Владимир Набоков 10 страница

— Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай, — произнес Альбинус. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие — она любила новоселье.

— Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет, — объясняла Марго, водя его по комнатам нижнего этажа. Альбинус трогал мебель, похлопывал предметы, словно это были головы незнакомых ему детей, старался ориентироваться.

— Окно, значит, там, — говорил он, доверчиво показывая пальцем на сплошную стену. Он больно ударился о край стола и сделал вид, что это он нарочно, — забродил ладонями по столу, будто устанавливая его размер.

Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху, на последней ступеньке, сидел Рекс и тихо трясся от беззвучного смеха. Марго пригрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках. Ненужная мера, ибо, лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца.

Вышли в коридор. Рекс, стоя в глубине у своей двери, несколько раз присел, зажимая рот ладонью. Марго сердито тряхнула головой — опасные игры, он на радостях паясничал, как мальчишка.

— Вот твоя спальня, а вот — моя, — сказала она.

— Почему не вместе? — с грустью спросил Альбинус.

— Ах, Альберт, — вздохнула она, — ты же знаешь, что сказал доктор.

После того как они всюду побывали (кроме, разумеется, комнаты Рекса), Альбинус захотел опять, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую комнату (где устроился Рекс и куда войти можно было только из коридора), но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из ванной.

— Осторожно, тут чулан, — сказала Марго. — Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. А теперь повернись и постарайся идти прямо к постели. Ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так, — это только сегодня.

Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Марго уложила его и принесла ужин. Когда он уснул, она перешла к Рексу. Еще не изучив акустики дома, они говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Альбинуса было достаточно далеко[69].

Плотный бархатный мешок, в котором Альбинус теперь существовал, давал некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Покровом тьмы он был отделен от недавней жизни, погасшей на головокружительном вираже. Вспоминаемые одна за другой сцены составляли картинную галерею памяти: Марго в узорном переднике, приподнимающая пурпурную портьеру (как он тосковал теперь по ее тусклому цвету! ), Марго под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам, Марго, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Марго в блестящем купальнике, бросающая мяч, Марго в переливчатом бальном платье, с загорелыми плечами.

Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с ней была, казалось, пропитана нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг — белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянные шарики, которыми играла Ирма (и радуга в каждом из них), — и снова туман, а в нем — тихие, как бы плавательные движения Элизабет.

Все, даже самое грустное и самое стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок. Он с ужасом замечал теперь, как мало успел воспользоваться даром острого зрения: ведь все эти краски свободно растекались по фону, и границы между ними выглядели до удивления размытыми. Вообразив, скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не мог назвать ни одного растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме воробья и вороны, и даже они более походили на элементы геральдики, чем природы. Альбинус теперь понимал, что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых некогда презирал, от рабочего, знающего только свои инструменты, или от виртуоза, ставшего лишь облеченным в плоть придатком к своей скрипке. Специальностью Альбинуса было, в конце концов, живописное любострастие. Лучшей его находкой была Марго. А теперь от нее остались только голос, да шелест, да запах духов — она как бы вернулась в темноту маленького кинематографа, из которой он ее когда-то извлек.

Не всегда, впрочем, Альбинус мог утешаться эстетическими или нравственными рассуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал себя тем, что ныне его жизнь с Марго счастливее, глубже и чище, напрасно сосредоточивал мысли на ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно, конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Марго, этот ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться. Но как только он ловил в кромешной тьме ее руку, как только старался выразить свою благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что все прежнее собственное морализирование летело к черту.

Рекс очень любил сидеть с ним в одной комнате и наблюдать за его движениями. Марго упиралась слепому в грудь, прижималась к его плечу и поднимала глаза к потолку с комической резиньяцией или показывала Альбинусу язык, что было особенно, конечно, смешно по сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Затем Марго ловким поворотом вырывалась и отходила к Рексу, который сидел на подоконнике, в белых штанах, выставив длиннопалые босые ноги, по пояс голый, — ему нравилось жарить спину на солнце. Альбинус полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат. Его лицо обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, — он походил на бородатого арестанта.

— Марго, вернись, — умоляюще говорил он, протягивая руку.

Порою Рекс, любивший риск, подходил к Альбинусу босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался до него. Альбинус издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Марго, но Рекс, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике, как птичка на своем любимом насесте.

— Мое счастье, умоляю, — задыхался Альбинус и вставал с кресла и шел на нее. Рекс на подоконнике поджимал ноги, а Марго кричала на Альбинуса, кричала, что тотчас же уедет, препоручив его заботам сиделки, если он не будет слушаться, и он, с виноватой усмешкой, пробирался обратно к своему креслу.

— Ладно, ладно, — вздыхал он. — Почитай мне что-нибудь — газету, что ли.

Она опять поднимала глаза к потолку.

Рекс осторожно пересаживался на диван, брал Марго к себе на колени. Она разворачивала газету и, разгладив и изучив ее, читала вслух. И Альбинус сокрушенно кивал, медленно поедая невидимые вишни, выплевывая в ладонь невидимые косточки. Рекс смешил Марго, вытягивая и опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас уронит ее, — у нее срывался голос, и приходилось мучительно искать конец оборванной фразы.

«Да, может быть, все это к лучшему, — думал Альбинус. — Наша любовь теперь чище и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит, действительно любит. Это хорошо, это хорошо». И вдруг ни с того ни с сего он начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к другому профессору, к третьему, к четвертому, только бы прозреть, все, что угодно, операцию, пытку, прозреть…

Рекс, беззвучно позевывая, брал из вазы на столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.

В первое время совместного житья Рекс и Марго были очень осмотрительны, хотя и позволяли себе всякие невинные шутки. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, Рекс на всякий случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через которую Марго по ночам перелезала. Альбинус, впрочем, после первого обхода дома перестал интересоваться его топографией, зато спальню свою и кабинет изучил досконально.

Марго описала ему все краски там — синие обои, желтые шторы, — но, по наущению Рекса, нарочно все цвета изменила. Рексу казалось весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках, которые он, Рекс, продиктует.

В своих комнатах у Альбинуса почти было ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность, безопасность. Когда же он сиживал в саду, то кругом была неведомая бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно было сложить это в единую картину. Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам. Вскоре Рексу стало затруднительно незаметно входить и выходить. Как бы беззвучно ни открывалась дверь, Альбинус сразу поворачивал голову в ту сторону и спрашивал: «Это ты, милая? » — а затем сердился на нерасторопность своего слуха, когда Марго отвечала ему из другого угла.

Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Рекс и Марго, привыкая к надежности завесы слепоты. Вместо того чтобы, как прежде, обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Рекс преспокойно садился за стол с Марго и Альбинусом. Он ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь металлом к фарфору и жуя, как актер в немой фильме[70], идеально синхронизируя ритм движений своих челюстей с ритмом Альбинуса и музыкальным рисунком нарочито громкого разговора Марго, на фоне которого делалось не слышно, как жуют и глотают мужчины. Однажды он поперхнулся. Альбинус, над которым наклонялась Марго, наливая ему чашку кофе, вдруг услышал в конце стола странный хлюпающе-хрюкающий звук. Марго спешно затараторила, но он прервал ее, взмахнув рукой:

— Что это было? Что это было?

Рекс меж тем взял свою тарелку и на цыпочках удалился, прикрывая рот салфеткой. Однако, проходя крадучись полуоткрытую дверь, он уронил вилку.

Альбинус резко повернулся на стуле.

— Что это такое? Кто там? — повторил он.

— Ах, это Эмилия. Чего ты волнуешься?

— Но ведь она сюда никогда не входит.

— А сегодня вошла.

— Я думал, что у меня начинаются слуховые галлюцинации, — сказал Альбинус. — Вчера, например, у меня возникло совершенно твердое впечатление, что кто-то осторожно ступает босиком по коридору.

— Так можно и с ума сойти, — сухо произнесла Марго.

Днем, когда Альбинус обычно ложился вздремнуть, она подчас уходила гулять вместе с Рексом. Шли на почтамт за письмами и газетами или поднимались к водопаду, а пару раз заглянули в кафе в симпатичном городке, расположенном ниже по склону. Как-то они возвращались домой, взбирались уже по крутой тропинке, ведущей к шале, и Рекс сказал:

— Я советую тебе не приставать к нему с браком. Очень опасаюсь, что, бросив жену, он тем самым причислил ее к лику святых и чтит, как изображение на церковном витраже. И едва ли его вдохновит предложение разбить вдребезги именно этот витраж. Гораздо проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки его состояние.

— Мы и так, кажется, забрали солидную его часть.

— Надо, чтобы ты попыталась убедить его продать те земли, которыми он владеет в Померании, и картины, — продолжал Рекс, — или хотя бы один из его домов в Берлине. Если будем действовать с умом, то своего добьемся. С чеками у нас пока все выходит отлично. Он подписывает, как машина, — но на его банковском счету скоро ничего не останется. Да и потом, нам надо торопиться. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим ему собаку — маленький знак внимания.

— Тише ты, — сказала Марго. — Вот уже камень.

Этот камень, большой серый камень, поросший с краю вьюном и похожий на овцу, отмечал тот предел, после которого опасно было разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к садовым воротам. Марго вдруг засмеялась, указывая на белку. Рекс швырнул в нее камнем, но не попал.

— Ах, убей ее, — они, говорят, страшно портят деревья, — сказала Марго тихо.

— Кто портит деревья? — громко спросил голос Альбинуса.

Он стоял — слегка покачиваясь, среди кустов сирени на каменных ступеньках, там, где тропинка переходила в садовую площадку.

— Марго, с кем ты говоришь? — продолжал он и вдруг оступился и тяжело осел, выронив трость.

— Как ты смеешь так далеко заходить? — воскликнула она и грубовато помогла ему подняться. Зернышки гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и пытался соскрести с них гравий, как обычно делают дети.

— Я старалась поймать белку, — заявила Марго, суя ему в руку трость. — А ты что думал?

— Мне казалось… — начал Альбинус. — Кто тут? — вдруг отрывисто крикнул он и, чуть опять не потеряв равновесие, повернулся в сторону Рекса, который осторожно шел по траве.

— Никого нет, — сказала Марго. — Я одна. Чего ты бесишься? — Она чувствовала, что ее терпение на пределе.

— Поведи меня домой, — сказал он чуть не плача. — Здесь слишком много звуков. Деревья, ветер, белка, множество вещей, опознать которые я не могу. Я не знаю, что кругом происходит. Так шумно.

— Я буду теперь запирать тебя, — сказала она и потянула за собой в дом.

Потом, как обычно, солнце зашло за соседнюю седловину. Марго и Рекс, как обычно, сидели рядышком на диване и курили, а в двух саженях от них сидел в кожаном кресле Альбинус, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми глазами. Марго, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Это занятие доставляло ей удовольствие. Он рано пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и тростью индивидуальность каждой ступени.

Среди ночи он проснулся, нащупал на голом циферблате будильника стрелки: была половина второго. Странное беспокойство. Что-то все мешало ему последнее время сосредоточить ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с ужасом слепоты.

Он лежал и думал: «В чем дело? Элизабет? Нет, она далеко, на самой глубине его слепоты. Милая, бледная, грустная тень, которую нельзя тревожить. Марго? И это не то. Мы с ней сейчас живем как брат с сестрой, но ведь это временно. В чем же дело? »

Не зная толком, в чем дело, он сполз с постели и ощупью добрался до двери Марго (лишь через нее можно было выйти из его комнаты). Марго всегда запирала эту дверь на ночь. Вот и сейчас она была заперта.

«Какая она у меня умница», — подумал он нежно и приложил ухо к замочной скважине, чтобы послушать, как она дышит во сне. Но ничего не услышал.

— Тихая как мышка, — прошептал он. — Вот бы сейчас погладить ее по голове и сразу уйти. Может быть, она забыла запереться.

Без особой надежды он нажал. Нет, она не забыла.

Он вдруг вспомнил, как прыщавым отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то усадьбе на Рейне, он перелез по карнизу в комнату горничной (которая, впрочем, как оказалось, спала не одна). Но тогда он был легок и ловок, а кроме того — зряч.

«А почему бы не попробовать? — подумал он с меланхолическим озорством. — Ну разобьюсь. Не все ли равно? »

Он нашел свою трость и, высунувшись в окно, повел ею влево вдоль карниза к соседнему окну. Оно было открыто, и стекло звякнуло, когда трость задела его.

«Как она крепко спит! — подумал он. — Устает за день, возится со мной».

Втягивая обратно трость, он зацепил за что-то. Трость выскользнула из его рук и с мягким стуком упала.

Держась за подоконник, он перелез на карниз, нащупал рядом нечто — предположительно водосточную трубу, — переступил через ее холодное железное колено и сразу ухватился за следующий подоконник.

«Как просто! » — подумал он не без гордости и, тихо сказав: «Ку-ку, Марго! » — попытался вползти в открытое окно. Он поскользнулся и чуть не упал в подразумеваемый сад. Сильно забилось сердце. Перевалив через подоконник, он сбил какой-то тяжелый предмет, который бухнул на пол.

Альбинус остановился, капли пота щекотали лицо. К ладони пристало что-то липкое (сосновая смола, выступившая из досок: дом-то ведь сосновый).

— Марго, милая, — сказал он бодро. Тишина. Он нашел постель, она была девственно прикрыта чем-то кружевным.

Альбинус сел на постель и стал соображать. Если постель была бы открытая и теплая, то тогда понятно, она сейчас вернется.

Погодя он вышел в коридор (испытывая большие затруднения из-за отсутствия трости) и прислушался. Ему показалось, что где-то раздался тихий ноющий звук — не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно. Он громко крикнул:

— Марго, где ты?

По-прежнему тишина. Потом где-то открылась дверь.

— Марго, Марго! — повторил он и двинулся по коридору.

— Да-да, я здесь, — раздался ее спокойный голос.

— Что случилось, Марго? Почему ты до сих пор не легла?

Она столкнулась с ним — в коридоре было темно, — и, на мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая.

— Я лежала на солнце, — сказала она. — Как всегда по утрам.

— Но сейчас ночь, — воскликнул он, тяжело дыша. — Я не понимаю. Тут что-то не то. Я знаю, потому что нащупал стрелки часов. Сейчас половина второго.

— Глупости, сейчас половина седьмого и чудное солнечное утро. Будильник твой испорчен. Слишком часто трогаешь стрелки. Но позволь, как ты выбрался сюда?

— Марго, это правда, что утро? Ты говоришь правду?

Она вдруг подошла к нему вплотную, встала на цыпочки и обвила, как встарь, его шею.

— Хотя и утро, — сказала она тихо, — но если ты хочешь, если ты хочешь, милый… В виде большого исключения…

Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Альбинус не успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют. Было только одно — буйное баснословное блаженство, после которого он сразу уснул и спал до полудня. Когда он проснулся, Марго выругала его за героический переход из окна в окно, еще пуще рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке.

Весь день он просидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром, и гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг, совершенно явственно, он услышал, как кто-то коротко откашлялся. Это не могла быть Марго. Он знал, что она на кухне.

— Кто тут? — спросил он.

Никто не ответил.

«Опять галлюцинация», — устало подумал Альбинус и вдруг понял, что именно его тревожило ночью, — да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда слышит.

— Скажи, Марго, — обратился он к ней, когда она вернулась, — тут никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?

— Дурак! — ответила она лаконично.

Но однажды возникшее подозрение уже не давало ему покоя. Он сидел весь день на одном месте, мрачно прислушиваясь.

Рекса это забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то что Марго умоляла его быть осторожным, он не обращал на ее призывы никакого внимания. Раз, например, сидя в полуметре от Альбинуса, он стал искусно насвистывать, как иволга. Марго принуждена была Альбинусу объяснить, что птичка села на подоконник и поет.

— Прогони ее, — хмуро сказал Альбинус.

— Кыш, кыш, — сказала она, прикладывая ладонь к выпученным губам Рекса.

— Знаешь что, — через несколько дней сказал Альбинус, — мне бы хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией. Мне нравятся ее пудинги.

— Совершенно исключено, — ответила Марго, — она глуха как пень и страшно боится тебя.

Минуты две Альбинус о чем-то напряженно думал.

— Не может быть, — проговорил он тихо и раздельно.

— Что, Альберт, не может быть?

— Ах, пустые мысли, — ответил он угрюмо, — пустые мысли.

— Вот что, Марго, — проговорил он минуту спустя. — Я ужасно оброс. Вели парикмахеру прийти из деревни.

— Лишнее, — сказала Марго. — Тебе очень идет борода.

Альбинусу показалось, что кто-то — не Марго, а как бы около Марго — тихо хихикнул.

Кто-то из сослуживцев[71] показал Полю в конторе номер «Берлинер цайтунг» с кратким описанием несчастного случая, и он тут же поехал домой, опасаясь, как бы Элизабет о нем не прочитала. Она, однако, газету не читала, хотя, как ни удивительно, именно данный номер газеты (которую они, как правило, не покупали) случайно оказался в доме. В тот же день Поль позвонил в полицейский участок Грасса и, приложив некоторые усилия, соединился с госпитальным доктором, который сообщил, что, хотя жизни Альбинуса не угрожает опасность, в результате аварии он ослеп. Как можно осторожнее Поль рассказал Элизабет об этом.

Простое обстоятельство помогло установить, по какому адресу Альбинус проживает в Швейцарии. Поль и его зять были клиентами одного и того же банка. Управляющий, давнишний его деловой партнер, показал чеки, с регулярной стремительностью поступавшие оттуда, и Поля поразило, какие несоразмерные суммы расходует Альбинус. Подпись его была подлинная, но какая-то неуверенная — в особенности в завитках букв, — и она жалостливо съезжала вниз, зато цифры были проставлены другой рукой — нахальной мужской рукой, обладавшей, похоже, напористостью и энергией. Во всей этой истории чувствовался какой-то слабый привкус мошенничества. Поль подумал, что такое странное впечатление возникает, наверное, оттого, что слепой подписывал чеки, зная суммы лишь с чужих слов, но не видя их. Странно было и то, сколь огромные суммы он запрашивал, — как будто то ли он, то ли кто-то еще безумно спешил выбрать как можно больше денег. А однажды поступил чек, оплачивать который уже было нечем.

«Здесь какое-то мошенничество, — подумал Поль. — Я чую это нутром. Но какое именно? »

И он представил себе Альбинуса, оставшегося один на один со своей опасной любовницей, полностью от нее зависящего, запертого в черном чертоге слепоты.

Прошло несколько дней. Полю было ужасно тревожно. Дело даже не в том, что человек подписывал чеки, не видя их (как-никак, а деньги принадлежали ему, он волен был тратить их с умом или без такового, — тем более что Элизабет в деньгах не нуждалась, да и об интересах Ирмы заботиться уже не приходилось), а в том, что человек этот был совершенно беспомощен перед лицом безумного мира, жизнь в котором выбрал сам.

Как-то вечером, вернувшись домой, Поль обнаружил, что Элизабет складывает вещи в чемодан. Удивительно было то, что она сегодня выглядела куда счастливее, чем на протяжении многих предшествующих месяцев.

— Что происходит? — спросил он. — Ты куда-то едешь?

— Ты едешь, — ответила она спокойно.

На следующий день Поль выехал в Швейцарию. В Бриго он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в городке, невдалеке от которого жил Альбинус. Он остановился у почтамта, и служащая — молодая, очень словоохотливая девица — объяснила, как доехать до шале, и добавила, что Альбинус живет вместе с племянницей и доктором. Поль немедленно покатил дальше. Он понимал, что это за племянница. А вот присутствие доктора его удивило. Это как будто доказывало, что Альбинус окружен некоторой заботой.

«Может быть, я зря еду, — подумал Поль, почувствовав неловкость. — Может быть, он вполне доволен. Нет, раз уж я тут… Поеду, поговорю с этим доктором — несчастный человек, погибшая жизнь… Кто мог предвидеть…»

Марго в то утро вместе с Эмилией была в деревне. Автомобиль Поля она проглядела, но зато, зайдя на почтамт, узнала, что только что полный господин справлялся об Альбинусе и поехал к нему.

В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную дверь на веранду, сидели друг против друга Альбинус и Рекс. Рекс сидел на складном стульчике, совершенно голый. От ежедневных солнечных ванн его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейного цвета. В красных выпученных губах он держал длинный стебелек травы, и, скрестив мохнатые ноги и подперев подбородок рукой (в позе роденовского «Мыслителя»), он не спускал глаз с лица Альбинуса, который тоже, казалось, пристально смотрит на него.

На слепом был широкий мышиного цвета халат, бородатое лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался — в последнее время он только и делал, что прислушивался. Рекс это знал и внимательно наблюдал, как мысли слепого отражаются на его лице, как в одном гигантском глазе, заместившем его незрячие глаза. Несколько скромных экспериментов усиливали удовольствие. Так, Рекс легонько шлепнул себя по колену, и Альбинус, который как раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с приподнятой рукою. Тогда, медленно подавшись вперед, Рекс тронул это чело пушистым концом длинной былинки, которую только что сосал. Альбинус странно вздохнул и отогнал подразумеваемую муху. Рекс пощекотал ему губы — снова отгоняющий жест. Это было весьма смешно.

Вдруг слепой резко двинулся, насторожился. Рекс тоже повернул голову и увидел сквозь стеклянную дверь краснолицего толстяка в клетчатой кепке, которого тут же узнал: он стоял на веранде, остолбенев от изумления.

Рекс, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что сейчас к нему выйдет. Но тот рванул дверь и вступил в гостиную.

— Конечно, я вас знаю. Ваша фамилия Рекс, — сказал Поль, тяжело дыша и смотря в упор на голого человека, который все ухмылялся и прикладывал палец к губам.

Альбинус меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по всему его лбу. Он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали складываться слова.

— Поль, я тут один, — кричал он. — Поль, скажи, что я один. Рекс в Америке. Его здесь нет. Поль, я умоляю. Я ведь совершенно слеп.

— Жаль, что вы все испортили, — сказал Рекс и побежал к двери, ведущей на лестницу.

Поль схватил трость Альбинуса, догнал Рекса — тот обернулся, выставив ладони, — и Поль, добрейший Поль, который в своей жизни не ударил живого существа, со всей силы треснул Рекса палкой по голове. Тот отскочил, продолжая усмехаться, — и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Рекс, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу.

Поль кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице.

В это мгновение что-то навалилось сзади на Поля. Это был Альбинус — он кричал, держа в руке мраморное пресс-папье.

— Поль, — захлебывался он. — Поль! Я все понимаю. Дай мне пальто, дай мне скорее пальто! Оно тут, в шкапу!

— Желтое? — спросил Поль, борясь с одышкой.

Альбинус сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать.

— Я немедленно везу тебя прочь отсюда, — сказал Поль. — Снимай халат и надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай я тебе помогу… Вот… Бери мою кепку. Ничего, что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Альберт, у меня там, внизу автомобиль. Главное — скорее убраться из этого застенка!

— Нет, погоди, — сказал Альбинус. — Я сперва должен с ней поговорить. Она вот-вот вернется. Я должен, Поль. Это продолжится одну минуту.

Но Поль вытолкнул его в сад, затем заорал и замахал, призывая шофера.

— Я должен поговорить с ней, — повторял Альбинус. — Только чтобы она подошла ко мне совсем близко. Ради Бога, скажи, Поль, может быть, она уже здесь? Может быть, она уже вернулась?

— Нет, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет. Только этот голый смотрит из окна. Пойдем, Альберт, пойдем!

— Я пойду, — сказал Альбинус. — Но только ты скажи мне, если ее увидишь. Мы ее можем встретить. Тогда я должен буду поговорить с ней. Только чтобы она подошла совсем близко, совсем близко.

Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Альбинус вдруг повалился навзничь в глубоком обмороке. Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Поль понесли Альбинуса в автомобиль. Одна из ночных туфель осталась лежать на тропинке.

В это время подъехала таратайка, из нее выскочила Марго. Она подбежала, крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу ринулся вперед и скрылся за поворотом.

Элизабет получила телеграмму во вторник, а в среду, около восьми вечера, услышала в прихожей голос Поля и стук трости. Дверь открылась, Поль ввел ее мужа.

Он был чисто выбрит, в темных очках, на бледном лбу был шрам. Незнакомый лиловато-коричневый костюм (подобный оттенок он никогда бы не выбрал сам) казался слишком просторным.

— Привез, — спокойно сказал Поль.

Элизабет заплакала, прижимая платок ко рту. Альбинус тихо поклонился по направлению невнятного плача.

— Пойдем помыть руки, — сказал Поль, медленно ведя его через комнату.

Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Элизабет все не могла привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее взгляд. Печальная торжественность его замедленных движений доводила ее до какого-то тихого исступления жалости. Поль говорил с ним как с ребенком и разрезал ветчину на его тарелке на мелкие кусочки.

Его поместили в бывшую комнату Ирмы — Элизабет сама удивилась тому, как легко ей было нарушить сон священной комнатки ради этого нечаянного, большого, безмолвного жильца, переменить, переставить, приноровить ее к потребностям слепца.

Альбинус молчал. Правда, сначала — в Швейцарии — он не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью упрашивал Поля вызвать Марго на свидание — он клялся, что эта последняя встреча продлится не более минуты. (И действительно, долго ли нужно в привычной темноте щупать, чтобы, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть стволом браунинга в бок и нашпиговать ее пулями? ) Поль упорно отказывался просьбу его уважить, и тогда-то Альбинус замолчал. Он молчал по пути в Берлин, молча прибыл в дом, да и три последующих дня он промолчал, — так что Элизабет так и не услышала его голоса (не считая, возможно, одного-единственного случая), — словно бы он не только ослеп, но и онемел.

Черная увесистая вещь, сокровищница с семью компактно сжатыми смертями, лежала в укромных глубинах кармана пальто, завернутая в шелковистое кашне. Приехав, он переместил ее в комод рядом с кроватью. Он хранил ключ в кармане пиджака, а ночью клал под подушку. Пару раз Поль и Элизабет замечали, что он роется в кармане и сжимает что-то в кулаке, но не сказали ничего по этому поводу. Прикосновение ключа к ладони, ощущение того, что он слегка оттягивает карман, давали уверенность, что существует — а Альбинус не сомневался в этом — некий Сезам, который в один прекрасный день откроется, и тут же распахнется мрак его слепоты.