Послесловие 4 страница

В Индии почистить зубы — о, это сложная церемония! Вся Алмора была в то утро охвачена этим упоительным занятием. Никакой зубной щетки, лишь веточка нима, по возможности только что сорванная с дерева. Что? Три минуты?! Не менее четверти часа индиец тщательно удаляет остатки пищи со своих белоснежных зубов, употребляя порою черный зубной порошок, наполовину состоящий из древесного угля.

Многие индийцы чистят и язык. Указательный палец и мизинец оттопыривают, а средний и безымянный засовывают в рот и с силой водят им по языку. У некоторых есть для этого специальные скребки. Причем все так важно расхаживают по улицам или сидят на обочине дороги и очень сосредоточенно очищают полость рта.

Можно было бы подумать, что они страшные чистюли: вот кто-то вышел на улицу и поливает себе на голову из кувшина, тут же с головы до ног обливается его сосед. Всюду происходит грандиозная стирка. Женщины трут посуду — чистим-блистим, медную, латунную, до зеркального блеска начищают песком и золой.

И они же без всякого смущения вываливают мусор на улицу. Вытряхивают перед твоим носом из каких-то чанов на обочину дороги апельсиновые и банановые корки, шелуху земляных орехов, объедки, очистки, ты пробираешься среди луж, коровьих лепешек и красных плевков жевальщиков бетеля.

Особенно отличился типчик у ларька со сладостями — весь в лохмотьях, с мешком угля на спине, руки грязные, и вот этими сто лет не мытыми руками он хватал куски халвы, последовательно, один за другим, оглядывал, обнюхивал, разве что не облизывал и, все перебрав, решил поискать своим деньгам лучшее применение.

На улице в изобилии предлагают ананасы, апельсины, дыни, манго, папайя, услужливо нарезанные ломтями. С одной стороны, милое дело — купил и вгрызайся в сочную мякоть. Но очень уж привлекательно для мух.

Мухи в Индии крупные, плотоядные: «Ж-ж-ж! — повсюду. — Ж-ж-ж! »

Говорят, в больших городах полиция стала проявлять бдительность в этом вопросе. Устраиваются облавы. Товары, которые продают без соблюдения хоть каких-то санитарных правил, отбирают у продавцов. Однако потом их сбывают из-под полы, понизив цену.

Мы с утра до вечера болтались по городу, купили для Лёни соломенную шапку, отороченную синим с бордовым бархатом и золотою тесьмой, в ней у него моментально сгорели уши. Все на нас смотрят, вытаращив глаза, — дивятся, улыбаются, а то и покатываются со смеху.

— Смеются, а?! Видала? Как будто не они странные, а мы, — удивлялся Лёня. — Сама вся черная, в носу какие-то кольца, кольцо на губе, по три серьги в каждом ухе, зубы начернила, пятки намазала красным, ладони — желтым, а над нами с тобой ухохатывается!..

Ну да, мы с ним выглядели залетными птицами. Редко-редко на этих улочках кривых, по которым вместо мостовой разбросаны огромные необтесанные камни, а священный бык ни за какие коврижки не повернет с дороги, если только вздумает сжевать выставленную на продажу пшеницу, среди странствующих факиров, праздных солдат, неутомимых строителей, малорослых носильщиков-кули — ну, очень редко можно встретить белого человека. Зато у него обязательно такое лицо, что раз увидишь — не позабудешь никогда. И он идет такой походкой, которую невозможно описать словами, как Киплинг говорил: походкой бродяги этого мира.

Обычно, встречаясь, не важно, откуда ты, из Австралии или Израиля, хоть с острова Врангеля, белые в Гималаях — а значит, серьезные путешественники — почтительно приветствуют друг друга. И только что прибывший задает старожилам, вроде нас с Лёней, сакраментальный вопрос:

— Где тут можно безопасно поесть?..

Жизнь обитателей Алморы — вся, считай, на виду у прохожих. Такое впечатление, что у приземистых каменных строений практически нет фасада.

Ты идешь и видишь, что в некоем отсеке дома на корточках сидит медник среди своих кубков и чаш. А через стенку — работает в позе «лотос» кузнец. Кроме гвоздей и подков он изготавливает сабли! Простонародные сабли с железной рукояткой и деревянными, обитыми кожей ножнами.

Когда-то в Индии сабля считалась очень важной вещью. Может быть, до сих пор в отдаленных провинциях сабля — обязательная принадлежность каждого уважающего себя простолюдина, который, кстати, никогда не пустит ее в дело.

Я где-то читала, что поссорившиеся индийцы готовы ругаться посреди улицы несколько часов, хватаясь за рукоять сабли. Взоры их горят, руки судорожно сжимаются, но оба ограничатся только угрозами.

Индия славилась своим оружием, особенно сталью мечей и кинжалов. В персидской поэме «Шахнамэ» Фирдоуси говорится: когда Александр вторгся в Персию, персы спешно послали в Индию за мечами. Арабы ещё в доисламские времена называли меч «муханнад», что означает «из Хинда» или «индийский». И это слово до сих пор — нет-нет и проскользнет в разговорах.

Тут же под открытым небом на простом станке, прикрепленном к смоковнице, ткут какой-нибудь ситчик или шелк, легкостью превосходящий пчелиные крылья, с живописным узором, изображающим растения, слонов, тигров, странные, причудливые фигуры… Сочные краски на белоснежном фоне!

Я спросила у ткача — почему такие яркие краски? Горные индийцы непонятно говорят по-английски, не так, как нас учили в 26-й спецшколе у метро «Нахимовская», но я все-таки поняла, что дело тут в местных красильных травах — солнце, влажность, особенности воды, воздуха, близость облаков и заснеженных гималайских вершин… Причем секреты некоторых орнаментов и набивки не выпускаются из касты, зачаленные в городке или деревеньке, которая ими славится.

Индия — страна феерических материй. Говорят, когда-то индийцы даже письма писали на кусках материи, тонкой, но плотно тканной. Однако ничто не может сравниться с шитьем по бархату, украшающим индийскую чалму…

Бредя по центральной улице Алморы, ты видишь насквозь жилище (оно же — мастерская) столяра и каменотеса, золотых и серебряных дел мастера, горшечника — на своем первобытном круге — рука и глина! — он изготавливает удивительную посуду. Ты становишься зрителем повседневной жизни выжимальщика растительных масел, кожевника, а также человека, для которого у нас есть только слово «прачка»…

Один раз мы повстречали звездочета, который с готовностью предложил составить наш гороскоп, определив счастливые и несчастливые дни и часы предстоявшего нам путешествия. Но вы же знаете моего Лёню! Он готов пустить все на самотек, лишь бы не попасть в лапы к шулеру и прохвосту.

Зато каждый день мы подолгу наблюдали, как трудится брадобрей. У него было много работы, поскольку индиец всегда рад побриться и побрить макушку. На противоположной стороне улицы мы садились на каменный порог и любовались каждым его движением, как полноценным видом искусства. Ему лет пятьдесят, а то и больше. Сам он носил усы, а волосы чем-то напомаживал, наверное, кокосовым маслом. В ожидании очередного клиента он крутил папироски, курил и поглядывал на прохожих. Конечно, он нас быстро приметил и всякий раз оказывал нам знаки внимания. Звал Лёню побрить голову. Жестами показывал, какая круглая, гладкая и красивая получится тогда голова.

Нам все в нем нравилось: как он молниеносно и густо намыливает кисточкой щеки с подбородком, как взмахивает перед носом у клиента весьма небезопасной бритвой, скоблит щетину, спрыскивает, намасливает — и рассказывает что-то, рассказывает, то делая страшные глаза, то разражаясь гомерическим хохотом. Многое бы я отдала, чтобы послушать, о чем идет речь!

Глядя на него, я вспоминала рассказ Уильяма Сарояна про парикмахера, взгляд которого говорил: «Мир? Я знаю все о нашем земном мире. Злоба и скупость, ненависть и страх, порочность и гниль. Пусть так. Но я его люблю, каков он есть». Этот печальный рассказ о человеке на земле называется «Парикмахер, у дяди которого дрессированный тигр отгрыз голову».

Мы облазили Алмору вдоль и поперек, мы полюбили ее всем сердцем, тем более что в каком-то проспекте, который валялся под кроватью в гостинице, говорилось, что из этого городка вышло много прославленных писателей, борцов за независимость, религиозных деятелей, воинов и кого-то еще, кажется, зодчих.

Теперь нам хотелось обследовать окрестности Алморы, выйти в горы, погрузиться в гималайские девственные леса… Но почему-то вот именно эта затея никак не удавалась. На окраинах — сараи, сараи, огороды, колючая проволока и обязательно крутой обрыв… Мы даже спрашивали у местных:

— Где тут у вас лесок-то?

Хотя даже по своей Уваровке знали, что бывают такие места диковатые, что нету такого «леска» в нашем понимании, типа Сокольников. Этот вопрос повергал их в изумление. И нам ни разу никто на него вразумительно не ответил.

Однажды мы достигли высокогорного, как мне показалось, буддийского монастыря. Буддистов мало теперь в Индии. Всенародную любовь давно заполучили красочные и колоритные боги индуистского пантеона Шива и Вишну — тут есть кому поклоняться, курить фимиам, молить о пощаде, целая куча поводов устраивать праздники, театральные представления, даже оргии!

Буддизм, на протяжении тринадцати веков процветавший в Индии, в начале прошлого тысячелетия показался индийцам немного суховатым, поиск личного просветления — слишком аскетичным, призыв искать истину в своем сознании — скучным, весь подход получался скорее научный, чем волшебный, и вообще — по сравнению с индуизмом от буддизма подозрительно веяло безбожием.

«Пусть никто не приемлет мой закон из благоговения, а сперва испытает его, подобно тому, как золото испытывается огнем», — говорил Будда.

«Можно победить тысячу людей в бою, но величайшим победителем будет тот, кто одержит победу над самим собой», — говорил Он.

«Причина всех бед — незнание истины». — Он сказал, как отрезал.

К счастью, это учение перенесли из Индии в Китай потрясающие люди — Кашьяпа Матанги (добрался до Китая в 67-м году н. э. ), позже — Буддабхадра, Джинабхадра, Кумараджива, Парамартха, Джинагупта и легендарный, овеянный славой Бодхидхарма. Каждый из них вел с собой группу монахов или учеников. Cложным и опасным путем они прибывали в Китай, везя с собой бесценные санскритские рукописи.

Но главное — то, что они явили миру поразительную картину: земного человека, применившего Истину к своей собственной жизни. Рожденные смертными, они достигли единства с Правителем Времени и Пространства, слияния человеческого и Божественного. Каждый день, проведенный с ними, был переживанием радости, мира и мудрости. Император династии Тан собственной персоной стал учеником одного из этих духовных великанов.

Как эстафетную палочку, мудрец Лин-чи перенес послание Бодхидхармы из Китая в Японию, совершенно преобразив мировоззрение всей страны. Люди начали учиться внимать голосу божественного, звучащему в собственном сердце, а не только в окружающем их, внешнем мире.

О том, какие редкостные и радикальные методы использовал Мастер для просветления ученика, говорит хотя бы такой случай. Один монах обратился к Лин-чи:

— Я только что прибыл к вам в монастырь. Пожалуйста, учите меня!

— А ты уже поел риса? — спросил Мастер.

— Да, поел, — ответил тот.

— Тогда пойди и вымой чашку, — сказал Лин-чи.

Услышав эти слова, монах пережил глубинное просветление.

Благодаря посвященным буддизм распространился, считай, на всю восточную часть азиатского континента — Японию, Цейлон, Бирму, Таиланд… И, я смотрю, продолжает победоносно шагать по этой планете. (Да будут счастливы все существа во Вселенной! Да будут мирны! Да станут все существа свободны от страданий!.. )

В горах же гималайских с незапамятных времен религией заведовали шаманы. Тут вместо жрецов от имени горных племен в беседу с богами вступали самые настоящие колдуны. Рядом с некоторыми божествами индусов, как правило, страшными и кровожадными, вроде Шивы и Дурги, в горном пантеоне занимали почетные места, согласно их грозной силе, боги собственного изобретения. Выше всех, например, стоял бог оспы, свирепствовавшей в горах.

Тут по сей день преклоняются перед деревьями, рисом, собакой. Там воздают божеские почести эху или водопаду. Если горцу нужно грести против течения, он сначала бросит в воду застреленную птицу, чтобы дух воды не оскорбился, что его «чешут против шерсти».

Но эти ребята, обитавшие на окраине Алморы, мне показались именно буддистами. Монахи расхаживали бритоголовые, во всем оранжевом, и они увесистыми дубинами гоняли с монастырской крыши здоровых обезьян.

Дальше как раз простирался густой темный лес. Туда уходила и терялась в зарослях узкая тропа.

— Ну, вот, — я говорю. — Наконец-то мы погуляем на природе!

Однако странный гул доносился из чащи. Хриплое уханье, жужжание и глухое ворчанье. Хотя ветра не было, ветви деревьев дрожали и шевелились — сквозь листву мы видели: то птица появится каких-то немыслимых размеров, вооруженная длинным клювом, с костяным наростом на голове, явно хищная, то целая семья обезьян. То — прямо из-под земли — шмыг-шмыг! — какие-то мохнатые зубастые зверьки. Все это рождало неясную тревогу в наших душах.

— Ой, — говорит Лёня. — Мы, уральцы, вообще не любим леса. Не любим и боимся.

С этими словами мы кинулись оттуда бежать. Но, видимо, с перепугу заблудились и вместо того, чтобы устремиться по левой дороге, дунули по правой, не заметив, как она стала забирать вверх, вверх, к тому же нас увлекло еще то, что эта гора вся сверкала в лучах заходящего солнца, как будто состояла из чистого золота. Я давай набирать сиявшие под ногами слитки и набивать ими карманы, но они крошились, расслаивались, это была слюда.

Тут горы заволокло облаками, начался дикий ливень! Лёня выхватил видеокамеру, стал снимать картины дождя, записывать звуки струй, барабанивших по листьям бананового дерева… А я над ним зонтик держу, он мне велел.

Ей-богу, мы такого дождя никогда не видели. Тонны воды обрушивались с неба. Даже Лёня под зонтиком вымок насквозь. Глядим, на скалах — торжественное здание с колоннадой и развевающимся флагом.

Лёня говорит:

— Наверное, это Дом культуры. У нас в Нижних Сергах точь-в-точь такое здание: Дом культуры металлургов.

Мы туда — обсушиться и обогреться. Лёня стал рваться внутрь, крича:

— Люди!.. Откройте! Усталым путникам!.. — Чуть ли не ногой в дверь колотит.

Вдруг эта дверь открывается — с чудовищным скрипом — и оттуда в наручниках на брезентовых поводках двое конвоиров под ружьем в полной военной амуниции выводят шестерых преступников. Мы сразу поняли, что это тюрьма.

Главное, преступники так обрадовались, разулыбались.

— Хелло! — говорят нам приветливо.

Мы тоже им — как можно приветливей:

— Хелло!..

— Гуд морнинг!

А мы им:

— Гуд морнинг!

Такая тюрьма неожиданная среди гор.

Естественно, конвоиры на нас подозрительно покосились. И эта команда куда-то двинулась, под дождем, гремя цепями. Причем конвоиры, вооруженные до зубов, трогательно держались за ручки. В Индии среди мужчин это принято — расхаживать всюду, взявшись за руки.

Потом у Джавахарлала Неру в его громадной книге «Открытие Индии» (он ее писал всего пять месяцев, сидя в тюрьме за борьбу с английскими колониалистами) я обнаруживаю:

«4 сентября 1935 года я был неожиданно освобожден из затерявшейся в горах Алморской тюрьмы. Как и в других тюрьмах, я там занимался садоводством, копал клумбы для цветов…»

Когда мы вернулись, Алмору было не узнать. Всю помойку смыло, улицы чистые, мокрые, реки текли вниз по улицам, горные водопады, город промыло насквозь, свежий запах дождя. А прохожие шлепали по воде во «вьетнамках».

Мы же с Лёней навечно промочили ботинки, вымокли до нитки, все сняли с себя, развесили по комнате, стали сушиться, смотрим: Лёнины черные штанины — сплошь в блестках золотых слюдяных.

— А что ты хочешь? — сказал Лёня. — Индия! Горная Индия!..

Глава 9. Гоша из Касар Дэви

И наступил новый день. Лёня взял свои крылья ангела, желтый шелковый флаг с даблоидом — я говорила уже, это существо, придуманное Лёней: огромная красная нога с маленькой головой, впоследствии, к Лёниному удивлению, оказавшаяся иероглифом Пути и Силы, — и мы отправились в глухую и отдаленую часть окрестностей Алморы — туда, где виднелись на холме одинокое дерево и далекий купол храма Касар Дэви.

На неровной каменистой дороге, по которой ходили жители деревни в город и обратно, нам встретился паренек лет четырех, весь перепачканный, с густо подведенными сурьмой глазами и черным пятнышком во лбу. На шее у него висели на веревочке два жутких когтя, видимо, тигриных, браслеты на ногах, браслеты на руках — малыш был крепко упакован от злых духов и завистливого глаза.

Защите от демонов гималайцы уделяют огромное внимание. Первые люди, которых видит новорожденный горец, — это повитуха и астролог. Гороскоп записывается на листах (на юге — на пальмовых) и свято хранится в семействе. Как правило, классический гороскоп заканчивается словами: «…следовательно, новорожденный будет счастлив и проживет весьма долго».

Говорят, в Индии это может служить документом, вроде нашего свидетельства о рождении, туда с величайшей точностью занесены число, день, час и минута твоего появления на свет. Причем особенно ценится подробный гороскоп с предсказанием происшествий каждого дня от рождения до самой смерти.

Если ж тебя угораздило родиться в неурочный час под каким-нибудь не слишком благоприятным созвездием, будь спокоен: в горах на севере Индии новорожденного не бросят на произвол судьбы. Тебе инсценируют второе рождение — на этот раз ты будешь «рожден» коровой.

Значит, малыша, завернутого в красную ткань, протаскивают под животом коровы сначала от хвоста к голове, потом обратно. А его отец должен обнюхать своего младенца, якобы рожденного теперь коровой, как обычно обнюхивает корова теленка.

В воду для первого купания добавляется коровья моча — корова, она ведь святая, и все, что от нее исходит, очищает тебя. Комнату, в которой ты родился, обмазывают коровьим навозом, обрызгивают топленым маслом, посыпают священной травой.

Первая стрижка проходит в храме. Иногда на голове трехлетнего человека оставляют только небольшой клочок волос — кудуми, — «священный чуб», за который, так сказано в священных писаниях, после кончины ангел смерти увлекает блаженного в назначенный ему богом Ямой рай. Состриженные волосы завязывают в тряпицу вместе с кусочком навоза, каплей молока и монетой. Этот узелок надо бросить в священную реку.

Где-то в глубине души я всегда знала, что стрижка — это религиозный обряд. Когда меня в детстве стригли в парикмахерской, я горько плакала, в юности — тяжело переживала, теперь, в зрелые годы, стригусь сама и мало кому доверю это серьезное мероприятие. А своих друзей и родных самолично подстригаю у себя на кухне, делая исключение лишь для моего дорогого Учителя, замечательного поэта Якова Акима — к нему я выезжаю обычно на дом. Неважно, какая выйдет стрижка. Главное, глубокое понимание парикмахера, что волосы — живые нити, связующие человека и небесные сферы.

Кстати, этим гораздо легче прославиться, чем, скажем, писательской деятельностью. Был такой случай. Сижу я в гостях у моей подруги, писателя Дины Рубиной. А к ней заехал московский театральный режиссер и прозаик Михаил Левитин. Когда дверь за мной закрылась (мне потом рассказывали), Левитин спрашивает у Дины про меня, насупив свои густые черные брови:

— Это кто?

Дина:

— Как??? Вы разве не знаете?! Это же Марина Москвина!..

— А-а, — говорит Левитин, — знаю-знаю. Это та самая женщина, которая стрижет Яшу Акима!..

Вообще, индусы с трепетом и почтением относятся к каждой серьезной вехе на жизненном пути. Когда тебе в Индии на одиннадцатый день жизни дают имя — все приносят подарки, собираются вокруг, распевают песенки. А приглашенный брахман в гороскоп занесет нареченное имя, но тебя никогда так никто не назовет. Потому что твое настоящее имя, вычисленное брахманом и записанное в гороскопе, будет навсегда ото всех скрыто.

Теперь до последнего часа тебя станут окликать посторонним именем, а ты будешь отзываться и все-таки твердо знать, что у тебя есть иная, звездная жизнь, где действуют не земные, а космические законы, только жрец и Бог знают — кто ты такой и как тебя зовут на самом деле.

В тот день тебя выносят на улицу и показывают солнце. Потом опускают к земле и дают коснуться ее стопами.

Ребенок на севере Горной Индии — это существо, по поводу которого, будьте уверены, проведено немало божественных и колдовских обрядов. Поэтому я с любопытством глядела, как тот малыш на дороге решительно шел мне навстречу с протянутой ладонью. В горах, в отличие от города Дели, никто не попрошайничает. Так что первый человек, который в Гималаях протянул нам руку, — протянул ее для рукопожатия.

Листва, омытая от пыли, стала густой и зеленой. Прямо перед нами с дерева на дерево перелетала стая скворцов. Большой коричневый орел описывал в небе широкие круги, плывя по ветру без малейших взмахов крыльев. На обочине дороги сидели на корточках — отдыхали — два индуса в одинаковых серых суконных пилотках, белых рубашках и жилетах. У одного, я заметила, жилет фабричный, а у второго — связанный вручную, с красивым рельефным узором на груди, наверное, жена связала или теща.

— Ну, вылитые уральцы! — сказал восхищенно Лёня, уселся между ними, и я сфотографировала их троих, сидящих на корточках, — двоих индийцев и уральца, действительно чем-то ужасно смахивающих друг на друга, как доказательство глубокой общности этих великих народов.

— Я тебе больше скажу, — признавался Лёня, шагая вверх по лесной дороге, оглушенный пением цикад, вдыхая запахи шалфея, сосновой смолы и влажной земли (это был краснозем, а краснозем издает более сильный запах, чем наша бурая почва). — После Урала Горная Индия, — говорил он, — это второе место, где мне понравилось.

Солнце окрашивало холмы красновато-коричневым цветом, и каждое дерево, каждый куст ярко зеленели, омытые дождем прошлой ночи. Мы отмахали много миль, все глубже проникая в горы. Пальцы ног у меня были стерты, на ступнях — водяные мозоли, мы шли по краю овечьего пастбища и глядели во все глаза на синие пропасти между горными щелями.

По нескончаемым громадным ступеням пришлось нам подняться к поросшим мхами круглым каменным вратам. В Горной Индии надо немало потрудиться, чтобы приблизиться к храму. Навстречу нам вышел его настоятель — усатый молодой человек в белых одеяниях жреца. Звали его Хем Чандра Гоши.

— А я — просто Лёня… — сказал Лёня, пожав настоятелю руку. — Хотя я не понимаю, — поспешно добавил он, — как можно взрослого солидного человека звать Лёня. Или Петя.

После чего Хема Чандру Гоши он начал звать просто Гошей.

Первое, что сделал Лёня у знаменитого горного храма Касар Дэви, — вытащил из рюкзака флаг с даблоидом и торжественно развернул его на святом пороге. Один край он попросил подержать Гошу, другой взял сам, а мне велел запечатлеть эту акцию на фотопленке.

Замечу вскользь, когда тот же самый флаг он развернул у Акрополя в Афинах, мигом примчался полицейский и чуть Лёню Тишкова не арестовал!

Зато жрец Хем Чандра Гоши — тот, наоборот, страшно заинтересовался флагом, даблоидом и такое принял живое участие в разворачивании! Просил из Москвы фотографию прислать и все такое.

Потом я сняла ботинки у входа и, босая, пошла поклоняться его святыням.

В сердце храма помещена была восковая фигура богини, закутанная в несколько слоев красного шелка с пышной золотой бахромой да еще сверху укрытая прозрачной сияющей кисеей. О, какие у нее были глаза, живые, немного страшноватые, глаза ее до такой степени приковали мое внимание, даже не помню, что меня окружало и украшены ли стены храма Касар Дэви барельефами и росписью…

Только таинственный полусвет, горящие лампады, медные вазы с цветами, запах благовоний, камфары, сандала, звон колокольчиков, подрагивающих от сквозняка, мерцание факела… Я опустилась перед богиней на коврик, а Хем Чандра Гоши стал мерно произносить священные мантры и гимны Вед.

Со статуями богов здесь обращаются, как с живыми: их будят на рассвете, омывают водой, одевают, кормят, развлекают религиозными песнями, а вечером укладывают спать.

И это не просто символ бога, которому посвящен храм, но некая форма, куда может вселиться призываемое божество, используя свое скульптурное изображение как временное тело. Если упросить, оно действительно там возникает и вполне ощутимо присутствует! А ты, в свою очередь, не можешь не почувствовать, если ты не совсем безнадежный чурбан, как божественная сила и благословение изливаются в мир, а заодно и на тебя.

Такая освященнная молитвами статуя называется мурти, зов, обращенный к божеству, — пуджа, а духовная встреча бога со своими преданными — даршан.

Теперь, когда мы все знаем, расскажу две поразившие меня истории, связанные с чудесами, которые приписывают статуе мурти.

Здесь, в Кумаонских горах, совсем недавно жил великий святой. Звали его Махараджи. Стоит мне назвать это имя, как хочется петь или плакать, или смеяться — одно из трех. И я иногда думаю, с опаской поглядывая на себя в эти минуты: почему я, Москвина из Москвы, родившись в Большом Гнездниковском переулке, львиную долю жизни проведя то в Новых Черемушках, то у конечной станции метро «Красногвардейская», смеюсь и плачу, думая о Махараджи с Кумаонских гор? Что в имени его мне? Мода на все индийское или — более глубокое, непонятное, давнее, мне самой неизвестное? Казалось бы, изучай фольклор, традиции, религию, культуру, интересуйся, марки собирай, что плакать-то?

А я купила о нем книжку «Чудо любви» — его ученика, известного американского психолога Рам Даса. После того как Махараджи покинул свое тело в 197З году, тот собрал о нем воспоминания учеников со всего Земного шара.

Хотя Махараджи говорил исключительно на хинди, у него было множество преданных в Америке и Европе. Вы будете смеяться, они даже, как правило, не понимали, что он говорит. В книге радостно представлен «хит-парад» английских фраз Махараджи: «Кокос, направо, быстро, марш! направо, налево, вперед! автобус прибыл, проклятый дурак, главнокомандующий, спасибо, встать! вода…»

Он не читал ни проповедей, ни лекций. Просто неожиданно голос его начинал звучать в тебе самом. Это могло случиться где угодно. Его прикосновение ощущали порою люди, никогда не видевшие и не встречавшие Махараджи.

К тому же он умел находиться в нескольких местах одновременно. Один его ученик как-то заметил, что Махараджи выходит разом из шести комнат!

Ты впервые видел его, а он подробно рассказывал твою личную историю, он знал твои мысли и чувства и этим здорово всех обескураживал.

Рам Дас (что значит Слуга Рамы, такое имя дал ему Махараджи) добыл около двух тысяч свидетельств, историй, анекдотов, афоризмов. Высокопоставленные чиновники в своих кабинетах и подметальщики на улицах, простые женщины из горных гималайских деревень, которые, рассказывая, грели руки над угольной жаровней, индуистские священнослужители, профессора, полицейские, крестьяне, промышленники, дети и их матери, помешивающие пищу в своих бурлящих горшках над огнем под звездами, — каждый, кто видел хоть раз Махараджи, сохранил о нем драгоценное воспоминание.

И там много фотографий Махараджи: красивый, толстоватый старикан, обритый налысо, сидит на высоком деревянном тукете, босой, в одеяле, и крупным планом, например, его стопа или благословляющая ладонь. Особенно я почему-то обычно любуюсь ушами Махараджи.

Вы скажете: ну, при чем тут уши? А в таком человеке все прекрасно.

Говорят, иногда его тело было настолько лучезарным, что у людей просто-напросто захватывало дух. Его тело с необычайно длинными руками могло менять свою форму и размер, становясь то крошечным, то огромным. Его пальцы были очень гибкими и наполненными силой. Он казался беспредельно текучим, плоть его светилась и обладала необычайной мягкостью подобно телу ребенка.

Индия — страна риши — мудрецов и святых существ, большинство семей здесь имеют собственного Учителя, гуру. Он им, во-первых, как дедушка родной, потом — мирской и духовный наставник, а в-третьих, они считают его отражением или проявлением Бога.

Никто так и не понял, кем был Махараджи — богом или волшебником. Махараджи — значит Великий Царь, но это обращение настолько распространено, что зачастую подобным образом окликают уличного торговца чаем…

Он был все время в пути, странствовал от деревни к деревне, его видели то в горах, то в долине, в храмах, простых домах или пещерах в джунглях. Он мог безо всякого предупреждения подняться в полночь и уйти в неизвестном направлении. Или, закутавшись в клетчатое одеяло, торжественно сесть на поезд, вроде бы направляясь в какой-то город. И вдруг сойти на первой попавшейся станции, иной раз не дождавшись остановки поезда. Так что его ученики никак не могли его догнать или встретить.

Тогда он становился всем и был везде.

Он был ужасно веселый, все время шутил, смеялся.

— Они пытаются одурачить меня! — Он страшно удивлялся. — Они разве не знают, что это я дурачу весь мир?

Он был не против религиозных ритуалов и церемоний, но никому не позволял на этом сосредотачиваться.

— Все ваши действия — это молитва, — он говорил. — Все деревья готовы исполнить ваши желания. Вся вода — это Ганга. И вся земля — это святая земля Варанаси…

В нем была любовь, которую невозможно описать никакими словами. Одна сплошная любовь, вот и вся религия.

— Любовь, — говорил он, — обладает большей мощью, чем электричество.