компенсировала одиночество все большим количеством еды. К моему десятому дню рождения я весила 45 кг. А успокаивающие слова матери расстраивали меня еще больше: «Я все равно тебя люблю, неважно, как ты выглядишь». Или: «Некрасивого ребенка стоит только одеть в красивую одежду». Если я обижалась, она смеялась и утешала: «Не принимай это всерьез, детка, не будь такой чувствительной». Быть «чувствительной» — хуже всего, этого допустить нельзя. Сейчас я каждый раз удивляюсь, открывая для себя, какой положительный смысл может нести слово «чувствительность». Во времена моего детства оно являлось оскорблением для людей, позволяющих себе быть слишком мягкими в этом жестком мире. Позже жесткость, унаследованная мной от мамы, возможно, спасла мне жизнь.

* * *

Неумеренно потребляя сладости, я проводила часы в одиночестве у телевизора или в своей комнате с книжкой в руках. Из реальности, которая не обещала ничего, кроме унижений, мне хотелось сбежать в другие миры. У нас дома было много телевизионных каналов, и никто особенно не интересовался, что я смотрю. Я без разбора переключала программы с одной на другую, смотрела все подряд: детские передачи, известия и криминальную хронику — они вызывали у меня страх, но все равно их содержание я впитывала как губка. Летом 1997 года во всех СМИ обсуждалась одна тема: в Зальцкаммергут раскрыли группу педофилов. Дрожа от страха и отвращения, я все же не

отрывалась от экрана — семь взрослых мужчин заманили нескольких мальчиков, соблазнив их деньгами, в специально оборудованную узкую комнату одного из домов, чтобы там заниматься с ними сексом, снимая происходящее на видео, которое разойдется по всему миру.

Следующий страшный случай, произошедший в Верхней Австрии 24 января 1998 года, потряс всю страну. С адреса анонимного абонентского ящика отсылались видео, на которых были запечатлены издевательства над девочками от 5 до 7 лет. На одной из кассет можно было даже рассмотреть преступника, который завлек семилетнюю соседскую девочку в мансарду и там жестоко изнасиловал.

Еще более страшное впечатление произвела на меня информация о серийных убийствах девочек, происходящих в Германии. Насколько я помню, только во времена моей начальной школы не проходило и месяца без сообщений о похищенных, изнасилованных или убитых девочках. Новости не скрывали ни одной детали драматических поисков и полицейских расследований. Я видела поисковых собак, рыщущих в лесах, и водолазов, разыскивающих в озерах и прудах трупы исчезнувших девочек. Я внимательно слушала ужасающие рассказы родных: как девочки исчезали с игровых площадок или не возвращались домой из школы. Как родители в отчаянии разыскивали их повсюду, пока не постигали ужасную правду, что больше никогда не увидят своих детей живыми.

Случаи, о которых тогда вещали все СМИ, имели такой резонанс, что мы обсуждали их в школе. Учителя разъясняли нам, каким образом мы мо

жем защитить себя при нападении. Нам показывали фильмы, демонстрирующие, как оказывать сопротивление насилию на нескольких примерах. В одном случае это были домогательства старшего брата к сестре, а в другом — отца к сыновьям, которые смогли сказать «нет! », насильнику. И учителя в школе, и родители дома постоянно предупреждали нас: «Никогда не иди с незнакомцем! Не садись в незнакомую машину! Не принимай сладостей от чужих! Если что-то покажется странным, лучше перейди на другую сторону улицы! »

Даже сегодня, когда я читаю список случаев, произошедших во время моей учебы в начальной школе, они потрясают меня так же, как и тогда:

Ивонна (12 лет) при сопротивлении насильнику убита в июле 1995 года на озере Пинновер (Бран- денбург).

Анетта (15 лет) из Мардорфа на Штайнхудском озере, в 1995 году найдена на кукурузном поле раздетой, изнасилованной и убитой. Убийца не найден.

Мария (7 лет) похищена в ноябре 1995 года из Хальденслебена (Саксония-Анхальт), изнасилована и брошена в пруд.

Эльмедина (6 лет) похищена в феврале 1996 года из Зигена, изнасилована и убита.

Клаудиа (11 лет) похищена в мае 1996 года в Гревенброхе, изнасилована и сожжена.

Ульрика (13 лет) 11 июня 1996 года не вернулась с прогулки на коляске, запряженной пони. Труп был найден через два года.

Рамона (10 лет) бесследно исчезла 15 августа 1996 года из торгового центра г. Йена. Ее труп был найден в 1997 под Айзенахом.

Натали (7 лет) была похищена 20 сентября

1996 года в Эпфахе (Верхняя Бавария) 29-летним мужчиной по пути в школу, изнасилована и убита.

Ким (10 лет) похищена из Фарель (Фризия) в январе 1997 года, изнасилована и убита.

Анне-Катрин (8 лет) найдена убитой 9 июня

1997 года недалеко от дома родителей в Зеебек (Бранденбург).

Лорен (9 лет) в июле 1997 года была изнасилована и убита 20-летним мужчиной в подвале родительского дома в Пренцлау.

Дженнифер (11 лет) 13 января 1998 года в Ферс- мольде под Гютерсло была изнасилована и задушена собственным дядей, заманившим ее в машину.

Карла (12 лет) 22 января 1998 года подверглась нападению по пути в школу в Вильхермсдорфе под Фюртом, изнасилована и брошена без сознания в пруд. Через пять дней умерла, не выходя из комы.

Но особенно меня тронули случаи с Дженифер и Карлой. После ареста дядя Дженифер признался, что хотел изнасиловать девочку в машине. Когда же она начала сопротивляться, он задушил ее, а труп спрятал в лесу. Эти сообщения вызывали во мне дрожь. Психологи, дававшие интервью на телевидении, советовали не сопротивляться насилию, чтобы не подвергать опасности свою жизнь. Еще ужаснее были телевизионные материалы об убийстве Карлы. До сих пор перед моими глазами стоит картина, как репортеры у пруда в Вильхермсдорфе вещают в свои микрофоны, что по состоянию грунта, который был сильно взрыхлен, можно установить, как отчаянно девочка сопротивлялась смерти. По

телевизору показывали траурную литургию. С застывшими от ужаса глазами я сидела, уставившись в экран. Все эти девочки были моими ровесницами. Только одно успокаивало меня, когда я разглядывала их фотографии в новостях, — я не была светловолосым хрупким созданием, которым отдавали предпочтение насильники. Тогда я не имела понятия, насколько я ошибалась.

НУ ЧТО ЖЕ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ?

Последний день свободы

Я попыталась закричать. Но не смогла издать ни звука. Мои голосовые связки просто отказали. Все во мне было сплошным криком. Беззвучным криком, который никто не мог услышать.

На следующий день я проснулась в плохом настроении. Меня душила досада, что мать сорвала на мне гнев, предназначавшийся отцу. Но больше всего меня мучило то, что мне навсегда запрещено с ним встречаться. Это было одним из тех спонтанных опрометчивых решений, которые взрослые принимают в минуты гнева, обрушивая их на головы детей и не задумываясь о том, какую боль это приносит им, бессильным против жестокого приговора.

Я ненавидела это чувство бессилия, чувство, напоминающее о том, что я всего лишь ребенок. Мне хотелось поскорее стать взрослой, надеясь, что тогда мои стычки с матерью больше не будут так задевать меня за живое. Мне хотелось научиться глотать обиды, а вместе с ними и этот глубоко

засевший во мне страх, вызываемый у детей ссорами с родителями. В день моего 10-летия первый и несамостоятельный отрезок моей жизни остался в прошлом. Магическая дата, которая бы документально подтвердила мою независимость, приблизилась: еще 8 лет, и я смогу покинуть родительский дом и выбрать себе профессию. Тогда я больше не буду зависеть от решений взрослых, для которых мои потребности значат меньше, чем их глупые ссоры и мелочная ревность. Еще 8 лет, которые я хочу использовать для того, чтобы подготовиться к независимой жизни.

Несколько недель назад я уже сделала один важный шаг к этому: убедила мать отпускать меня в школу одну. До этого момента, хотя я уже ходила в 4-й класс, она всегда довозила меня на машине до самой школы. Путь занимал меньше пяти минут. Каждый день, вылезая из машины и целуя на прощание мать, я испытывала чувство неловкости перед другими детьми. Они могли видеть мою слабость. Долгое время я пыталась убедить мать в том, что мне пора научиться самой преодолевать путь в школу. Этим я хотела доказать не столько родителям, сколько самой себе, что я больше не маленький ребенок и могу справиться со своим страхом. Моя неуверенность в себе постоянно изводила меня. Она ждала меня еще в подъезде, шла по пятам во дворе и нападала, когда я бежала по улицам нашего района. Я ощущала себя такой беззащитной и крохотной. И ненавидела себя за это. В тот день я твердо решила, что попробую стать сильной. Он должен был стать первым днем моей новой жизни и последним — моей прошлой.

Сейчас это, может быть, звучит несколько цинично — ведь в этот день моя прошлая жизнь, как я и хотела, действительно осталась позади. Правда, совсем не так, как это рисовалось в моем воображении.

Я решительно откинула одеяло и встала. Как всегда, мать подготовила вещи, которые я должна была надеть в школу — платье с джинсовым верхом и юбкой из серой в клеточку фланели. В нем я чувствовала себя бесформенной, скованной, как будто одежда пыталась удержать меня в том состоянии, из которого я хотела побыстрее вырасти. Я неохотно влезла в платье и прошла на кухню. На столе лежали приготовленные мамой для школы бутерброды, завернутые в бумажные салфетки с логотипом кафе в Марко-Поло и ее именем. Когда пришло время выходить из дому, я надела красную куртку и закинула за плечи свой пестрый рюкзак. Погладила кошек и попрощалась с ними. После чего открыла дверь в подъезд и вышла из квартиры. Спустившись вниз по лестнице, на последнем пролете я остановилась в нерешительности. В памяти возникла фраза, которую мать повторяла много раз: «Нельзя уходить, унося в себе злость на другого. Неизвестно, придется ли еще раз встретиться! » Она бывала несправедливой, импульсивной, порой давала волю рукам, но при прощании всегда была очень нежной. Могу ли я просто так уйти, не сказав ни слова? Я было повернула назад, но чувство обиды, не прошедшее с вечера накануне, взяло верх. Я не вернусь, чтобы ее поцеловать, я накажу ее своим молчанием. Кроме того, ну что же может случиться?

«Ну что же может случиться? » — пробормотала я вполголоса. Серые плиты подъезда отразили эхом эти слова. Я снова развернулась и начала спускаться по лестнице. Ну что же может случиться? Этим словам я придала силу мантры, повторяя их при выходе на улицу и по дороге к школе — через дворы между корпусами домов. Мантры, направленной против страха и нечистой совести, что я ушла, не попрощавшись. С ней я вышла за пределы общины, бежала вдоль ее бесконечной стены, ждала на перекрестке. Мимо прогрохотал трамвай, набитый спешащими на работу людьми. Мужество покидало меня. Все окружающее вдруг показалось мне слишком огромным. Мысли об очередной ссоре с матерью и боязнь окончательно запутаться в хитросплетениях отношений между моими рассорившимися родителями и их новыми партнерами, которые меня не признавали, не покидали меня. Желание восстать против этого уступило место уверенности, что мне еще предстоит не одна схватка за место в этом клубке. И что у меня никогда не получится изменить свою жизнь, если даже зебра перехода кажется мне непреодолимой преградой.

Я заплакала и почувствовала, как во мне растет непреодолимое желание просто исчезнуть, раствориться в воздухе. Провожая взглядом несущиеся мимо меня машины, я представляла, как сделаю шаг вперед и буду сбита одной из них. Она протащит меня еще пару метров, и я буду мертва. Мой рюкзак останется лежать рядом со мной, а куртка будет похожа на красный сигнал на асфальте, кричащий: посмотрите только, что вы сделали с

этой девочкой! Мать, рыдая, выскочит из дому, казня себя за все ошибки, совершенные ею. Так бы и было. Определенно.

Конечно же я не бросилась ни под машину, ни под трамвай. Я никогда не хотела привлекать к себе слишком много внимания. Вместо этого я набралась духу, пересекла улицу и пошла вдоль Реннбанвега по направлению к моей школе на Бриошивеге.

Дорога вела несколькими спокойными переулками, где стояли маленькие домики 50-х годов со скромными палисадниками. В местности, потесненной индустриальными постройками и районами панельных домов, они выглядели анахронично и успокаивающе одновременно. Завернув на Ме- лангассе, я вытерла с лица следы слез и, понуро опустив голову, медленно двинулась дальше.

Теперь я не помню, что заставило меня тогда поднять голову. Звук? Птица? В любом случае мой взгляд упал на белый пикап. Он стоял на парковоч- ной полосе на правой стороне дороги и почему-то смотрелся странно неуместно на этой спокойной улочке. Я увидела стоящего перед машиной мужчину. Худой, невысокого роста, он как-то бесцельно смотрел вокруг блуждающим взглядом, как будто чего-то ждал, но не знал, чего именно.

Я замедлила шаги и внутренне оцепенела. Мой вечный страх, с которым я никак не могла совладать, моментально вернулся, руки покрылись гусиной кожей. Первый импульс был — перейти на другую сторону улицы. В моей голове быстрой чередой промелькнули картины и отрывки фраз: «не разговаривай с незнакомыми мужчинами... »,