Глава одиннадцатая. ВЕСНА СКОРО

Глава одиннадцатая

ВЕСНА СКОРО

Рейд моряков в тыл фашистской армии был высоко оценен: командующий фронтом объявил благодарность всем его участникам. Но Михаил не радовался. Три обстоятельства омрачали его настроение. Во‑ первых, «язык» запоздал. Пленный дал много ценных сведений, но они только подтвердили уже известные данные.

Во‑ вторых, смерть Любченко. Особенно сильно переживал ее Никишин. Придя в землянку, в которой теперь располагалось его отделение, Никишин сел на нары и опять вспомнил, что нет Николая, что никогда больше не раздастся его похрапывание, что никто не позовет:

– Старшина… Вы спите, Саша?

Никишин так и просидел всю ночь на нарах. И в тот вечер никто не брал в руки костяшек домино, одиноко висела гитара. Матросы, как тени, бесшумно скользили по землянке и исчезали в ее тёмных углах.

Только Коробов набрался смелости, бросил свою шинель на то место, где раньше лежал Любченко.

– Саша, я лягу здесь? – не то спросил, не то сказал он. Никишин стиснул пальцами его локоть, но больше за всю ночь не сказал ни слова. А на другой день Никишин впервые пришел пьяным. Пошатываясь, он подошел к парам, шлепнулся на них и почти сразу захрапел. Коробов подсунул ему под голову свою шинель и осторожно снял валенки с его ног.

И третье – Михаил заболел самой тыловой болезнью – ангиной. Правда, ему удалось уговорить командира бригады, и тот разрешил ему не уезжать в госпиталь, но лечь на койку в санчасти пришлось. Санчасть занимала маленький домик, стоявший на окраине когда‑ то большого села, теперь насчитывающего только несколько десятков полуразрушенных, с черными подпалинами, домов. В домике были две комнаты и кухня. В одной из комнат жила Ковалевская, в другой стояло три кровати. Кухня служила приемным покоем.

Первые сутки Михаил почти полностью проспал, но уже на второй день он проснулся сам, едва первый луч солнца рассыпал позолоту на ледяном узоре окна. Никогда раньше Михаил не думал, что лежать раздетому на свежем белье может быть так приятно, и теперь не торопился вставать. Да и зачем вставать? Что делать? Он и так видел заправленные кровати, две табуретки и обломок зеркала, белым пятном блестевший на потемневших от влаги обоях. Нет ни книг, ни газет. Только один маленький плакат на стене: «Больной не имеет ни служебного положения, ни военного звания. Он по всем вопросам подчиняется врачу».

«Черт знает, что пишут! – думал Михаил, перечитывая плакат. – Какой дурак будет спорить с врачом?.. Конечно, может быть одиночный случай, но зачем шум поднимать из‑ за него? »

И снова мысли бегут, бегут. Забыт уже плакат. Теперь все сосредоточено вокруг взвода разведчиков. Что сейчас делают матросы? Кто проводит занятия? Справился ли Саша с собой?

Норкин заворочался, заскрипела кровать, и тотчас из соседней комнаты вышла Ковалевская. Ее глаза приветливо улыбались, хотя лицо оставалось строгим, официальным.

– С добрым утром. Как самочувствие?

– Доброе утро. Ничего, – ответил Михаил и сделал попытку сесть.

– Лежите, лежите, – остановила его Ковалевская и положила руку ему на плечо. Пальцы ее чуть нажали, а Михаил сразу сполз под одеяло. – Возьмите пока градусник, а я вам завтрак разогрею.

Ковалевская ушла, и в комнате опять стало пусто. Михаил не мог понять себя. Присутствие Ковалевской и успокаивало и раздражало его. Раздражала ее манера держаться официально и, как казалось Норкину, с какой‑ то долей превосходства. Словно она знала что‑ то такое, что давало ей некоторые преимущества перед ним, возвышало над ним. Норкину казалось, что они должны были при встрече разговаривать иначе. Ведь сколько тяжелых дней были вместе! А сам заговорить с ней просто, как старый товарищ, он не решался. «Вдруг уже забыла мена? Здесь вокруг нее вон сколько поклонников, вьется», – не раз приходило ему в голову..

Относительно поклонников Михаил ошибался. Многие заходили к Ольге поболтать, некоторые из них были бы: не прочь и поухаживать, но дальше обыкновенного знакомства дело не шло. Только Чигарев на правах «старого друга» навещал ее чаще других, иногда и полночь встречал в комнате Ковалевской. Все это, конечна, не укрылось от внимательных глаз командиров, и кое‑ кто уже начал поговаривать, что дело идет к свадьбе. Услышав впервые эти разговоры, Ковалевская пожала плечами; «Пусть болтают, если им нравится». А Чигарев – тот лишь многозначительно улыбался.

Когда Ковалевская узнала от Чернышева о назначении Норкина в бригаду, первым ее желанием было немедленно бросить все, и бежать к разведчикам, но потом она решила, что и сам он всегда может прийти к ней, и стала ждатьа Летели дни, а Норкин не приходил. Она догадывалась, что до него, дршли разговоры о Чигареве и он умышленно обходил домик санчасти стороной. А вот теперь случай свел их.

Ольга была на кухне минут десять, а Норкину казалось, что она умышленно медлит, намеренно тянет время.

«И чего в ней хорошего? – думал Михаил глядя в потолок и прислушиваясь к шуму примуса. – Женщина как женщина… Характер же наверняка сварливый… В другом месте и внимания бы на нее не обратил, а тут – королева! Подумаешь! Отлежу свое, а там и поминай как звали…»

Михаил достал градусник. Тридцать девять и три, Да‑ а‑ а. Долговато тебе, Мишенька, здесь бока отлеживать придется… А может, стряхнуть? … Нет, пусть уж лучше так останется. Еще обрадуется, что температура почти нормальная, сунет на тумбочку одно полоскание, и проваляюсь месяц…

В это: время и вошла Ковалевская.

– Успели стряхнуть или нет? – спросила она, ставя на тумбочку завтрак.

– Нет еще, – буркнул Михаил и покраснел.

– И правильно сделали. Я вам не враг, так зачем меня обманывать?.. А теперь кушайте. Матросы давно завтрак принесли, да мне жалко было вас будить. Сон – лучшее лекарство, а у вас с этими заданиями все кости наружу выступают.

– А кто вам сказал про задания?

– Вся бригада говорит об этом.

И снова как ушат холодней воды вылили на Норкина. Ковалевская все время говорила с ним каким‑ то особенным, душевным тоном, в душе у него шевельнулась пока еще не вполне ясная надежда, и вдруг: «Вся бригада говорит об этом». Норкин, как и любой другой человек, мечтал о хорошей, заслуженной славе. Ему было лестно, что о нем говорят в бригаде, но неужели только этим объясняется забота Ковалевской, ее по‑ особенному мягкий голос? Неужели только это зажгло в ее глазах ласковый, ободряющий огонек?

Норкин нехотя поковырял вилкой свиную тушонку и отодвинул в сторону. Только горячее молоко выпил он с удовольствием и теперь снова лежал, прислушиваясь к голосам в кухне. К Ольге пришел кто‑ то из командиров. Норкин старался и не мог найти в ее голосе тех ноток, которые еще до сих пор звенели в его ушах. Это радовало, хотелось еще раз проверить себя, но в комнату вместо Ковалевской вошел Коробов. Он неловко пролез в дверь и остановился около порога, не находя места своим покрасневшим от мороза рукам.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – сказал Коробов, поднял и сразу же опустил руку. Так и не понял Норкин, хотел ли Коробов козырнуть или попросту, по‑ товарищески протянуть ее.

– Здравствуй, Коробов. Проходи и садись сюда, – ответил Норкин и пододвинул одну из табуреток к кровати.

Коробов взглянул на свои валенки, потер их друг о друга и подошел к табуретке. Некрашенные половицы жалобно скрипнули.

Разговор не клеился. Коробов не знал, с чего начать. Взвод поручил ему передать привет лейтенанту, пожелать скорейшего выздоровления, но Коробов считал, что начинать прямо с этого неудобно, и в раздумьемял свою шапку, гладил желтым от махорки пальцем вдавленную в мех красную звездочку. А Норки» тоже не мог говорить. Его взволновала забота матросов и то, что пришел к нему именно Коробов, тот самый, которому больше всех и попадало.

– Как здоровье? – наконец спросил Коробов.

– Ничего.

– А температура как?

– Тридцать восемь и шесть, – соврал Норкин.

– Горло очень болит?

– Так себе.

– Надо компресс сделать и стрептоцид пить, – посоветовал Коробов. – Ребята говорили, что здорово помогает… Или еще молоко с медом.

– Спасибо… Уже пью…

– С вами тут хорошо обращаются? Чуть что – вы только скажите, мы им покажем, где раки зимуют. До комиссара бригады дойдем, а наведем порядочек.

Вот это действительно говорил Коробов. Он наверняка затем и пришел, чтобы порядок навести. Норкин улыбнулся, а Коробов, считая, что начало положено, приступил прямо к делу.

– Меня ребята к вам делегатом прислали. Мы пришли к вам вчера после похорон…

– Каких?.. Где похоронили?

– Тут на площади… И памятник пока деревянный поставили… Вся бригада была, а комиссар сказал, что после войны настоящий памятник будет.

Норкин отчетливо представил снежную площадь, черные прямоугольники матросских батальонов на ней и маленький холмик дымящейся земли. Перед глазами вновь промелькнули месяцы службы с Любченко. Много смертей уже видел Михаил, но ни одна из них еще не волновала его так… Разве Лебедева и Кулакова… Словно частичку его похоронили на площади. И что обиднее всего – Михаил не был там. Почему? Болен? Ерунда! Дошел бы!.. Может, дополз бы, но простился!

– Почему мне не сказали? Где так в самовольные отлучки бегаете, а здесь никто не мог забежать и сказать командиру, что хоронят его боевого друга? Эх, вы…

– Мы заходили вместе с комбригом, да доктор не велела вас будить.

– При чем здесь доктор? У вас‑ то головы на плечах? Черт знает, что творится! Какая‑ то баба матросам командует!

Сейчас Норкин искренне ненавидел Ковалевскую и матросов, которые послушались ее. Коробов понял, что визит складывается не совсем удачно, и поторопился его закончить.

– Так вот, ребята вам привет передают и желают скорого выздоровления, – сказал он, надевая шапку. – Ежели что надо – вы только намекните. Мы хоть из‑ под земли достанем!.. У нас все благополучно… Только ребята здорово скучают…

– А Никишин… Что он не пришел? Коробов медлил с ответом.

– Не хочет?

– Какой там не хочет! – и Коробов решил высказать всё. – Вчера опять с Семиным напился, а сейчас говорит, что стыдно ему к вам идти. «Если, – говорит, – позовет, то бегом прибегу, а так – не могу…»

– Ему тяжелее, чем мне, – вслух подумал Норкин. – Как бы не натворил чего.

– Мы с него глаз не сводим. Всегда поможем. Вошла Ковалевская – она как бы мимоходом коснулась ладонью лба Михаила и сказала Коробову:

– Достаточно. Больному нужно отдохнуть. Коробов послушно пошел к двери, но лейтенант протянул ему горячую руку и торопливо сказал:

– Приходите сегодня вместе с Никишиным… Хорошо? Если не будут отпускать, скажите, что я очень просил. Придете?

Коробов усмехнулся. Было ясно: если их даже и не пустят, то они придут и без разрешения. И вдруг тень мелькнула на лице Коробова, и он показал глазами на Ковалевскую, дескать: «А как доктор? Позволит?.. »

– Доктор здесь ни при чем! – отрубил Норкин. – Если не хотите…

– Да что вы на меня кричите, товарищ лейтенант? – засмеялся Коробов. – Если насчет хотенья, то забирайте имущество и айда к нам! Уж мы бы за вами…

– Поговорили, и хватит! – бесцеремонно перебила его Ковалевская. – Если хотите посещать больного, – она особенно выделила эту фразу, – то не говорите глупостей.

Хлопнула дверь за Коробовым, Ковалевская вернулась в комнату, а Норкин демонстративно отвернулся лицом к стене.

«Подожди! Дай только немного подлечиться, а там я и сам найду во взвод дорогу», – думал Михаил.

Ковалевская поправила сползшее с его плеч одеяло. Она сейчас, до известной степени, была даже счастлива: Михаил лежал здесь, ему ничто не угрожало, а она могла ухаживать за ним, смотреть на него и изредка, не вызывая подозрения, касаться его лба или руки. Ей даже нравилось, что Норкин дичился, будто бы избегал близости.

В нем она искала, находила и видела только хорошее. Для нее он не просто грубил, а искренне, как настоящий друг, скучал о матросах, хотел видеть их и от этого был немного вспыльчив и несправедлив к ней, к Ковалевской. А болезнь разве не сказывается? Больные всегда раздражительны.

Короток зимний день. Кажется, только рассвело, а за окном уже снова густая ночь. Изредка потрескивали на морозе бревна домика, а в комнате было тепло. У открытой печки на табуретках сидели Ковалевская и Норкин. Рядом, прямо на полу, устраивались Никишин и Коробов. Сухие дрова (подарок разведчиков) горели быстро, весело. Ноги Норкина были закрыты полушубком, и Никишин время от времени поправлял его, смотрел, не появилось ли отверстия, отдушины, в которую смог бы проникнуть воображаемый холодный воздух.

Ковалевская вышла к морякам на минутку, но заслушалась и сидела уже второй час, боясь шевельнуться. Ее родинка и золотистый волосок колечком были совсем близко около глаз Норкина. Он изредка косился на них. Давно всем не было так хорошо. И если бы не далекий гул артиллерии, да не автоматы матросов–не чувствовалось бы войны. Просто собралась дружная семья у огонька зимним вечером и вспоминает минувшее.

– Слушай, Коробов, – встрепенулся Норкин, – я давно хочу тебя спросить, да все забываю… Почему ты не пустил меня в, комнату лесника?

– Это когда языков брали?

– Ну да.

– В руках‑ то у меня были гранаты, лимонки. Чеки‑ то я из них вынул. Думаю, если выстрелят или еще что, то вместе со мной и их в клочья разнесет. Разве можно в такой момент командира иускать?

Никишин одобрительно кивнул головой.

Дрова прогорели. Вместо них осталась только груда красных, мерцающих углей. Изредка мелькнет синеватый огонек и исчезнет.

В дверь постучали. Ковалевская неохотно приподнялась с табуретки, но Коробов опередил ее. Звякнул в сенях крюк, а немного погодя из кухни донесся мужской голос:

– А вы что здесь делаете? Марш в подразделение!

– Я здесь у больного командира, – оправдывался Коробов.

– Марш! Марш! Завели моду навещать по ночам «командиров».

Дверь отворилась, и в комнату вошел Чигарев. В руках его был большой сверток, перевязанный шпагатом.

– Ба! Да тут целый консилиум! – воскликнул он. Норкин настороженно следил за лицом Ковалевской, но на нем не дрогнул ни один мускул. Поправив волосы, Ольга спокойно ответила:

– Присоединяйтесь и вы к нам.

Чигарев, казалось, не слышал ее. Он подошел к Михаилу, холодно пожал его руку и снова повернулся к Коробову.

– А вы почему не выполняете мое распоряжение?

– Он ко мне пришел, – стараясь казаться спокойным, ответил Норкин.

– Навестили – пора и честь знать. А кроме того, я должен напомнить тебе, Михаил, что приказания старшего командира выполняются беспрекословно.

– Они мои прямые подчиненные, и я прежде всего отвечаю за их действия.

Норкин начал злиться. Его бесили и снисходительный, самодовольный тон Чигарева, и то, что он пришел сюда поздно вечером со свертком как человек, знающий, что ой будет желанным гостем.

– Очень жаль, что ты потворствуешь нарушителям дисциплины. Я как старший по должности – тебе известно, что я командир роты? – настаиваю на выполнении моего распоряжения.

Норкин мельком взглянул на Коробова. У того на лбу вздулась синяя жила. Да и сам Норкин начал терять терпение.

– Я пригласила к себе товарищей. Надеюсь, что это можно? – сказала Ковалевская. – Вы здесь тоже гость, а гости все равны.

– Да? Тогда, молодые люди, можете быть хоть до утра.

Но Никишин, непрерывно наблюдавший за своим лейтенантом, поднялся:

– Спасибо, доктор, но нам действительно пора идти. Мы лучше завтра зайдем, если можно?

– Конечно, приходите, Саша, – торопливо ответила Ольга, силясь разобраться в случившемся. Она никак не могла понять, почему Чигарев, обычно жаловавшийся на скуку, отсутствие товарищей, поступил так? Разве плохо вот так посидеть всем вместе? Разве не вместе воевали под Ленинградом?

Никишин козырнул, взял автомат, стоящий у койки Норкина, подошел к насупившемуся Коробову и толкнул его в плечо.

– Пошли, Виктор!

В самых дверях, вытолкнув Коробова из комнаты, Никишин оглянулся и бросил:

– До свиданья, товарищ командир роты.

Норкин невольно вздрогнул и поднял глаза на Никишина. Именно таким голосом ответил Александр еще тогда, в окопах, когда Норкин спросил у него, а что будет, если матрос не выполнит приказания товарищей.

– Никишин! – окликнул Норкин.

Тот нехотя повернул голову. Глаза их встретились. Немой разговор длился недолго, но когда дверь закрылась, лейтенант был спокоен.

– Теперь здесь матросов нет, и я выскажу вам, лейтенант Чигарев, все, что думаю, – сказал Норкин, вставая со стула.

Чигарев приподнял правую бровь. Весь его вид говорил о том, что он готов слушать, но не понимает, о чем хочет еще говорить лейтенант Норкин.

– Вы оказались менее выдержанным, чем матросы. У вас нет ни выдержки, ни такта…

– Сами бьете себя, лейтенант. Вы не имеете такта! Иначе чем объяснить ваши слова? Ведь я старший по Должности!

– Старший, старший! Что вы все время тычете мне вашей должностью? Другие качества делают человека старшим! Или еще и медалью играешь?

– А тебе завидно? – вскипел Чигарев.

– Я читал про адмирала, у которого всю жизнь был один чемодан! Он с ним начинал службу, участвовал во всех боях, на нем было полно всяких ярлыков, но умнее от этого не становился!

Сказав это, Норкин подошел к кровати и лег. Чигарев побагровел и закричал:

– Ты знаешь… Знаешь, что я сделаю?..

Норкин вскочил, словно не мягкая постель была под ним, а доски, утыканные гвоздями. Он сейчас был готов на все, но Ольга подбежала к нему, положила руки на плечи.

– Ложись, Миша… Ложись…

Теперь Чигарев мог говорить все, что ему хочется! Норкин убедился в самом главном, важном для себя.

– Я сначала не поняла, почему вы сегодня такой, – говорила тем временем Ольга Чигареву, – но теперь мне все ясно. От вас так и разит сивухой! Я прошу вас идти домой.

Чигарев несколько секунд беззвучно шевелил побелевшими губами, потом резко повернулся и почти выбежал из комнаты, толкнув дверь ногой.

Так началась у Норкина дружба с первой девушкой. До этого он не знал, что такое любовь, не верил, что можно скучать, если нет дорогого человека рядом, но теперь Оля стала необходима ему. С ней он мог часами говорить о прошлом, мечтать о будущем и почти все свободное время проводил с ней. А как не найти времени, если хочешь? Да и обстановка способствовала: бригаду отвели на отдых в тыл. Ольгу и Михаила теперь часто видели гуляющими на лыжах в лесу или просто так по улицам деревни. Над ними беззлобно подсмеивались, некоторые завидовали Норкину, но ухаживать за Олей перестали: у людей серьезные намерения, так зачем мешать?

Все шло, казалось, лучше и не надо, но настроение Норкина временами портилось. И только потому, что до сих пор не объяснился с Олей. Что мешало? Все казалось простым до тех пор, пока не наступал нужный момент. А тут и пропадала решительность. Как сказать Ольге самое главное? Подойти, взять за руку и начать: «Оля! Я люблю тебя!.. » Очень просто и немного глуповато. Словно нельзя найти настоящих, неистасканных слов! Или действовать более решительно: выждать момент, обнять, поцеловать и все сразу станет ясно?.. Не так это просто сделать, если по‑ настоящему любишь…

Однажды Норкин совсем было решился. Тогда они сидели у Оли. В печке на углях добродушно брюзжал чайник. Оля присела на корточки и, накрыв руку тряпкой, пыталась ухватиться за его горячую ручку.

Чтобы не упасть, она облокотилась о колено Михаила. Ее волосы были совсем рядом…

– Оля… Я давно хотел тебе сказать…

– Что, Миша? – Ольга посмотрела на него немного растерянным взглядом, и лицо ее то ли от жара, то ли от смущения покраснело. Даже мочки ушей стали пунцовыми.

– Что?.. Да странно все получается. Теперь мы каждый вечер с тобой, а раньше… Раньше словно не замечали друг друга… Почему так, а?

Ольга ничего не ответила. Потом они умышленно долго пили чай, разговаривали еще и на крыльце, но главное так и не было сказано.

Сегодня Норкин задержался в штабе дольше обычного. К Оле идти было поздновато, домой – не хотелось, и он просто нечаянно, сделав крюк, подошел к санчасти. У Оли горел огонь. Это сразу уничтожило все колебания. Норкин поднялся на крыльцо и постучал. Немного погодя раздались торопливые шаги и приглушенные голоса.

– Отстаньте, я вам говорю! Идите домой!

– Оля! Да выслушайте вы меня хоть раз… Норкин узнал голос Чигарева и сразу насторожился. Стукнул откинутый крюк, и дверь распахнулась. В сенях стояла Ольга и Чигарев.

– Миша! – радостно вскрикнула Оля.

И этого оказалось достаточно. Михаил шагнул вперед, подвинулся, почти навалился на Чигарева грудью и четко, раздельно произнес:

– Вы поняли, о чем вас пока еще просят?.. Или вот! – большой сжатый кулак его поднялся.

– Есть из‑ за кого драться! – бросил Чигарев и ушел. Норкин было рванулся вслед за Чигаревым, но Ольга вцепилась пальцами в его рукав и потащила в комнату. Все здесь знакомо Михаилу. И стол, прижавшийся к окну, и кровать под серым солдатским одеялом, и тумбочка около нее. Даже бумажные цветы в консервной банке по‑ особому дороги ему: они сделаны руками Оли. На стене висела фотографическая карточка Олиного выпуска. Михаил знал уже почти всех, а Виктора даже заочно зачислил в друзья. И вдруг Оля упала на кровать. Плечи ее начали вздрагивать. Михаил ждал чего угодно, но только не слез. Слез он всегда боялся, становился беспомощным, если при нем плакали. Теперь Михаил тоже топтался в нерешительности, не зная, уйти ему или остаться. Но уйти он не мог и осторожно присел на кровать рядом с Олей.

– Оля… Брось, Оля, плакать… Честное слово, ты какая‑ то странная… Стоит плакать из‑ за такого… Может, мне уйти?

Ольга всхлипнула громче и взяла Михаила за руку. Несколько минут только и были слышны ее всхлипывания. Михаил молчал. Он высказал все. Не помогло. И в конце концов он не выдержал, нагнулся, обнял Олю и потянул ее к себе. Оля послушно села.

– Неужели я дала ему повод? – спросила она сквозь слезы. – Все вы, мужчины, такие…

– Как тебе не стыдно, Оля!.. Я готов не знаю что сделать, чтобы ты не плакала…

Ковалевская заплакала сильнее.

– Неужели ты и меня считаешь таким?

Оля молча прижалась к Михаилу. Ее мокрая от слез щека оказалась так близко, что он только чуть‑ чуть шевельнулся и осторожно коснулся ее губами.

Долго они сидели прижавшись друг к другу. Все было понятно без слов. И лишь когда солнечный луч скользнул по ледяному кружеву окна, Оля подняла к Михаилу свое лицо. Михаил потянулся к ее губам, но она закинула свои руки ему за шею, прижалась щекой к его кителю и прошептала:

– Не сейчас…

Михаил не спросил, когда. Он соглашался ждать.

– Никишин! Получай посылку! – крикнул еще с порога рассыльный, вваливаясь в землянку.

Александр взглянул на него и снова склонился над книгой. Он не ждал посылки. Кто ее мог прислать?

– Слышишь, Саша? – спросил Коробов.

– А мне что? Раздели на взвод, – ответил Никишин. Тоже правильно. Много безымянных посылок приходило в те дни на фронт, и командование бригады само распределяло их даже между отдельными матросами. Нет у иного матроса родных, или оказались они на территории, временно захваченной врагом, ну и дадут ему посылку. А в каждой из них письмо, душевное письмо от простых советских людей. Прочтет его матрос и еще сильнее почувствует, что не одинок он, что много у него друзей. Такие посылки делились обычно между всеми. Только письмо оставлял матрос себе. А Никишину даже и оно не было нужно. Ведь посылающему безразлично, ответит ему Никишин или Коробов? После смерти Любченко словно вылетел Александр из колеи и никак не мог вновь попасть в нее.

– Вскрывай, Саша! Не томи! Может, там фотокарточка, – попросил кто‑ то.

Никишин пожал плечами. Не верил он фотокарточкам. Лицо, может быть, и красивое, а душа – разве в нее проникнешь? Кроме того, снимок не всегда отвечает действительности.

– Возьми себе, – ответил Никишин. – Я в фотокарточки не влюбляюсь.

– Саша! А ведь посылка‑ то точно тебе! – воскликнул Коробов, рассматривая адрес.

– Не врешь?

– Слово даю! Только обратного адреса нет. Никишин подошел к столу. Точно, ему посылка. На сером полотне химическим карандашом написан его адрес, а обратного нет: отправитель не хотел получать посылку обратно.

– От кого, Саша, думаешь?

– Сам не знаю.

Распороли чехол и вскрыли ящик. Маленький серый конвертик лежал сверху. Никишин взял его и распечатал.

«Дорогой товарищ Никишин!

Мы очень обрадовались вашему письму и хотели сразу ответить, но все ничего не получалось. То спорили, о чем и как писать, то срочный заказ выполняли и собраться вместе не могли.

Потом ребята поручили написать ответ мне, как комс оргу, вот я и пишу. Еще раз: все мы обрадовались вашему письму. Нас очень интересует, как вы живете? Какие по двиги вы совершили? Были ранены или нет? Если у вас есть фотография, то пришлите ее нам. У нас в отделе кадров вы еще совсем мальчик, а мы сейчас у себя в клубе делаем фотовитрину: «Наши комсомольцы в боях за Родину».

Обижаемся на то, что вы так мало написали о себе и товарищах. Ведь мы все время просимся на фронт, но нам говорят, что сейчас мы нужнее здесь, и мы работаем. Наш цех держит переходящее знамя завода, и мы обещаем сохранить его у себя до вашего приезда, а потом и вы вместе с нами за него драться будете. Верно?

Вот, пожалуй, и все. Вы не обижайтесь, но я сама не знаю, о чем вам писать. Так много всего, что теряюсь. Но ведь вы нам еще напишете? Вот так постепенно мы и расскажем друг другу все новости. Хорошо?

Эта посылка – наш подарок вам к Новому году.

От имени всех комсомольцев нашего цеха желаю вам всего хорошего! Если будете в наших краях – обязательно заезжайте.

Нюра Селезнева».

– Саша! Да ты хоть посмотри, что тебе прислали! – зовет Коробов.

Никишин взглянул на стол, его глаза скользнули, словно не замечая, по шерстяным носкам, пачке печенья, папиросам, по горлышку бутылки. Он снова читал письмо.

– А у нас, ребята, новость. Лейтенанта Норкина с командира взвода снимают, – сказал рассыльный, которому не терпелось поделиться свежим известием.

– Что? Брешешь!

– Как снимают? – зашумели матросы.

– Так и снимают! – обиделся рассыльный. – Приказ пришел.

– А ты‑ то откуда знаешь? – шагнул к рассыльному Никишин. Скомканное письмо торчало из его кулака.

– Комбриг с комиссаром меж собой говорили, а я тут же был. На Волгу его переводят. С ним Чернышева, Чигарева и еще других.

Какое дело Никишину до Чернышева и других? Уезжает его лейтенант… И всегда так: одна беда тащит за собой другую.

– Эх, чёрт – выругался Коробов и сел на нары.

– Не везет нашему взводу, – сказал другой. Тихо стало в землянке.

А Норкина вызвали в штаб. Командир бригады протянул ему приказ и отошел к окну, забарабанил по нему пальцами.

Все… Значит, Оля остается здесь, а ему снова ехать…

Новое назначение обозначало продвижение по службе, он уходил на корабли, а все‑ таки ему было жалко расставаться со взводом, бригадой. Здесь он успел сжиться со всеми, привыкнуть и к матросам, и к командирам… Про Ольгу и говорить нечего. О ней разговор особый…

– А взять мне с собой никого нельзя?

– Кого?

– Хотя бы Никишина и Коробова.

Командир бригады взглянул на комиссара, подумал И ответил:

– Никишина отпущу, а Коробов останется здесь.

– За Ковалевскую не беспокойся. Она девушка самостоятельная, – сказал комиссар бригады и протянул руку. – Счастливо тебе плавать!

– Спасибо, – ответил Норкин, пожал протянутые руки и вышел из штаба.

Со взводом простился сурово, по‑ солдатски.

– Смирно! – крикнул дневальный, как только Норкин вошел в землянку.

Матросы встали, а Никишин, который должен был бы как старшина отдать рапорт, сделал шаг, другой, сказал:

– Товарищ лейтенант, – и замолчал. Что говорить дальше? Взвод желает вам всего наилучшего? Попутный ветер?.. Язык не поворачивался.

– Вольно… Собирайся, Саша. Едем.

Никишин взглянул на лейтенанта и метнулся к нарам. Его вещевой мешок был всегда завязан.

Крепким рукопожатием Норкин передал матросам то, чего не мог сказать словами. За месяцы войны люди научились прятать свои чувства, выражать их не словами, а поступками. Вот и подходят к Норкину матросы.

– Нож открывать консервы у вас есть? У меня лишний. Возьмите, – говорит один.

– Махорку без мундштука курить никак невозможно. Я их сделал несколько штук, так один – вам, – говорит другой, и мешок Норкина наполняется, пухнет от портсигаров, зажигалок и ножей самых различных размеров и назначения.

Ехать до станции решили на машине. В распоряжении Норкина оставалось немного времени, и он пошел к Ольге. Долго они сидели молча, прижавшись друг к другу.

Звезды на небе стали меркнуть.

– Пора, Оленька, – сказал Михаил, – но не шевельнулся.

Ольга еще сильнее прижалась к нему. Она знала, что Михаилу нужно ехать, но как отпустить счастье, которое так недавно стало твоим? Скоро ли оно вернется вновь?

Михаил провел ладонью по ее мокрой щеке.

Послышался шум идущей машины и стих у крыльца.

– Меня ждут, Оленька. – Голос Михаила дрогнул.

Оля подала Михаилу полушубок и сама застегнула крючки.

Машина стояла у самого крыльца. В ее кузове сидели Чернышев, Чигарев, Никишин и еще кто‑ то. Норкину страшно захотелось хотя бы на несколько минут задержать отъезд, хотя бы совсем немного еще побыть вместе с Ольгой.

– Ждем, Норкин! – крикнул с машины Чернышев. Михаил повернулся к Ольге, протянул ей руку, но она порывисто обняла его, прижалась горячей щекой к губам, и он услышал прерывистый шепот:

– Жду, Миша… Всегда помни: жду…

Норкин влез в кузов, и машина тронулась. Он ни разу не оглянулся и не видел Ольги, которая по‑ прежнему стояла на крыльце, сжимая руками накинутый на плечи платок. Колючий ветер бил Норкину в лицо, выжимал слезы, а он сидел неподвижно, всматриваясь в светлеющую даль.

Не все шло гладко в Сталинграде. Флотилия создавалась в момент напряжения всех сил страны, и поэтому возникал целый ряд трудностей, которых можно было бы избежать в другое время. И чем ближе к весне, чем больше приближался срок окончания формирования флотилии, тем заметнее были эти помехи. Новые дивизионы требовали и кораблей и командного состава. Если бы присмотреться сейчас со стороны к работе Ясенева, то наверняка можно было подумать, что он занимает любую должность; но только не комиссара бригады. Ясенев сам вникал и в укомплектование кораблей личный составом, и в снабжение их, и в другие не менее важные дела. Только, бывало, утрясет одно дело, думает, ну вот сейчас займется основу ной работой, а тут и столкнется с новым вопросом, да такого первостепенного значения, что нужно бросать все и немедленно браться за него.

Да и с командиром бригады траления капитаном первого ранга Семеновым работать было трудно. Он принадлежал к разряду «бывалых людей». В годы революции и гражданской войны Семенов был в самой гуще событий. И что особенно интересно – он не зазнавался, не отказывался учиться, как это случалось с теми, которые ссылались на свой жизненный и военный опыт. Он всегда был готов поддержать любое предложение, подхватывал его, но редко доводил до конца. Взять хотя бы рекогносцировку. Командиры‑ днепровцы на основании опыта предыдущих лет службы предложили еще зимой ознакомиться с рекой и побывать на самых ответственных перекатах. Это могло значительно облегчить изучение реки весной. Семенов ухватился за это предложение, возглавил поход и… самовольно изменил его маршрут. Комадиры поездили на машинах вокруг города, побывали в нескольких деревнях и вернулись злые‑ презлые.

– Понимаешь, я их ознакомил с историческими местами. Ведь там я дрался еще в гражданскую!.. Или ты считаешь, что с историей их знакомить не надо? – так объяснил Семенов Ясеневу изменение маршрута.

У Семенова было две слабости. Он любил вспоминать о встречах с большими, всем известными людьми. Стоило в его присутствии упомянуть о каком‑ нибудь генерале или адмирале, как Семенов непременно вставлял свое слово:

– Это ты про кого? Про Володьку?! Да я его, как облупленного, знаю! Шурка! Помнишь, Володька на полу у нас дома спал?

И «Шурка», адъютант Семенова, знакомый с ним чуть ли не с гражданской войны, отец семейства и в скором времени дедушка, неизменно отвечал:

– Точно. Было.

Ясеневу некогда, да и незачем было заниматься выяснением того, спал ли действительно на полу «Володька», но важное мероприятие обычно оказывалось скомканным: после такого вступления Семенов начинал рассказывать, вспоминая все новые и новые подробности.

Вторая слабость Семенова – неистощимая страсть к заседаниям. Семенов приходил к себе в кабинет в девять утра, а выходил из него только около полуночи. Там он и обедал. И все это время шли заседания. То он «накоротке» (часа два‑ три) беседовал с командирами дивизионов, то проводил «оперативку» с командирами штаба. Нельзя было упрекнуть его в безделье, но и работа подменялась разговорами. По флотилии даже летала крылатая фраза:

– У Семенова вчера постановили выполнить решения всех предыдущих совещаний.

Все это и заставляло Ясенева браться за многие дела, порой даже в ущерб тому, за которое отвечал в первую очередь он. Так получилось и сегодня. На столе его лежит личное дело главстаршины Мараговского. Он во флотилии только второй месяц, а уже успел основательно проштрафиться. По объяснительной записке все произошло очень просто: Мараговский, встречая дежурного по дивизиону бронекатеров лейтенанта Чигарева, забыл, что он без фуражки, и, отдавая рапорт, приложил руку к, голове. Немедленно последовала реплика Чигарева:

– К пустой голове руку не прикладывают.

– А я ведь не к вашей, – огрызнулся Мараговский. Случай исключительный во всех отношениях. Мараговского наказали, но все ли это? Ведь нельзя же останавливаться на одном факте и только на нем сосредотачивать внимание? Ясеневу был нужен корень. Его нужно было найти и вырвать. Биография у Мараговского интересная, сложная. К нему нужно присмотреться. И опять не все. А Чигарев? Разве он не виноват? Почему он сам позволил себе такую неуместную выходку? Зазнался. Давно уж об этом поговаривают командиры, но руки все время не доходят, хотя глаза и видят.

Нужно бы немедленно разобраться, спланировать работу так, чтобы не повторялись подобные безобразия, но Ясенев сидит и просматривает ведомости бригады. Сегодня в обкоме партии сообщение Семенова о готовности бригады, там конкретно решится вопрос о помощи ей со стороны города и речного флота. Вот и погрузился Ясенев в цифры, перечитывает сухие слова объяснительных записок.

Семенов, как и обещал, пришел за полчаса до совещания. Низенький, коренастый, с большим мясистым носом, он, словно принюхиваясь, осмотрел кабинет, неторопливо подошел к креслу, стоявшему у письменного стола, и опустился в него.

– Все пишешь? – спросил он. – А я, брат, все это вот где держу! – и он хлопнул себя ладонью по лбу. – Тут, брат, всего надежнее!

– Хорошо, что ты на свою память надеешься, но там ведь с нас спросят точные, а не приближенные данные.

– А ты и испугался? Не робей! С Семеновым, брат, не пропадешь!.. Хочешь, я расскажу тебе один интересный случай?.. Был я на съезде. Сижу и слушаю доклад, а мой сосед все ерзает да ерзает. Меня аж злость взяла! Я толкнул его локтем в бок и говорю так зло: «Чего вертишься? Слушать мешаешь! » – Семенов сдвинул брови, вытянул вперед губы, показывая, как он сказал это своему соседу. – И что ты думаешь? «Извиняюсь, – говорит, – товарищ Семенов! » Ну, дослушал я доклад, а когда пошел к выходу, то никак не пойму, почему мне все дорогу уступают. Оглянулся, а сзади идет мой сосед… А кто он? Век не догадаешься!.. Он подходит ко мне при всех и говорит: «Спасибо, товарищ Семенов, за критику! ».. То‑ то… Не бойся. С Семеновым, брат, не…

– Я готовлюсь, а не боюсь.

– Ладно, ладно… Едем.

В кабинете секретаря обкома партии уже были командующий, член Военного Совета флотилии, командиры и комиссары других бригад. Все они сидели парами, и сразу было видно, что это не случайность. Они нуждались друг в друге, готовы были поддержать один другого, дополнить. Даже сейчас некоторые из них оживленно шептались, обсуждая какие‑ то вопросы. И Ясенев позавидовал им. Хотя они с Семеновым и сели рядом, но не о чем было им говорить.

– Ты, Андрей Петрович, о чем думаешь просить обком? – спросил Ясенев.

– Не волнуйся. В грязь лицом не ударим, – ответил Семёнов.

Первым выступал контр‑ адмирал Голованов. Высокий, седой, с открытым лицом, с тремя орденами Красного Знамени, он невольно вызывал симпатию. Говорил Голованов просто, сжато, но каждое его слово ложилось точно на свое место, как ложатся плиты при постройке хорошо продуманного здания: ни одной лишней. Он критиковал себя, обком, порой бывал резок, но его не перебивали, ему верили.

Потом слово взял Семенов. Он долго благодарил партию за внимание, заботу и после этого сразу же заверил всех, что бригада справится с поставленными перед ней задачами.

– Мы здесь дрались еще в гражданскую, а если придется и теперь, то чести своей тоже не замараем! – закончил он и взглянул на Ясенева. Его глаза говорили: «Ну, как? Комар носа не подточит! »

Командующий и член Военного Совета переглянулись. Голованов удивленно взглянул на Семенова, повернулся вместе со стулом к своему комиссару и что‑ то зашептал. Секретарь обкома спросил:

– Разве вы кончили? /

– Так точно. Кончил.

– Я, товарищ Семенов, ничего не слышал о трудностях, с которыми вам приходится встречаться в работе. В чем требуется вам помощь?

– Скажу прямо: трудности есть. Но я не больной, а здесь не госпиталь и жаловаться нечего. Работать надо! Нас трудностями не запугаешь… Сами справимся, товарищ секретарь обкома!

– Подумайте, товарищ Семенов.

– Я слов на ветер не бросаю! Если сомневаетесь – присылайте комиссию и проверяйте. О чем мне просить партию? Я благодарен ей за доверие и теперь сам обязан все решать. Сколько можно просить у партии? Только и слышишь: помогите, помогите! В гражданскую и не так приходилось!.. Выдюжим! Как на каменную стену рассчитывайте!

– А стены‑ то народ строит! – бросил реплику Голованов.

Ясенев не собирался выступать, но теперь молчать он не мог и попросил слова. Он раскрыл блокнот, потом решительно захлопнул его и спрятал в карман.

– Я начну с претензий, – сказал Ясенев. – Плохо вы нам помогаете. Некоторые наши тральщики до сих пор находятся в ремонте, и конца его не видно. Речники, некоторые руководители пароходства, – поправился он, – порой ссылаются на перегрузку мастерских, на подготовку к навигации, на то, что мы попали, вклинились к ним в график вне плана…

– Конкретнее, товарищ Ясенев, – перебил секретарь обкома.

– Фактами крой, Ясенев, – подсказал Голованов. Ясенев начал приводить только факты, и чем больше он их называл, тем сильнее крепло в нём чувство уверенности, что сегодняшнее совещание вызвано необходимостью. Даже странным теперь казалось то, что оно не состоялось раньше. Ведь формирование бригады, а следовательно, и флотилии, пошло бы значительно быстрее, еслн бы город раньше включился в это дело. Сейчас бригада была почти готова. Несколько тральщиков, о которых упомянул Ясенев, не решали ее судьбы. Зачем корабли, если нет для них тралов? А тралов‑ то и не было. Их давно обещали выслать, часть даже находилась уже в пути, но факт оставался фактом: бригада их имела мало. Значит они, тралы, являлись тем главным звеном.

Или взять политработников. Только в бригаде Семенова два дивизиона не имели комиссаров, однако почему‑ то все мирились с этим, терпеливо ждали прибытия политработников из Москвы. А почему город не мог их дать?

– Скажите, а эти ваши тралы что из себя представляют? – спросил секретарь обкома. – Мы их здесь изготовить не можем?

Почему‑ то об этом раньше Ясенев не думал. Действительно, часть тралов без особого труда могла быть сделана здесь, на заводах города и области.

Наконец высказались все.

– Обком партии, товарищи, поставил вопрос о готовности флотилии не случайно. – Секретарь обкома говорил спокойно, глядя именно на того, к кому относились его слова. – В наши функции, товарищ Семёнов, не входит проверка боевой готовности флотилии. Вы неправильно поняли задачи сегодняшнего совещания. Проверять вас будет нарком Военно‑ Морского Флота. Но время сейчас трудное, все должны действовать согласованно, целеустремленно, и нас интересовало, все ли, зависящее от нас, сделали мы, представители общественности города и области. И при проверке оказалось, что далеко не все… Я думаю, что прямо запишем в решении свое мнение о тех товарищах, которые до сих пор не поняли, что создание флотилии – дело народное, партийное… Относительно тралов… Придется, Дмитрий Максимович, принять заказ. Подожди! Мы знаем, что тебе сейчас туговато приходится, что завод перегружен. Но тралы нужны?.. Сам, говоришь, понимаешь? Так в чем дело?.. Детали уточним позднее. И последнее… Тут товарищ Семенов сказал, что с трудностями борется сам, что в гражданскую войну было труднее. Правильно. Но это было когда? Сейчас мы другие стали, товарищ Семенов! Вам бы, товарищ Семенов, давно пора понять, что партия ничего не делает наполовину. Не в правилах большевиков давать поручения, ставить задачу и не оказывать помощи. Партия, товарищ Семенов, всегда вам поможет, но зато потом и спросит!

Ясенев думал, что Семенов сделает правильные выводы, но уже через час услышал, как он сказал адъютанту:

– Вызывай, Шурка, штабных специалистов на оперативку… Ну и дал я там жизни! Как начал, как начал! Теперь и с ремонтом быстро закончим, да и местные заводы на тралы заказ примут… Вот, брат, какой он, Семенов!

У Ясенева сложилось мнение, что Семенов искренне верил в правдивость своего рассказа.

«Нет, так больше не может продолжаться», – решил Ясенев и вошел в кабинет Семенова.

– А, явился! – оживился Семенов. – Хорошо, что ты сам догадался зайти. Садись и поговорим.

– За тем к тебе и пришел, Андрей Петрович, – ответил Ясенев, садясь в кресло и пододвигая его к столу.

– Раскаиваешься?

– В чем?

– В том, что попер там против меня. Вышел на трибуну и давай показывать прорехи!

– Ты на меня не кричи, Андрей Петрович, – нарочно тихо сказал Ясенев. – Я наравне с тобой отвечаю за бригаду и скажу тебе прямо: дальше дело так не пойдет.

Семенов закурил, откинулся на спинку кресла и спросил:

– Уж не учить ли ты меня собрался?

– А если и так?

– Молод! Знаешь, кто у меня учился? Знаешь? Да сам…

– Еще раз прошу не кричать; к тому же не учился он у тебя. Не мог.

– Не веришь? Шурка!

– Не надо его… Если даже и так, то зачем кичиться этим? Сейчас перед нами совсем другие задачи…

– Знаю!.. Послушай, комиссар… Давай договоримся: в морской тактике, организации и вообще ты меньше меня понимаешь и прислушивайся к моим советам. Если не согласен, – давай разойдемся. Не держу! С Семеновым любой рад служить будет!

– Я вижу, нам с тобою сегодня не договориться, – сказал Ясенев вставая. – Попробуем еще, но только знай, Андрей Петрович, что так работать нельзя.

– Пугаешь?

– Нет, предупреждаю.

Было уже темно, когда Ясенев вошел в свой кабинет. Он устало опустился на стул, несколько минут посидел, закрыв глаза, потом достал из ящика стола фотокарточку сына. Мальчонка с пионерским галстуком смотрел на него не по годам серьезно и вроде бы немного с укором, словно обижался на отца за то, что тот даже не поздравил его с таким важным событием, как принятие в пионеры.

«Сегодня же напишу, – подумал Ясенев. – Зачем се годня? Сейчас! ».

Он прислонил фотографию к чернильному прибору, достал из стола лист бумаги, взял ручку, но в дверь постучали.

– Да, да! Войдите!

– Главстаршина Мараговский явился по вашему приказанию!

– Вот и хорошо! Садись… Да не туда, а ко мне поближе. Разговор длинный будет, – говорил Ясенев, пожимая руку Мараговского.

– Я вам не помешал, товарищ батальонный комиссар?

– А другого ничего придумать не мог? – в свою очередь спросил Ясенев, пряча в карман фотокарточку сына.