Владимир Набоков 8 страница

— Чего ты спешишь? — спросил Рекс лениво, когда она накрашивала губы. — Подумай, нынче последний раз. Неизвестно, как будем устраиваться во время путешествия.

— На то мы с тобой и умные, — ответила она с гортанным смехом.

Она выскочила на улицу, выглядывая таксомотор, но солнечная улица была пуста. Дошла до площади — и, как всегда, возвращаясь от Рекса, подумала: «А не взять ли направо, потом через сквер, потом опять направо? »

Там была улица, где она в детстве жила.

(Прошлое было надежно упаковано. Отчего, в самом деле, не взглянуть? )

Улица не изменилась. Вот булочная на углу, вот мясная — с золотой бычьей головой на вывеске и привязанным к решетке бульдогом майорской вдовы из пятнадцатого номера. А вот магазин канцелярских товаров превратился в парикмахерскую. Та же старушка продает газеты в киоске. А вот пивная, в которую любил захаживать Отто. А вот наискосок — дом, где она родилась: судя по строительным лесам, его ремонтировали. Подойти ближе ей не захотелось.

Она повернулась и пошла назад, и тут ее окликнул знакомый голос.

Каспар, братнин товарищ. Он вел за седло велосипед с фиолетовой рамой и с корзиной перед рулем.

— Здравствуй, Марго, — сказал он, чуть смущенно улыбаясь, и пошел с ней рядом вдоль панели.

В последний раз, когда она видела его, он был очень неприветлив. Это была группа, организация, почти шайка. Теперь же, один, он был просто старый знакомый.

— Ну, как дела, Марго?

— Прекрасно, — сказала она и засмеялась. — А у тебя как?

— Ничего, живем. А знаешь, ведь твои съехали. Они теперь живут в Северном Берлине. Ты бы как-нибудь их навестила, Марго. Твой отец долго не протянет.

— А где мой милый братец? — спросила она.

— Ох, он уехал. В Билефельде, кажется, работает.

— Ты сам знаешь, — сказала она, нахмурившись, опустив глаза, разглядывая собственные ноги, вышагивающие по краю панели, — как меня дома любили. И разве они потом старались узнать, что со мной, где я, не погибла ли я?

Каспар кашлянул и сказал:

— Но это, как-никак, твоя семья, Марго. Ведь твою мать выжили отсюда, и на новом месте ей не сладко.

— А что обо мне тут говорят? — спросила она, глядя на него.

— Ах, ерунду всякую. Судачат. Это понятно. Я же всегда считаю, что женщина вправе распоряжаться своей жизнью. Ты как — с твоим другом ладишь?

— Ничего, лажу. Он скоро на мне женится.

— Это хорошо, — сказал Каспар. — Я очень рад за тебя. Только жаль, что нельзя с тобой повозиться, как раньше. Это очень, знаешь, жалко.

— А у тебя есть подружка? — спросила она улыбаясь.

— Нет, сейчас никого. Трудно все-таки жить иногда, Марго. Я теперь служу в кондитерской. Я бы хотел иметь свою собственную кондитерскую, — но когда это еще будет.

— Да, жизнь — штука сложная, — задумчиво произнесла Марго и немного погодя подозвала таксомотор.

— Может быть, мы как-нибудь… — начал Каспар; но нет — никогда больше не будут они вместе купаться в озере.

«Погибнет девочка, — подумал он, глядя, как она садится в автомобиль. — Ей бы выйти за простого человека. Я б на ней, правда, не женился — вертушка, ни минуты покоя…»

Он вскочил на велосипед и до следующего угла быстро ехал за автомобилем. Марго ему помахала рукой, он плавно повернул и стал удаляться по боковой улице.

Шоссейные дороги, обсаженные яблонями, шоссейные дороги, обсаженные сливами, гладко подливали под передние шины, — и не было им конца. Погода была великолепная. К вечеру стальные соты радиатора бывали битком набиты мертвыми пчелами, стрекозами и жуками. Рекс действительно правил превосходно: лениво полулежа на очень низком сиденье, он мечтательно и ласково орудовал рулем. Сзади, в окошечке, висела плюшевая обезьянка и глядела на убегающий вспять север.

Во Франции пошли вдоль дороги тополя, в гостиницах горничные не понимали Марго, и это ее раздражало. Весну было решено провести на Ривьере, а затем перебраться на итальянские озера. На последней до побережья остановке они очутились в городке Ружинар.

Приехали туда на закате. Над окрестными горами, на фоне бледно-зеленого неба линяли лохматые апельсиновые тучи, кофейни исподлобья сверкали огнями, платаны бульвара были уже по-ночному сумрачны.

Марго, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой. Со дня отъезда, то есть почти уже три недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных городках, где всегда была та же самая старинная церковь и та же самая старинная площадь), она ни разу не побывала наедине с Рексом. Поэтому, когда они въехали в Ружинар и Альбинус стал восхищаться силуэтами пурпурно-закатных гор, Марго произнесла сквозь зубы: «Восторгайся, восторгайся», — едва сдерживая слезы. Они подъехали к большой гостинице, и Альбинус пошел справиться насчет комнат.

— С ума сойду, если так будет продолжаться, — сказала Марго, не глядя на Рекса.

— Всыпь ему снотворного, — предложил Рекс. — Я достану в аптеке.

— Пробовала, — ответила Марго. — Не действует.

Альбинус вернулся к ним, с виду несколько озабоченный.

— Все полно, — сказал он. — Это очень досадно. Извини, моя маленькая.

Они подъехали к трем гостиницам, и нигде комнат не оказалось. Марго категорически отказалась ехать в другой город, так как от поворотов по петлистой дороге, утверждала она, у нее кружится голова. Она была в столь скверном настроении, что Альбинус боялся на нее смотреть. Наконец в пятой гостинице им предложили войти в лифт — подняться и посмотреть единственную пару комнат, оказавшихся свободными. Смуглый мальчишка, поднимавший их, стоял к ним в профиль.

— Смотрите, что за красота, какие ресницы, — сказал Рекс, слегка подтолкнув Альбинуса.

— Перестаньте паясничать! — вдруг воскликнула Марго.

Номер с двухспальной кроватью был вовсе не плохой, но Марго стала мелко стучать каблуком об пол, тихо и неприятно повторяя:

— Я здесь не останусь, я здесь не останусь.

— Но позволь, это превосходная комната, — сказал Альбинус увещевающе.

Мальчик открыл внутреннюю дверь — там оказалась ванная, вошел в нее, открыл другую дверь — вот те на: вторая спальня!

Рекс и Марго вдруг переглянулись.

— Я не знаю, Рекс, насколько вам это удобно — общая ванная, — проговорил Альбинус. — Ведь Марго купается, как утка.

— Ничего, ничего, — засмеялся Рекс. — Я как-нибудь сбоку припека.

— Может быть, у вас все же найдется другой одноместный номер? — обратился Альбинус к мальчику, но тут поспешно вмешалась Марго.

— Глупости, — сказала она. — И так сойдет. Надоело бродить.

Она подошла к окну, пока вносили чемоданы. На сливово-синем небе горела одна-единственная яркая звезда, черные купы деревьев застыли, стрекотали кузнечики… Но она ничего не видела и не слышала.

Альбинус стал выкладывать умывальные принадлежности.

— Я первая войду в ванную, — сказала она, торопливо раздеваясь.

— Ладно, — ответил он добродушно. — Я тут сперва побреюсь. Только торопись, надо идти ужинать.

В зеркале он видел, как мимо стремительно пролетели джемпер, юбка, что-то светлое, еще что-то светлое, один чулок, другой.

— Вот неряха, — буркнул он, намыливая подбородок.

Он слышал, как закрылась дверь, как трахнула задвижка, как шумно потекла вода.

— Нечего запираться, я все равно тебя выгонять не собираюсь, — крикнул он со смехом и принялся оттягивать пальцем щеку.

За дверью вода продолжала литься громко и непрерывно. Альбинус осторожно скреб щеку бритвой «Жиллетт». Интересно, подумал он, можно ли здесь заказать омаров & #224; l’Am& #233; ricaine[61].

А вода лилась, причем шум ее становился громче и громче. Он преодолел, так сказать, кульминационный момент и собирался возвратиться к кадыку, где еще виднелись остатки упрямой щетины, когда внезапно испытал шок, заметив, что из-под двери ванной выползает струйка воды, меж тем как шум воды обрел уже торжествующее звучание.

— Не дай Бог, она утонула, — пробормотал он и подскочил к двери, постучал.

— Милая, с тобой все в порядке? Ты затопила всю комнату!

Никакого ответа.

— Марго, Марго! — кричал он, тарахтя дверной ручкой (и совершенно не замечая, какую странную роль двери играют в его и ее жизни).

Марго между тем проскользнула в ванную: комната была полна пара и воды. Она проворно закрыла краны.

— Я заснула в ванне, — крикнула она жалобно через дверь.

— Сумасшедшая, — сказал Альбинус. — Как ты меня напугала!

Растекавшиеся по белесому ковру темные струйки остановились. Альбинус вернулся к зеркалу и снова намылил шею.

Через несколько минут Марго явилась из ванной бодрая, сияющая и стала осыпаться тальком. Альбинус в свою очередь пошел купаться — там все было очень мокро. Оттуда он постучал Рексу.

— Я вас не задержу, — сказал он через дверь. — Сейчас будет свободно.

— Валяйте, валяйте, — чрезвычайно весело проорал в ответ Рекс.

За ужином Марго была прелестно оживлена. Они сидели на террасе. Белый мотылек колесил вокруг лампы и упал на скатерть.

— Мы останемся тут долго, долго, — сказала Марго. — Мне здесь страшно нравится.

Прошла неделя, вторая[62]. Дни были безоблачные. Изобилие цветов и иностранцев. Какой-нибудь час езды — и попадешь на ослепительно прелестный песчаный пляж — красивая картинка, окаймленная темно-красными камнями на фоне темно-синего моря. Одетые в сосновый наряд горы со всех сторон окружали гостиницу, ничуть не уступающую множеству подобных, построенную в тошнотворно-мавританском стиле, от которого у Альбинуса по коже забегали бы мурашки, не будь он сейчас столь счастлив. Марго тоже была счастлива, как, впрочем, и Рекс.

Все ею изрядно восхищались: фабрикант шелка из Лиона, тихий англичанин, собиравший жуков, юнцы, игравшие с нею в теннис. Но, кто бы на нее ни глядел, кто бы с ней ни танцевал, Альбинус ревности не чувствовал. И, вспоминая муки ревности, испытанные в Сольфи, он дивился: в чем разница, почему тогда все нервило и тревожило его, а сейчас при виде ее — уверенность, спокойствие? Он не замечал одной крохотной мелочи: не было в ней теперь желания нравиться другим, — ей нужен был только один человек — Рекс. А Рекс был — тень Альбинуса.

Однажды они втроем отправились на длинную прогулку в горы, заблудились и наконец спустились по крутой каменистой тропинке. Марго, не привыкшая к таким переходам, сильно натерла ногу, и мужчины поочередно несли ее на руках, причем оба, не будучи здоровяками, едва справлялись со своей ношей. Примерно к двум часам дня они добрались до залитой солнцем деревушки и обнаружили на вымощенной булыжником площади, где несколько человек играли в шары, автобус, который отправлялся в Ружинар. Марго и Рекс тут же заняли места, а Альбинус собирался последовать за ними, но, заметив, что шофера еще нет и долго не будет, так как тот взялся помогать старику фермеру грузить пару огромных корзин, он постучал по полуоткрытому окну, у которого сидела Марго, и сказал, что сбегает выпить стакан пива. Он стремительно пересек площадь и зашел в бар на углу. В тот момент, когда Альбинус потянулся за своим пивом, он задел щуплого господина, который торопливо платил. Они поглядели друг на друга.

— Удо, голубчик! — воскликнул Альбинус. — Вот неожиданно!

— Воистину неожиданно, — подтвердил Удо Конрад. — А ты лысеешь, старина. Ты здесь с семьей?

— Нет, впрочем… Знаешь, я остановился в Ружинаре и…

— Вот и отлично, — сказал Конрад. — Я тоже живу в Ружинаре. Боже, автобус отправляется. Надо торопиться.

— Я с тобой, — воскликнул Альбинус и одним глотком осушил стакан.

Конрад побежал к автобусу и успел вскочить в него. Раздался гудок. А Альбинус все суетливо подыскивал непослушные французские монеты.

— Не спешите, — сказал бармен, меланхоличный человек с черными обвислыми усами. — Автобус сперва объедет всю деревню, а потом снова остановится на этом углу и только после этого поедет дальше.

— Удачно, — сказал Альбинус. — Раз так, я могу выпить еще стакан.

Через ярко освещенную дверь он видел, как длинный, приземистый желтый автобус стремительно мчится прочь, продираясь сквозь пятнистый узор платановой тени, на глазах смешиваясь и буквально растворяясь в ней.

«Как забавно, что я встретил Удо, — размышлял Альбинус. — Он, кстати, отрастил светлую бородку, словно решил компенсировать мою плешь. Когда мы с ним в последний раз виделись? Лет шесть назад. Рад ли я сегодняшней встрече? Едва ли. Мне казалось, что он живет в Сан-Ремо. Чудаковатый, болезненный, чуть мрачноватый и не особенно счастливый человек. Холостяк, терпеть не может кошек и тиканья часов. К тому же страдает сенной лихорадкой. Но хороший писатель. Великолепный писатель. Курьезно, что он понятия не имеет, насколько изменилась моя жизнь. Курьезно, что я стою в этом жарком, нагоняющем сон заведении, где никогда не бывал до сих пор и куда, вероятно, никогда не попаду снова. Интересно, что сейчас делает Элизабет? На ней черное платье, праздные руки не знают, чем заняться. Лучше об этом не думать».

— Сколько времени требуется автобусу, чтобы объехать всю деревню? — спросил он, медленно, осторожно выговаривая французские слова.

— Пару минут, — сказал бармен печально.

«Не ясно, что они делают с этими деревянными шарами. Деревянными? А может, они металлические? Сперва шар зажимают в ладони, потом бросают вперед… он катится, наконец останавливается. Нехорошо, если по дороге он разговорится с девочкой, а та ему все выболтает, до того как я сам объясню. А она может выболтать? Вполне. Не так, правда, вероятно, что они ввяжутся в беседу. Бедное, несчастное дитя, будет сидеть тихо как мышка».

— Судя по тому, как долго автобус объезжает деревню, она очень большая, — заметил Альбинус.

— А он ее вовсе не объезжает, — сказал старик с глиняной трубкой, сидевший за столиком позади него.

— Объезжает, — сказал мрачный бармен.

— Объезжал до прошлой субботы, — сказал старик. — А теперь едет прямо в Ружинар.

— Ну, я тут совершенно ни при чем, — сказал бармен.

— Что же мне теперь делать? — воскликнул Альбинус в растерянности.

— Сядете на следующий, — сказал старик рассудительно.

Когда Альбинус наконец добрался домой, он обнаружил Марго в шезлонге на террасе, где она ела вишни, в то время как Рекс сидел на белом парапете в купальных трусах, повернувшись своей загорелой мохнатой спиной к солнцу. Картина тихого счастья.

— Я пропустил этот проклятый автобус, — сказал Альбинус улыбаясь.

— Это в твоем духе, — сказала Марго.

— Скажи-ка, ты не заметила маленького человечка в белом с золотистой бородкой?

— Я его заметил, — сказал Рекс. — Сидел прямо за нами. А кто он такой?

— Да так… Просто я когда-то был с ним знаком.

Утром Альбинус добросовестно справился в туристическом бюро, а затем и в немецком пансионе, но никто не мог назвать ему адрес Удо Конрада. «Что ж, у нас с ним не так уж много общих тем, — подумал он. — Я, возможно, еще где-нибудь с ним встречусь, если мы здесь задержимся. А если нет, то не так уж это важно».

Как-то, через несколько дней, он проснулся раньше обычного, распахнул ставни, улыбнулся нежно-голубому небу и мягко-зеленым склонам, набухающим солнцем, но еще дымчатым, словно многокрасочный фронтиспис, прикрытый папиросной бумагой, и ему захотелось долго ходить, куда-то взбираться, вдыхать запах тмина.

Марго проснулась.

— Еще так рано, — сказала она сонно.

Он предложил быстрехонько одеться и, знаешь, вдвоем, вдвоем, на весь день…

— Отправляйся один, — пробормотала она, повернувшись на другой бок.

— Ах ты, соня, — сказал Альбинус с грустью.

Было около восьми. Идя шагом, он выбрался из узких улочек, разрезанных наискось игрой утренней тени и солнечного света, и стал подниматься в гору.

Проходя мимо крошечной виллы, выкрашенной в нежно-розовый цвет, он услышал щелканье секатора и увидел Удо Конрада, подрезающего какое-то растение в своем маленьком каменистом саду. Да, у него всегда была слабость к земле.

— Наконец я тебя нашел, — сказал Альбинус весело. Конрад взглянул в его сторону, однако не улыбнулся в ответ.

— А я полагал, что мы больше не увидимся, — сказал он сухо.

Одиночество развило в нем такую повышенную чувствительность, какая бывает обычно у старых дев, и сейчас он получал болезненное удовольствие, оттого что испытывал обиду.

— Только без глупостей, Удо, — сказал Альбинус, идя к нему навстречу и осторожно раздвигая перистую листву мимозы, ревниво загораживавшую ему дорогу. — Ты отлично знаешь, что я не нарочно пропустил автобус. Я думал, что он объедет деревню и вернется обратно.

Конрад слегка смягчился.

— Пустяки, — сказал он, — просто часто бывает так: встретишься с человеком после долгого перерыва и вдруг испытываешь паническое и страстное желание от него улизнуть. Я решил, что тебя не порадовала перспектива болтать о старых временах в автобусной темнице на колесах и ты от нее ловко увернулся.

— По правде говоря, я повсюду искал тебя в последние дни, — сказал Альбинус, рассмеявшись. — Но оказалось, что никто не знает, где ты живешь.

— Не удивительно: я снял этот домик всего пару дней назад. А ты где остановился?

— В «Британии». Поверь, я чертовски рад, что увидел тебя, Удо. Ты непременно должен мне все о себе рассказать.

— Может быть, немного погуляем? — предложил Конрад, хотя в его голосе чувствовалась нотка сомнения. — Что же, договорились. Вот только ботинки переодену.

Через минуту он вернулся, и они пошли по прохладной тенистой дорожке, поднимающейся в гору и петляющей меж спрятавшихся под виноградным покровом каменных склонов, на асфальт которой почти не попадали лучи жаркого утреннего солнца.

— Как твоя семья? — спросил Конрад.

Альбинус, поколебавшись, сказал:

— Лучше не спрашивай, Удо. У меня было много несчастий в последнее время. Год назад мы с Элизабет расстались. А уже потом малышка Ирма умерла от пневмонии. Если ты не возражаешь, я предпочел бы не обсуждать все это.

— Как печально, — сказал Конрад.

Оба замолчали; Альбинус размышлял о том, как заманчиво и занятно было бы рассказать старому другу, знавшему его как совершенно не предприимчивого скромника, о своем страстном романе, но потом он решил малость повременить. Конрад же между тем успел уже пожалеть, что предложил эту прогулку: он предпочитал, чтобы люди, согласившиеся составить ему компанию, были беззаботны и счастливы.

— Я понятия не имел, что ты во Франции, — сказал Альбинус. — Мне казалось, будто ты обосновался на родине Муссолини.

— А кто такой Муссолини? — спросил Конрад, удивленно нахмурившись.

— Ах, ты все такой же, — сказал Альбинус, рассмеявшись. — Не волнуйся, я не стану говорить о политике. Расскажи мне, пожалуйста, о своей работе. Твой последний роман просто великолепен.

— Боюсь, — сказал Удо, — что наше отечество не достигло еще такого уровня, чтобы ценить мои сочинения. Я бы охотно писал по-французски, но жаль все же расставаться с опытом и богатством родного языка накопленным мною.

— Не говори, не говори, — возразил Альбинус. — Есть немало людей, которые любят твои книги.

— Но они не любят их так, как люблю я сам, — сказал Конрад. — Пройдет много времени — может быть, даже целое столетие, — прежде чем меня оценят в полной мере. Впрочем, лишь в том случае, если до тех пор искусство писать и читать не будет полностью утрачено. Боюсь, что в Германии за последние полвека это уже во многом свершившийся факт.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Альбинус.

— Видишь ли, если литература озабочена только проблемами жизни или историями жизни отдельных людей, это означает, что она умирает. Я невысоко ставлю и фрейдистские романы, и романы об идиллическом сельском быте. Ты можешь возразить, что основная масса литературных сочинений не имеет никакого значения, что ценность представляют два-три настоящих писателя, стоящие особняком, не замеченные своими влиятельными, напыщенными современниками. И тем не менее иногда от всего этого портится настроение. Меня приводит в ярость, когда я вижу, какие книги принимают сегодня всерьез.

— Я не вполне с тобой согласен, — сказал Альбинус. — Если в нашу эпоху социальные проблемы вызывают интерес, то почему бы талантливым авторам не попытаться помочь их разрешить. Война, послевоенная нестабильность…

— Не надо, — тихо простонал Конрад.

Они снова замолчали. Петляющая дорожка привела их в сосновую рощу, где цикады трещали, трещали, как заводные игрушки, у которых никогда не кончается завод. По плоским камням струился ручеек; когда по поверхности воды пробегала дрожь, то казалось, что дрожат сами камни. Они уселись на сухом, пряно пахнущем дерне.

— Но разве ты не чувствуешь себя изгоем, постоянно живя за границей? — спросил Альбинус и загляделся на верхушки сосен, похожие на плавающие в синей воде морские водоросли. — Ты не тоскуешь по звучанию немецкой речи?

— Ах, знаешь, я регулярно то тут, то там встречаю соотечественников, и порой это оказывается довольно-таки занятно. Я, например, заметил, что немецкие туристы имеют обыкновение думать, будто никто не понимает их языка.

— Я бы не смог постоянно жить за границей, — сказал Альбинус, лежа на спине и задумчиво следя глазами за очертаниями голубых заливов, лагун и бухт меж зеленых ветвей.

— В тот день, когда мы с тобой встретились, — сказал Конрад, тоже ложась навзничь и подперев голову руками, — у меня произошел забавный случай в автобусе с твоими друзьями. Ведь ты знаешь эту парочку, не правда ли?

— Да, слегка, — сказал Альбинус, чуть усмехнувшись.

— Я так и подумал, услышав, как они веселятся из-за того, что ты отстал.

(«Какая вредная девочка, — подумал Альбинус с нежностью. — Может быть, рассказать ему о ней все? Нет, не стоит». )

— У меня появилась возможность долго слушать их беседу. И почему-то она отнюдь не вызвала у меня тоски по родине. Странное дело: чем больше я размышляю на эту тему, тем большую уверенность испытываю, что в жизни художника, как правило, наступает момент, когда ему уже не нужно отечество. Он похож в этом на тех животных, которые сперва обитают в водной среде, а потом — на суше.

— А вот во мне жила бы какая-то тоска по водяной прохладе, — сказал Альбинус медлительно-задумчиво. — Кстати, я обнаружил очень милый пассаж в новой книге Баума «Открытие Тапробаны». Оказывается, некий путешественник-китаец много веков назад пересек пустыню Гоби и добрался до Индии, а потом он оказался перед огромной нефритовой статуей Будды, стоящей в храме на вершине горы на острове Цейлон, и увидел торговца, продававшего подлинное китайское изделие — шелковый веер, и тут…

— …и тут, — прервал его Конрад, — «внезапная тоска, вызванная долгой разлукой с родиной, охватила путешественника». Я знаю, как обычно пишут на эту тему, пусть я и не читал последнее сочинение этого занудного олуха и никогда читать не буду. Кстати, торговцам, которых мне приходилось видеть здесь, едва ли удастся вызвать у меня ностальгию.

Оба снова замолчали. Обоим стало очень скучно. Поразглядывав еще несколько минут сосны и небо, Конрад сел и сказал:

— Знаешь, старина, извини, но ты ведь не станешь возражать, если мы сейчас вернемся? Я хочу еще немного пописать до полудня.

— Нисколько, — сказал Альбинус, также привстав. — И мне пора домой.

Они молча спустились вниз по тропинке и перед входом в дом Конрада пожали друг другу руки, изо всех сил демонстрируя сердечность.

«Что ж, с этим покончено, — подумал Альбинус, чувствуя изрядное облегчение. — Теперь уж ничто не заставит меня заглянуть к нему снова».

По пути домой он решил зайти в табачную лавку, чтобы купить папирос. Отодвигая рукой колышущуюся, звенящую занавеску из бусинок и камыша, он столкнулся с отставным французским полковником, который вот уже два или три дня был их соседом по столовой. Альбинус отступил на шаг, давая полковнику пройти.

— Извините, — сказал полковник (добродушный малый). — Неплохая сегодня погодка?

— Отличная, — согласился с ним Альбинус.

— А где сегодня наши любовники? — поинтересовался полковник.

— Что вы имеете в виду? — спросил Альбинус.

— А как по-иному можно назвать тех, кто обнимается по углам (qui se pelotent dans tous les coins)? — сказал полковник, и в его фарфорово-синих, налитых кровью глазах появилось выражение, для которого у французов есть словечко goguenard[63]. — Мне не нравится лишь то, что они этим занимаются в саду, прямо под моим окном. Пожилой человек, знаете ли, и позавидовать может.

— Что вы имеете в виду? — повторил Альбинус.

— Не уверен, что мне удастся все это еще раз рассказать по-немецки, — сказал полковник смеясь. — Всего доброго, сударь.

И на этом он ушел. А Альбинус вошел в лавку.

— Какая чушь! — воскликнул он, пристально глядя на женщину, сидевшую на табуретке за прилавком.

— Comment, Monsieur? [64] — спросила она.

— Какая законченная чушь! — повторил он и застыл в углу да так и остался стоять там, морщась и путаясь под ногами у проходящих мимо людей. У Альбинуса возникло какое-то смутное ощущение, будто все его окружающее стало вдруг перевернутым, как в зеркале, и, чтобы понять смысл вещей, теперь как бы нужно читать текст в обратном порядке.

Ощущение это совершенно не сопрягалось ни с болью, ни с удивлением. Просто на него накатило нечто темное, смутное и к тому же обволакивающе-бездонное, и он застыл в некоем подобии дымчато-беспомощного оцепенения, не пытаясь даже уклониться от обрушивающегося на него призрачного удара, словно до тех пор, пока подобное оцепенение длилось, это удивительное явление не способно было причинить ему никакого вреда.

— Невозможно, — сказал он вдруг — и тут в голове летучей мышью стрельнула странно-рваная мысль: он попытался проследить за ее фатальным расхлябанным полетом, словно имел дело с неким феноменом, который предстояло изучить и бояться которого попросту не имело смысла. Потом он повернулся, чуть не сбив с ног девочку в черном переднике, и поспешил туда, откуда только что пришел.

Конрад, долго писавший в саду, тем временем перешел в кабинет первого этажа, чтобы поискать срочно потребовавшуюся ему записную книжку, и как раз был поглощен поисками ее на стоявшем близ окна письменном столе, когда внезапно заметил лицо Альбинуса, разглядывавшего его через стекло. («Черт бы его подрал! — мелькнуло тут же у него в голове. — Неужели он меня так и не оставит в покое? Взялся вдруг неведомо откуда». )

— Послушай, Удо, — произнес Альбинус странным, сдавленным голосом. — Я совсем позабыл кое о чем тебя спросить. О чем они разговаривали в автобусе?

— Что ты говоришь? — сказал Конрад.

— О чем разговаривали те двое в автобусе? Ты сказал, что это был забавный случай.

— Какой такой случай? — переспросил Конрад. — Ах, да, теперь я понял. Да, это действительно было в некотором смысле забавно. Точно. Я ведь, кажется, собирался привести пример того, как ведут себя немцы, когда думают, будто никто не понимает, о чем они говорят? Тебя это интересует?

Альбинус кивнул.

— Что ж, — сказал Конрад, — их разговор представлял собой низкопробно-крикливую, мерзкую любовную болтовню, гаже которой мне ничего в жизни не доводилось слышать. Твои друзья так свободно изъяснялись о своей любви, словно они одни, вдвоем в раю — кстати, довольно-таки скотском раю, должен тебе сказать.

— Удо, — сказал Альбинус, — ты можешь поклясться, что то, о чем ты сейчас сказал, верно?

— Что ты говоришь?

— Ты совершенно, совершенно уверен в том, что рассказал?

— Ах, да. А почему ты спрашиваешь? Погоди минутку, я сейчас спущусь в сад. Не слышу через окно ни единого слова.

Он нашел записную книжку и вышел из дому.

— Эй, где ты? — позвал он. Но Альбинус исчез. Конрад вышел на улицу. Нет — человек пропал.

— Эх, старикашка, — пробормотал Конрад вполголоса, — не допустил ли ты какой-нибудь промашки? (…какая гнусная рифма! Не допустил ли, старикашка — ой-ля-ля — промашки? Тьфу, мерзость! )

Альбинус спустился в город, не ускоряя шага, пересек бульвар и добрался до гостиницы. Он поднялся наверх и вошел в номер. В комнате никого не было, постель осталась незастеленной. На белом коврике у постели был пролит кофе, блестела упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на яркое пятно. В это мгновение раздался из сада звонкий смех Марго.

Он высунулся в окно. Она шла с юнцом в белых шортах и разговаривала с ним, помахивая ракетой, казавшейся золотой от солнца. Партнер увидел Альбинуса в окне третьего этажа. Марго посмотрела вверх и остановилась. Альбинус взмахнул рукой, словно пытаясь прижать что-то к груди. Жест этот означал «поднимись», и Марго поняла его. Она кивнула и ленивым шагом пошла по гравиевой дорожке к кустам олеандра, росшим по обе стороны от входа.

Он отошел от окна и, присев на корточки, отпер чемодан, но, вспомнив, что искомое не там, пошел к шкапу и сунул руку в карман своего желтого пальто из верблюжьей шерсти. Найдя то, что искал, он быстро проверил, вдвинута ли обойма, — затем встал у двери.

Сразу, как только она откроет дверь, он ее застрелит. К чему задавать вопросы? Все ясно, как смерть, и каждая деталь чудовищно четко укладывается в логическую схему вещей. Они обманывали его — постоянно, коварно, артистично. Убить надо сразу.

Ожидая у двери, он мысленно следил за ее движениями. Вот теперь она вошла в гостиницу. Вот теперь поднимается на лифте. Вот сейчас донесется стук каблуков по коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее. Все было тихо, надо начать сначала. Он держал браунинг, и было чувство, словно оружие — естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей облегчения. Мысль о том, что он нажмет эту вогнутую гашетку, была почти сродни чувственному удовольствию.