ДОЧЬ МИССИС ГРИНУЭЙ 3 страница

Эмму, в свою очередь, заинтриговал тот факт, что у кого‑ то семейная жизнь может оказаться хуже, чем ее собственная. Дик, муж Мелбы, не интересовался ничем, кроме выпивки, охоты и спорта – рядом с его полным пренебрежением к Мелбе Флэп казался заботливым до надоедливости. Эмме часто хотелось объяснить Мелбе, что все это относительно, но для Мелбы это было бы чересчур сложно. Эмма вскоре почувствовала, что ей ужасно хочется подразнить подругу, и призналась ей, что у нее роман, хотя это было и рискованно.

– Ты говоришь, с молодым парнем? – переспросила Мелба, морща свой большой лоб от старания это вообразить. Она попыталась поставить себя на место Эммы, представить себе, что спит не с Диком, а с кем‑ то другим, но это не получалось. Она смогла только представить, как Дик убил бы ее, если бы узнал. Ее смутно беспокоило, что Эмма связалась с молодым парнем, но это было так далеко от того, на что была способна она сама, что ее воображение так и не смогло окончательно охватить это обстоятельство. Она знала одно: если Эмма такое делает, это должно быть очень романтично. С тех пор она стала в разговорах называть Ричарда «твой Дик».

– Ричард, – не уставала поправлять ее Эмма. – Я зову его Ричард. – Но Мелба так и не смогла переключиться. В ее мире все Ричарды звались Диками.

Но это была единственная трещина между ними, ибо не было на свете существа добродушнее Мелбы. Трудность состояла в том, чтобы заставить поладить мальчиков, так как сыновья Эммы считали ребят Мелбы серой деревенщиной – и Эмма в душе соглашалась с этим суждением. С Милэни Мелба робела. Она, очевидно, считала девочку исключительно утонченным созданием.

– Этот ребенок не нежнее грузовика, – говорила Эмма, но это ничего не значило. Милэни решила, что вряд ли стоит тратить на Мелбу обаяние. Как казалось Эмме, вся жизнь Мелбы состояла из надежды, что цены в супермаркете не будут расти. Если продукты подорожают, муж будет ее ругать, что она тратит деньги, а надо же им что‑ то есть. Она была ходячим клейким ценником. Не успев зайти к Эмме на кухню, Мелба объявляла:

– Свинина подорожала на двенадцать центов. Двенадцать центов! – Но при этом она производила впечатление счастливой женщины – Эмме не приходилось слышать от нее жалоб на что‑ либо, кроме цен, а энергия Мелбы поражала. Как‑ то Эмма наблюдала, как она разгребала перед домом снег; она очищала площадку со скоростью бульдозера.

– Эмма, ты не делаешь никаких упражнений, – упрекала ее Мелба. – По‑ моему, ты бы не смогла убрать снег с дороги.

– Я верю в профессионалов. А мои сыновья, к счастью, профессионалы.

В день рождения Милэни, когда девочке исполнилось три года, Эмма приготовила все к празднику и испекла торт. Это был первый праздник в жизни Милэни. К сожалению, Эмма что‑ то перепутала и заранее на это число договорилась об осмотре и прививках от гриппа, так что им пришлось идти в больницу, что Милэни совершенно не устраивало.

– Никаких уколов, у меня праздник, – настаивала девочка, но ее все равно укололи.

– Я не хочу, чтобы ты болела, – сказала Эмма. Милэни утерла слезы и, усевшись на маленькую табуретку, стала шумно сосать леденец на палочке, поддавая ногами по шкафу с историями болезни, к неудовольствию и матери, и врача. Эмме делали укол.

– Она большая, сделайте ей два, – мстительно сказала Милэни, леденцом показывая на мать. Ее глаза были еще потемневшими от недавней ярости.

– У нее острое чувство справедливости, – пояснила Эмма.

– Что это? – сказал доктор. Его звали Бадж, это был толстый, некрасивый, но сексуальный мужчина, отличавшийся безграничным терпением в отношении детей и женщин. Он стал поднимать и опускать руку Эммы, ощупывая ее подмышку.

– Что? – спросила она.

– У вас под мышкой затвердение, – сказал доктор Бадж. – Когда оно там появилось?

– Я не знаю. Милэни, прекрати. Хватит бить по шкафу ногами.

Милэни стала колотить совсем тихонечко, притворяясь, что просто дрыгает ногами. Случайно стукнув так, что это было слышно, она поглядела на мать, невинно встряхивая кудряшками. Доктор Бадж обернулся к ней и строго посмотрел.

– Мне сегодня три года, – радостно сообщила Милэни.

Доктор Бадж вздохнул.

– Так. У вас два уплотнения. Не знаю, что это значит.

– Я даже не знала о них.

– Они не очень большие, – продолжал он, – но выпуклые. Вопрос в том, когда они появились. Мне придется уехать на неделю, и я очень не хотел бы оставлять это невыясненным.

– Боже, – воскликнула Эмма, осторожно ощупывая под мышкой. – Мне надо опасаться?

Доктор Бадж нахмурился.

– Лучше опасайтесь. Тем радостнее будет узнать, что ничего страшного нет.

– А что это будет в противном случае?

Доктор Бадж ощупывал вторую подмышку. Покачав головой, он внимательно ее осмотрел. Милэни жадно и с шумом сосала леденец, с некоторым интересом наблюдая за происходящим. Так же она сосала, когда Эмма кормила ее грудью, слышно было в другой комнате.

Закончив осмотр, доктор Бадж повеселел.

– Вам повезло, – сказал он. – У вас уплотнения в подмышках, а у некоторых они – в мозгу.

– А я могу читать, – сказала Милэни, соскакивая с табуретки и хватая доктора за брюки.

– Ты хочешь мне почитать?

День рождения был радостным для детей, но не для Эммы. Как ветеран, выдержавший множество дней рождения с хорошим счетом, она прекрасно справилась с играми и угощением, сумела организовать веселье, но мыслями была далеко. Она все трогала подмышку. Позвонила Аврора, и Милэни стала щебетать про свой день рождения с бабушкой, Рози и даже Генералом. К ее неудовольствию, Вернон был в Шотландии.

– А где он? – настаивала Милэни. – Что он там делает? Дай мне с ним, пожалуйста, поговорить.

Когда Эмма, наконец, взяла трубку, она уже чувствовала огромную усталость.

– У меня постгостевой коллапс, – сказала она. – У тебя когда‑ нибудь были затвердения под мышкой?

– Нет, а нужно, чтобы были?

– Не знаю. У меня есть.

– Знаешь, мне кажется, если я не ошибаюсь, в этой области много желез. Наверное, у тебя они воспалились. Ничего удивительного, при таком‑ то питании.

– Я питаюсь прекрасно.

– Я знаю, дорогая. Но ты всегда так склонна ко всяким нарушениям в организме.

– Мама, не обобщай, когда говоришь обо мне. У меня просто бывают свои взлеты и неудачи.

– Эмма, как по‑ твоему, о чем мы с тобой всю жизнь спорим?

– Не знаю! – Эмма рассердилась, что к ней пристают, когда только что ушли гости.

– О том, что надо держаться. Вот теперь ты дала распухнуть своим железам! Ты все еще встречаешься с тем молодым человеком?

– Мне не хотелось бы, чтобы ты о нем говорила так пренебрежительно.

– Ладно, я забыла, – сказала Аврора. Вообще‑ то новость, которую сообщила Эмма, ее огорчила, и она хотела, чтобы все как‑ то прояснилось нормальным образом и побыстрее.

– А какие там у вас в Небраске больницы?

– Вполне хорошие, – ответила Эмма. Она сделалась патриоткой штата и постоянно защищала его от нападок своей матери.

Узнав про затвердения, Флэп вздрогнул.

– Хорошо, что мы застрахованы. Помнишь ту операцию на гландах? – Эмма помнила. Из‑ за того, что Тедди удалили гланды, они прожили целую зиму в бедности. Это было в Де‑ Мойне.

Удаление уплотнений оказалось очень небольшой операцией. Доктор Бадж, казалось, расстраивался, что ему пришлось задержать Эмму в больнице на ночь. Когда наложили швы, он сказал:

– Я, наверное, мог это сделать амбулаторно – прямо в кабинете.

– А что это было? – спросила Эмма.

– Маленькие опухоли. Размером в шарик для игры в камушки. Мы сделаем биопсию и скоро все узнаем.

У Флэпа было заседание, и он приехал в больницу с опозданием. Он поссорился с Дженис, которая была уверена, что Эмма притворяется, чтобы ей посочувствовали. Дженис набирала эмоциональный капитал, используя все условности, которые Флэп еще соблюдал в семье. Скандал и заседание привели Флэпа в такое состояние, что, казалось, он нуждался в госпитализации больше жены.

– Они делают биопсию, – сообщила Эмма. – Это современная форма бросания жребия.

Флэп принес ей розы, и она была тронута; отправив мужа домой готовить детям гамбургеры, она устроилась с двумя томами Грэма Грина, которые купила себе почитать. Потом у нее разболелась подмышка, и она, выпив оставленные ей таблетки, задремала. В голове крутилась ее собственная фраза о бросании жребия, когда она проснулась. Было четыре утра, и погода стояла безветренная. Она лежала, представляя, как опухоли плавают в пробирке, и ей очень хотелось с кем‑ нибудь поговорить.

Лишь увидев доктора Баджа, входившего в палату, она поняла, как легли кости. До того она как‑ то отмахивалась от мысли о раке.

– Ты имеешь в виду, что у тебя может быть рак? – как‑ то спросил ее Флэп. Тогда она кивнула, но разговор тем и кончился.

– У вас, дорогая, недоброкачественное образование, – очень мягко сказал доктор Бадж. Прежде он никогда не называл ее «дорогой». Эмма почувствовала, что куда‑ то проваливается, словно кончился плохой сон – или только начинается.

С того дня, почти с того самого момента она почувствовала, что власть над ее жизнью перешла из ее рук и неловких, но любящих рук ее ближних к медицинским сестрам, консультантам, лабораториям, химикатам, приборам.

Убежать от этого удавалось не надолго: она провела неделю дома перед тем, как ей пришлось ехать в Омаху на серьезное обследование. Оставаясь в Омахе шесть дней, она не могла не думать, что ее смертный приговор был скреплен печатью в том городе, где Сэм Бернс надеялся с ней пожениться. Доктор Бадж был с Эммой откровенен; он ожидал, что у нее меланома, и она была, но его страхи оказались преуменьшенными.

– Я ими начинена, – сказала она мужу, и так оно на самом деле и было. Несколько дней ее преследовал страх изнурительных операций, но кости легли так определенно, что они были излишни. – Это как коревая сыпь, только внутри, – пояснила она Пэтси, стараясь представить дело в комическом свете, так как доктора оставили у нее именно такое представление.

– Не говори такие вещи, – с ужасом сказала Пэтси.

На следующий день она сама пошла к врачу.

Аврора Гринуэй мрачно выслушала первые новости. С тех пор, как Эмма впервые упомянула об уплотнениях, мысль об этом не оставляла ее.

– Наша девочка в беде, – сказала она, повесив трубку.

– Вы меня здесь не оставите, – заявила Рози. – Кому‑ то же надо присматривать за детьми.

Именно этого Эмма и хотела от хьюстонской команды. Она всегда не любила больничных посещений; ей казалось, что их неловкость хуже самой болезни – любой болезни. Ее мать с Рози должны были поселиться в Кирни, чтобы обеспечивать в доме нормальную жизнь. Все согласились, что Флэпу стоит некоторое время пожить в факультетском клубе, но это была простая условность, так как такового в природе не существовало. Он жил у Дженис, которая ухитрялась ревновать его к недугу Эммы, при всей его серьезности.

Вернувшись из больницы после первой операции, Эмма в первые дни пережила собственное замешательство, что позволяло ей легче справляться с замешательством ее детей, любовника и мужа. Флэп сразу же стал делать вид, что на самом деле она больна несерьезно, доктора ведь так часто ошибаются.

– Я и сам доктор, так что знаю, – шутил он. Эмма с этим соглашалась, так как это было нужно мальчикам. Милэни воспринимала это все как праздник с гостями. Приедут бабушка с Рози. – И Вернон, – настаивала она. – Пусть Вернон тоже приедет.

Труднее всего было с Ричардом, намного труднее. Эмма еще не знала, умирает она или нет, но холодный инстинкт подсказывал ей, что он не должен к ней привязываться сильнее. Она не хотела портить его жизнь, неважно, смерть или жизнь отберет ее у него. Но не желая этого, она была не в силах холодно отвергнуть его. Ричард был в отчаянии, он хотел вылечить ее своей любовью, он сделал из этого испытание для себя самого. Эмма была тронута, но радовалась, что у них мало возможностей для встреч. Ей нужно было слишком много сделать и обдумать. И лишь моментами под влиянием Ричарда, с его горячностью, ей начинало казаться, что все это ерунда, заблуждение врачей. Пока еще она не чувствовала сильных болей.

Они пришли в Омахе, где, как оказалось, ей предстояло лежать в больнице. У доктора Баджа не было необходимого оборудования; он не мог вводить радий, как ей сказали, это было необходимо.

– Хорошо, но от него что‑ нибудь остановится?

– Конечно, он заблокирует опухоль, – сказал новый молодой доктор. – Иначе мы не стали бы его применять.

В Омаху она приехала с матерью. У Флэпа были его обязанности, а Рози как раз могла справиться с детьми. Вернон собирался приехать, как только сможет. Ни Эмме, ни Авроре не понравился молодой доктор по фамилии Флеминг. Он был маленький, аккуратный и чересчур разговорчивый. Он очень много рассказывал им обеим о проявлениях различных форм рака; его метод заключался в предоставлении больным такого количества информации, чтобы они были не в силах ее переварить. Разумеется, большая часть сведений не относилась к их собственной болезни.

– Этот человечек слишком самодоволен, – заметила Аврора. – Надо ли нам оставаться здесь и терпеть его? Почему бы тебе не переехать в Хьюстон?

– Я не знаю, – сказала Эмма.

По ночам она и сама об этом думала, ей казалось заманчивым вернуться в мягкую влажность Хьюстона. Но она не хотела ехать. То, что происходило, могло затянуться на месяцы, ей пришлось бы перенести всю свою жизнь в другую местность, а это было неприемлемо. Хоть она и начинена, ничего не известно наверняка. Ей пробовали давать новые лекарства, и даже доктор Флеминг не мог предсказать результат. Все было очень неопределенно, но она поняла, что эти новые лекарства – ее надежда. В некоторых случаях они не просто останавливают процесс, но могут и вылечить.

Если ничего не поможет, она рассчитывала поехать домой. Ей нужны были своя спальня и запахи своей кухни.

Но она об этом мечтала только, пока не начались серьезные боли. После лечения радием и неудачи с применением новых лекарств желание возвращаться домой ослабло. Она прежде не испытывала болей и не сознавала, как они могут целиком овладеть ею. Однажды ночью, вскоре после того, как ее стали лечить радием, она потеряла таблетку – она упала с тумбочки – и обнаружила, что звонок испортился. Она не могла позвать сестру, оставалось только неподвижно лежать. В сочетании с ужасной болью это вызвало у нее убеждение в своей абсолютной беспомощности – никто не придет, чтобы ее выручить. Впервые в жизни то, что она ощущала, оказалось неподвластно любви; все, кто ее любил, не могли бы ей так помочь, как таблетка, закатившаяся под кровать.

Лежа на спине, Эмма плакала. Когда спустя час к ней заглянула ночная сестра, подушка Эммы была влажная от слез.

На следующее утро, когда воспоминание о боли все еще не отпускало ее, она попросила доктора Флеминга, чтобы ей давали лишние таблетки – на случай, если она снова уронит.

– Я не могу справляться с такой болью, – искренне призналась она.

Доктор Флеминг изучал ее карту. Затем он профессиональным движением взял ее запястье.

– Миссис Гортон, боль – это ничто, она лишь показатель.

Эмме показалось, что она ослышалась.

– Что вы сказали? – переспросила она. Доктор Флеминг повторил. Эмма отвернулась. Она рассказала об этом матери, и та постаралась осложнить жизнь доктору Флемингу, как могла; но Эмма знала, что даже мать не может ее понять. У нее ни разу в жизни ничего не болело.

Месяц промучившись от болей, она уже потеряла то, что здоровый человек назвал бы жизнью, то есть само здоровье. Ночь беспомощности отвратила ее не только от доктора Флеминга. С тех пор вся ее энергия была направлена на поддержание равновесия между наркотиками, болями и слабостью. Мысль о возвращении домой больше не привлекала ее. Она сознавала, что глупо притворяться, будто она сможет там жить. Она не сможет справляться с детьми, мужем или любовником; возможности вскоре сократились до ежедневного часового разговора с матерью и встрече с детьми в выходной. Потом у нее стали выпадать волосы, это было последствие лечения радием – она рассмеялась, когда начала расчесываться, ослабевшей рукой держа перед собой зеркальце.

– Вот и нашлось средство против этих волос, которые никому не нравились. Радий!

Аврору это так поразило, что она не нашлась, что сказать.

– Я шучу, – поспешно добавила Эмма.

– О, Эмма, – сказала Аврора.

Существовала иная проблема: иногда, когда Эмма оставалась одна, ее начинала забавлять мысль о тех вещах в жизни, которые складывались не так, как ожидалось. В ее случае старая детская фантазия – как она будет умирать, и окружающие станут сожалеть о том, как плохо к ней относились, – воплощалась в жизнь. Вскоре лишь Милэни не испытывала ужаса от ее угасания. Вдруг все, кроме Милэни, стали ее жалеть. Томми не позволял себе обнаружить жалость, но он чувствовал ее. Милэни предпочитала воспринимать переезд Эммы в больницу как некий каприз, и Эмму это радовало. Устав от сострадания, она предпочла бы, чтобы все ее критиковали, как раньше.

Она стремительно слабела, и окружающие стали легче воспринимать ее уход. Пережив первый ужас, Аврора стала бороться с растущей пассивностью Эммы. Несколько дней она пыталась оживить ее, но это не вышло.

– Эта комната слишком безликая, – горько сказала Аврора. Комната действительно была безликой. В ту ночь Аврора позвонила Генералу, который и сам болел.

– Гектор, я хочу, чтобы ты привез Ренуара. Не спорь, и сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Вернон пришлет самолет.

Иногда Вернон приезжал в больницу, хотя обычно он оставался с Рози, помогая ей с детьми. Его песочные волосы сильно подернулись сединой, но он был все такой же подтянутый и энергичный и по‑ прежнему относился к Авроре с совершенным почтением.

Эмме было с ним спокойнее, чем с матерью, так как Вернон принимал ее усталость и слабость как должное. Он не требовал от нее, чтобы она жила. Однажды к ней явились все трое: Аврора, Вернон и Генерал, постаревший, но все такой же прямой. Вернон нес Ренуара, завернутого во много слоев бумаги. Следуя инструкции Авроры, он развернул картину и повесил ее на стену прямо напротив Эммы. Вновь увидев ее, да еще и в Небраске, Аврора не удержалась от слез. Две веселые молодые женщины улыбались в печальной комнате.

– Я отдаю это тебе, – сказала Аврора. – Это твой Ренуар.

Она чувствовала, что это последнее и лучшее, что она может принести в жертву.

Эмме казалось, что ее слишком часто навещают. Однажды приехала Мелба, которая добиралась из Кирни в бурю. Ей на это потребовалось два дня. Она купила Эмме «Илиаду» в мягкой обложке, она слышала, что это серьезная книга, а Эмма, она знала это, читает именно такие книги. К тому же это была поэзия. Она нахмурилась, увидев, что стало с ее подругой, оставила «Илиаду» и поехала обратно в Кирни.

Также приехал и Ричард. Эмма так надеялась, что он не придет. Они и без того разговаривали немного, а на этот раз Эмма совсем не знала, что ему сказать. К счастью, ему хотелось лишь подержать ее руку. Сжимая ее, он делал вид, что она должна поправиться. Эмма погладила его шею и спросила об оценках. После его ухода она видела о нем тревожные сны; плохо, что она дала ему так влюбиться, но эта ошибка была лишь одна из многих.

Потом, однажды проснувшись, она увидела Пэтси, которая ссорилась с ее матерью. Они сражались из‑ за Милэни. Пэтси предложила забрать ее и воспитывать вместе со своими двумя девочками, а Аврора яростно сопротивлялась. Там был и Флэп. Эмма слышала, как он говорит:

– Но это же мои дети.

Пэтси с Авророй не обратили на него никакого внимания. Он был там лишним.

Когда Эмма смотрела на них, ее сознание совершенно прояснилось – на какое‑ то время.

– Прекратите, – потребовала она. Они с трудом остановились, эти две очень обозленные женщины. В смущении она улыбнулась, они не осознавали, что она улыбается им.

– Это моя кровь, – сказала Аврора. – И уж конечно они не будут воспитываться в Калифорнии.

– В вас говорит предубеждение. У меня подходящий возраст и я люблю растить детей, – сказала Пэтси.

– Это наши дети, – вмешался Флэп, но его опять проигнорировали.

Эмма поняла, о чем она забыла в своем сумеречном состоянии: о детях.

– Я хочу поговорить с Флэпом, – сказала она. – А вы пойдите погуляйте.

Когда они вышли, она посмотрела на мужа. С тех пор, как она заболела, он вновь почти стал ее другом, но все равно они не могли разговаривать.

– Послушай, – начала Эмма. – Я быстро устаю. Ответь мне только: действительно хочешь их растить?

Флэп вздохнул.

– Никогда не думал, что я из тех, кто может бросить своих детей, – ответил он.

– Мы думаем о них, – сказала Эмма. – Мы не думаем о том, какими хотели бы видеть себя. Не впадай в романтику. Я не думаю, что тебе захочется так много работать. Пэтси с мамой могут себе позволить кого‑ нибудь нанять в помощь, а ты – нет. Это очень существенно.

– Я не романтик.

– Хорошо, я не хочу, чтобы они жили с Дженис.

– Она не такая уж плохая, Эмма.

– Я знаю, но все же не хочу, чтобы она упражнялась в своем неврозе на моих детях.

– Я не думаю, что она за меня выйдет, – сказал Флэп.

Они смотрели друг на друга, раздумывая, что делать. Флэп осунулся, но все же сохранял свой прежний вид, сочетавший высокомерие с самоосуждением, правда, за последние шестнадцать лет высокомерие в нем сильно поубавилось. Когда‑ то именно этот его вид привлек ее, хотя она не могла вспомнить, глядя на него, какие слова нежности связывали их и как случилось, что они так давно их утратили. Он был задумчивый, но не очень энергичный человек, а подлинного оптимизма в нем никогда не было.

– Мне кажется, им лучше не стоит оставаться с тобой, – сказала Эмма, глядя на него, желая, чтобы ее разубедили. – Мне кажется, милый, что тебе не хватит энергии.

– Я буду очень скучать по Милэни.

– Да, конечно.

Эмма потрогала пятнышко на его пиджаке.

– Она нравилась бы мне больше, если бы держала твою одежду в чистоте. Настолько уж я буржуазна. Черт возьми, при мне ты, по крайней мере, ходил чистый.

Флэп не возражал. Он думал о своих детях, о том, какой будет его жизнь без них.

– Может быть, мы можем разрешить Пэтси их взять? А я мог бы проводить лето в Хантингтоне.

Эмма задержала на нем долгий взгляд. Это был последний раз, когда Флэп по‑ настоящему смотрел ей в глаза. Спустя десять лет, поднявшись с кровати одной скучной женщины в Пасадене, он вспомнил зеленые глаза своей жены, и весь день, работая в Хантингтоне, он чувствовал, что сделал что‑ то неверно, неверно, неверно – давным‑ давно.

– Нет, – возразила Эмма. – Я хочу, чтобы они остались с матерью. Вокруг нее много джентльменов, они смогут с ними справляться, а потом Пэтси предлагает помощь только по долгу. Может быть, она и хотела бы взять Милэни, но мальчики ей не нужны.

На следующий день, наедине с Эммой, Пэтси, вздохнув, согласилась.

– Я только не могу подумать, что твоя мать приберет к рукам эту малышку. – Я сама хотела бы ее воспитать.

– Я бы тебе разрешила, но Тедди не может обходиться без нее, – сказала Эмма.

Это была огромная боль, сравнимая с той, которая разрушала ее органы: мысль о Тедди. Томми боролся, он уже изготовился, набрался напряженной, полной отчаяния уверенности, это было неплохо. Он был наполовину убежден, что ненавидит свою мать, что тоже было неплохо, хотя и огорчало. Они уже давно перестали уступать друг другу, Эмма и Томми, и, может быть, то, что он так настроился против нее, было хорошо: он словно предвидел будущее.

Что касается Милэни, ее златокудрой дочери, Эмма не волновалась о ней совсем. Милэни была маленьким победителем, она везде добьется своего, как с матерью, так и одна.

Но что случится, что будет с Тедди? Кто станет любить его, как она? Ее преследовали только его глаза. Если бы она могла для кого‑ то жить, то жила бы для Тедди, при мысли, как Тедди воспримет ее смерть, ее наполнял страх. Он всегда был склонен принимать на себя всю вину, возможно, он будет думать, что будь он получше, его мама осталась бы жить. Она говорила об этом с Пэтси, которая не выразила несогласия.

– Да, он как ты, – сказала она. – Невинный и преследуемый чувством вины.

– Я не была невинной.

– Мне хотелось бы, чтобы ты не говорила о себе в прошедшем времени, – сказала Пэтси. – Во всяком случае, дети будут часто приезжать ко мне погостить. Она не может возражать против этого.

– Я заставлю ее согласиться, – Эмма подумала, что ее подруга чудесно выглядит, только грустная. Трудно было поверить в то, что Пэтси тоже тридцать семь.

– Что с тобой? – спросила Эмма.

Пэтси отмахнулась от вопроса. Эмма настаивала.

– Ты, наверное, не сознаешь, как ты мне нужна, – наконец ответила Пэтси. – Ты и Джо. Иногда мне кажется, что я люблю его, а не Тони. Но он не обращает на меня внимания и ужасно пьет. Не знаю, на что я гожусь.

На это было нечего ответить, и они замолчали, как это раньше часто бывало.

Потом Пэтси поехала в Кирни, чтобы привезти детей и Рози.

– Привези мне «Грозовой перевал», – попросила Эмма. – Я все время прошу, а они все забывают. И захвати книгу Денни, если ее найдешь.

* * *

– Ты должна иногда разрешать ей брать детей к себе, – сказала Эмма. – Она моя ближайшая подруга и может отвезти и в Диснейленд, чтобы они были счастливы.

– Я хотела их летом отвезти в Европу, – заметила Аврора.

– В Европу вози своих кавалеров. Детям будет веселее в Калифорнии. Пошлешь их в Европу, когда они будут учиться в колледже.

Эмма подумала, как неосмотрительно люди применяют будущее время в больничных палатах. Выражения вроде «летом» выскакивают наружу; люди так убеждены, что с ними ничего не случится.

– Прости, – сказала Аврора. – Я, должно быть, худшая из обидчиц.

Оставаясь одна, Эмма мало думала. Она не любила мучиться и просила давать ей наркотики, и ей их давали. Большую часть времени она находилась в забытьи; у нее хватало сил лишь на анализы и уколы. Иногда она почти бесстрастно наблюдала за тем, что происходило вокруг. Однажды ее матери пришлось выгонять религиозную старуху‑ фанатичку, пытавшуюся забраться в палату, чтобы оставить ей Библию. Эмма отрешенно смотрела. Даже с ясной головой она не задумывалась. Через два месяца она обнаружила, что почти забыла обыкновенную небольничную жизнь, может быть, наркотики подействовали на ее память, она даже не помнила, чтобы особенно к ней стремилась. Иногда ей приходило в голову, что для нее уже многое кончилось: например секс, – но эта мысль не причиняла ей боли. Она больше расстраивалась, что не может отправиться за рождественскими покупками потому что любила Рождество, и иногда ей снились Санта‑ Клаусы на улице и в универмаге.

Однажды, открыв «Илиаду», которую привезла ей Мелба, она наткнулась на слова «среди мертвых», которые показались ей утешительными. Она могла вспомнить многих мертвых, среди которых хотела бы находиться; во‑ первых, ее отец, потом школьная подружка, погибшая в автомобильной катастрофе. Сэм Бернс, и, наверное, Денни Дек, друг ее юности. Она считала, что он умер, хотя о нем никто ничего не знал.

В основном же она не думала. Ее сознание плыло, а когда ей удавалось встряхнуться, приходилось общаться с докторами и посетителями. Она заметила, что все в больнице считали ее обреченной. К ней относились вежливо, и, кажется, все смирились с ее судьбой. Ее близкие, а не врачи, настаивали, что она должна почувствовать себя получше, чтобы на время поехать домой. Им всем казалось, что она должна этого хотеть, но Эмма сопротивлялась. Если бы у нее был шанс, она поехала бы домой и обосновалась там, но шанса не было, она это знала и по своему состоянию, и по тому, что ей говорили. Приняв это, она приняла и больницу. Для тех, кого можно вылечить, это была больница, а для нее – станция, нечто вроде автобусной остановки; она находилась здесь, чтобы ее вывезли из жизни. И пусть здесь было некрасиво и голо, и дурно пахло, и утомленные наемные сотрудники, но этот отъезд – всегда нелегкий, по крайней мере, здесь могли организовать профессионально. Она не хотела домой, потому что тепло и ароматы ее дома могли снова победить ее. Ее дети будут приставать к ней со своей сообразительностью, любовью и своими нуждами. Она снова бы поддалась своим маленьким слабостям: мыльным операм, мытью фантастических волос Милэни, Томми с его новыми книгами, Тедди с его объятиями, и приятному бездельничанью с Ричардом, и голливудским сплетням Пэтси. Если она вернется домой, ей будет слишком больно умирать; а тем, кто ее любит, будет мучительно с ней расставаться. Ей хотелось ускользнуть от своих детей, как она это делала, когда они были маленькими и играли где‑ то в другой комнате с приходящей няней. Тогда, еще не начав по ней скучать, они хотя бы немного научатся обходиться без нее.

Но как часто случалось в ее жизни, она оказалась слабее своих принципов и не смогла воплотить одну из своих лучших теорий. Когда через несколько недель они навестили ее, и она, зная, что это, должно быть, их последняя встреча, только смогла притвориться, что это их посещение не последнее.

Больше всего разрывалось сердце даже не у ее младшего сына, а у Рози. Она приходила к ней нечасто, так как ненавидела больницы.