{340} Указатель имен 5 страница

… Федя все-таки лучший, любимый у Толстого, лучше даже Пьера. Ну, конечно, Пьер — это гениально в гениальном романе. Но Федя все-таки абсолютно безыскусственный, живой, и вне установлений. Федя прелестен…

А Симонов играет совсем ведь не этого Федю. Я видел «Живой труп» несколько раз. Однажды все было очень сильно, другой раз сильная сцена у цыган, третий раз все неинтересно совершенно. И всегда это было отдельно от всего. Грубо говоря — ему было все равно, какие цыгане, и т. д. А ведь в XX веке все связано, спектакль — целое. А Лизу играла Рашевская, актриса типа, и оттуда же — Веригиной, но играла очень сильно — и она меня спросила, как, по-моему, к Феде она относится. Я не осмелился, она сама {177} произнесла: «Лиза любит обоих». Так она и играла, в каждом спектакле очень интересно и, по-моему, это было ближе к глубине замысла, чем каренинская Лиза, какую привыкли ждать. Я видел как-то давно Симонова в постановке Бромлей «Дуэли» чеховской. Это было, по-моему, очень точное попадание в суть Симонова. Он играл Лаевского. У Чехова отстраненное отношение к обоим — и к Лаевскому, и к фон Корену. Здесь Лаевский был во главе угла и соответствовал эпохе — неврастеник, раздерганный. Симонов часто — нецельное явление, ему не хватает цельности. Рядом с ним Мичурина-Самойлова была цельной.

… Вообще, Штраух всегда относился к Мейерхольду сдержанно. Я думаю — после того как Штраух, уйдя от Мейерхольда, был режиссером, поставил «Лестницу славы». Мейерхольд… был человек нехороший. Считал возможным ругать, когда его стали ругать… — и разругал постановку. < В докладе «Мейерхольд против мейерхольдовщины». > … Штраух и Глизер, конечно, культурные люди, и видели «Матушку Кураж» в Берлинер Ансамбле, наверное, даже не раз. И спектакль полемичен. Глизер играла Кураж, полемизируя с «жестоким» исполнением Вайгель. Трагична судьба актеров двадцатых годов. Вайгель, разумеется, развивалась, но не было болезненного слома от двадцатых к тридцатым. Я шел на спектакль, билет был в близком ряду. Глизер я обожал как блестящую, лучшую из всех гротесковую актрису. Это был железный гротеск. Глизер казалась вечной благодаря железной форме гротеска — и вот я вижу расплывшуюся Глизер, плачущую натуральнейшими слезами, актрису переживания, причем очевидно нечто монашеское, замаливание прежнего гротеска как греха: вот, мол, сейчас — истина. Трагично.

У всех, однако, по-разному. Вот когда Тарасова, которая была в свое время очень хорошей мхатовской актрисой, давно — в «Марии Стюарт» монолог читала на коленях, обращаясь в зал в пятьдесят седьмом году, просила прощения за грехи, это было мерзкое зрелище — не на ту лошадку поставила. Ильинский, я его не очень люблю, Мейерхольд его всегда любил, главным образом, думаю, за стихию смешного и за большой, конечно, талант. И вот во «Власти тьмы» Ильинский — Аким. Любопытно, как он идет к Толстому, заходя от противного, ибо в его Акиме христианство более истинное, традиционное, чем у Толстого, у которого оппозиция церкви, его «непротивление» — проповедь активнейшая.

… Помню, был тогда здесь (потом знаменитый москвич, драматург и т. д. ) Ленька Малюгин, железный. Он раздолбил меня за статью о Камерном театре, что я «бард». 1939 год. Статья в «Резце» № 13 – 14 (потом превратился в «Ленинград»), разнос в «Искусство и жизнь», 1939, № 9. {178} Потом в «Резце», 1939 № 21 – 22, ответ «Старушки из журнала “Искусство и жизнь”»; отстали. Отдел вел Костелянец, благодаря ему я и печатался, и Малюгин стал поносить меня через главного редактора. А потом позвал меня печататься в «Искусство и жизнь». Так вот я пришел, а Малюгину звонок, он берет трубку. Закрывает ее рукой и говорит: «Вдова Блока». Она печаталась о балете. Я был поражен, как сразу стушевался железный Малюгин. Помню, Ахматова мне говорила: «Не знаю — не знаю, может, что-то и было. Но — матрешка матрешкой». Как эти страсти десятых годов полезли. Бабское уживалось в ней < Ахматовой> с большим, очень тонким умом, удивительными суждениями… Я был на похоронах Л. Д. Блок, были остатки блоковского Петербурга, и балерины и балеруны. Любка, в общем, была железная баба.

… И Крымова играет, маска на всех, но дело в том всегда, насколько маска соответствует внутреннему составу личности.

26. 03. Вы знаете, с этой статьей о Таирове связано несколько историй, и даже трагических. В «Резце» ее приняли даже восторженно, решили безусловно печатать. И вот я вез ее в трамвае — город был тогда менее населен, движение преимущественно трамвайное, июньский день, солнце, в трамвае пусто, я все это очень хорошо запомнил. Рукопись была сложена пополам, я засунул ее в карман пиджака — стоял на задней или передней площадке, народу вообще не было, и вот вышел из трамвая — а рукописи нет. Я тогда писал в одном экземпляре. Ну я сел, написал новую статью. Ведь это была маленькая статейка, о гастролях — и проблема. Статью приняли прекрасно, и вот (это был июльский день) Мейерхольда у нас в Ленинграде арестовали — и абзац о Мейерхольде пришлось убрать и придумывать что-то — и я шел по городу и плакал, я ведь его тогда очень любил, несмотря на его характер, и сейчас ведь я его люблю.

Малюгин был очень обижен нашим ответом на его бред и, кажется, отвечал. Все-таки какая странная вещь человек. Многие мою статью восприняли плохо. Я работал после войны сразу в киностудии, и там был директором Кара. Ну, я был молодой человек, еще больше, чем сейчас, мне было плевать на субординацию. И вот он как-то, после того как довольно хмур бывал при встрече, сказал: «Вы, наверно, заметили, что я к вам относился не очень. Мне ваша статья о Таирове не понравилась. Помилуйте, разве Таиров серьезный художник? » Тогда я сказал: «Знаете, давайте не будем снова портить отношения». И представьте, этот Кара ни за что не хотел меня отпускать из киностудии, а мне там было тошно: фильмов тогда выпускали мало, и все были светские разговоры. А потом он был в редакции «Невы» — и все заставлял меня писать — и так появилась статья об «Идиоте» {179} (которую он протолкнул, угрожая — парализованный! — покинуть редакцию; это чего-нибудь да стоит), о Вишневском. И как он уговаривал меня написать о «Дон Кихоте» Козинцева — фильм плохой, но к «Дон Кихоту», как вы понимаете, я отношусь иначе — и жалею, пожалуй, что не написал. И что там было, в статье об «Идиоте», такого криминального для журнала? Да и вообще я же… марксист… Это сейчас время вольное, а статью о Таирове, по-моему, нельзя было перепечатать < в его сборнике 1961 г. «Герой и время»> — да абзаца того о Мейерхольде — мне же не по чему восполнить.

< О рецензии Спартина на его книгу о Толстом в «Вопросах литературы», № 3. > Он толковый все же. Но вот он дважды употребляет слово «метафизика». Ну он это делает в смысле, в каком люди XVIII века были метафизиками — это были стоящие, серьезные мыслители, и деревянными там были только результаты. Сейчас эпоха вольная и никто на эти слова не обидится — кроме Комитета печати. Дело о второй книге о Толстом будет решаться там, не воспримут ли они эти слова так, что я «идеалист». И все же его < рецензента> начинающее, может быть, положение подтверждает тот факт, что он не оговаривает проблематичности своей идеи относительно моей, а просто выдвигает…

Ну, как вам Вера Панова? Вот у нее по-женски эмпирично все, без обобщений, невеликий писатель, но очень хорошо и значительно. Женская цепкость взгляда, жизненность всего. Во «Временах года» — проблема очень современная, это она уловила реальную очень вещь: расхождение, непонимание второго — моего — я уже второе поколение. А уже их дети — тут тоже очень точно: незащищенная чистота — юный Бартошевич. Но именно возможность чистоты.

Ко мне летом пришли — у меня тогда не было телефона — из телестудии, чтоб я выступил. Я бы, конечно, ни за что не стал, но они не звонили, а пришли, и женщина чуть не плакала… я ей < Пановой> очень многим обязан, мы были с ней дружны. За ночь перечел «Спутников», и говорил только о «Спутниках». Это прекрасная вещь. Она цепко улавливает реальную жизнь. Данилов — это же настоящий, реальный человек! А Фаина как хороша! И этот столяр! И любит, правда, Панова такие страшные вещи — как одноногую седую женщину, которая рожает. Но столько видит хорошего — и правдиво — вот в чем суть. А Лена! Как это сильно и верно! Без корней — она и не могла иметь иной судьбы. Перекати-поле — какая характерная судьба. В этой Лене ухвачено очень современное. Вот у Брехта — мамаша Кураж, которая катит свою повозку по Земле — это же символ. Без корней, все в повозке…

< О двенадцатитомном Блоке. > Текстологически это {180} очень аккуратное издание, с Л. Д. Блок, но практически извращающее художественную волю Блока: правку из нового произведения переносят в прежнее, в прочих местах оставшееся без правки. У них в «Розе и Кресте» финал напечатан таким образом, что даже я (все-таки я ведь не считаю себя дураком) ничего не понял до тех пор, пока не обратился к рукописям. А они нигде не оговаривают этого: у Блока друг за другом идут среди сплошного текста два варианта финала (проблема Гаэтана), когда он понял, что делать Гаэтана действенным приведет к грубости. Чистый зов.

… Ухтомского письма < «Новый мир», 1973, № 1> я быстро прочел и отложил еще внимательно почитать. Это по-настоящему человек думающий и глубоко, но что-то меня останавливает… Вы знаете, я знал, одно время общался с женой М. Слонимского, она была такая дама при «Серапионах», а образование у нее было естественнонаучное. Она как-то дала мне посмотреть икону и спросила, что я могу о ней сказать. Я сказал: интересно; видно было, что икона не XVII и не XIX века. И она сообщила, что эту икону написал профессор Ухтомский. По-видимому, он был в таких отношениях вообще со своими студентами. Религиозный человек. И не случайно он во всем прибегает к Достоевскому, и по-своему хорошо его понимает и трактует. И он совершенно прав, что «доминанта» существует. Разумеется, мир предвзятостей. Но вот вы понимаете… он из князей. Он много говорит об одном, а у меня убеждение, что это должно быть не в словах, а в сути всего, о чем говоришь. Вы прочтите внимательно, это требует уважения. Я боялся, что вы слишком восторженно отнесетесь к этому. А вы, пожалуй, слишком осторожно и скептично? Надя, я боюсь… Вы не находите это странным, что я так откровенно об этих вещах… это ничего? Это выходит за рамки обычных отношений между руководителем и руководимой единицей…

Я все же прав, думая, что естественные науки суть, по-настоящему, продолжение гуманитарных…

Да, я посмотрел Лейтеса о Хлебникове в этом же номере. Вы понимаете, у меня другое отношение к поэзии. Я считаю, что настоящая поэзия непременно соседствует, сопрягается с банальностью. Простейший романс о любви (без явной пошлости) — это поэзия уже. И более сложные вещи должны иметь началом это. В Хлебникове этого нет, этой лирической общезначимости; во всяком случае, я его в этом смысле не воспринимаю. < Читает, читает стихи. >

04. 04. < В темнеющем фойе после «Брата Алеши» Эфроса, по дороге к моему автобусу и на остановке. > Понимаете, это режиссер несомненно большого мастерства. Я не понимаю только, не вижу его лица. В «Человеке со стороны», {181} понимаю, это о правде, но ведь искусство начинается, когда встает вопрос — какая правда? А так было почти, как вы говорите, — либеральная спекуляция. У Толстого во втором севастопольском рассказе есть грубая прямая формула, что такое правда, Толстой вообще был вызывающим человеком. Но в «Войне и мире» такая формула уже в окружении множества позитивных подробностей. Это был спектакль режиссерски хороший, но не устроил меня содержанием своим. Пьеса, однако, ведь и вовсе ничего не способна дать. «Брат Алеша» — здесь сложнее. Здесь «либеральной спекуляцией» никак не исчерпывается, и вы правы, в той или иной степени она везде и да, реальная вещь, я понимаю. Добро — труднейшая вещь. Грачев — сладковатый Алеша, вот в фильме Мягков был настоящим страшным Алешей, Карамазовым. Хотя и у Грачева этот момент хороший. Яковлева мне вначале не понравилась. Но потом очень хорошо. Она странная, тяжелая актриса, очень настоящая игра и — это Достоевский вот. Это и от режиссера, явно, значит, Эфрос что-то понимает? Это все надо долго поговорить. Вы знаете, классика показательнее. Толстой и Достоевский сейчас ужасно современны, вот ведь в чем суть. … Яковлева показалась мне некрасивой, старой — или грубый грим. Взвинченно, истерично даже у Эфроса… я предпочту бюрократической спекуляции эту. Вообще, к сожалению, после пятьдесят шестого года стало возможным спекулировать на таких вещах.

06. 04. < Написал заказанную рецензию на книгу Скафтымова> Скафтымов, этот старик — хотя о «Записках из мертвого дома» он в двадцатых годах писал — был одарен чрезвычайной тонкостью, понимал художественную суть всегда очень, а слова — уж кое-как находились, всякие понятия и т. д. Действительно у него главная единица — не прием, а человек, и очень Достоевского понял, и Чехова.

Лев Шестов был человек очень тонкий. Вы прочтите его «Достоевский и Ницше». Понято очень хорошо, но односторонне. Герои Достоевского — да, с большею свободой, с минимальной опорой в установленностях, рассословлены, добро и зло сами решают и выбирают: вот Лиз Хохлакова, типичный подпольный человек, и Яковлева это творчески очень хорошо понимает, она настоящая, серьезная, большая актриса. Да, отсутствие опоры — но это означает большую личную ответственность и требовательность Достоевского к герою, человеку, а не «призыв к имморализму» (неудачно Скафтымов выразился о Шестове — любит слово «призыв»; у Шестова же не призыв, а проблема). Ну я бы мог много и хорошо сказать обо всем этом, это если сжечь все корабли, но какой смысл — для себя? — рецензии для себя не пишут. Шестов повлиял на нынешний экзистенциализм очень. Это видно у Камю, в «Чуме» — этот доктор, {182} скажем: полное отчаяние, а выбирает добро. Летчик сошел с ума после того, как сбросил бомбы. Одна или тысячи все равно, но мир бы кончиться мог, если бы не было этого сумасшествия. Опоры нет, и выполняется приказ, но ответственность повышается. Я читал работу Шестова 1936 года (вышла в 1938‑ м, когда он умер), это уже совсем старик, пытается понять современность. У Ницше сильное — постановка проблемы… Мне кажется, Шестов — или больше Ницше, или просто следующая ступень.

Экзистенциалисты, их противоречие: добро — и отъединенность. Безусловно, Достоевскому важна личность! И в этом смысле он так же, как и Аполлон Григорьев, отмежевывался от славянофилов, с которыми был связан. У тех личность была в загоне. У революционных демократов личность была вообще без каких-либо качеств. Личность была у западников — буржуазная нормальная личность, но у Достоевского и Григорьева была личность — другая совсем. Нет, Скафтымов понимал Достоевского, он понимал, например, такую вещь, что Рогожин — трагическая личность, и очень связанная с Мышкиным — ведь это так, а у Берковского чепуха устаревшая, глупость про Рогожина.

Я и Наташе < Крымовой> говорил: я видел Москвина — Снегирева, и там мне не нравилось — он по-настоящему топтал деньги, был на вершине темперамента, неистовством своим заряжал истерией зал — были на этой сцене бурные аплодисменты всегда. Здесь Дуров, хороший, вообще, актер — иначе: встает на ящичек, бросает бумажки по одной, медленно. Я, вообще, не знаю: может, и лучше вот так неподдельно, как Москвин, — мелодраму, ведь это есть у Достоевского.

… Вообще, вы знаете, спекуляция везде есть, но лучше предпочесть, когда виден, не скрыт оригинал… Так вот Ефремов ориентируется на Станиславского, а Любимов на Мейерхольда, откровенно, а у Эфроса имитация своего пути… Вообще говоря, Кугель считал Станиславского и Мейерхольда ложными, а принимал Немировича-Данченко. Я же наоборот, Немировича-Данченко считаю праотцом современной лжи — тут, видимо, разные поколения понимают по-разному.

Так оно и есть. Технократ. Рационально все предельно < Эфрос>. Нет я не жалею, что не видел «Трех сестер» у Эфроса. Да, там, по-видимому, был больший «завод», истерия спекулятивного, в общем, порядка. Но ведь Достоевский театрален, его можно по-разному сыграть, а Чехов искусственнее, раздробленнее, близок нашей эпохе, наши речи — тут спекуляция возможнее и неприятнее. … Я, в общем, понял по «Человеку со стороны». Главным образом интересно полным контрастом Дьячкову. У Дьячкова своя {183} односторонность, но ложится на индивидуальность и на пьесу. Здесь — абстрактный правдолюбец, совершенно нет этому почвы в этой дурацкой пьесе. Грачев мне нравится в «Человеке со стороны» меньше, чем в Алеше. Вы недооцениваете эту роль. Вот в беседе с Красоткиным — его, Алеши, интеллектуальная широта. Вообще Красоткин, дети — очень важно Достоевскому, особенно в конце его жизни. Эти люди, которые увидели в Грачеве — Алеше Тартюфа — реально хотят достоевщины. Эфрос и Розов очень умные. Инсценировка очень хорошая. Линия детей — и Лиза, и в ней, Яковлевой, — все братья Карамазовы. Иначе же слезная жестокая мелодрама, как, впрочем, все в зале и понимают, хотя нужно бы подняться до проблемы.

Розова не люблю. Хорошо все делает по верхнему слою, и не люблю за то именно, что понимает не только поверхностно. Я сейчас скажу грубо: оба они, в сущности, — «инженеры человеческих душ». Не в том, конечно, совершенно уже падшем виде, как Евтушенко поверхностен.

Эфрос — это, конечно, глубже Тарковского и Кончаловского.

Мне Аня Ромм сказала, что ей приснился Берковский. И, мол, она знает, что он мертв, и говорит ему — вот, мол, Наум Яковлевич, у нас тут (на кафедре) разные неприятности, вам хорошо, вам это уже ни к чему. А он отвечает в характерной позе, вполоборота: «Вы думаете, у нас здесь нет своих неприятностей? Разуверьтесь! Здесь их достаточно». < Громов грустно хохочет. >

11. 04. … Я к новым объектам привыкаю постепенно. Я теперь очень хочу увидеть «Джульетту», и «Ситуацию» очень бы хотел. Я прочел эту рецензию Максимовой в «Советской культуре», это все очень важные и задевшие меня вещи: человек делает изобретение, премию обманом получает хапуга, а он, вместо того чтобы ввязаться в борьбу с сволочью, отходит от борьбы, ибо несуетлив, его задачи серьезнее. Это очень важная тема. Я когда-то писал работу о Крымове… У него есть очень существенная повесть, «Инженер», — вот там такая проблема.

12. 04. … Статью Тулинцева < рецензию на «Царь Федор Иоаннович» в Театре имени В. Комиссаржевской> я прочел, это интересно. Он озлоблен верной злостью на «стиль рюс», это в самом деле отвратительная штука. И я поразился, как он посмел замахнуться на товстоноговского сателлита. Но статья грубая, он не понимает противоречивости некоторых вещей. Хмелева он только упоминает. Но этот большой художник тоже давал икону — но как, зачем это было! И Фаина Шевченко его дополняла мелодией голоса, который обычно был очень звучен. Тогда тема государственности особо поднималась, и этот большой художник Хмелев решал это так. Я даже, помню, поконфликтовал {184} по этому поводу с Владимировым, он делал тогда большой доклад в Союзе писателей о моей книге в 1961 году. И по поводу статьи «Ансамбль и стиль спектакля» особенно много говорил. Он очень умный человек был. И вот стал говорить о том, что надо бы раскрыть подтексты (он-то их прекрасно уловил), что у Эйзенштейна в «Иване Грозном» крайняя стадия, и т. д. Я не выдержал и крикнул с места: «Сережа, неужели вы не понимаете, что я не мог этого тогда сделать! » (Статью я нисколько не менял с 1940 года. ) Сережа покраснел, замолк — и перешел на другое. Думаю, что и сейчас это было бы нельзя сказать.

Кто бы, вы думали? < Показывает обложку «Театра», с женщиной в расписном платке. > Это Яковлева! Фотография с обратным смыслом! «Стиль рюс»!

Сайфулин актер небольшой — неподвижный, играет противоположно заданию, спектакль ломает. Алеша все же написан у Достоевского так, что главная его особенность — готовность к собеседнику, а Сайфулин в себе весь, из тех, которые себя докладают, ну вот он и играет современный такой тип. А Грачев, если и сладковат, так ведь и у Достоевского Алеша сладковат.

… Вот ведь ближайшие Эфросу актрисы — с нервными аномалиями.

14. 04. < Антракт «Ромео и Джульетты». > Еще раз убедился, как плохо Пастернак ложится на Шекспира. Эфроса ведь надо в целом воспринимать, поначалу всегда туго. Броневой — отличный актер. Спектакль, как всегда, хороший. Пока не могу сказать «не нравится». < После спектакля. > Я не хочу давить на вас своей концепцией. Вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Эфрос действительно ведь везде слаб в первых актах, потому что он целиком явление современное, и Шекспир модернизированный: не люди, а стихии — и ему потому трудно завязывать в первом действии сюжетный узел. Я очень боюсь навязывать вам свои трактовки. Но у вас < в статье>, мне кажется, неверная трактовка. На деле здесь речь идет о черных силах. Потому лучшие здесь Дуров и Сайфулин. На них тема. Сайфулин в «Алеше» ломал Эфроса, а здесь точно то. Я ведь уже опыт приобрел на этих спектаклях, и вижу: Эфросу очень важны первые исполнители, на которых ставилось, а другие ломают. Режиссер этот очень связан с актерами. Грачев здесь не на месте. Яковлева сильная актриса и, хоть здесь более развернуто, в Лизе она для меня безусловнее. И ведь они никакую не любовь играют, Яковлева ведь не любовь играет. Броневой актер замечательный, прекрасный, хотя и совсем иначе работает. Вообще, для меня Эфрос — режиссер экспрессионистского плана. Он говорит, что идет от Станиславского, но на самом деле он идет от МХАТ 2‑ го, которого он мог не видеть, и не понимает {185} этого, но это так. Я обожаю МХАТ 2‑ й. Да, спектакль обносился, но это вообще бывает со спектаклями. Я помню, видел в 1943 году в Свердловске «На дне» во МХАТе. Ну я очень не любил Москвина там. Но все же спектакль существовал.

«Брат Алеша» великолепный спектакль.

А как Дмитриева играет Кормилицу, вы видели? Спланировано это очень здорово, во всяком случае. Берковский был чувственник, ничего не чувствовал по-настоящему. Какой здесь комизм? Разве у Шекспира может быть чистый комизм? Ведь ему реально знаете кто нравился? Алла Тарасова в свой самый отвратительный период! Как я его обрабатывал на Алису Коонен! А Серафиму Бирман, гениальную актрису, когда это еще не было общеизвестно — он не воспринимал. Он мне сильно насолил, Берковский, и вот я все выволакиваю свое отношение к нему реальное, не удерживаюсь.

Если вам не пришлют, я вам дам свой < «Театр», 1973, № 3>. Хотя там есть интересное мне. Нет, не Ростоцкий, он хулигански лезет на Рудницкого, которого я уважаю… Там начало воспоминаний Пыжовой, о Первой студии и вообще о том периоде интересно, умно и необычно, и ведь я видел МХАТ 2‑ й, она очень хорошая актриса. И там есть такие вещи, которые совпадают с моей точкой зрения, я бы даже мог процитировать, и ведь это очень дорого, это значит, что я — позднее! — понял реальные вещи те же.

Я не знаю, насколько Эфрос верит в это все. «Человек со стороны» звучал фальшиво, но ведь и пьеса была фальшива. А вы прочли… статью Любомудрова о «Человеке со стороны» в «Вечернем Ленинграде»? Она просто огромная, и очень одобрительная.

19. 04. … Я не знаю, придется ли писать о Таирове, скорее всего, не придется…

< О рецензии Любомудрова. > Да, это, в общем, ничего собой не представляет. Любомудров придерживается хорошего тона в своих печатных выступлениях. Хвалил «Гамлета» Любимова уже после катастрофы со статьей Раевского. А ведь смотрите — ни слова о спектакле в «Театре» после того.

… Нет, вы ж понимаете, хлеб — это условие существования, нечто питательное, это утверждение, а тут < в рецензии Б. Тулинцева на «Царя Федора»> это уже лебеда. Вот Аксаков писал… ведь это очевидный идиотизм зачеркивать все, если установка неверна. Ведь явно надо брать ценное и видеть. А вот Аксаков: исключал литературу русскую начиная с конца XVIII века — это значит Пушкина, Лермонтова и т. д., но он высказывался за целостность, он видел буржуазность индивидуализированной личности западного и западнического толка. Ведь это действительно {186} реальная проблема. И ведь ни один из современных западных писателей не может дотянуть до наших великих писателей именно потому, что было и положительное в неполной, неполноценной буржуазности России, и они имели дело с более синтетической цельной личностью. Да, Алексей Толстой не большой писатель, но представлять Федора идиотом — не в мышкинском смысле, а скудоумцем — нельзя, очень грубо и плохо. Это у Товстоногова, которого на выстрел нельзя подпускать к Достоевскому, эти дамы ржут над Мышкиным, обыгрывая его, как дурака. Нельзя не видеть или зачеркнуть в Федоре поэтическое, вот то, на чем стоит, при всей своей неверности, Аксаков и в чем он вернее Аполлона Григорьева, например. Это реальность, а не фикция. И его вспышки Грозного… Хмелев давал именно поэтическое в Федоре, когда становился иконой. «Стиль рюс» — это действительно есть в Толстом, но не только это… У Тулинцева есть определенность. Стиль журнала «Театр» — это отсутствие определенности, завеса из слов, искусство словоплетения. … Вообще такая четкая градация сейчас: отдельный садик замкнутый возделывает откровенно официозная «критика», там все построено на сознательной лжи, и имена эти определенны. И либеральная критика…

… Я много редактировал в своей жизни и считаю, что надо вмешиваться в двух случаях: когда нельзя брать политической ответственности — тогда надо сообщить автору — и когда ошибки, путаница, неграмотность. < Высушена редактурой его первая книга о Ю. Крымове. > Вот роман «Не хлебом единым…». На мой взгляд, это шум ложный был. Крымов, например, исчерпал эту тему существеннее и гораздо раньше, и в ситуации, занимавшей, касавшейся миллионов. Хотя я отдаю себе отчет, что в пору появления романа Дудинцева ситуация оказалась накаленнее. Повесть «Инженер» о бюрократизме, в полном и бескомпромиссном значении этого слова. Я обомлел, когда наткнулся в архиве на первый вариант повести: видно, что он попробовал, увидел фальшь своего построения — и решил все перестроить — ведь это как смело! — а как это написать, про этот стык двух вариантов? Сейчас было бы вполне трудно, а тогда невозможно.

Вот я вижу «Ромео и Джульетту» — великолепный спектакль, пообносился; в театре я все-таки не первый раз и понимаю, что этого Бенволио — которого, в сущности, ведь нет в пьесе — без режиссера и прекрасного здесь Сайфулина все же не существовало бы. Ощущение мастеровитости при этом не оставляет (не творца! )… Нет, отец Капулетти написан. Но Броневой, конечно, очень модернизирует — но классика для этого и живет, другое дело, что суть в соотношении. Вообще, ведь у Шекспира есть такая поражающая {187} особенность — некоторые роли раскрываются в кусочках. Вот интересна мадам Капулетти. Видимо, никакая актриса, но ангел, пролетая, коснулся, крылом задел, летя совершенно с другим заданием, и одарил — в сцене оплакивания Тибальда. Вообще, спектакль битников: Бенволио, Тибальд — при всей талантливости игры, тонкостях, и ведь ясно, что Дуров понимает, что играет. Какая прекрасная сцена, как сконструирован у Эфроса монолог о фее Маб, какие мизансцены — когда они сидят на лавочке!

Вы знаете, кто, по-моему, Яковлева? Классическая битница. Не хиппи — те признают добро, особую нравственность, они уже, на следующем после битников своем этапе, поняли, что без этих вещей не обойтись. А Яковлева — битница, когда бунтуешь при своей реальной боли.

Понимаете, дело в том, что сейчас очень усложнилась ситуация. Необыкновенно повысилась ответственность личная. Раньше было время более свободное, более легкомысленное в этом плане. Скажем, я был в восторге на спектаклях Грановского. Скажем, я смотрел «Путешествие Вениамина Третьего» и понимал, что это Дон Кихот; сон о рае Сендерл-бабы о Рохл — независимо от даже собственно Михоэлса. То, что Грановский вообще сноб — как-то не влияло на восприятие этого музыкальнейшего спектакля. Как плясала Ротбаум! А сейчас это становится необыкновенно важно. Я полон подозрения к Розову именно из-за того, что он много понимает. Я ловлю его на самом простом ходе: я не верю его Сергею в «Традиционном сборе» — хотя бы потому, что не вижу, что он сделал, представлял в своей жизни. Максиму больше верю. Вижу, что Грачев в Алеше, хоть небольшой актер, искренне добр, и мне это оказывается почему-то очень нужно.

… Надя, вы, вообще, не слушайте меня, живите своим умом. Тут очень сложна современная ситуация, и о Фоменко я тоже мог не полную правду говорить… Вот десятого Костелянец меня посадил рядом со своей ученицей и она сказала про «Трех сестер» — так ведь это про меня — и тут я ничего не могу сказать. Да, может быть. Как у Есенина: «под микитки ударяет» — да, это нехорошо, под микитки.

Да, я вижу, у Эфроса беда в том, что это, по существу, труппа в труппе, это ненормально. Он имеет, это очевидно, своих актеров, но он же очевидно калечит им судьбы. Ходят за ним из ЦДТ в Ленком, потом сюда; он должен быть, естественно, во главе театра. Костелянец развивал мне свою идею о том, что не должно быть стабильных трупп. Это абсолютно ложная идея. И нигде не оправдывается решительно.

27. 04. … Лиза важна необычайно, это очень важное мировоззрение {188} свое, и очень связанное с героем. И как не видеть метаний и страданий героя, который ищет опоры. Вот Бахтин тоже рассекает, отделяет героев друг от друга. Ну, а эти карнавальные прокладки в книге о Достоевском отвратительны должны быть любому мало-мальски читающему Достоевского. Духовность не берется во внимание. Тут безвкусица, по-моему, — и в книге о Рабле тоже неверность.

… В книге о Рабле Бахтин пытается — очевидно — как-то противостоять марксизму, выдвинуть другую, не гегелевскую концепцию, когда ясно видно, что все наиболее значительное исходит из марксизма. И проблема отчуждения вся отсюда, еще в гегелевских, с снятой экономической сущностью, категориях. Наиболее значительное в экзистенциализме обязано марксизму. Это понимает Камю, по большому счету серьезная величина, и Сартр, делец хотя и наибольший в экзистенциализме.