{340} Указатель имен 11 страница

{248} А вы знаете, это так ведь и было! Ведь это хорошо! < Еще цитирует. >

13. 06. В «Новом мире» публикация из Козинцева — и он замечает о Сапунове, что у него зловещие картины, и мелькание лиц, без четких контуров. Это действительно именно так. Глядя на Сапунова, понимаешь, почему Мейерхольду нужен был Головин — такой, казалось бы, далекий. Ведь Сапунов сам режиссирует. Ну вот какое отношение к Кузмину имеет эта картина < смотрим у меня репродукции>. Только кукольное небо, да. Остальное его зловещие маски. Смотрите — маскарад — а ведь ни одной маски. От Мейерхольда он был, в общем, далек: «Балаганчик» — ведь никаких картонных мистиков нет. И ведь Блок оперен, с четкими, графическими очертаниями — этого у Сапунова нет, есть плотность живописная, засасывающая. … Чаепитие — да, но это не мистика, а мистика быта.

… Вы не помните, висит ли еще «Рассвет в Петербурге» Федора Васильева? Там неожиданное, неофициальное, интимное. Я его очень любил. Вы знаете, после реставрации иногда нельзя смотреть. Вы не помните «Юдифь» Джорджоне — какова после реставрации? Вот не знаю, каков настоящий Эль Греко в натуре. Я видел «Духов день в Толе-де» — и был потрясен. Думал, XX век вначале. Но он берет чем-то помимо живописи, а?

… На меня в жизни повлияли реально два человека — диаматчица и мой брат. Он погиб в финскую войну. Мне тогда казалось, что он сильно меня старше, а теперь вижу, что не очень (на семь-восемь лет). Он был очень умным человеком.

< Делюсь с ним своим наблюдением: львы в хлыновском акте похожи на Станиславского. > Мне это действие вообще не нравилось, но было все-таки смешно. Я помню, как Москвин опирался на льва и говорил: «Лева…». Москвина я в итоге не люблю. Если сравнивать Москвина и Дурова в «Карамазовых», то Дуров лучше. У Москвина, хоть сильно играл, была мелодрама, у Дурова — Достоевский.

14. 06. … Харджиев считает, что этот наш с вами сборник 1928 года — не очень стоит доверия < О. Мандельштам. «Камень» и «Tristia»>. Я так не считаю, потому что Мандельштам готовил его сам и, главное, я сросся с ним, это мои шестнадцать лет < и мои>. Вообще, Мандельштам был безумный, и жена его была безумная — но я предпочитаю безумие поэта, а комментатор пусть лучше останется трезв. < Читает Мандельштама. > Мандельштам был безумный, он в великолепном стихотворении «Флорентийцы» при новой публикации отсекал, например, половину. Так Харджиев печатает половину, а вторую — в комментариях… Где-то у меня лежат безумные стихи Мандельштама, {249} которые уже почти непонятны. Мандельштам все-таки в чем-то остается для меня чужд. Ходасевич, хоть он страшен, — более близок.

«Тени» у Акимова — великолепный спектакль, было казано, что это пред-Достоевский, и через позднего Достоевского также. А какие тряпки там были акимовские! Серое, розовое. Короткевич — взлелеянная поначалу старухой Бромлей, потом сникшая — была там прекрасна… Акимов, безусловно, в сотню раз больше стоит, чем Товстоногов. Акимов — человек двадцатых и потом тридцатых годов, а далее был уже не у себя дома.

… Да, «творимая жизнь» — ничто без иных уточнений. И что такое «творимая жизнь» — это плохое сочетание, это кукольность, искусственность как раз. Искусство должно иметь отношение к жизни, это часть жизни — это да. Но вообще это о том, что искусство — живой процесс, и в этом смысле я ближе к Берковскому, чем к механическому Бялому.

… Если нападете на просмотр «Человека из ресторана» — непременно пойдите. Чехов там постижим все равно — хотя кино не для него. Он абсолютно театрален. Вот отличная актриса Барановская была в кино хороша («Мать» Пудовкина. Обязательно посмотрите. И самого Пудовкина в «Потомке Чингисхана» и в «Иване Грозном». В «Потомке Чингисхана» есть момент, когда бьют в тарелки беззвучно. И вот озвучили — и обессмыслили. Вы это поймете! ) А вот Михаил Чехов, Коонен — были не для кино. Они были гении, гений же не «применяется» никуда.

… Это жутко, что снимают решетки в Ленинграде.

… Томаса Манна я все больше, с каждым годом, не люблю. Он глубокомысленный немец, и больше ничего, жизни в нем нет, легкомыслие, по-моему, художнику необходимо. Вот Достоевский глубок — но он играл в рулетку. Это страшно, положим, — ну а разве Манн станет играть в рулетку. Толстой не глубок ли — но волочился за казачками. Ну разве Манн станет волочиться за казачками?

… Крымова — она вообще умеет говорить — рассказывала, как у них есть монография о Шагале, и как юный сын сказал что-то верное о нем. Да, а я Костелянцу говорил, что Эфрос пересмотрел Шагала. Его актеры все взвинченно-эмоциональные.

… Шефнера люблю.

18. 06. … У нас в Эрмитаже «Петр и Павел» Эль Греко — это настоящая плотная испанская живопись. Эль Греко все-таки на меня очень действует. Это настоящий экспрессионист, до экспрессионизма. < Рассматривает у меня репродукции. > Вы посмотрите, какое удивительное «Снятие с креста»! Какое лицо — Христа — как я люблю! {250} Богоматерь какая! Петр какой! У него потрясающее свойство выражать все фигурой. А «Благовещение» какое! Да, и небо! Ангел абсолютно непохож на других, он исполняет чью-то неласковую волю. И у Мадонны это же.

В Эрмитаже я помираю всегда от Моралеса. Сурбарана люблю: у него экстатический натурализм. Мадонна-девочка — экстатическое, хотя и не без сладости. Рибейре приписывали ранее любимое мною «Снятие с креста» необыкновенное — но Рибейра, по-моему, холодный художник.

Я ходил в библиотеку в Институт истории искусств ваш, я тогда занимался живописью — читал книги — ну, понимаете, когда от университета через дорогу был Эрмитаж… Там народу такого, конечно, не было < Я: вскидываешься при остановке — «Эрмитаж». > Я так вздрагивал, когда объявляли: «Камерный театр».

19. 06. … Федор Васильев — его «Рассвет в Петербурге», по-моему, страшно близок Достоевскому — да, той литературе вообще — «Островитянам» Лескова… Болезненность Петербурга. Он страшно рано умер… Вы знаете, еще мальчиком я был потрясен какой-то статьей Эйхенбаума ранней (он начал в 1908 году, но это была перепечатка): он писал, что сетования на раннюю смерть бессмысленны — человек успевает сказать все, что должен был. Просто сам отвечает за то, что ввязался в эту игру… Это, вероятно, все-таки так и есть; но все же: рука крепнет, что-то сказал бы — как, интересно. Он совсем не похож на дальнейших пейзажистов — у него нет «настроения», хотя и он, конечно, одушевляет — но по-своему. По сравнению с Левитаном он цельнее, суровее, сосредоточеннее.

… Очень умный человек Герцен писал, что парижская толпа одета разношерстно и свободно, вплоть до старика в ночных туфлях — а наши щеголи с правой стороны Невского, одеты по модной картинке, — по существу, еще одна армия Николая, еще одно ведомство. И наши щеголи — курсанты, зауживавшие раньше брюки в пределах законоположенного клеша — просто из одного ведомства переходили в другое. Сейчас же эти молодые люди, противопоставляющие себя другим поколениям, профессиональным людям и пр. — на самом деле являют собой штамп, охвативший глобус — и в Перу и Парагвае — то же, и, по существу, ничем от своих родителей не отличаются.

20. 06. … «Противоположности сходятся» — в «Идиоте» Ипполит о себе и Рогожине. У Достоевского все на этом построено, у него противоположные люди понимают друг друга и необходимы друг другу без слов — то есть нечто антибахтинское.

… Я у Григоровича видел только «Легенду о любви». И понял, что он, по-настоящему, режиссер мейерхольдовской школы, удивительным образом. Сцена погони — это {251} от Мейерхольда: голая динамика, содержательная (Станиславский был гений, но у него было не так). И — понимаете, это странным образом двадцатые годы.

Понимаете, вот и Фрейндлих — двадцатые годы, хоть не застала ничего. Андровская: тогда впрямую несли свое содержание — и одновременно это было о вечном… Это была и публицистика, они могли давать ее, имея в запасе вечное. Вот пожалуйста — Демидов, хоть площит и казенит, — это поймал < в статье в «Советской культуре» о Григоровиче>. Вот почему я считаю, что Фрейндлих выше «Современника» — она поднимается до двадцатых годов, имеет «вечное».

… Я очень люблю «Сказку о рыбаке и рыбке» — эту простоту, это очень сложная простота.

25. 06. Гаевский вообще производит впечатление человека, который пытается подойти к внутренним вещам — но вязнет в либерализме.

… Горький шел от восьмидесятников, от Писемского. Реально он всегда страшно завидовал Достоевскому — от которого, кстати, и питались Писемский и вся эта банда.

… Аверинцев много знает, но нового — ничего не говорит. Я всегда в предельных случаях задаю вопрос: что здесь нового. Реально он занимается шпенглерианством, а ведь это совершенно ни к чему, неинтересно — повторение. Или вот Гайденко. Я наконец понял, что она ограничивается пересказом. Под видом критики занимается популяризацией. Но и пересказ недостаточный — если не относится по существу, по-своему, а лишь ползает на брюхе, то и пересказа не получится — вот моя полемика с Турбиным. Аверинцев чем взял: он филолог старой школы, античник — и занимается философией.

Хотел бы, чтобы рецензия < на «Романтизм в Германии»> пошла: это по существу, и ведь это в продолжение книги о Толстом — о свободе и необходимости.

А вы не видели портрет императрицы Александры Федоровны, жены Николая Второго? Она была изумительно красива. А дочери дурнушки.

… Я помню мне было три года, я взял свою двухлетнюю сестренку (отец был сельский учитель) и пошли наведаться в школу. Зашли в класс: там люди (дети, конечно, но я был мал) — у образа (и лампадка горела) молятся.

И остались воспоминания о гражданской войне: через наши места белые бежали в Финляндию. Буквально скакали, не передыхая. И вот помню, остановились поесть, и вот женщина плачет — ребенок задохнулся, умер. Оставили денег похоронить: некогда было останавливаться! И вот воспоминание, сам был маленьким: мертвенький там ребенок.

{252} 26. 06. В детстве — бедность — и деликатесы из озера и лесу: лосось, икра, рябчики < смеется>.

… В «Доходном месте» Мейерхольда была сцена сжигания «Московских ведомостей» — и в дыму герои как призраки. В антракте я спросил Аньку Ромм: ну как? Она говорит: «Гениально» — своим рыночным голосом. Ее эмпирика существует в полнейшем разрыве с ее умом.

… Жить вообще трудно с кем бы то ни было… Жить вообще трудно… Да, и страшно…

28. 06. У Асмуса статья о Лермонтове: смело в сороковых годах о платонизме. Это верно. Прочтите это! Он типичный человек двадцатых годов, то есть у него история равна социологии, в то время как социология не покрывает истории. Но у него немецкий склад, вкус к абстрактным материям, он силен.

… Берковский пишет о связи Достоевского с Гофманом, но трагического совершенно не усматривает в романтизме; ведь это надругательство — Новалиса, который автор «Гимнов к ночи», заглядывает все время за этот занавес бытия, — назвать, как раньше, солеваром-практиком, ликующим «свободой»! Это вредно, этого нельзя прощать.

… В Театре Вахтангова «Егор Булычов и другие» — прекрасный спектакль, переломный в советском театре. Там читали стихи эпохи. И видно было, что да, эти актеры биографически прочувствовали то, что делают. Театр, безусловно, вносил в спектакль эпоху, историю крупно — то, чего, конечно, в пьесе нет.

01. 07. Особенно на поэтах видно: художественная одаренность может исчезать. Когда это происходит у большого художника — он перестает писать стихи: Блок. А вот Тихонов — он что-то представлял собой в двадцатые годы. Хоть и подражал — Пастернаку одно время, например. В тридцатые годы еще как-то оставался. А потом как поэт исчез напрочь, хотя все пишет и печатается. Чины — пустое место. Талант надо всегда заново обнаруживать, часто он осекается.

… В конце пятидесятых годов в Эрмитаже была выставка египетской и древнегреческой в основном скульптуры из немецких собраний. Толчеи тогда еще не было такой. Это было настоящее искусство. Об этом не получить никакого представления из фото и копий. Нефертити — это взгляд мимо, поверх, в вечность, зло в ее лице снимается этим. И материал, из которого она сделана, — это связь с землей, дышит вечным. А скульптурный портрет Домоправителя: чрево — и с ясным отношением художника, кто бы он ни был; не может быть, чтобы он не понимал, что делает. Такого типа вещь я видел еще только один раз: Панкова — Варравина в «Деле» Акимова в Театре Ленсовета. Чрево, разинутое на весь мир.

{253} Берковский, цитируя Чехова, высказался о Брехте, что тот обладает голосом громким и неприятным. Да, Брехт автор неприятный. Но он, придавая очень большое значение «чреву», не идет против правды, не кокетничает.

… Философия Гегеля — та же Библия. То, что в ней, — грехопадение, то в его философии означает отчуждение материи. Вот Брехт, в конечном счете, об этом же.

05. 08. < Письмо из Карелии. >. «… Могу только порадоваться, если поездка Эфроса < на международный фестиваль> состоится. Мнение извне всегда действует, а его спектакли, скорее всего, понравятся, поскольку они очень современны по существу, а не по внешним признакам. Потому они и французам так понравились — для человека другого поколения, скажем, для меня, там есть и типичные для определенного — послевоенного — поколения недостатки. Так, скажем, Антониони, по-моему, наглядно статичен и поэтому — скучен элементарно, ощутимо: все стоит на месте, и как-то даже не любопытно (мне) распутывание этой статики. Эфрос — на мой взгляд, тоже в этом роде; чем больше жестикуляции, тем это бездейственнее по существу… Я ведь вижу, что Эфрос честный человек, а не симулянт современности (всякой), и я абсолютно искренне хочу, чтобы у него было все наилучшим образом».

14. 08. < Из письма. > «… Мне кажется, что в вашей работе всегда есть некоторая опасность превращения в эссе, с некоторой нечеткостью общего плана, что и вызывает нарекания у тех, кому это не нравится. Я думаю, что и вообще подобную нечеткость надо пытаться преодолевать (в известных границах, разумеется). Какие-то членения материала, динамическая последовательность, известная сюжетность построения — очевидно, нужна в любом виде подобных сочинений, они же не могут строиться чисто пространственно, нужен элемент временного, динамического, как сюжетность, доказательства, подведение к выводу (разумеется, не арифметического свойства). Говоря точнее — отдельного вывода, конечно, не надо, он должен заключаться, подразумеваться в самом изложении. В общем, по-видимому, Вам следует обдумывать (в известных пределах) сюжетную основу работы. Я раньше (с другими целями — у меня была всегда опасность чрезмерной сюжетности, доходящей до арифметичности) в течение некоторого времени писал статьи, составив заранее план по пунктам, дабы уложиться в эти рамки, соблюсти пропорции, то есть для умерения, ослабления чересчур наглядной сюжетности. Вам это может показаться чересчур логичным — но попробуйте, если у вас уже написано, проверить, разделив написанное на четкие отрезки (задачи, по Станиславскому), определить движение сверхзадачи (опять же по Станиславскому). Вы увидите сами, что подобная проверка может выстроить композицию {254} или обнажить ее недостатки. Достаточно профессиональные педагоги актерского мастерства в театральных школах давно уже обучают именно так.

В этой связи — пожалуйста, не прибедняйтесь. При чем тут Элиза Дулиттл? < Так я подписывалась в письмах к нему. > Вы человек одаренный и с достаточно ясными профессиональными навыками — и совершенно неуместно обращаться к довольно скверной (по-моему) пьесе мало приятного вообще Шоу.

… Поздравил бы вас с днем рождения < мне исполнилось двадцать семь>, но, кажется, уже достаточно серьезный возраст, чтобы больше печалиться, чем радоваться».

09. 09. А. Нинов, когда работал в «Библиотеке поэта», заваливал меня статьями, если бы оставался там, я бы, наверно, всю историю русской поэзии написал так. Когда он прочел моего Фета в Малой серии, сказал: «Ведь это памфлет! » Это ужас, кому в голову придет. Ведь в любом сложном явлении «положительное» за счет чего-то. В эту пору — когда уже не Пушкин и Баратынский, а другое — вот отвратительный человек Фет пишет прекрасные лирические стихи: эпоха разорвана.

Он же был пакостный человек, публично вопил, что крестьяне распустились после реформы — знаете, в шестидесятые годы это было странно — и стихи < читает прекрасно>. Я, вероятно, один из немногих, кто прочел его экономические статьи. Он отличный экономист, типа Рикардо: лапидарно, четко, верно, умно. Признаюсь, я с удовольствием выписывал «пакостное» про негр; но именно меня интересовал сальеризм: может ли быть злодей полноценным художником? Он может быть художником, но обязательно щербатым, односторонним. … Вот Берковский никак не хотел понять, что Некрасов и Фет были двойниками: Фет пел переливы и топтал общественное, а Некрасов считал своим долгом топтать наоборот: разорванность уже в эпохе.

… Нет, я не знал, что Коонен умерла. Это страшно. Хорошо, когда она жила, я же ее боготворил, это было время великих людей. Естественный конец всех людей, и все же как страшно. Да, это очень печально.

… Вот ведь это было очень смело — в 1928 году сказать, как Бахтин, о суверенной личности. Вот же смысл, в этой смелости, сама идея стоит грош…

18. 09. … Вот книга Алданова, эмигранта. Это его псевдоним, он Ландау. Довольно известный историк, явно хотел тягаться с Тыняновым. Не сильно стоящий, ибо всерьез рассуждал о Ганди, что непротивленчество его исторически несостоятельно и наивно. Ведь это сугубо не так. Если не брать анекдотические проявления индийской «тактики», то ведь ясно, что это серьезная вещь и Ганди, индийская политика невмешательства — исторически в XX веке грандиозная {255} и реальная вещь. Это и толстовство в конечном счете. Наивен Алданов.

В следующий раз скажите Золотницкому, если он заикнется опять о «неправленой стенограмме», что романы настоящие, начиная с «Игрока» Достоевского, тоже суть стенограммы. Так что это реально похвала. Мина Дикман < редактор его книги о Блоке> неглупая, раз она это поняла, говоря как-то, что не будет править: «Вы пишете, как говорите»… Он не понимает, что я забочусь о ритме.

20. 09. Я стал читать книгу Гарина. Ему удалось законсервировать в себе двадцатые годы. Вам это должно пригодиться: тут восприятие именно двадцатых годов. Эпохи чистой, когда все казалось внове. Это и не так, но восприятие современника ценно: из первых рук. (Я вам рассказывал, Бабанова мне о «Мандате» Гарина, возобновлении, сказала: он все забыл. Понимаете, какая у нее еще степень консервации! )

… Реально там главная Хеся, она на всю жизнь придавлена Мейерхольдом и стимулировала Гарина. Книга необыкновенно приятна: подлинная психология двадцатых годов. Он настаивает на отсутствии «мистики» и двойников в «Ревизоре» Мейерхольда — тогда как это Достоевская и реально мейерхольдовская тема. Но отмежевывает как в двадцатые годы. Все подтексты, таким образом, вынуты, но все равно подлинное. Первое фото Гарина — прекрасное молодое лицо, такое прекрасное, каким он никогда, ни в жизни, ни на сцене, не был.

Он же очень уже стар — а в книге настолько все живо сохранено, поразительно.

… Да, об Алперсе я знаю < был некролог>. Он был очень талантливый человек, но чудак, большую часть жизни посвятил восхвалению театрального реализма, борьбы с формализмом! — это судьба этих культурных сливок. Его книга о Мейерхольде мне очень нравится. «Театр социальной маски» помечен тридцать первым годом, но основной тираж был почему-то выброшен в тридцать восьмом году, сразу после ликвидации ТИМа. И мне представилось, что Мейерхольд прижимал, пока мог, тираж. Ведь в то время, двадцатые годы, Мейерхольд ходил в революционных режиссерах, главным из них, а у Алперса сказано, что у него отжившие маски… Но это только мое личное соображение.

23. 09. … Женщины наряду со специфическими узостями имеют широту, какой нет у мужчин. Я пожил и понял. Они чувствуют обаяние человека помимо его внешних данных, они шире этого. Сережа < Владимиров> недооценивал свои возможности, он же был чрезвычайно обаятелен… он неожиданно так отвалился, что это было нестерпимо.

< О Сахновском-Панкееве. > Я послал ему черняк, он меня взбесил авторефератом: пишет, что кульминация — {256} вздорное понятие. Вы, так вам приходилось этот год, читали мои работы внимательно — понимаете, что я мог взбеситься. Утверждать так — значит не понимать вообще, что художественное произведение пульсирует, и направленно, и, да, существует ради чего-то.

О Коонен некролог формальный, отстраняющий. Не понимаю, зачем это делается.

Я Летний сад очень люблю. Давно уже я там не был. Тогда народу было очень мало. Он абсолютно непредставим в Москве.

28. 09. … Это вы слишком нетерпимы. Вот Федя Протасов: в его ситуации нужно было только разыграть факт прелюбодеяния, для этого достаточно было пойти на Невский, нанять проститутку и позвать полицейского, чтоб составил протокол. Я бы, скажем, мог это сделать. А Федя говорил только одно: «Не могу».

… Толстой занимался следствиями, Гегеля же интересовали первопричины (свобода — необходимость).

… Вот этот, с опозданием в месяц, материал о Коонен, с подтверждением того, что она великая трагическая актриса, говорит о том, что это время пробивался этот материал < в «Литературной газете»>. Я помню, как меня покоробило: о Шевченко ни слова. А ведь это лучшая актриса МХАТа… Вот, скажем, Андровская — замечательная актриса — но ведь она инженю-кокет, а Шевченко трагическая актриса. Я никогда не забуду, как она играла в «На дне» Василису, как она разыгрывала: «Мово Мужа Убили! », это была русская баба (Цветаева: «рыжая девчонка подожгла библию с четырех концов…»). Было гениально: исконная глубокая интонация — и абсолютно ясно, что не сокрушается! Ее появление было уже необыкновенно, голос, жест, все усугубляло театр.

А о Тарасовой огромный некролог, притом что ведь она занималась тем, что испошляла классику.

Толстой наскакивал на религию, Троицу объявлял бессмысленной. А по-моему, Троица — первообраз гегелевской триады. Бог-Отец — субстанция. Бог-Сын — отдельное человеческое сознание. Бог — Дух Святой — их производное, «культура духа».

В конце жизни, уже около 1910 года, Толстой молится в дневнике. И тут же осекается, и — но надо же как-то называть (а молится Отцу). Знаете, это смешно!

Вера Панова завещала отпевание; даже Костелянец говорил, что это от старости. Думаю, что нет — как раз потому, что она, женщина бурная, ни слова не говорила о религии никогда.

Думаю, что и Ленин венчался. Иначе и жену не пустили бы к нему.

Пушкин — я не люблю об этом говорить, но с четвертого {257} курса я люблю его больше всех других, и это довольно трудный поэт.

Бунин — раньше любил. Белый снег в «Иде» помните? Да, тяжелое. «Чаша жизни» — трагический поп и жуткое чрево, едущее в Петербург оценять свой костяк… < Играет наизусть диалог очень сильно. > «Солнечный удар»… «Суходол» — даже Бунин, этот страшный человек, рисует дело так, что история этого дворянского рода представляет собой постоянное смешение с мужиками. А Навалихин пишет о «Дворянском гнезде», как будто здесь речь о восхвалении дворянской интеллигенции. Это же не так.

< Передала слова мальчика Андрюши: «А я знаю, почему ты пришла. Потому что я о тебе сегодня подумал». > Вы знаете, ведь это хорошо. Но это безумие, оправдываемое только двенадцатью годами. У Грина, знаменитого Александра Степановича, при всем банале и западной манере очень тонкая психологическая вещь: банальный треугольник. Соперники над бездной (прогулка). И несчастливый соперник, совестливый человек, досознательным слоем думает: «Вот бы свалился» — и его счастливый соперник срывается в бездну. Это о безбытной, неуправляемой психичности. Тонкость в том, что все выглядит абсолютно законе мерно.

Проблема отцов и детей была всегда, но сейчас особо резко — нетерпимость. Массовые движения XX века, людей, не воспитанных культурой, поглощают историю… Я не могу простить людям, прошедшим через двадцатые годы — Сартру, Берковскому, — их подлизывания. Сартр-маоист — это ужасно. То же — болтовня Берковского о свободе. Камю честен и глубок: человек ответствен перед собой, должен оставаться человеком. Тойнби, когда пишет, что западному миру не хватает своего Ленина — обнаруживает мужество и честность, а Сартр бессовестен.

Я православную церковь люблю. Как-то зашел, на Невском тогда был, в костел на Страстной неделе, потому что у меня были детские воспоминания о плащанице. И меня оттолкнула театральность. И еще как-то встретил на кладбище католическое отпевание у могилы. Был серый северный день, неплотная зима — и тоже на этом фоне разило ненатуральностью. Да, у себя дома это там хорошо, когда живая традиция. То же и с церковью. Хуже сейчас. Когда пытаются восстановить Невский или Летний сад, как было при Пушкине, — добиваются эрзаца. Это оттого, что теряется настоящая историческая связь. Ведь история сама двигала облик города, и если сейчас осталась чистая форма Невского проспекта — прекрасно. Дом книги вписался. И фонтаны Летнему саду ни к чему.

02. 10. Я замечаю у вас такое: вы придаете универсальное значение слову. Это распространено, от формалистов: {258} все в слове. На самом же деле — я давно сам понял, и нашел у Гегеля, летом перечитывал третий том «Эстетики» (первый раз прочел по-русски, когда первый раз вышло, а раньше по-немецки читал): даже и поэзия состоит — в представлениях о предмете (сперва я думал: в предметах). У Гегеля это сказано сначала в общей форме, а потом конкретно о стихотворениях Гете от имени какой-нибудь девицы: поэт обязательно «проигрывает», театральное в лирике всегда.

Ну, скажем, я пишу о Блоке — и вот Максимов считает, что Блока дискредитирует утверждение мое, что он организует том своих стихов, как режиссер. Именно — это режиссерская работа. Таким образом, у поэта должно быть «я» и объективация. Вот вам не хватает, на мой взгляд, объективации.

Наше дело как любое другое, как сделать стол и стачать сапоги. Но труднее определить. Если есть индивидуальное восприятие и способность работать — вещь состоялась. Индивидуальное восприятие у вас явно есть, способность работать вроде тоже. Нужно не бояться ошибиться, «схватить» костяк. Вот попробуйте, когда будете снова писать о «Ромео и Джульетте», задуматься: Дуров, Сайфулин и Яковлева играют одинаково — правильно ли это? Приобретайте конструкцию, будьте грубее и жестче — вам, на мой (субъективный! ) взгляд, этого не хватает. … Я, вероятно, теперь de modè, кажусь грубым. Нынешнее красивописание как и нынешний либерализм — эти вещи не случайны, чем-то сейчас вызваны и оправданы.

Тургенев «красиво» писал, это не порок, он большой писатель, и его беда в том, что ему не было отпущено десяти лет, он оказался в тени гениев. Реально он связующее звено между Пушкиным и Гоголем — и Толстым и Достоевским.

Да, суть не в слове как таковом. Оттого стихи невозможно, в сущности, переводить. Дело даже не в том, что не укладываются нужные слова в метр, а это важнейшая вещь. Дело в том, что представление о предмете у каждого народа разное. Флобера перевести — надо пройти целую школу ту…

Давняя моя мысль, что «Поэтика» Аристотеля относится к любому жанру: и трагедии, и лирике — всему. Эта же конструкция должна быть и у вас.

Импрессионизм. Знаете, эти «Стога сена», все разные, это же тоже жесткость: вот он — утро. Вот это — день. И так далее, с жесткостью даже!

Я, например, отдаю отчет себе в том, что моя книга о Толстом — это, в сущности, статья… Да, я пишу шероховато. Эйхенбаум сказал мне: шероховатость и есть талант.

Вы могли бы писать как Владимиров. Кстати, Владимиров писал шероховато. У вас есть его тонкость, его самоотдача, и неконструктивный, импрессионистский ход есть и у него.

{259} В его книге «Действие в драме» место об акимовском спектакле «Деревья умирают стоя» (я ему много говорил о значении Акимова: он был большой режиссер, и тоже, как Тургеневу, ему не повезло, что он работал в одно время с великими режиссерами) — уход бабушки — ведь это он пишет о собственной смерти. Вот он как-то умел это. Я видел спектакль и не понял такого. И одновременно, значит, он пишет и о смерти Акимова. Акимов это, значит, имел тоже в виду, он же умер тоже…

Внезапно, когда не ожидали, умер Сережа — страшно.

Акимов сказал как-то: в Ленинграде признает только одного критика — Павла Громова. Эти последние годы Акимова были мрачны.

… Мне ясно стало, отчего погиб Хемингуэй, когда я прочел «За рекой в тени деревьев». По-моему, это плохой роман, как не бог весть какой спектакль, по-моему, «Король Лир» со Скофилдом. Скофилдом сыгран генерал второй мировой войны, возвратившийся домой и разочарованный. Ведь уже ясно, что это исчерпано.

… Достоевский сейчас идет по десятому кругу. То, что в Камю — пустота и полное ее сознание, то у Достоевского личностное отчаяние. Достоевский есть сейчас оправдание и утешение кромешной сегодняшней опустошенности.

… В кино движение ассоциативное. В театре необходима перспективность непрерывного развития, иначе воспринимается как топтание на месте.

Об «объективизации» говорил Тынянов, не находя ее у Есенина. Тынянов был глубок, хотя мертвым умом. Формалисты (и Эйхенбаум) не ценили эмоциональность и оттого не уважали Блока — за его открытого типа эмоциональность, со «штампами».

О моей статье о литературе военных лет Серман в рецензии сказал: новое в литературоведении — литература о войне в XX веке вводит историзм в открытом виде. Вот как он может быть умен. Другой ведь отписал, что статья прославляет патриотизм, — хотя вся моя статья направлена против «чисто русских свойств русского народа» и т. п.