Аннотация 19 страница

Ирландец не пошевелился.

– Эй, Фелим! Фелим!

Ответа опять не последовало. Охотник закричал так громко, что голос его был, вероятно, слышей на расстоянии полумили, но Фелим продолжал безмятежно спать.

Зеб стал изо всех сил трясти пьяницу; в ответ послышалось лишь какое-то бурчанье, но оно сейчас же перешло в прежний раскатистый храп.

– Если бы не его храп, я подумал бы, что он умер. Но он мертвецки пьян, в этом нет сомнения. Как же привести его в чувство? Растолкать-ничего не получится. Черт побери, попробую-ка вот что…

Взгляд старого охотника остановился на стоявшем в углу ведре. Оно было до краев наполнено водой, которую Фелим принес из ручья и, на свою беду, не успел еще израсходовать.

Зеб с усмешкой поднял ведро и выплеснул всю воду прямо в физиономию спящего.

Это привело к желаемым результатам: если холодный душ и не протрезвил Фелима, то, во всяком случае, разбудил его. Испуганный вопль ирландца слился с веселым хохотом старого охотника.

Наконец оба успокоились и могли приступить к серьезному разговору.

Фелим все еще находился под влиянием пережитых ужасов и был очень рад Зебу Стумпу, несмотря на бесцеремонную шутку, которую тот сыграл с ним.

Не дожидаясь вопросов, он начал подробно рассказывать – насколько позволяли ему заплетающийся язык и затуманенный мозг

– о странных видениях и происшествиях, которые чуть не лишили его рассудка.

От него Стумп впервые услышал о всаднике без головы.

Несмотря на то что в окрестностях форта Индж и по всей Леоне стало уже известно о появлении этой странной фигуры, Зеб не встретил еще никого, кто бы мог сообщить ему эту из ряда вон выходящую новость; старый охотник проехал по поселку еще на заре и никуда не заходил, кроме Каса-дель-Корво. Он разговаривал только с Плутоном и с Луизой Пойндекстер; но ни слуга, ни молодая хозяйка асиенды еще ничего не слыхали о странном всаднике, которого накануне встретил отряд майора. Плантатор по той или иной причине умолчал о нем, а его дочь ни с кем больше не разговаривала.

Сначала Зеб посмеялся над «человеком без головы» и назвал это «пьяными бреднями Фелима».

Однако, когда Фелим стал настаивать, что это правда, охотник призадумался, особенно сопоставляя это с другими известными ему обстоятельствами.

– Ну вот, как я мог ошибиться! -доказывал ирландец. – Разве я не видел мастера Мориса так же ясно, как вижу вас! Видел все, кроме головы. Но и голову потом увидел, когда он повернул лошадь, чтобы ускакать. На нем были его мексиканское серапе и гетры из пятнистой шкуры. И мог ли я не узнать его красивого коня! И я же говорю вам, что Тара убежала за ним. Потом я слышал, как она рычала на индейцев.

– Индейцы? – воскликнул охотник, недоверчиво качая головой. – Индейцы, которые играют испанскими картами? Белые индейцы, наверно.

– Вы думаете, что это были не индейцы?

– Неважно, что я думаю. Сейчас нет времени рассуждать об этом. Рассказывай дальше, что ты видел и слышал.

Когда Фелим наконец закончил свое повествование, Зеб не стал больше задавать вопросов. Он вышел из хижины и сел на траву.

Ему хотелось разобраться в своих мыслях, а он, по его собственному признанию, не умел этого делать взаперти.

Вряд ли нужно говорить, что рассказ Фелима еще больше все запутывал.

До этого надо было объяснить лишь исчезновение Генри Пойндекстера; теперь дело осложнялось еще тем, что и мустангер не вернулся домой, хотя, по словам слуги, он должен был приехать еще накануне утром.

Совсем загадочным был удивительный рассказ о том, что мустангера видели в прерии верхом на лошади, но без головы или, вернее, с головой, которую он держал в руке. Это могла быть только какая-то шутка.

Однако странное время для шуток – ведь только что совершено убийство, и половина жителей поселка ищет виновника преступления. Особенно маловероятно, чтобы такую шутку сыграл предполагаемый убийца.

Перед Зебом Стумпом раскрылась картина странного сцепления обстоятельств или, вернее, какого-то нагромождения событий. Происшествия без видимых причин, причины без видимых следствий, преступления, совершенные по непонятным побуждениям. Необъяснимые, сверхъестественные явления…

Ночное свидание Мориса Джеральда с Луизой Пойндекстер, ссора с ее братом, узнавшим об этой встрече, отъезд Мориса в прерию, Генри, отправившийся вдогонку, чтобы просить у Джеральда прощения, – все это было вполне естественно и понятно.

Но дальше начинались путаница и противоречия. Зеб Стумп знал о расположении Мориса Джеральда к Генри Пойндекстеру. Морис неоднократно говорил о юноше и никогда не обнаруживал и тени вражды; наоборот, он всегда восхищался великодушным характером Генри.

Предположение, что Морис мог внезапно превратиться из друга юноши в его убийцу, казалось слишком неправдоподобным. Зеб поверил бы этому лишь в том случае, если бы увидел все собственными глазами.

Проведя целых полчаса в размышлениях, Зеб, несмотря на свой ясный и острый ум, так и не смог разобраться во всех этих запутанных обстоятельствах.

Только в одном он не сомневался: четыре всадника, которые, по его мнению, не могли быть индейцами, сделали набег на хижину мустангера и, возможно, были как-то причастны к убийству. Однако появление этих людей в хакале в отсутствие его хозяина навели Стумпа на еще более грустные предположения: ему казалось теперь, что убит не один человек и что в лесных зарослях следует разыскивать два трупа.

При этой мысли тяжелый вздох вырвался из груди старого охотника. Он любил молодого ирландца почти отеческой любовью, и мысль о том, что Морис Джеральд предательски убит в глухой чаще и что тело его терзают грифы и койоты, причиняла старику невыносимую боль.

Еще раз обдумав это, он снова вздохнул. Наконец мучительная тревога заставила его вскочить на ноги, и он начал быстро ходить взад и вперед, бормоча клятвы мести.

Старый охотник был так поглощен печалью и гневом, что не заметил, как мимо него пробежала собака мустангера.

Когда Фелим приветствовал ее радостным криком, Зеб Стумп обернулся, но, казалось, не обратил на нее внимания. Он вышел из задумчивости, только когда Фелим, вскрикнув от изумления, позвал его.

– Что такое, Фелим? Что случилось? Змея тебя укусила?

– Мистер Стумп, поглядите на Тару! Смотрите, у нее на шее что-то привязано! Этого не было, когда она ушла. Как вы думаете, что это?

Действительно, на шее собаки был ремешок из оленьей кожи, а под ним торчало еще что-то – какой-то маленький пакетик.

Зеб вытащил нож и наклонился к собаке; та в испуге попятилась, но потом, поняв, что ее не обидят, позволила подойти к себе.

Охотник разрезал ремешок и развернул пакетик – в нем была визитная карточка.

На карточке было что-то написано, как будто красными чернилами, но на самом деле кровью.

Любой охотник, даже живущий в самой глуши, умеет читать. Зеб не был исключением. Он довольно быстро разобрал красные каракули. У него вырвался радостный крик:

– Он жив, Фелим! Он жив! Посмотри на это… Э, да ты ведь неграмотный! Спасибо старику учителю, что заставил меня выдолбить весь букварь. Ну, да не об этом речь. Он жив! Он жив!

– Кто? Мастер Морис? Слава тебе Господи…

– Стой! Сейчас не до молитв. Достань одеяло и ремни. А я пока схожу за своей кобылой. И поживее! Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.

Глава LIII. КАК РАЗ ВОВРЕМЯ

– Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.

С этими словами старый охотник выбежал из хижины. Он был прав, но не совсем: нельзя было терять ие только получаса, но даже полминуты. Когда охотник произносил эти слова, человеку, написавшему записку кровью, опять грозила смертельная опасность

– его снова окружили койоты.

Но не этого должен был он бояться. Ему предстояла смертельная схватка с еще более страшным врагом.

Для читателя, наверно, уже ясно, что раненый человек в панаме и плаще – Морис Джеральд. После описанной схватки с койотами, закончившейся благополучно благодаря вмешательству верной Тары, он решил, что теперь можно отдохнуть.

Зная, что верный пес защитит его как от крылатых, так и от четвероногих хищников, молодой человек скоро забылся глубоким сном.

Когда он проснулся, то почувствовал, что силы отчасти вернулись к нему, и смог спокойно обдумать свое положение.

Собака спасла его от койотов; нет сомнения, что он может рассчитывать на нее и в случае новых нападений. Но что же дальше? Ведь она не в силах помочь ему добраться до хижины, а оставаться здесь – значит умереть от голода или от ран.

Раненый поднялся на ноги, но зашатался от слабости и, сделав один-два шага, принужден был снова лечь.

В эту тяжелую минуту его вдруг осенила счастливая мысль: «Тара может отнести в хижину записку».

– Если бы я только мог заставить ее уйти! – сказал он, испытующе глядя на собаку. – Поди сюда, моя хорошая, – продолжал он, обращаясь к своему бессловесному другу – Я хочу, чтобы ты была моим почтальоном и отнесла письмо. Понимаешь? Погоди, пока я напишу, тогда я объясню тебе получше… Хорошо, что у меня с собой визитные карточки, – сказал он, нащупывал бумажник. – Карандаша нет. Но это не беда. Чернил тут хватит. А вместо пера мне послужит шип вот этой агавы.

Он подполз к растению, отломил один из шипов, которыми заканчивались длинные листья, окунул его в кровь койота, вынул карточку и стал писать.

Кончив письмо, раненый взял обрывок ремешка и обвязал его вокруг шеи собаки; тщательно завернув карточку в кусочек клеенки, оторванной от подкладки панамы, он заткнул пакетик за самодельный ошейник. Теперь оставалось заставить собаку отнести это послание. Это было трудно. Верный пес, несмотря на свой незаурядный ум, никак не мог понять, почему он должен покинуть в беде того, кому был так беззаветно предан. Не помогли ни ласки, ни уговоры.

И только после того, как человек, совсем недавно спасенный им, с притворной злобой закричал на него и ударил костылем, – только после этого пес покорился и ушел.

Несмотря на свою преданность, Тара не выдержала такого обращения. Обиженная, она поплелась в заросли, иногда оборачиваясь и бросая на хозяина взгляды, полные упрека.

– Бедняга! – с сожалением сказал Морис, когда она скрылась из виду. – Это все равно что ударить себя или самого близкого друга. Ну, ничего, я не останусь у нее в долгу, если мне доведется ее снова увидеть. А теперь мне надо подумать о защите от новых нападений койотов. Они наверняка явятся, заметив, что я остался один.

Он знал, что надо делать.

Вблизи стояло дерево гикори, о котором уже упоминалось. На высоте шести-семи футов от его ствола почти параллельно отходили два толстых сука.

Мустангер снял плащ, расстелил его на траве и проколол ножом несколько дырочек в полах.

Потом он размотал свой шелковый шарф и разорвал его по длине на две полосы.

После этого он растянул плащ между ветвями и привязал его к ним полосками шарфа. Получилось что-то вроде гамака, в котором мог поместиться взрослый человек. Морис знал, что койоты не умеют лазить по деревьям и что, устроившись на этой висячей постели, он может совершенно спокойно наблюдать за их стараниями добраться до него.

Он устроил это приспособление, так как был уверен, что койоты вернутся. И действительно, вскоре они снова показались из чащи: они выходили с опаской и, сделав шаг-два, останавливались, чтобы осмотреться, а затем продолжали подкрадываться к месту недавней битвы.

Убедившись, что собаки нет, они скоро собрались всей стаей. Морис стал свидетелем проявления отвратительной жестокости этих трусливых животных.

Сначала они с противоестественной жадностью пожрали трупы своих погибших собратьев; это было проделано с такой быстротой, что зритель, наблюдавший с дерева, вряд ли успел бы сосчитать до двадцати.

Потом внимание койотов привлек человек. Подвешивая свой гамак, мустангер не пытался замаскировать его – он подвесил его достаточно высоко, и ему казалось, что другие меры предосторожности не нужны.

Темный плащ с лежащим в нем человеком бросался в глаза.

По-видимому, вкус крови еще больше раздразнил аппетит хищников, и они стояли теперь под деревом, облизываясь после своего страшного обеда. Это было отвратительное зрелище.

Морис почти не обращал на них внимания, даже когда койоты подпрыгивали, пытаясь вцепиться в него или подняться по стволу дерева. Он был уверен, что ему ничего не грозит.

Однако существовала опасность, о которой он забыл.

Он вспомнил о ней, только когда койоты отказались от бесплодных попыток и, тяжело дыша, улеглись под деревом.

Из всех зверей, обитающих в прерии и зарослях чапараля, койот – самый хитрый. Охотники скажут вам, что «хитрее этой твари нет». Он хитер, как лиса, и свиреп, как волк. Его можно приручить, но в любое время он готов укусить руку, которая ласкает его. Ребенок может прогнать его палкой, но он не колеблясь нападет на раненого или обессиленного путника. В одиночку он пуглив, как заяц; но в стае, – а они всегда нападают стаей, – его трусость не так заметна. Порой, сильно изголодавшись, койот проявляет свирепость, которую можно принять за храбрость.

Но самое страшное в койоте – его хитрость; вспомнив об этом, мустангер начал тревожиться.

Когда хищники поняли, что им не добраться до человека, – а на это потребовалось немного времени, – стая не разбежалась, но уселась на траве; а из зарослей выбегали все новые койоты. Не оставалось сомнений, что они решили взять его измором.

Казалось, это не должно было бы встревожить мустангера, поскольку они не могли добраться до гамака.

Он бы и не беспокоился, если бы ему снова не захотелось пить.

Он рассердился на себя за свою непредусмотрительность: почему он не подумал об этом, прежде чем забраться на дерево! Взять с собой запас воды было бы нетрудно. Ручей был рядом, а вогнутые листья агавы могли послужить сосудами.

Но теперь было уже поздно. Вода у подножия дерева дразнила его, и жажда от этого становилась еще мучительнее. Добраться до ручья он мог только через кольцо койотов, а это означало верную смерть. Он почти не надеялся, что собака вернется и второй раз спасет его; и совсем не надеялся на то, что записка попадет в руки человеку, которому она предназначалась. Было сто шансов против одного, что этого не случится.

После большой потери крови жажда бывает особенно сильной. Муки несчастного становились все нестерпимее. Долго ли суждено им продолжаться?

На этот раз у мустангера начался бред. Ему казалось, что уже не сто, а целая тысяча волков окружает дерево. Они придвигались все ближе и ближе. Глаза их горели страшным огнем. Красные языки касались плаща, в ткань впивались острые зубы. Раненый уже чувствовал зловонное дыхание хищников…

В минуту просветления он понял, что все это галлюцинация: койоты, которых по-прежнему было только сто, продолжали лежать на траве, ожидая развязки. Она наступила прежде, чем у мустангера снова начался бред. Он увидел, что все койоты внезапно вскочили и убежали в чащу. Было ли это галлюцинацией? Нет, теперь он не бредил.

Что же могло, спугнуть их?

Морис радостно вскрикнул. Наверно, вернулась Тара. А может быть, с ней и Фелим. Ведь времени прошло достаточно, чтобы собака успела доставить записку. Койоты сторожили его уже больше двух часов.

Морис приподнялся и, перегнувшись через сук, окинул взглядом поляну. Ни собаки, ни слуги не было видно. Ничего, кроме ветвей и кустов.

Он прислушался. Ни звука, кроме завывания койотов, которые, очевидно, все еще продолжали отступать. Уж не бредит ли он снова? Что могло обратить их в бегство?

Но все равно дорога свободна. Теперь можно было подойти к ручью. Вода сверкала перед его глазами. Ее журчание ласкало слух.

Он спустился с дерева и, пошатываясь, направился к берегу.

Но, прежде чем наклониться к воде, Морис еще раз оглянудся. Даже мучительная жажда не заставила его забыть загадку, которую он пытался разрешить. Как объяснить эту внезапную перемену?

По-прежнему надеясь, что койотов испугала собака, он все-таки испытывал тревогу. Предчувствие его не обмануло. Среди зелени блеснула желтая пятнистая шкура. Длинное гибкое тело выползало из кустов, изгибаясь, как змея. Сомнений не оставалось – это был «тигр» Нового Света, внушающий не меньший ужас, чем его азиатский родич – ягуар.

Его появление объяснило, почему разбежались койоты.

Намерения хищника были очевидны: он тоже почуял кровь и спешил к месту, где она была пролита.

Ягуар не спускал глаз с человека; он шел прямо на него сначала медленно, припадая к земле, потом быстрее и быстрее, готовясь к прыжку.

Взбираться на дерево было бесполезно: ягуар лазает по деревьям, как кошка. Мустангер знал это.

Впрочем, все равно было поздно. Зверь уже оказался между мустангером и деревом, которое служило ему убежищем, а другого подходящего вблизи не было.

Но Морис и не думал об этом; он вообще потерял способность мыслить – отчасти от потрясения, отчасти потому, что его мозг был затуманен лихорадкой.

Чисто инстинктивно он бросился прямо в ручей и остановился, только когда вода дошла ему до пояса.

Если бы Морис мог рассуждать, он понял бы, что это бесполезно, – ведь ягуар не только лазает по деревьям, как кошка, но и плавает, как выдра. Он так же опасен в воде, как и на суше.

Морис не думал об этом. Он только бессознательно чувствовал, что мелкий ручей едва ли спасет его. Он перестал в этом сомневаться, когда ягуар, дойдя до воды, подобрался, готовясь к прыжку.

Морис в отчаянии ждал.

Защищаться он не мог: у него не было ни ружья, ни револьвера, ни ножа, ни даже костыля. В рукопашной схватке с хищником его ждала неминуемая гибель.

Дикий крик вырвался у несчастного, когда он увидел, что пятнистый зверь взвился в воздух.

Одновременно раздался визг ягуара, и, промахнувшись, зверь тяжело упал в воду.

На крик мустангера, точно эхо, ответил крик из зарослей, но еще раньше прозвучал сухой треск выстрела.

Огромная собака выскочила из кустов и прыгнула в ручей, туда, где исчез под водой ягуар. К берегу быстро приближался человек гигантского роста. Другой, поменьше, следовал за ним, оглашая воздух торжествующими возгласами.

Раненому показалось, что он бредит, а потом его сознание окончательно помутилось. Он хотел задушить ласкавшегося к нему верного пса и отбивался от сильных объятий друга, который поднял его и бережно вынес на берег.

Страшная действительность сменилась для него ужасами горячечных кошмаров.

Глава LIV. ПАЛАНКИН ПРЕРИИ

Это Зеб Стумп вынес мустангера на берег.

Прочитав записку, старый охотник поспешил к месту, которое было в ней указано.

К счастью, он подоспел на расстояние ружейного выстрела как раз в ту секунду, когда ягуар готовился прыгнуть.

Пуля не остановила прыжка страшного хищника – его последнего прыжка, – хотя и попала прямо в сердце.

Но это выяснилось потом, – пока надо было думать о другом. Когда старый охотник бросился в воду, чтобы убедиться, что его выстрел был смертельным, он сам подвергся нападению; но в него вцепились не когти ягуара, а руки человека, которого он только что спас.

Правда, нож мустангера остался на берегу; но безумец чуть не задушил Зеба. Охотнику пришлось бросить ружье и собрать все свои силы, чтобы отразить неожиданное нападение.

Борьба продолжалась довольно долго. Наконец Зебу удалось схватить молодого ирландца в свои сильные объятия и отнести на берег.

Но на этом дело не кончилось; как только Морис почувствовал себя свободным, он кинулся к гикори с такой быстротой, словно больная нога больше не мешала ему.

Охотник угадал его намерение. Благодаря своему высокому росту он увидел окровавленный нож, лежавший на плаще. За ним-то и бежал мустангер.

Зеб бросился вдогонку; еще раз схватил он безумца в свои медвежьи объятия и оттащил его от дерева.

– Лезь на дерево, Фелим! – закричал Зеб. – И скорее спрячь нож. Парень лишился рассудка. От него так и пышет жаром. У него горячка…

Фелим немедленно повиновался и, вскарабкавшись на дерево, взял нож.

Но борьба на этом не окончилась. Больной снова кинулся душить своего спасителя – он громко кричал, грозил и дико вращал глазами.

Минут десять длилась эта отчаянная схватка.

Наконец мустангер в полном изнеможении опустился на траву; по его телу пробежала судорожная дрожь, он глубоко вздохнул и затих, словно жизнь покинула его.

Фелим принялся громко причитать над ним.

– Перестань завывать, проклятый дурень! – закричал Зеб.

– От одного твоего воя можно помереть. Это обморок. Он мне наставил таких синяков, что с ним уж наверно ничего серьезного нет… Ну конечно, – продолжал он, наклонившись над больным и внимательно осматривая его. – Я не вижу ни одной опасной раны. Правда, колено сильно распухло, но кость цела, иначе он не смог бы ступить на ногу. А все остальное пустяки – царапины. Только откуда они? Ведь ягуар его не задел! Пожалуй, они больше похожи на следы когтей домашней кошки. А, все понятно! Прежде чем сюда явился ягуар, парню пришлось отбиваться от койотов. Кто бы подумал, что у этих трусливых тварей хватит храбрости напасть на человека! А вот нападают, если им встретится калека вроде него, – черт бы их побрал!

Охотник разговаривал сам с собой, потому что Фелим, обрадованный тем, что хозяин не только не умер, но и вообще вне опасности, перестал причитать и с ликующими возгласами, прищелкивая пальцами, пустился в пляс.

Его радостное возбуждение передалось и Таре. Вдвоем с Фелимом они исполнили что-то вроде залихватской ирландской джиги.

Зеб не обращал внимания на это комическое представление; он еще раз наклонился над неподвижно лежащим мустангером и снова стал его осматривать.

Убедившись, что опасных ран нет, Зеб Стумп поднялся и начал рассматривать валявшиеся на земле вещи. Он обратил внимание на панаму, которая все еще оставалась на голове мустангера, и у него появилась странная мысль.

Шляпы из гуакильской травы, неправильно называемые панамами, не были редкостью в этих местах. Но охотник знал, что молодой ирландец обычно носил мексиканское сомбреро – головной убор совершенно другого типа. Впрочем, мустангер мог изменить своей привычке.

Однако Зебу показалось, что он уже видел эту шляпу раньше, но на другой голове.

Он наклонился и взял ее в руки – конечно, не из желания проверить, честным ли путем досталась она ее теперешнему владельцу. Ему хотелось найти разгадку тайны или, вернее, целого ряда таинственных происшествий, над которыми он тщетно ломал голову. Заглянув внутрь панамы, охотник заметил клеймо фабриканта шляп в Новом Орлеане и надпись, сделанную от руки: «Генри Пойндекстер».

Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие, что он принадлежал тому же владельцу.

– Очень странно! -пробормотал старик, глядя на землю и глубоко задумавшись. – Шляпы, головы и все прочее… Шляпы не на тех головах, головы не на своих местах! Ей-богу, здесь что-то нечисто! Если бы у меня не ныл синяк, который мне поставил под левым глазом этот молодец, я бы, пожалуй, усомнился, на месте ли мой собственный череп. От него ждать объяснений сейчас не приходится, – добавил Зеб, взглянув на Мориса. – Разве только после того, как у него пройдет горячка. А кто знает, когда это будет?.. Ладно, – продолжал охотник после некоторой паузы. – Здесь больше делать нечего. Его надо доставить в хижину. Он писал, что не может сделать ни шагу. Это только горячка придала ему сил, да и то ненадолго. Нога еще больше распухла. Придется его нести…

Охотник, казалось, задумался, как это осуществить.

– Этот все равно ничего не придумает, -продолжал он, взглянув на Фелима, который весело болтал с Тарой. – У пса больше мозгов, чем у него. Ну да ладно. Зато нести будет он – придется ему попотеть. Как же тут быть? Надо положить его на носилки. Пара шестов и плащ или одеяло, которое захватил Фелим, – вот и готово. Да, так и сделаем. Носилки – это как раз то, что нам сейчас нужно.

Теперь ирландец был призван на помощь.

Они срезали и обстругали два деревца, каждое футов десять длиной, поперек них привязали еще два, покороче, сверху растянули сначала одеяло, а потом плащ.

Таким образом были сооружены простые носилки, способные выдержать больного или пьяного.

И надо признаться, мустангер больше напоминал пьяного, потому что он снова начал буйствовать и его пришлось привязать к носилкам.

Эти носилки несли не два человека, как обычно, а человек и лошадь. Передние концы шестов были привязаны к кобыле Зеба, а задние поддерживал Фелим, которому, как и обещал старый охотник, «пришлось попотеть».

Сам же Зеб шел впереди, избрав более легкую роль – вожатого.

Такой способ передвижения нельзя было назвать новым изобретением. Зеб соорудил грубое подобие мексиканского паланкина, который ему, наверно, приходилось видеть на юге Техаса. Разница была лишь в том, что в данном случае отсутствовал обычный балдахин и вместо двух мулов в упряжке шли человек и кобыла.

В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину.

Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия добралась до хакале мустангера.

Сильные, но нежные руки охотника бережно перенесли раненого на его постель из лошадиных шкур.

Мустангер не понимал, где он находится, и не узнавал друзей, склонившихся над ним. Он все еще бредил, но больше не буйствовал. Жар немного спал.

Он не молчал, но и не отвечал на обращенные к нему ласковые вопросы; а если и отвечал, то до смешного нелепо; однако слова его были настолько страшны, что не только не вызывали улыбки, а наводили на грустные мысли.

Друзья мустангера как умели перевязали его раны, и теперь оставалось только ждать наступления утра.

Фелим улегся спать, а Зеб остался у постели мустангера.

Обвинять Фелима в эгоизме было бы несправедливо; его послал спать Зеб, заявив, что нет смысла сидеть около больного вдвоем.

У старого охотника были для этого свои соображения. Он не хотел, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, – даже Фелим.

И никто, кроме него, не слышал, о чем всю ночь напролет бредил мустангер.

Старый охотник слышал слова, которые его удивляли, и совсем не удивлявшие его имена. Для него не было неожиданностью, что мустангер то и дело повторял имя Луизы, сопровождая его любовными клятвами.

Но часто с уст больного срывалось и другое имя, и тогда речь его становилась иной.

Это было имя брата Луизы.

И слова, сопровождавшие его, были мрачными, бессвязными, почти бессмысленными.

Зеб Стумп сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и, прежде чем дневной свет проник в хакале, он уже не сомневался, что Генри Пойндекстера нет в живых.

Глава LV. ДЕНЬ НОВОСТЕЙ

Дон Сильвио Мартинес был одним из немногих мексиканских богачей, не покинувших Техас после захвати страны американцами.

Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым, уже пожилым и довольно легко примирился с новым положением вещей. Переход в новое подданство, по eгo мнению, более чем окупался безопасностью от набегов команчей, опустошавших страну до прихода новых поселенцев.

Дикари, правда, не были еще окончательно усмирены, но нападения их стали гораздо реже. Это было уже значительным достижением по сравнению с прошлым.

Дон Сильвио был «ганадеро» – крупным скотоводом. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а его табуны и стада исчислялись тысячами голов.

Он жил в длинном, прямоугольном одноэтажном доме, скорее напоминавшем тюрьму, чем жилое здание. Со всех сторон асиенда была окружена загонами для скота – коралями.

Старый владелец асиенды, убежденный холостяк, вел спокойную и уединенную жизнь. С ним жила его старшая сестра. Только когда к ним в гости с берегов Рио-Гранде приезжала их хорошенькая племянница, тихая асиенда оживала.

Исидоре здесь всегда были рады; она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится, и в доме дяди ей позволяли делать все, что вздумается. Старику нравилась жизнерадостность Исидоры, потому что он сам был далеко не мрачным человеком. Те черты ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью его хозяев.

Дон Сильвио Мартинес сам провел бурную молодость среди опасностей и тревог, и храбрость Исидоры, порой граничащая с безрассудством, не только не вызывала его неудовольствия, но, наоборот, нравилась ему.

Старик любил свою племянницу, как родную дочь. Никто не сомневался, что Исидора будет наследницей всего его имущества. Неудивительно, что все слуги асиенды почитали ее, как будущую хозяйку. Впрочем, ее уважали не только за это: ее беззаботная смелость вызывала всеобщее восхищение, и в поместье нашлось бы немало молодых людей, которые, пожелай она этого, не остановились бы и перед убийством.

Мигуэль Диас говорил правду, когда утверждал, что ему грозит опасность. У него для этого были все основания. Если бы Исидоре вздумалось послать вакеро своего дяди, чтобы они повесили Диаса на первом попавшемся дереве, это было бы исполнено без промедления.

Неудивительно, что он так торопился уехать с поляны.

Как уже упоминалось, Исидора жила по ту сторону Рио-Гранде, милях в шестидесяти от асиенды Мартинеса. Это, однако, не мешало ей часто навещать своих родственников на Леоне.

Она ездила сюда не из корыстных соображений. Она не думала о наследстве – ее отец был тоже очень богат. Она просто любила дядю и тетку. Кроме того, ей нравились поездки от одной реки к другой; она нередко проезжала это расстояние за один день и часто без провожатых.