Еврейский календарь 17 страница

И тогда мы поговорили о затмении звезд, о древних играх в камни – одну партию такой игры можно было вести всю жизнь, и о том, сойдутся ли наши души, когда все кончится, а если сойдутся, то узнают ли друг друга. Оронт был стар, хотя казался просто высушенным, но в ту встречу он сказал мне, что ему минуло восемьдесят три осени. И еще он сказал как бы между прочим, что даже смерть бессильна остановить творимую тайну.

Пожалуй, я стала понимать его только сейчас.

Да, и еще: Оронт настоятельно рекомендовал мне подыскать для мамы и хотя бы для младших братьев и сестры какое‑ то надежное убежище прямо здесь, в городе; но такое, чтобы нырнуть туда можно было за долю часа и затаиться надолго.

Я нашла такое убежище и еще порадовалась тогда, что мои дети дома, вдали отсюда, в безопасности.

После вскрытия гробницы Иешуа очищался, и очищаться ему надлежало семь дней. Элиазар был жив, но он молчал и смотрел в одну точку; ему давали воду, и он пил, его сажали на горшок, и он опрастывался, но при этом он никого не замечал и видел что‑ то неведомое и очень далекое. Я думаю, пока он лежал, связанный и с деревянным кляпом во рту, в полной темноте – сквозь какую‑ то щель пробивался лучик света.

Бар‑ Абба рассказывал об этом в Храме, и многие слушали его. Но по городу уже понеслись слухи, что царь Иешуа гнусным волшебством, которому он обучился в Египте, оживил мертвеца и к оживленному прикасался к нему. И еще говорили, что для оживления он использовал собаку, которая взамен мертвеца сгнила заживо, подобно царю Ироду. И что войдя в гробницу, он снял печать, а печать была наложена потому, что умерший был великим колдуном и грешником против естества, и запечатанные демоны и проклятия высвободились и теперь обрушиваются на живущих… Нет, бар‑ Абба был великолепным, великим проповедником, но он немного опоздал – люди скорее, охотнее и торопливее верят в чудеса и во зло, нежели в разум и справедливость. И потому он как бы запоздало объяснял и выворачивал то, что они успели узнать раньше – как оно было на самом деле.

И тогда он показал на священников и левитов, обвиняя их во лжи и стяжательстве. Он ведь тоже знал, чему толпа поверит с охотой, и ему было чем привлечь уши и разжечь азарт обличения. Он рассказывал, как неправедно наживались и наживаются те, кому мы вручили ключи своей веры, как они прислуживают захватчикам, как творят беззакония и предаются таким порокам, за малую толику которых погребены были Гоморра и Содом; и что нет такого закона, который не был бы нарушен ими безнаказанно, потому что право наказывать забрали себе именно те, кто рушит. А теперь они изливают яд лжи на того, кто пришел, кто Богом призван был вернуть справедливость в мир, отнять неправедно нажитое и покарать алчных спесивцев, превративших Божий дом в гнездо разврата, в дом менял и в вертеп разбойников…

Пороки же тех священников, что процветали под крылом Ханана, были действительно непрощаемые, и они, как научил их Царь обмана, первыми обвиняли невиновных и именно в том, в чем грешны были сами. Я имею в виду магию, занесенную к нам даже и не из Египта и Бабилонии, а из недр Нубии и страны Куш, а может быть, и из более дальних стран, о которых сочиняют небывалое. Но я точно знаю, например, что в поместье Ханана под Иерихоном раббуни Иоаким бен‑ Шеллун магическими приемами убивал раба, а потом заставлял его ходить и исполнять приказы, и он же пытался оживлять создание из сырой глины, но тут у него ничего не вышло: глина слишком быстро высыхала, и чудовище распадалось, пытаясь пошевелиться. И я знаю также, что группа священников, которых трудно назвать этим словом, собиралась вдесятером, как для миньяна, и вторили богопротивное заклинание, призывая демонов убить неугодного им человека – как бы далеко он от них ни был. Человек мог умереть от чего угодно, суть смерти демоны избирали сами, но за полгода его жизнь так или иначе прекращалась. Я уже не говорю о множествах других случаев применения магии, один из которых мне кажется даже более мерзким, чем проклятие на смерть, а именно: маг впадал в глубокий сон, почти подобный смерти, а душа его внедрялась в чужое тело и заставляла его поступать так, как ей было угодно; и если это было недолго, то человек просто приходил в себя в другом месте и не помнил произошедшего, а если долго, то терял память и о себе, и о прожитой жизни вообще; я встречала таких опустошенных людей не один раз на дорогах и одного из них даже смогла спасти и после найти его родных, но то был просто счастливый случай; обычно они погибали. Я рассказала лишь малую толику из того, что до сих пор помню, потому что мне отвратительно говорить об этом, и еще потому, что мне страшно. Я не знаю, чего мне еще можно бояться в этой жизни, но что‑ то внутри меня уверено, что можно.

Так вот, все это немногое я рассказала только для того, чтобы вы знали: священники, что благоденствовали под сенью Ханана, были страшными грешниками против Господа, а кроме того, они были искусными лжецами, и по правилам этого искусства они обвиняли противника в том, в чем были грешны сами; и если бы он в ответ взялся обличать их, то люди бы, послушав, сказали: он лишь повторяет их слова, а значит, ему нечем оправдаться…

Я ходила к сестрам и Элиазару каждый день. Дом их охраняли воины Сыновей Грома, а рядом с больным постоянно находился Тома Дидим и еще один врач‑ римлянин, сосланный в Иудею (которую римляне называли Палестиной, что значит Филистинская Сирия); имя его было Люций. Он не мог ходить без трости и каждый раз, садясь или вставая, выкряхтывал из себя греческую поговорку: «Врач, исцелись сам! » Впрочем, Тома сказал, что именно настои и вытяжки, приготовленные Люцием, обратили Элиазара к жизни. Сам Тома не чувствовал, что может чем‑ то помочь больному.

На пятый день Элиазар стал замечать людей. Ночью он расплакался. Он рыдал, как будто потерял лучшего друга. Сестры обнимали его…

После этого разум его быстро пошел на поправку. Тело неохотно начинало слушаться, ноги подгибались, и руки не держали чашу, но разум стал ясен и быстр, я бы даже сказала – лихорадочно‑ быстр. И пребывал он не вполне здесь, а здесь и где‑ то еще.

Мне кажется, Элиазар видел происходящее как бы сверху, с птичьего полета, в городе без крыш, где в одном доме «сегодня», а в соседнем – уже «завтра». Он и сказал первым, что Иешуа нужно сейчас, срочно, арестовать и заточить Ханана и прочих, кто входит в «кровавый синедрион», по обвинению в практиковании черной магии; он, Элиазар, и некоторые другие могут свидетельствовать против них. Но сделать это нужно сейчас, потому что сила их нарастает стремительно…

Сила их нарастала: наши воины ловили шептунов на базарах и допрашивали, и те охотно выкладывали, как за небольшие деньги или просто за поблажки в делах им велели рассказывать всем, кто хотел слышать, что царь Иешуа – это и не царь вовсе, а ублюдок, родившийся у завивальщицы волос из Каны от римского солдата; с детства он путался с непотребными самаритянскими священниками, которые и подучили его выдавать себя за царевича; другие говорили, что на самом деле за царя себя выдает проповедник бар‑ Абба, а тот, который проповедует под его именем, есть не кто иной, как сумасшедший армянский шут и акробат Тогба, привезенный еще Архелаю для развлечения; нет, говорили третьи, этот самозваный царь – переметнувшийся к римлянам александрийский еврей Калхозий, ненавидящий Предвечного, намеренный свергнуть его и в Храме устроить кадения всем паскудным божкам и идолам сразу, а прежде всего – самому себе, своей золотой статуе, которую уже везут из Рима…

И еще в тот долгий день, когда Иешуа спас Элиазара, а я пыталась выведать у Оронта, что нам предстоит, пыталась безуспешно, боюсь, что он уже все знал, – в тот день, вечер, ночь решалась судьба Иоханана, моего мужа, а я этого не знала и продолжала беспокоиться о нем так же, как и в предыдущие дни, и ничуть не сильнее.

Скажу сразу – я так и не выяснила до конца, как и почему произошло то, что произошло. В этой истории концы с концами не сходятся, ведь не принимать же на веру утверждение одного из доверенных людей Антипы, что‑ де покровители Иешуа и Иоханана (он не знал про Оронта, но понимал, что кто‑ то должен был быть) спрятали младенцев дважды, как бы перепутав их, и именно Иоханан является законным царем, сыном Антипатра и его жены Мариамны, а Иешуа – лишь сыном рабыни. И что‑ де Иешуа, узнав об этом уже на пути в Иерушалайм, предал Иоханана первосвященнику, а тот, убоявшись, сбыл его на руки Антипе. И хитрый Антипа до последнего держал Иоханана под почетной стражей в Михваре, желая, когда Иешуа сделает свое дело и свалит Ханана, но и погибнет или слишком осквернится сам, помочь тому сесть на царский престол… Думать так можно, только совсем не зная этих людей, а лишь исходя тупой злобой к ним. Но предположим, что Антипа сам верил в эту околесицу и действовал по вере своей. Все равно непонятно, почему он решил послать в Михвару отряд убийц, а не действовать по плану и не везти Иоханана в Иерушалайм.

Вероятно, что‑ то из происходившего в те дни попросту оказалось неверно истолковано им. Что это могло быть? Вероятнее всего, побег его нелюбимой жены Вашти, дочери эдомского царя Ареты. Вашти бежала, не в силах заставить себя мириться с бесконечными и напоказ изменами мужа; но бежала она в сопровождении полутора сотен всадников‑ эдомитян, прихватив восемь талантов золота в монетах и слитках и двадцать талантов серебра в утвари; и бежала она не куда‑ нибудь, а в Михвару…

Вряд ли можно Антипу винить в том, что он немедленно заподозрил заговор. Причем заговор, учиненный не кем‑ нибудь, а его пусть нелюбимой, постылой, но все‑ таки женой – и потаенным царем, которого он, Антипа, скрывал с опасностью для себя и намеревался возвести на трон, поставить выше себя… Такого оскорбления душа его не вынесла.

Это только одно из моих предположений. Есть и другие. Я склоняюсь к этому. Но не могу сказать, что я полностью уверена в правильности изложенного. Просто другие объяснения устраивают меня еще меньше.

Стражницкий сотник, привезший голову моего мужа Антипе, перед смертью признался, что у него был приказ убить обоих, и Иоханана, и Вашти. Но в крепости было слишком много воинов, и Вашти была недоступна. Иоханан же спокойно вышел из‑ за стен, когда ему передали, что тетрарх Ирод Антипа просит его к себе – время‑ де подошло…

А послал Антипа стражников в Михвару как раз в ту ночь, когда я, сопровождаемая Нубо, возвращалась от прежнего дворца Ирода, где в маленьком флигеле, примыкающем к крепостной стене, все еще жил Оронт. Город оттуда, от дворца, виден был как бы сверху, и мне еще показалось в тот час, что на улицах больше огней, чем в другие дни.

Но это просто был праздник, веселый праздник Жребия – тот, что прежде именовался Днем Мордехая. Я совсем забыла про него.

Глава 30

Во времена царя Ирода каждый год устраивались состязания борцов, и каждый месяц – чтецов и артистов, и дважды в год в состязаниях этих мог принять участие любой человек, который придет и проявит желание. Устраивались большие состязания весной, после первого сева, и поздней осенью, после второй уборки.

За три седмицы до Праздника опресноков улицы и площади городов наполнялись акробатами и музыкантами, и выступления шли без перерыва с утра до поздней ночи три дня и еще всю последнюю ночь до рассвета. Мама говорила, что можно было увидеть все: акробатов и жонглеров, укротителей пламени и зверей, говорящих собак и осликов, умеющих считать до двенадцати, женщин‑ змей и мальчиков‑ канатоходцев… Многие пели, танцевали и веселили людей всяческими другими богоугодными способами. При Архелае это быстро прекратилось – вообще все; артистов перестали пускать в города и выгоняли ночевать в пустыню. А при римлянах что‑ то возобновилось, но только в специально отведенных местах, поближе к языческим кварталам. Римляне рассудили здраво: если они не хотят веселиться сами, зачем же мы будем настаивать?

Но я хорошо помню уличные празднества в Александрии; а кроме того, в Галилее люди тоже не чужды были старым обычаям не просто испытывать наведенное, как наводят порчу, веселье в положенные для этого дни, а трубить в рога, бить в бубны, плясать вокруг костров и горланить хором такое, от чего щеки девушек пылали, а глаза прятались. И напрасно приходили и приезжали из Иерушалайма высокопоставленные саддукеи и высокоученые фарисеи, в данном случае говорившие заодно, и проповедовали среди галилейских священников, что‑ де праздники, не подтвержденные Законом, богопротивны и подлежат искоренению, ибо они суть не что иное, как кадения финикийским мерзостным лжебогам Аштарет и Баалу, то есть прелюбодеяние и блуд. Происходило очень много религиозных диспутов на эту тему, но случалось и плохое…

Впрочем, я отвлеклась.

Иешуа разрешил уличные шествия по домашним и семейным праздникам, разрешил звать на них музыкантов и танцовщиц, играть громкую музыку до десятого часа ночи, до второй стражи, а также определил на суде, что ежели встретятся или пересекутся похоронная процессия и праздничная, то похоронная должна остановиться и пропустить праздничную, поскольку жизнь главнее смерти.

И еще он сказал, что пусть понемногу, сами собой, возвращаются на улицы состязания чтецов и актеров, поскольку они дают народу веселье и бодрость духа, а именно веселье и бодрость духа позволяют людям высоко держать голову и не склоняться под ударами…

«Кровавый синедрион» продолжал свои заседания, но людей они больше не захватывали и не судили, и никто не знает до сих пор, чем они там занимались; я думаю, что самой гнусной и самой черной магией. Дворец Ханана охраняло в это время не менее пяти сотен стражников.

Интересно, что первосвященник Иосиф Каменный в этих бдениях не участвовал. Или, по крайней мере, не участвовал в большинстве их, поскольку его видели в других местах. Сомневаюсь, что его не позвали или же не допустили на эти заседания; скорее, он отказался сам. Тут опять проявилась его то ли трусость, то ли предусмотрительность…

Свой «тайный синедрион» завел и Иешуа – в каждый поздний вечер, прежде чем разойтись по спальням этого дома или по другим домам, он, Мария, я, брат Иосиф и столько апостолов, сколько оказывалось рядом, собирались вокруг стола, на котором стояло простое вино, сыр, египетские яблоки и виноград (не помню, упоминала ли я про слишком ранние тяжелые ливни с градом, почти погубившие урожай фруктов и оливок минувшей осенью, да и многие ячменные поля полегли недоубранные), и обсуждали самые насущные проблемы. После трудов и переживаний дня вдруг оказывалось, что вечером ум становится одновременно изощреннее и проще, и многое непосильное вдруг оказывается посильным.

В тот вечер, накануне свадьбы Иешуа и Марии, состоялось последнее из «тайных собраний», на котором присутствовала я. Марии как раз не было, считалось, что видеть невесту жениху или невесте жениха накануне свадьбы – значит рисковать навести на него блуждающий глаз Малаха а‑ Мавета; демон этот, черный, исполненный глазами с головы до пят, рассыпает их по небу, и они видят для него все, что делают люди и что они замышляют делать; в руках же демона меч, с которого стекает то ли яд, то ли кровь грешников. И нет большей радости демону, как застать жениха с невестой накануне свадьбы, воспламенить их похоть – и тут же покарать за свершенный грех, грех хотя бы помыслом единым…

Итак, собрались Иешуа, я, братья Утес и Неустрашимый, братья Сыновья Грома, Иегуда Горожанин, Тома, бар‑ Толма, Яаков бар‑ Альф, Шимон Зелот, Иегуда Таддий, Филипп из Бет‑ Шеды, но не сирота, как Утес и Неустрашимый, а родившийся там в семье коренных жителей и более того, старосты деревни, сын, седьмой в семье; он не разбойничал, но встал под апостолы сразу, как только узнал, что там верховодят братья; был Маттафия из Асоры и кто‑ то еще, но я никак не могу вспомнить, кто. Брат Яаков помогал маме в хлопотах; и я не буду больше пытаться вспомнить, кто там был еще, потому что не меняет ничего.

Настроение у всех было дерзостно‑ нетерпеливое, но Иешуа вначале попросил высказаться Горожанина, поскольку денежный вопрос оставался решенным не до конца. Тот рассказал, что лотерея стала приносить меньше дохода, поскольку священники, особенно в маленьких городах, запугивают людей, утверждая, что это‑ де занятие волховское, и кто участвует в лотерее, участвует в бабилонской волшбе. Вместе с тем и расходы стали меньше, поскольку почти половина бойцов с разрешения командиров либо вернулись по домам, либо осели в близлежащих городах и деревнях и занялись каким‑ то делом. Но назревала огромная проблема: множество беднейших в Иерушалайме и вообще в провинции уже получили однажды от Иешуа небольшую милостыню – либо деньгами, либо зерном. Прошлогодний плохой урожай давал себя знать, и все больше людей испытывали чрезвычайную нужду. Голода еще не было, но запасов оставалось всего ничего. Говорили, что торговцы прячут зерно, чтобы поднять и без того немалую цену. Иешуа посылал некоторых апостолов проверить это, но подтверждения не получил, что не облегчило ситуацию; уж лучше бы и вправду прятали. Так вот, Иегуда достал из‑ за пазухи узкий папирус, – удалось за подкуп получить едва ли не величайшую святыню Храма – медный свиток, в котором указаны сокровищные места. Он, Горожанин, скопировал его – вот она, копия! – и завтра вернет на место. Одно из хранилищ ценностей – довольно скромное – находится недалеко от города в старой гробнице, неизвестно кому принадлежащей. Гробница запечатана с применением еще более гнусных магических приемов, чем та, в которой погребли Элиазара: под дверным камнем нашли человеческие останки. Золота взято: двенадцать талантов в монетах, серебра – почти сорок талантов в монетах и утвари; есть еще драгоценные камни, чья стоимость пока не определена. Сейчас это все перевезено в надежное место и взято под охрану. Он, Иегуда, предлагает все эти деньги пустить на приобретение зерна в Галилее и Египте, и уже зерно раздавать нуждающимся; иначе, если раздать деньги (что, конечно, проще), торговцы поднимут цену, и бедным опять ничего не достанется. С позволения Иешуа, он, Иегуда, займется этим с утра…

– Они не простят нам этого! – воскликнул бар‑ Толма.

– Я думаю, завтра же нужно будет объявить о том, что царь конфискует неправедно сокрытое! – поднялся на ноги Утес. – Тогда вся ложь лжецов пропадет впустую, и те, кто еще верит им, станут слушать нас! А главное, пер нетер[24] не смогут воспользоваться сокровищами…

– Сядь, брат, – сказал Неустрашимый. – Если об этом объявить, все попадет к римлянам. По их проклятому закону. Ты же не собираешься драться с римлянами?

– Если бы это сказал не ты… – угрожающе навис над ним Утес.

– Я знаю, что ты не боишься римлян, – сказал Андреас. – И я знаю, что все наши мечты только о том, чтобы их не было на нашей земле – ни следа, ни слова, ни духа, ни дыхания. Но здесь я согласен с Иешуа: сделать это надлежит так, чтобы не погубить землю. Много ли надо ума – проливать кровь…

– Мы все равно упремся в это, – сказал Утес и сел.

– Можно попробовать иначе, – сказал Шимон Зелот. – Нужно. Взять Храм, убить Ханана. Заточить Иосифа. Сегодня. В крайнем случае завтра.

– Прийти в Храм с мечом? – недоверчиво спросил бар‑ Толма.

– Храм захвачен колдунами и халдеями‑ чернокнижниками. Мы это знаем, и мы это докажем. И грабителями.

– Взять Храм, – хмыкнул Яаков бар‑ Забди. – Ничего проще, а? С нашими семью сотнями копейщиков…

– Нетрудно, – сказал Шимон. – Войдем через крепость. Там подземный ход.

– Войдем через крепость! – захохотал Утес. – Ничего проще! Войдем через крепость! Как будто там нет гарнизона! Как будто там не отвесные стены в сто локтей!

– Есть гарнизон, – сказал Шимон. – Триста солдат. Начальник – Гилл из Себастии. Я с ним уже договорился.

Все загомонили. И разом утихли.

– О чем договорился, Шимон? – тихо спросил Иешуа.

– Он впустит наших солдат в ворота со стороны Овечьей дороги. Ночью…

– Со стороны учебного лагеря?

– Да. Задние ворота. Подземный ход будет открыт. Мы пройдем…

– Зачем он это сделает, как ты думаешь?

– Он считает, что ты царь, Иешуа. Он хочет служить тебе.

– А почему ты думаешь, что это не ловушка?

– Он предложил в залог свою семью. Жену и четверых детей. Они уже у нас.

– Вот как…

– Но идти надо сегодня или завтра.

– А иначе?

– Нас опередят. Могут сменить гарнизон. Могут… что‑ то еще. Не знаю.

– Понятно… Отдай ему жену и детей, Шимон. Скажи, что я благодарю его за порыв, но службы предательством мне не нужно. Дай сколько‑ нибудь денег. Не очень много, не очень мало. Может быть, он нам пригодится, но не сейчас… – Иешуа помолчал. – Я хочу, чтобы вы все поняли одно. Одно, но главное… Хотя нет, я забежал вперед. Вы все знаете, что я не стремился встать на этот путь, но почему‑ то встал. Не потому, что испугался смерти и сам пошел ей навстречу – так‑ де больше возможности уцелеть. Не только потому. Я вдруг понял, что да, я отвечаю за все. Именно я. Так распорядилась судьба, так пал жребий. Я встал на эту тропу и пошел по ней, и позвал вас. И вот теперь можно спросить себя: а куда мы шли и куда идем? Что наша цель и что наша победа? Скажи ты, Утес?

– Ты обидишься, если я скажу, – притворно потупился Утес.

– Не обижусь. Говори.

– Ты был такой забавный, почти смешной. Петушок, который хочет склевать гору. Я пошел, чтобы помочь тебе. Потому что без меня у тебя ничего бы не получилось… Я только потом понял… ну… Вон, Андреас – он страха не знает. А ты знаешь. И все равно ничего не боишься. Ты храбрее его. Вот… собственно…

– Так в чем будет наша победа?

– Если ты не отступишь. Все остальное – неважно.

– Так просто?

– Мир прост. Ты сам говорил.

– Неустрашимый?

– Тебе сказать, чего бы я хотел или чего я ожидаю?

– Можно и то и другое.

– Я бы хотел обойти всю землю и повсюду видеть развалины Рима. Чтобы в дикой траве валялись пустые бронзовые доспехи – как шелуха раков. Чтобы на рынках римских девок продавали на вес по цене рыбы…

– За что ты так не любишь Рим, Неустрашимый?

– Не знаю. Я даже не могу сказать, что я его не люблю. Мне у них многое нравится. Больше, чем мне хотелось бы. Но я просто хочу видеть Рим в развалинах… считай это причудой. Ты спросил – я ответил. А чего я ожидаю… Я думаю, мы все погибнем, царь. Хотя, может быть, не все в один день.

– Тогда что же наша победа, по‑ твоему?

– Чем бы она ни была, мы до нее не доживем. Стоит ли задумываться?.. Нет, царь. Я, кажется, понимаю, что ты хочешь спросить, и я даже, кажется, знаю, что я хочу ответить. Но для этого еще не придумано слов. Извини. Вон, может быть, рабби сумеет?

Бар‑ Толма покраснел – не знаю, то ли от смущения, то ли от сдерживаемой ярости. Он почему‑ то не любил, когда его в глаза называли «учителем».

– Нет, Иешуа, – сказал он, – я не догадываюсь, что имел в виду Неустрашимый… из меня плохой прорицатель. Я видел бы нашей победой искоренение лжеучений, которые процвели в Храме и вокруг него. Вот и все.

– Ты думаешь, этого достаточно?

– Если добавится что‑ то еще, я буду только рад. Но для меня – да, этого достаточно. Другое дело, что мало захватить Храм и зарезать Ханана…

– Я тебя понял, бар‑ Толма. А что ты скажешь, Яаков? – обернулся он к старшему бар‑ Забди.

– Сначала я скажу, в чем наше поражение, царь. У тебя не получится то, что ты задумывал изначально, – и это уже очевидно всем нам.

Кто‑ то кашлянул. После этих слов стало очень тихо.

– Мы вынуждены применяться к обстоятельствам и все время сворачивать в сторону – или обходя препятствие, или уничтожая опасность. И мы забыли, куда шли. Почти забыли. Мы сейчас дальше от цели, чем были в начале пути. Царство, которое в груди каждого из нас, царство, которое не зависит ни от Рима, ни от Храма, царство неощутимое, но могущественное… Где оно? Мы прошли мимо? Не там искали, не так строили? Или это был демон лжи, что обитает в пустыне? Мы пошли за демоном и скоро умрем от жажды? Я не знаю, да это и неважно. Спросим себя иначе: а можно ли еще что‑ то сделать? И я думаю, что что‑ то – можно. Но надо, во‑ первых, честно сказать себе, что пока что мы терпим поражение, а во‑ вторых, сесть и срочно набросать новый план действий, потому что старый съели мыши. И… еще…

– Что, друг мой?

– Сейчас… Мы должны четко определить, кто наши враги. Только тогда мы сможем понять, что будет нашей победой. Ибо наша победа – это всегда поражение врагов.

– Ты сказал что‑ то настолько мудрое, что я и не пойму толком…

– Я хочу сказать, что если врагов слишком много, то ни о какой победе мы говорить не можем. Да, мы буквально со всех сторон обложены теми, кто нам либо явный, либо возможный враг. Нам нужно для начала выбрать кого‑ то одного, а прочих попросить не вмешиваться, а то и заключить с ними союз. Причем выбрать среди врагов самого слабого…

– И кого ты видишь самым слабым?

– «Кровавый синедрион». Они кажутся сильными лишь потому, что все их противники разобщены. Если мы прямо и громко объявим себя их врагами, к нам примкнут многие. Есть множество разумных священников и левитов, которые возмущены попранием Закона, но просто не рискуют выступить против, потому что не напрасно опасаются мести. Перед римлянами мы можем выставить Ханана и его присных как опасных заговорщиков, которые покушаются на жизнь префекта, а то и самого императора. Асаи и ревнители, я думаю, озабочены тем, что Ханан принялся действовать их методами, а значит, подлежит укрощению… Я вижу, ты хмуришься, царь. Ты не хочешь лгать и изворачиваться. Но такова власть, таковы ее правила. Это не признак гнили, потому что, когда имеешь дело с толпами и городами, невозможно месяцами и годами доказывать свою правоту, а проще один раз солгать, спрямить, упростить, умолчать. Такова тяжесть венца…

– Я подумаю над твоими словами, Сын Грома. Теперь ты, Иоханан…

Но услышать, что скажет младший бар‑ Забди, нам не довелось. В зал ворвался запыхавшийся, как после долгого бега, двенадцатилетний сын хозяйки дома.

– Там! – закричал он, показывая рукой. – Там говорят… что Исправителя… что Ирод Антипа… убил Купалу! Что привезли голову!..

Глава 31

К тому времени отряд убийц давно миновал Иерушалайм – в город они, разумеется, не заезжали – и приближался к Галилее; просто слух о чудовищной смерти моего мужа распространился с запозданием и пришел из Самарии, где один из стражников, заболевший и отставший от отряда, проболтался родственнику.

Но это мы выяснили только на третий день. В первые часы мы были уверены, что несемся по горячему следу.

Слух, разошедшийся по всем городам и деревням, по всем дорогам и тропам, исказился весьма и уже не имел ценности. Болтали, что Иоханан не позволял Антипе развод с Вашти, что громогласно обличал его в прелюбодеянии с Иродиадой, бывшей женой Филиппа; смешно, кого бы это волновало? Что‑ де это коварная Иродиада вынудила Антипу казнить узника, соблазнив его своей двенадцатилетней дочерью… Все это байки, которые сами собой возникают на базарах и углах. Они скроены на один манер, и их легко распознать: байки эти бездарны и бессмысленны, как и те, кто их выдумывает и тем более слушает…

Меж тем – мы еще этого не знали, но все происходило как раз в эти дни и часы – отец Вашти, царь Арета, двинул свою армию на границу с Переей и взял Михвару. Жаль, что это не случилось несколькими днями раньше.

Мы возвращались после заката, вымотанные не столько самой погоней, сколько безрезультатностью ее: я, Нубо, бар‑ Толма, Иоханан бар‑ Забди и одиннадцать бойцов из их апостолонов, что оказались под рукой в тот миг, когда я бросилась седлать коня.

Город был неприятно пуст. Обычно на рынках в это время при свете фонарей готовят товары на раннюю торговлю, и слышны голоса работников, но оба рынка, мимо которых лежал наш путь, Рыбный и Дровяной, казались мертвыми кладбищами. Я подумала было, что просчиталась и что уже начало шаббата, однако этого точно не могло быть, потому что шаббат был позавчера. Стражники у Дровяных ворот окликнули нас, и мне показалось, что калитку, в которую можно было войти только пешим, ведя коня или мула в поводу, открыли не сразу. Но, повторяю, мы так вымотались, что на такую мелочь не обращали внимания.

На всех четырех башнях крепости горели высокие костры, а вот уличные фонари еще не зажигали; в Верхнем городе нам попалось по дороге не более десяти прохожих, да и те, судя по виду, были рабами или слугами, посланными по срочным делам. Ни на широкой мраморной лестнице Антония, ни на Храмовой площади, ни в саду дворца Антипы, открытом для гуляний, нигде не было празднично настроенных толп, хотя после праздника Жребия наступали благоприятные дни для свадеб; правда, немало людей прогуливалось по Царской дороге, единственной, где зажгли фонари.

Как раз Нижний город, который обычно рано ложился и рано вставал, напоминал растревоженный муравейник. Здесь множество домов были одноэтажными, с плоскими крышами, на которых в жаркое время устраивались спать; сейчас на многих крышах люди сидели или стояли, слышались отрывки разговоров – напряженных и тревожных. Бар‑ Толма заговорил с мужчиной, спешащим в одном с нами направлении, и тот сказал, что сегодня все ворота Храма оказались заперты, а во многих синагогах провозгласили харэм[25] Иешуа бар‑ Абду, что ложно называет себя бар‑ Аббой. А произошло это потому, что он противозаконно – и против провозглашенной воли первосвященника Иосифа – обвенчал самозваного царя Иешуа и блудную женщину – гречанку Марию…