Автор благодарит 9 страница

– Клеа.

– Да, но, увы, Клеа без фамилии… я ничем не могу вам помочь, уж простите.

Я ушел, досадуя ничуть не меньше, чем радовался, когда сторож согласился впустить меня.

Клеа без фамилии. Вот чем ты была в моей жизни, девочка из детства, ставшая сегодня взрослой, дорогое воспоминание, обет, который не исполнило время. Я шел по переходам метро и видел, как ты бежишь впереди меня по дамбе, крутя над головой воздушного змея; Клеа без фамилии, но рисовавшая в небе идеальные восьмерки и змейки. Девочка, чей смех похож на звуки виолончели, чья тень звала меня на помощь, не выдав своей тайны; Клеа без фамилии, написавшая мне: «Я ждала тебя четыре лета, ты не сдержал обещания, так и не приехал».

Дома я застал Люка, который все еще дулся на меня. Он спросил, почему я такой бледный. Я рассказал о своем визите в консерваторию и объяснил, почему вернулся несолоно хлебавши.

– Ты завалишь сессию, если так будет продолжаться. Ты же только об этом и думаешь, только о ней. Ты так свихнешься, гоняясь за призраком, старина.

Я вяло возразил, что он преувеличивает.

– Я тут прибрался немного, пока ты попусту тратил время. Знаешь, сколько бумаги я вытряхнул из корзины? Десятки листков, и это не конспекты и не химические формулы, а рисунки, и на них – одно и то же лицо. Ты неплохо владеешь карандашом, лучше бы использовал свой талант на эскизы по анатомии. Ты хоть сказал этому сторожу, что твоя Клеа играет на виолончели?

– Нет, как-то не подумал.

– Еще и тупой к тому же! – фыркнул Люк, опускаясь в кресло.

– Как ты узнал, что Клеа играет на виолончели. Я тебе этого не говорил.

– Десять дней я просыпаюсь под Ростроповича, ужинаю под Ростроповича и засыпаю тоже под Ростроповича. Мы с тобой больше не говорим, виолончель заменила нам разговоры, а ты спрашиваешь, как я догадался! Кстати, даже если ты разыщешь эту Клеа, кто сказал, что она тебя узнает?

– Если она меня не узнает, ничего не поделаешь.

Люк внимательно посмотрел на меня и вдруг грохнул кулаком по столу.

– Поклянись мне! Поклянись моей головой… нет, лучше поклянись нашей дружбой, что, если вы встретитесь и она тебя не узнает, ты поставишь крест на этой девушке раз и навсегда и снова станешь тем, кого я знал.

Я молча кивнул.

– Я завтра не работаю, зайду в больницу за антибиотиками и отнесу их от тебя сторожу в консерваторию, заодно, может, что-нибудь разведаю, – пообещал Люк.

Я поблагодарил его и пригласил пойти куда-нибудь поужинать. Наши средства были ограниченны, и в скромном ресторане вряд ли играла бы виолончель.

Мы расположились в ближайшем бистро и за ужином, пожалуй, выпили лишку. На обратном пути Люк присел на скамейку, не в силах совладать с головокружением, и поделился со мной своими трудностями. Он сказал, что дал маху, и тут же поклялся, что не нарочно.

– Какого еще маху?

– Позавчера я пришел обедать в столовую, там была Софи, и я подсел к ней за столик.

– Ну и?

– Она спросила меня, как ты поживаешь.

– И что ты ответил?

– Что ты поживаешь скверно. А когда она встревожилась, захотел ее успокоить. В общем, кажется, у меня вырвалась пара слов о твоих заботах.

– Ты, надеюсь, не сказал ей о Клеа?

– Имени не назвал, но поздно сообразил, что распустил язык. Я дал понять, что ты зациклился на поисках твоей родственной души. Правда, сразу добавил со смехом, что тебе было двенадцать лет, когда ты ее встретил.

– А как реагировала Софи?

– Как Софи на все реагирует, ты должен знать лучше меня. Сказала, мол, надеется, что ты будешь счастлив, что ты этого заслуживаешь, что ты замечательный. Извини, зря я это. Только не подумай, что я ляпнул с задней мыслью. Я не так умен для этого. Я просто злился на тебя, вот и вырвалось.

– Почему ты на меня злился?

– Потому что Софи говорила мне все это искренне.

Я подставил Люку плечо и помог ему подняться по лестнице. Он был мертвецки пьян, я уложил его в кровать, а сам устроился на его тюфячке у окна.

* * *

Люк сдержал обещание. Назавтра после нашей попойки, несмотря на жестокое похмелье, он зашел в больницу, взял в аптеке антибиотики и отправился в консерваторию. Дар Люка вызывать симпатию у людей, от которых он чего-то ждет, – для меня загадка. Никто не может перед ним устоять.

Люк вручил сторожу лекарства, разговорился с ним о его работе, выслушал несколько историй из жизни и за час добился разрешения посмотреть списки студентов консерватории. Сторож усадил его за стол, и Люк приступил к поискам с дотошностью профессионального сыщика.

Он выбрал два журнала за те годы, когда скорее всего могла поступить Клеа. Изучил в них каждую страницу, скрупулезно, с линейкой, читая фамилии. Ближе к вечеру он остановился на строчке, в которой значилось: Клеа Норман, первый курс, классическое отделение, инструмент – виолончель.

Сторож разрешил Люку заглянуть в ее личное дело, а тот обещал принести ему еще лекарств, если его горло за несколько дней не пройдет.

* * *

День подходил к концу, и я, воспользовавшись затишьем в отделении, пошел подкрепиться в кафе напротив больницы, когда появился Люк. Он сел за мой столик, взял меню и, даже не поздоровавшись, заказал закуску, основное блюдо и десерт.

– Ты угощаешь, – сказал он, отдав меню официантке.

– Это в честь чего? – спросил я.

– Потому что такого друга, как я, ты больше не сыщешь, поверь мне.

– Ты что-нибудь нашел?

– Если я скажу, что у меня есть два билета на футбол в субботу, ты, думаю, отмахнешься? И правильно сделаешь, потому что в субботу твоя Клеа играет в театре мэрии. Дворжак, концерт для виолончели и восьмая симфония. Мне удалось раздобыть для тебя билет в третий ряд, сможешь увидеть ее совсем близко. Извини, что я с тобой не пойду, но виолончелью я сыт на ближайшие сто лет.

* * *

Я полез в шкаф: надо было решить, как одеться для этого вечера. Выбор был невелик. Но не идти же на концерт в зеленых штанах и белом халате!

* * *

Продавщица в универмаге посоветовала мне голубую рубашку и темный пиджак, подходящий к моим фланелевым брюкам.

Театр мэрии оказался совсем маленьким: в зале не больше сотни кресел, расположенных полукругом, и сцена всего метров двадцать в длину. Столько же было и музыкантов в выступавшем в этот вечер ансамбле. Дирижер раскланялся под аплодисменты, с правой стороны кулис группой вышли исполнители. Мое сердце забилось чаще, гулко застучало даже в висках. Меньше чем за минуту все расселись по своим местам – слишком быстро, чтобы разглядеть силуэт той, кого я искал.

Зал погрузился во тьму, дирижер поднял палочку, и зазвучали первые ноты. Восемь женщин сидели во втором ряду ансамбля, и только одно лицо привлекло мое внимание.

Ты была такой, какой я себе представлял, – взрослой женщиной и еще красивее, чем прежде. Твои волосы падали на плечи и, кажется, немного мешали тебе, когда ты поднимала смычок виолончели. Я не мог распознать твою партию в концерте. Потом настал черед твоего соло, всего несколько взмахов смычка, несколько нот, которые я наивно счел предназначенными мне одному. Прошел час; я не сводил с тебя глаз ни на миг. А когда зал поднялся и зааплодировал, я крикнул «браво! » громче всех.

Мне показалось, что твой взгляд встретился с моим; я улыбнулся и неловко махнул тебе рукой. Ты раскланялась вместе со всеми музыкантами, и занавес опустился.

С лихорадочно бьющимся сердцем я пошел встретить тебя у служебного входа. Стоя в тупичке, я с нетерпением ждал, когда откроется железная дверь.

Ты появилась – черное платье, волосы стянуты красной лентой. Какой-то мужчина обнимал тебя за талию, и ты улыбалась ему. Я никогда не думал, что можно чувствовать себя таким раздавленным. Я увидел тебя с этим мужчиной, и твой взгляд, устремленный на него, был тем, который мечтал увидеть я в твоих глазах, когда ты смотрела на меня. Он выглядел рядом с тобой таким большим, а я таким маленьким в этом коридорчике. Я все бы отдал, чтобы быть этим мужчиной, но я был всего лишь собой, тенью того, кого ты любила, когда мы были детьми, тенью взрослого, которым я стал.

Поравнявшись со мной, ты на меня посмотрела. «Мы знакомы? » – спросила ты. Твой голос был чистым и звонким, таким, каким я слышал его, когда ты не могла говорить, каким звала меня на помощь твоя тень много лет назад. Я ответил, что просто пришел тебя послушать. Немного смутившись, ты спросила, хочу ли я автограф. Я что-то промямлил, ты попросила у своего друга ручку. Нацарапала свое имя на листке бумаги, я поблагодарил, и ты ушла под руку с ним. Удаляясь, ты обронила вслух, что обзавелась первым поклонником, и эта мысль тебя позабавила. Твой смех, донесшийся из конца коридора, больше не напоминал звуки виолончели.

* * *

Когда я вернулся, Люк ждал меня у подъезда.

– Я смотрел в окно, видел, как ты подошел, и решил, что с таким лицом лучше тебе не подниматься по лестнице одному. Думаю, все прошло не так, как ты надеялся. Мне очень жаль, но, знаешь, это было гиблое дело. Не переживай, старина. Идем, не стой так, давай пройдемся, тебе полегчает. Разговаривать не обязательно, но если есть желание, я здесь. Завтра, вот увидишь, боль отступит, а послезавтра ты и думать о ней забудешь, поверь мне, от любовных горестей больно только в первые дни, время все худо-бедно лечит. Идем, старина, не мучай себя попусту. Уже завтра ты будешь замечательным врачом. Она и не знает, мимо кого прошла, но, вот увидишь, ты еще найдешь ее, женщину твоей жизни. Не одни только Элизабет и Клеа на свете, ты заслуживаешь много лучшего.

* * *

Я сдержал данное Люку обещание, поставил крест на детстве и с головой ушел в учебу.

Вечерами мы иногда собирались втроем – Люк, Софи и я. Вместе готовились, мы с Софи – к интернатуре, а Люк – к летней сессии.

Экзамены мы все трое сдали успешно и отпраздновали это как полагается.

В это лето у нас с Софи не было каникул. Люк уехал на две недели к своим. Он вернулся в отличной форме, прибавив несколько килограммов.

Осенью приехала мама. Она привезла мне полный чемодан новых рубашек и извинилась, что не поднимется в квартиру навести порядок. Ходить по лестницам ей было тяжело, колени болели все сильнее. Когда мы пошли гулять вдвоем по набережным, я встревожился, видя, как тяжело она дышит. Она погладила меня по щеке и сказала, улыбаясь, что стареет и пора мне с этим смириться.

– С тобой это тоже однажды случится, – добавила она, когда мы заканчивали ужин в ее любимом ресторанчике. – Наслаждайся пока молодостью. Если бы ты знал, как быстро она пройдет!

И, как всегда, завладела счетом, прежде чем я успел до него дотянуться.

По дороге к ее гостинице она рассказывала мне о доме. Она затеяла ремонт в комнатах, это занимало ее, хотя требовало сил и чересчур, на ее взгляд, утомляло. Еще она сказала, что навела порядок на чердаке и нашла там для меня одну коробку. В следующий приезд мне надо туда подняться. Я попытался выведать больше, но мама напустила туману.

– Ты сам все увидишь, когда приедешь, – только и сказала она, целуя меня у дверей гостиницы.

На следующий день я проводил ее на вокзал. Она была сыта большим городом и предпочла сократить свой визит.

* * *

В дружбе некоторых вещей не говорят, о них догадываются. Люк и Софи проводили все больше времени вместе. Люк всегда находил предлог, чтобы пригласить ее присоединиться к нам. Это было похоже на то, как Элизабет то и дело пересаживалась поближе к Маркесу, с каждой неделей незаметно перемещаясь все дальше в конец класса. Правда, на этот раз я все понимал. Если не считать тех вечеров, когда Люк стряпал для нас, я видел его все реже. Интернатура занимала меня целиком, а он брал все больше часов работы санитара, чтобы платить за учебу.

Иногда мы оставляли друг другу на столе записки, желая удачного дня или доброй ночи. Люк часто навещал нашу соседку с верхнего этажа. Однажды он услышал над головой глухой стук и, испугавшись, что она упала, кинулся наверх. Алиса чувствовала себя превосходно, она просто занялась уборкой, решив избавиться от всего, что напоминало ей о прошлом. В угол летели альбомы с фотографиями, папки, всевозможные сувениры, накопленные за целую жизнь, – все вон!

– С собой в могилу я это не унесу, – заявила она Люку, с радостной улыбкой открыв дверь.

Посмеявшись над царившим в квартире хаосом, Люк полдня помогал нашей соседке. Она наполняла пластиковые мешки, а он носил их к мусорным бакам.

– Нет уж, я не доставлю моим детям такого удовольствия, не желаю, чтобы они полюбили меня, когда я умру! Раньше надо было думать!

С того странного дня началась их дружба. Каждый раз, встречая соседку на лестнице, я здоровался, а она просила передать привет Люку. Люк был покорен ее сильным характером и порой даже покидал меня, чтобы провести часть вечера с ней.

* * *

Приближалось Рождество. Я попытался получить несколько дней отпуска, чтобы навестить маму, но заведующий отделением мне отказал.

– Слово «интерн» вам понятно? – ответил он на мою просьбу. – Когда станете штатным врачом, сможете отдыхать в праздники и, как я, будете назначать интернов себе на замену. Терпение и упорство, – добавил он назидательным тоном, – потрудитесь еще несколько лет, и вы тоже сможете отведать рождественскую индейку в кругу семьи.

Я предупредил маму, и она конечно же простила меня. Кто лучше нее мог понять все трудности интернатуры? Тем более если ваш начальник – высокомерный и самовлюбленный тип. Как всегда, мама нашла слова, чтобы успокоить меня.

– Помнишь, что ты сказал мне однажды, когда я расстроилась, что не смогу быть на вручении наград в школе?

– Что в будущем году тоже будет вручение, – ответил я в трубку.

– И Рождество тоже, без сомнения, будет, милый, а если твой начальник опять тебя не отпустит, не переживай, мы отпразднуем Рождество в январе.

За несколько дней до праздников Люк начал собирать чемодан и почему-то положил туда больше вещей, чем обычно. Стоило мне отвернуться, как он поспешно укладывал свитера, рубашки и брюки, в том числе и те, что были явно не по сезону. Я в конце концов заметил это, да и вид у него был смущенный.

– Куда ты собрался?

– Домой.

– И тебе нужно столько багажа на несколько дней каникул?

Люк опустился в кресло.

– Чего-то не хватает в моей жизни, – вздохнул он.

– Чего тебе не хватает?

– Моей жизни.

Он скрестил на груди руки, внимательно посмотрел на меня и продолжал:

– Нет мне здесь счастья, старина. Я думал, что, став врачом, вырасту над собой и мои родители смогут мной гордиться. Сын булочника – доктор, прикинь! Только, знаешь, даже стань я когда-нибудь величайшим хирургом, все равно мне никогда не дорасти до моего отца. Папа – он всего лишь печет хлеб, но видел бы ты, как счастливы те, кто приходит в булочную ранним утром. Помнишь стариков и старушек в той гостинице у моря, где я испек оладьи? А он творит это чудо каждый день. Он человек скромный да и скупой на слова, но за него говорят его глаза. Когда я работал с ним у печи, нам случалось молчать всю ночь, но, замешивая вместе тесто, мы были так близки. На него, и только на него, я хочу быть похожим. Это ремесло, которому он хотел меня обучить, – им я хочу заниматься. Я сказал себе, что когда-нибудь у меня, наверно, тоже будут дети, и знаю, что, если стану таким же хорошим булочником, как мой отец, они смогут мной гордиться, как я горжусь им. Не обижайся на меня, но после Рождества я не вернусь и с медициной завязываю. Подожди, не говори ничего, я еще не закончил. Я знаю, что ты тут приложил руку, что ты говорил с моим отцом. Это не он мне сказал, это мама раскололась. Каждый день, что я прожил здесь, даже когда ты меня всерьез доставал, я мысленно говорил тебе спасибо за то, что ты дал мне этот шанс поучиться; благодаря тебе я знаю теперь, чем не хочу заниматься. Когда ты приедешь домой, я испеку для тебя шоколадные булочки и кофейные эклеры, и мы разделим их по-братски, как в старые добрые времена. Нет, лучше мы их отведаем, как во времена будущие. Так что не думай, что я говорю тебе «прощай», это всего лишь «до свидания», старина.

Люк крепко обнял меня. Мне показалось, что он плачет, да и я, кажется, тоже пустил слезу. Это идиотизм, когда двое мужчин, обнявшись, разводят сырость. А может быть, и нет, если они друзья и любят друг друга, как братья.

Перед отъездом Люк сделал мне еще одно признание. Я помог ему загрузить вещи в старый «универсал», он сел за руль и, уже захлопнув дверцу, опустил стекло, чтобы сказать мне торжественным тоном:

– Знаешь, мне не хотелось об этом спрашивать, но теперь, когда у вас с Софи все ясно, я хочу сказать, теперь, когда она точно знает, что вы только друзья, ты не обидишься, если я буду звонить ей время от времени? Ты, может быть, не заметил, но в тот пресловутый уик-энд у моря, когда ты играл в смотрителя маяка и запускал воздушного змея, мы с ней много говорили. Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, между нами проскочила искра… Понимаешь, что я хочу сказать? Так что, если ты не против, я приеду как-нибудь тебя навестить и заодно приглашу ее поужинать.

– Из всех девушек на свете тебе надо было запасть именно на Софи?

– Я же сказал: если ты не против. Что я еще могу сделать?

Машина тронулась, и Люк помахал мне рукой через стекло на прощание.

Поглощенный работой, я не замечал, как пролетали месяцы. По средам мы с Софи проводили вечер вместе за дружеским ужином, иногда ходили в кино, где в темноте зала соединялись наши одиночества. Люк писал ей каждую неделю. Короткое письмецо он успевал настрочить, пока его отец дремал на табурете, прислонясь к стене булочной. Каждый раз Софи передавала мне от него приветы; Люк извинялся, что писать мне времени нет. Думаю, так он на свой манер держал меня в курсе своей переписки с Софи.

В квартирке было теперь спокойно, даже, по-моему, слишком. Порой я окидывал взглядом эту комнату, где мы провели столько вечеров втроем, косился на дверь кухни в надежде, что оттуда появится Люк с блюдом макарон или своей знаменитой запеканкой. Я дал ему обещание и старался его сдержать. По вторникам и субботам я поднимался навестить нашу соседку и проводил с ней час. За эти месяцы я узнал о ее жизни больше, чем ее собственные дети, – так говорила она. Была от этих визитов и польза: Алиса, не желавшая принимать лекарства, уступала авторитету врача.

Однажды в понедельник вечером, к моему немалому удивлению, исполнилось одно из моих желаний. Я поднимался домой и почувствовал на лестнице знакомые запахи. Открыв дверь, я увидел Люка в переднике и три прибора на полу.

– Ну да, я забыл вернуть тебе ключ! Не ждать же на лестнице! Я приготовил твое любимое блюдо, запеканку из макарон, пальчики оближешь. Как видишь, здесь три тарелки, я позволил себе пригласить Софи. Если можешь, присмотри за стряпней, мне надо принять душ, она придет через полчаса, а я даже не успел переодеться.

– Во-первых, здравствуй, – ответил я.

– Только не открывай духовку! Полагаюсь на тебя, я на пять минут. Ты одолжишь мне рубашку? Вот, – он порылся в шкафу, – голубая подойдет. Если ты помнишь, булочная закрыта по вторникам, вот я этим и воспользовался. Поспал в поезде и теперь свеж, как огурчик. Все-таки чертовски приятно сюда вернуться.

– А я чертовски рад тебя видеть.

– А, наконец-то, я все ждал, когда ты это скажешь! А брюки, у тебя найдутся для меня какие-нибудь брюки?

Люк скинул мой халат на кровать, надел выбранные брюки и причесался перед зеркалом, пригладив падавшую на лоб прядь.

– Мне надо подстричься, тебе не кажется? Я начал лысеть, представляешь? Наследственность, наверно. У моего отца шикарный аэродром для комаров на макушке, а у меня скоро будет посадочная площадка на лбу. Как ты меня находишь? – спросил он, повернувшись ко мне.

– В ее вкусе, если ты это хочешь знать. Софи найдет тебя очень сексуальным в моей одежде.

– Что за мысли у тебя? Просто мне не часто представляется случай снять передник, так что раз в кои-то веки побыть при параде приятно, вот и все.

Софи позвонила в дверь, и Люк кинулся ее встречать. Его глаза блестели еще ярче, чем в детстве, когда нам удавалось сыграть злую шутку с Маркесом.

На Софи был темно-синий свитер и юбка в клетку до колен. Она купила их в тот же день на распродаже и спросила нас, как нам нравится ее новый стиль с ноткой ретро.

– Тебе очень идет, – ответил Люк.

Софи, похоже, удовольствовалась его мнением и ушла за ним на кухню, не дожидаясь моей оценки.

За ужином Люк признался, что порой жалеет о некоторых сторонах студенческой жизни, – не о прозекторской, поспешил он добавить, и не о больничных коридорах, и тем паче не об отделении «Скорой помощи», а о таких вечерах, как этот.

После ужина я остался один. На сей раз Люк провел ночь у Софи. Уходя, он обещал, что еще навестит меня до конца весны. Но жизнь распорядилась иначе.

Мама написала мне, что приедет в первых числах марта. К ее приезду я заказал столик в ресторане и буквально выгрыз у заведующего отделением день отпуска. В ту среду утром я встречал ее поезд. Пассажиры выходили из вагонов, но моей мамы среди них не было. И вдруг я увидел на перроне Люка. Без багажа, с пустыми руками, он стоял неподвижно и смотрел на меня. Я увидел слезы на его глазах и сразу понял, что мир рухнул и ничего уже не будет как прежде.

Люк медленно приблизился. Мне хотелось, чтобы он никогда не дошел до меня, чтобы не смог произнести слов, которые готовился мне сказать.

Меня окружала толпа пассажиров, спешащих к выходу. Мне хотелось быть одним из них, из тех, для кого земля продолжает вращаться как ни в чем не бывало, тогда как для меня она внезапно остановилась.

Люк сказал: «Твоя мама умерла, старина», – и острый нож вонзился мне в самое нутро. Люк поддержал меня, обнял, а я зашелся от рыданий. У меня вырвался крик на этом перроне вокзала, как сейчас помню, протяжный вопль из далекого детства. Люк сжимал меня все крепче, не давая упасть, и шептал: «Кричи, кричи сколько хочешь, для этого я и здесь, старина».

Я больше не увижу тебя, не услышу твоего голоса, никогда ты не позовешь меня, как звала раньше по утрам, я не вдохну больше амбровый запах, так славно окутывавший тебя. Мне теперь не с кем разделить мои радости и печали, мы больше ничего не сможем рассказать друг другу. Ты больше не поставишь в вазу в гостиной веточки мимозы, которые я приносил тебе в последние дни января, ты больше не наденешь ни соломенную шляпку летом, ни кашемировый палантин, в который ты кутала плечи с первыми осенними холодами. Ты больше не разведешь огонь в камине, когда декабрьский снег укроет твой сад. Ты ушла до прихода весны, ты покинула меня не предупредив, и никогда в жизни мне не было так одиноко, как на этом перроне вокзала, где я узнал, что тебя больше нет.

«Сегодня умерла моя мама» – сто раз я повторял эту фразу и сто раз не мог в это поверить. Пустота, возникшая в день ее ухода, так и осталась со мной.

Там, на перроне, Люк рассказал мне, что произошло. Накануне он предложил моей маме заехать за ней и отвезти к поезду. Он и нашел ее лежащей перед дверью. Люк вызвал «скорую», но было слишком поздно, она умерла еще вечером. Вышла, вероятно, закрыть ставни и упала: остановка сердца. Мама провела свою последнюю ночь на земле в своем саду, открытыми глазами глядя на звезды.

Мы вместе сели в поезд. Люк молча смотрел на меня, а я смотрел на убегающий пейзаж, думая о том, сколько раз моя мама видела его за окном, когда ехала ко мне. Я забыл отменить заказ на столик в ее любимом ресторане.

Она ждала меня в траурном зале. Мама всегда была невероятно предупредительна, служащий похоронного бюро сказал мне, что она обо всем позаботилась. Она ждала меня, лежа в гробу. Бледная, со своей успокаивающей улыбкой на губах, такой материнской, говорившей мне, что все будет хорошо, что она со мной, как когда-то в первый день занятий в школе. Я коснулся губами маминых щек. Последний поцелуй – словно падает занавес, окончательно и бесповоротно, над сценой детства. Я пробыл с ней всю ночь, охраняя ее покой, как раньше столько ночей она охраняла мой сон.

В отрочестве мы все мечтаем в один прекрасный день покинуть родителей, но настает другой день, когда родители покидают нас. И тогда мы мечтаем лишь об одном: снова стать хоть на минутку детьми, жившими под их кровом, обнять их, сказать им, не стыдясь, как мы их любим, прижаться к ним покрепче, чтобы они нас успокоили еще хоть раз.

Я выслушал проповедь священника над могилой моей мамы. Мы не теряем родителей, даже после смерти они продолжают жить в нас. Те, кто дал нам жизнь, кто подарил нам всю свою любовь, чтобы мы их пережили, не могут уйти бесследно.

Священник был прав, но мысль о том, что нет больше места на земле, где бы они дышали, что ты никогда не услышишь их голосов, что ставни дома твоего детства заперты навеки, повергает в такое одиночество, какое непостижимо даже Богу.

Я никогда не переставал думать о маме. Она со мной в каждое мгновение моей жизни. Порой я смотрю фильм с мыслью, что ей бы он понравился, слушаю песню, которую она напевала когда-то, а в иные чудесные дни чувствую долетающий от проходящей мимо женщины амбровый запах, который напоминает о ней. Мне случается иногда даже говорить с ней вполголоса. Священник был прав: веришь ты в Бога или нет, мама не может умереть совсем, ее бессмертие здесь, в сердце ребенка, которого она любила. Я тоже надеюсь однажды обрести частицу вечности в сердце ребенка, которого сам, в свою очередь, воспитаю.

Почти весь городок пришел на похороны, даже Маркес, который, к моему немалому удивлению, красовался в трехцветном шарфе на груди. Этот олух пробился-таки в мэры. Отец Люка закрыл булочную, чтобы присутствовать на похоронах. Пришла даже директриса школы; уоки-токи она давно сдала в утиль, но плакала больше других и называла меня «мой маленький». Была и Софи: Люк позвонил ей, и она выехала первым утренним поездом. Видеть, как они держатся за руки, было для меня огромным утешением, сам не знаю почему. Когда все разошлись, я остался один у могилы.

Я достал из бумажника фотографию, с которой никогда не расставался, – фотографию отца, держащего меня на руках. Я положил ее на мамину могилу, чтобы сегодня в последний раз мы собрались все втроем.

После похорон Люк отвез меня домой на своем стареньком «универсале». Он в конце концов купил эту машину у человека, который давал ему ее напрокат.

– Хочешь, я войду с тобой?

– Нет, спасибо, оставайся с Софи.

– Как мы можем оставить тебя одного в такой вечер?

– Думаю, именно этого мне и хочется. Я не был дома несколько месяцев, и потом, я чувствую, что она еще здесь, в этих стенах. Уверяю тебя, хоть она и спит на кладбище, я проведу эту последнюю ночь с ней.

Люк, еще не решаясь уйти, улыбнулся и сказал:

– А знаешь, в школе мы все были влюблены в твою маму.

– Я этого не знал.

– Она была самой красивой из мам нашего класса, кажется, даже этот осел Маркес к ней неровно дышал.

Верный друг заставил-таки меня улыбнуться. Я вышел из машины, проводил ее взглядом и вошел в дом.

* * *

Я обнаружил, что мама не делала в доме никакого ремонта. Ее медицинская карта лежала на низком столике в гостиной. Я посмотрел ее и, увидев даты на кардиограммах, все понял. Той недели каникул, что она провела якобы с подругой на Юге, никогда не было; в конце января у нее случился сердечный приступ, и, пока мы с Люком и Софи ездили к морю, она лежала в больнице на обследовании. Она выдумала эту поездку, чтобы я не тревожился. Я учился на врача, надеясь вылечить мою маму от всех недугов, – и даже не знал, что она больна.

Я пошел на кухню, открыл холодильник, нашел ужин, который она приготовила накануне…

Я стоял как дурак перед открытым холодильником и не мог удержать слез. Я не плакал на похоронах, словно она мне запретила, желая, чтобы я владел собой на людях. Но от таких вот мелочей и осознаешь внезапно уход тех, кого любил. Будильник на тумбочке, продолжающий тикать, смятая подушка на разобранной постели, фотография на комоде, зубная щетка в стакане, чайник на подоконнике в кухне, носиком к окну, «чтобы смотрел в сад», а на столе остатки яблочного пирога, политого кленовым сиропом.

Мое детство жило здесь, в этом доме, полном воспоминаний – воспоминаний о моей маме и о тех годах, что мы прожили вместе.

* * *

Я вспомнил, что мама говорила мне о найденной коробке. Луна была полная, и я поднялся на чердак.

Она стояла на полу, на самом виду. Под крышкой я нашел письмо, написанное маминой рукой.

«Любовь моя!

В твой последний приезд я слышала, как ты поднимался на чердак. Я догадывалась, что ты сюда еще вернешься, потому и назначила тебе это последнее свидание здесь. Я уверена, что тебе еще случается говорить с тенями. Не думай, я не смеюсь над тобой, просто это напоминает мне о твоем детстве. Когда ты уходил в школу, я шла в твою комнату будто бы навести порядок и, застилая постель, брала в руки подушку, чтобы вдохнуть твой запах. Ты был всего в пятистах метрах от дома, а я по тебе уже скучала. Знаешь, мать очень просто устроена, она всегда думает о своих детях; с первой минуты, когда открываются ваши глазки, вы занимаете все наши мысли. И нет для нас большего счастья. Я тщетно пыталась быть лучшей из матерей – это ты оказался сыном, превзошедшим все мои ожидания. Ты будешь замечательным врачом.