Еврейский календарь 12 страница

Посвящай молитвам и размышлениям один час в день и один день в седмицу. Если меньше – ты зря потратишь силы, если больше – зря потратишь время.

Только то ведет к истине, что может быть оспорено.

Путь к истине подводит к горю, но приводит к счастью.

Души как таковой не существует, как не существует и смерти. Душа едина с телами своими и соотносится с ними, как радуга соотносится с каплями водопада. Смерть тела означает лишь, что эта душа именно в этот миг дала жизнь другому телу. Нет никакого отдельного существования души, а есть непрерывная цепь жизни. И нет души отдельно человеческой, а есть душа всего живого.

Кончится ли когда‑ нибудь эта цепь, а если кончится, то чем? Мы не знаем, так как нам не дано знать замыслов Всевышнего, а если кто‑ то говорит, что он знает, то этот человек ставит себя рядом с Предвечным, и мы можем спросить: по праву ли?

Времени не существует, не существует и расстояний. Лишь для тела важны смена дней и преодоление земель. Душа живет в вечном «здесь» и неизменном «сейчас».

Бог един. Но Он может показываться в разных обличиях.

Люби Господа в себе. Любовь выше веры.

Есть разум и есть ум. Разум светел, ум темен. Разум отважен, ум труслив и смердит от страха. Разум прям, ум изворотлив. Но ни один немыслим без другого, как нет правого без левого.

Душа – это свет разума.

Зло существует как грязь мира, и с ним надо бороться неустанно, как с грязью: на площадях, и в домах, и на своем теле, и в глубине помыслов. Люди, которые более других очищают город от грязи, более всего и пачкаются; так же и те, кто более других борется со злом мира, более ожесточается сердцем. Думай, прежде чем осудить такого человека.

Иногда нет смысла убирать грязь. Огороди это место, чтобы не испачкались другие, и обойди его сам. Нельзя уменьшить количество грязи в мире, но можно сделать больше мест, где чисто.

Бог видит нас совсем не так, как мы видим себя; когда вы увидите себя глазами Бога, знайте: вы прошли первый этап пути. Впереди еще шесть.

Помните, что Господь добр к нам. Ведите себя так, будто вы снова в раю.

Все первые побуждения чисты, и только потом вступает в дело лукавый и трусливый ум. Во всех сложных случаях руководствуйтесь самым первым побуждением. Когда это не будет сопровождаться последующими раздумьями, знайте: вы прошли второй этап пути.

Иногда добро трудно отличить от зла. Отключи ум и прислушайся к себе. Если на душе твоей теплеет, значит, перед тобою добро. Душа – это печать Господа в тебе.

Страх изживается разумом и прирастает умом. Поскольку нет смерти, то не может быть и страха, но ум мешает это осознать, потому что создание страха – главная задача ума. Для человека несовершенного жизнь в страхе естественна и полезна, поскольку продлевает бренное бытие. Когда свет разума прольется на все твои страхи так, что ты сможешь взять их, поднести к глазам и отбросить равнодушно, знай – ты прошел третий этап пути.

Пусть каждый твой шаг будет наполнен смыслом…»

Было еще несколько свитков с записями, но я потеряла их. Вернее, они сгорели, а этот, первый, уцелел каким‑ то чудом.

Рабби Ахав имел немало учеников и последователей (один из них впоследствии прославился, звали его Шимон, а прозвище ему было Маг) по всему побережью от Птолемиады до Триполиса, а также в Дамаске и Кесарии Филипповой, но более всего он проповедовал в одной из сидонских синагог. Он охотно диспутировал с другими фарисеями, придерживавшимися более традиционных взглядов на веру – что‑ де достаточно буква в букву следовать написанному, и понимание мира будет тебе даровано свыше, – и с язычниками, и со жрецами с Востока, из Сигуды и Кандагара.

Иешуа повсюду следовал за ним и всегда принимал участие в ученых беседах.

Это было удобно: бродячие проповедники, а тем более их полубезумные ученики, никогда не вызывали подозрения у стражников. Оронт смог наконец откликнуться на письма Иешуа, и вскоре его посланцы начали с братом встречаться.

Вскоре по базарам Самарии и Иудеи поползли слухи о том, что пророчества верны и грядет истинный, пока потаенный, царь…

Разумеется, царь‑ Искупитель.

Глава 19

В последний свой год, предчувствуя трудные времена – а может быть, зная наверняка, что они непременно наступят, – отец озаботился тем, чтобы семья была обеспечена даже в том случае, если его не станет. Поэтому в дополнение к старому винограднику, о котором я уже упоминала и который давал небольшой, но стабильный доход, он купил еще два земельных участка – небольшую рощу оливковых деревьев с давильней и пахоту, приносящую в хороший год сто – сто двадцать медимнов пшеницы или сто пятьдесят – ячменя. Половину урожая получали работники, половину – мы. На деньги, вырученные от продажи зерна и оливкового масла, можно было существовать не роскошно, но вполне безбедно. Оба наших угодья находились неподалеку от деревни Аммаус, что близ Тибериады, и я уверена, что сходство названий повлияло на решение отца в большей мере, чем что‑ либо еще.

Я знаю, как он тосковал по родному городу. Но он никогда не роптал на судьбу.

Иешуа между тем продолжал странствовать с рабби Ахавом, находя себе сторонников и помощников. Сам он представлялся доверенным лицом тайного царя. Я подумал, рассказывал он мне потом, как хорошо было бы, окажись царем Иоханан, вообразил это себе так явственно, что почти поверил в это, и все стало получаться… Но он никогда не рассказывал, какую тоску испытывал в первые месяцы своего служения, как ему приходилось заставлять себя не то что ходить и говорить, а просто жить и дышать. Он не рассказывал, но я‑ то всегда понимала его без всяких слов.

Одним из первых помощников его оказался Филарет, дядя Марии. Трудно сказать, что двигало им – разве что честолюбие и врожденная склонность к опасным захватывающим предприятиям. Ну и, конечно, племянница, которую он, за неимением собственных детей, любил пламенно и беззаветно и готов был для нее отправиться хоть в преисподнюю, а не то чтобы участвовать в заговоре. Он сразу предложил Иешуа свой кошелек (оказавшийся почти бездонным) и свои связи среди сирийцев‑ язычников, недовольных римским владычеством.

Вскоре после этого Иешуа покинул рабби Ахава и принял обет назира, то есть аскета и отшельника. Назирство в ту пору было распространено чрезвычайно, поскольку его поощряли и фарисеи, и ревнители. Обычно обет длился тридцать дней; за это время нельзя было прикасаться к вину и винограду, стричь волосы и ногти, принимать пищу до захода солнца и думать о суетном. Принимали обет, как правило, мужчины, и по весьма практическим поводам: прося у Предвечного или здоровья, или удачи в делах, или рождения ребенка, или ущерба соседу. Бывали и более длительные обеты – я знаю, и до семи лет. Большинство назиров держали обет дома, но были и такие, что уходили в особо выделенные для этого места (не помню, упоминала ли я, что в Женском дворе Храма был угол назиров? ) – обычно в горах или в пустынях. Там они жили в пещерах, землянках, а иные и просто под открытым небом. Некоторые из назиров умирали. Это считалось достойной и завидной смертью.

Иешуа ушел в пустыню и держал обет сорок дней и сорок одну ночь. Я знаю, чего он просил у Предвечного, но должна молчать об этом. Могу только сказать, что Господь не услышал молений Иешуа.

Но с тех пор брат носил почетное имя Иешуа Назир.

И все же первым, кому открылся Иешуа как потаенный царь, был не Филарет, а разорившийся врач Тома по прозвищу Дидим, то есть Близнец (прозванный так за то, что всю жизнь был уверен: у него есть скрытый, спрятанный от него, неизвестный брат‑ близнец; это была не самая большая, но самая запоминающаяся из его странностей), бежавший из Иудеи в последний год правления Архелая, когда по неизвестным причинам многих врачей, костоправов, повитух и цирюльников хватали, подвергали пыткам и бросали в тюрьмы, где они скоро гибли без суда и разбирательства. Тома, сам наполовину грек, еще только постигал искусство врачевания у известного на все бывшее царство греческого врача Агатопа; именно у Агатопа лечился тогдашний государственный управитель Прокул, человек болезненный и большую часть дня проводивший в целебной ванне; сидя в ней, он и принимал посетителей, и читал доклады, и вел счет денег. Агатоп бежал в Дамаск, бросив и дом, и богатства; Тома последовал за ним, поскольку бросать было в общем‑ то и нечего: все, что ему оставили родители, он отдал за обучение. Окончив учебу, Тома некоторое время служил врачом в сирийской коннице, но вынужден был покинуть службу из‑ за размолвок с начальником, возревновавшим молодого врача к своей жене, потрясающей красавице и блуднице. На полученные по увольнении мелкие деньги Тома купил место врача в пригороде Фиатира, в то время очень оживленного и разбогатевшего на торговле пурпуром города. В несколько лет он получил известность и стал если не богат, то вполне обеспечен – однако алчность однажды обуяла его, и он вложил почти все свои деньги в морскую экспедицию за пряностями. Плавание было успешным, корабль вернулся – но странным образом затонул в виду порта. Все, кто хотел заработать, остались ни с чем. Тома не смог расплатиться по долгам, продал свое место и сделался странствующим лекарем. Однажды его позвали к сильно страдающему ученику странствующего же проповедника…

У Иешуа случился один из первых приступов болезни головы, которая будет мучить его до самой смерти. Свет и звук необыкновенно усиливали страдание, он лежал в комнате с закрытыми окнами. Это был бедный дом, всего из двух комнат, в одной из которых хозяева держали кур. Куриная возня за стеной приводила Иешуа в отчаяние…

Первый визит не принес Томе успеха. Обычное в таких случаях снадобье, маковое молочко и вытяжка красавки, оказалось бессильно: больной уснул, но скоро проснулся с удесятеренной болью и жаждой смерти. Врач пришел снова – благо, он остановился в трех домах отсюда. Повторная, бó льшая доза лекарства, чаша горячего вина со сливками, ароматными травами и медом, наконец, подействовали, и боль стала отступать и таять.

– Что со мной? – спросил Иешуа.

Тома честно, как подобает врачу, ответил, что сказать этого пока не может: возможно, что это всего лишь поздние проявления гемикрании либо темпоралгии – болезней обычно юношеских, но, случается, и запаздывающих; однако не исключено, что началась лептоменингопиома, болезнь почти наверняка смертельная; все покажет завтрашний день. Тогда Иешуа взял с него клятву хранить молчание и продиктовал ему короткое письмо, адресованное бывшему первосвященнику Ханану, в котором просил похоронить себя в гробнице своего отца, царя Антипатра; письмо он запечатал кольцом со змеевиком, которое довольно давно носил на большом пальце, камнем внутрь.

Я много раз видела у него это кольцо, но не обращала внимания. Кольцо и кольцо.

На следующий день, когда стало ясно, что смерть может подождать, Иешуа письмо сжег, а Тому еще раз попросил помалкивать. Тот действительно молчал, как мертвая рыба, но через несколько месяцев нашел Иешуа и сказал, что больше так не может и готов помогать ему просто так, без платы и даже без обещаний. Наверняка царю скоро понадобятся военные врачи и цирюльники…

Пилат между тем допустил следующую неловкость, которая кончилась, подобно первой, большим кровопролитием и возмущением духа. Известно уже, что он, как и прочие префекты до него, жил в Кесарии, морском городе с легким климатом и послушным населением; однако же дела управления изредка приводили Пилата и в Иерушалайм. Резиденция его была во дворце Ирода, который стоит на высокой, в шестьдесят локтей, возвышенности над Нижним городом. На третий год своего управления Пилат затеял ремонт дворца, и архитектор заменил часть каменной стены, выходящей на обрыв, решеткой из железных прутьев с железными же наконечниками. Это было сделано для лучшей продуваемости дворцового сада, где Пилат начинал задыхаться от аромата цветов. Но архитектор не учел, что сделанные по римскому обычаю решетки имеют в центре каждого звена медальон, на котором изображен тотем владельца или другая фигура. У Пилата тотемом был медведь, стоящий на задних лапах и простирающий передние.

Кто оказался настолько зорок, чтобы разглядеть издалека снизу эти изображения размером с фракийский щит?..

Поднялся ропот, потом – страшный ропот, потом первосвященник в гневе и ужасе высказал приехавшему Пилату претензии. Пилат выслушал и смолчал, но отдал распоряжения – и через несколько дней на внутренних стенах, разделяющих город на части, и на самых выдающихся домах висели так называемые сигны – черно‑ алые деревянные щиты с бронзовыми профилями императора Тиберия; подобными знаками украшают обычно частоколы вокруг военных лагерей. Каждую сигну в городе охраняло не менее десяти солдат, в основном эдомитяне из вспомогательных войск; эти, в отличие от декаполийцев, пускали оружие в ход не задумываясь.

Всего сигн было вывешено не менее ста.

Весть о таком глумлении разнеслась стремительно, и уже буквально на следующий день Иерушалайм наполнился селянами и жителями соседних городов; в толпе было множество юных каннаев‑ ревнителей, а еще больше каннающих. Насколько я знаю, начальники‑ ревнители решили тогда, что время для решительного выступления неблагоприятное и что, скорее всего, их таким вот изощренным способом вынуждают проявить себя, дабы потом уничтожить, вырезать до девятого колена (обычное для всяких вождей преувеличенное мнение о себе и своем месте в мире; Пилат даже и не вспомнил об их существовании) – поэтому все, что они разрешили своим воинам, это разрозненные убийства римских солдат и мирных иноверцев: просто так, без всякой далекой цели.

Ночью в пригороде Бет‑ Зейта, где в основном и находились языческие кварталы, а также вблизи ипподрома и языческих храмов – это примерно в часе ходьбы по Иоппийской дороге, – вспыхнули пожары. Огнем были охвачены десятки домов. Многих поджигателей схватили и растерзали на месте, некоторых передали властям. Пилат приказал распять их на столбах вблизи тех мест, где они творили преступления, после чего отбыл к себе в Кесарию.

Шесть дней в городе и окрестностях шла резня и пылали дома. Наконец Ханан и три сотни священников со всей страны прибыли к претории Пилата и, прождав униженно весь день с утра до позднего вечера на площади под палящим солнцем, все‑ таки умолили его наконец отдать приказ снять сигны со стен. Он сделал это с видимой неохотой, предупредив, что в следующий раз, если духовенство позволит черни возвышать голос, он не просто обвесит все стены изображениями императора, но и поставит его статуи на площадях и в Храме. Поскольку Иерушалайм – это римский город, о чем он, Пилат, настоятельно просит всех присутствующих помнить вседневно и всечасно и не забывать ни на миг.

Всего погибло в те дни сто шесть солдат, двадцать два мелких чиновника и более трех тысяч простых жителей, как евреев, так и язычников. Сколько из них было ревнителей, раздувавших пламя мятежа, не знает никто. Но не более нескольких десятков.

Весть об этих событиях достигла Сидона с опозданием в три, не более, дня…

Не могу сказать, что эти годы мы жили, не получая вестей от Иешуа. Напротив, не проходило месяца или двух, чтобы какой‑ нибудь незнакомец не заглянул бы либо к маме, либо ко мне и, попросив напиться, не сказал, понизив голос и отвернувшись так, чтобы с улицы не было видно его лица, что с известным человеком все в порядке, он здоров и мечтает о скорейшем возвращении. То есть они говорили разные слова, иногда даже загадочные, подобные тем, что писаны в пророческих книгах, но суть сводилась к этому: жив, люблю, скучаю.

От моего нежно любимого мужа я получала известия гораздо реже, но были они намного основательнее. Приезжали купцы, привозили подарки, задерживались надолго, рассказывали медленно, подробно и обильно; я как будто частью своей оказывалась в том месте, где был мой муж, и видела то же, что видел он. Потом много дней ныло сердце…

Нет, не могу описать, как тосковала я без Иоханана. Может быть, мне и удавалось скрыть эту тоску от детей и от мамы, но когда я ночами подолгу лежала без сна на ложе, мне начинало казаться, что я лежу в гробнице и не покрывало на моем лице, а саван. Жизнь покидала меня в эти часы; душа отлетала.

Иоханан вернулся как раз в такую ночь – конечно, был еще вечер, но казалось, что ночь, когда тоска и гибель захлестнули меня с головой и сомкнулись надо мною подобно трясине или зыбучему песку, и не выпускали, и поэтому я просто ничего не чувствовала (вернее, чувствовала только досаду), говорила тупые слова и порывалась что‑ то доделать по дому, я что‑ то забыла сделать или о чем‑ то распорядиться, и вообще – зачем такой шум и такая суета? Поразительно, но муж мой понял все…

Я очнулась, глядя на луну, зеленоватая луна, чуть изъеденная сбоку, лежала на черных, как бы обугленных верхних ветвях древней‑ древней смоковницы, – и, услышав внизу голоса, бросилась туда, рыдая без слез, в большой комнате сидели Иоханан, мама, мои дети и старшие близнецы, повсюду разбросаны были куски ярких тканей, кожаные расписные короба, чеканные кувшины из тонкой бронзы и что‑ то еще, и еще и еще (начищенная медная труба; потом на ней играл Яаков; изогнутый легкий, но очень упругий лук из рогов неизвестного животного, и стрелы к нему; бубен; красные сапожки…) – я перелетела все это богатство и повисла на шее подхватившего меня Иоханана, я обхватила его и замерла – или нет, я била его кулаками по спине, – или нет, я…

Вера в чудо вернулась ко мне.

Иоханан пробыл дома четыре дня и отправился в дальнейший путь. А я отправилась с ним.

Он долго пытался меня отговорить, и он во всем был совершенно прав – да, такая жизнь не для женщин, да, первое время мне приходилось тяжело, очень тяжело, и неловко рассказывать о тех трудностях, да и ни к чему, – и ему приходилось труднее, потому что ко всем прочим заботам добавился и страх за меня, близкую и пока еще неловкую; но я, честно говоря, думала, что будет тяжелее, когда настаивала на том, чтобы отныне сопровождать его повсюду, как женщина кочевых народов. Спасибо маме, она поддержала меня, она поцеловала Иоханана в лоб и сказала:

– Сын мой. Сделай так, как говорит Дебора. В нее вселился ангел судьбы; он знает, что нужно и что необходимо. Посмотри на нее: когда у девочки такие глаза, ей нельзя возражать, потому что нельзя спорить с ангелом.

Так мама осталась одна на два дома с семью детьми. Впрочем, старшим близнецам скоро должно было исполниться по двадцать лет, и они были настоящей опорой семьи. В силу собственных пристрастий они занимались не столько торговлей, сколько строительством, но уже не деревянным, как наш отец, а каменным. Как раньше в доме горячо спорили о сравнительных свойствах сосны и сикоморы, так теперь – о камне из разных каменоломен, о том, когда можно использовать сырой кирпич, а когда приходится покупать дорогой обожженный, о санторинской земле и молотом антиохийском туфе, и о том, что проще и долговечнее: опус ретикулатум, опус тестациум или опус спикатум?..

У них были грубые, израненные острыми сколами различных камней руки. Но души их были нежны и преданны.

Мои любимые братья…

Глава 20

Всю ночь ревел ветер, выдувая последнее тепло из комнаты. Среди ночи пришлось встать и разжечь очаг. Дикая олива, высохшая до твердости бронзы, тяжелая и звонкая, разгоралась медленно, но горела жарко, и я согрелась. Во мне мало тепла, оно быстро уходит из тела, поэтому я кутаюсь в шкуры, как армянка. Даже летом я надеваю овчинную безрукавку. Сейчас зима. Мне холодно смотреть на мальчишек, которые бегают босиком по обледенелым камням. А им смешно смотреть на меня.

Утром я не сразу смогла выйти из дома. Дверь не открывалась, и пришлось разрезать верхний ремень, на котором она висит, и повалить ее наружу. Выпал снег. Его было по пояс у двери и под самую крышу у задней стены. Ветром снег вбило так сильно, что он не проседал под ногами. Придется заплатить мальчишкам несколько оболов, чтобы выгребли его оттуда, иначе в доме будет долго держаться холод и сырость, и на стенах появится плесень. Я ненавижу плесень.

Она может испортить мои записи.

А первый раз в жизни я увидела снег в то самое мое путешествие с Иохананом – первое и последнее. Это было в Кесарии. Мы ждали корабль, чтобы плыть на Кипр. Четыре дня мерно грохотал шторм, и соленые брызги оседали на губах. Тучи летели низко, иногда порывался пойти дождь, но так и не решался. Этот шторм пришел из Египта, в нем чувствовался остаток африканской жары. Мраморные лестницы, сбегавшие к морю, были пусты, фонтаны молчали. Пальмы, напротив, громко шумели; иногда ветер волок по ступеням большой темный обломанный лист с прорезями по краям. Статуи неизвестных мне людей отворачивались от ветра и кутались в тоги.

Я никогда не испытывала отвращения к статуям или страха перед ними и не понимаю, почему многие евреи так их не любят.

В Кесарии мы жили у моего сводного двоюродного брата, Иегуды по прозвищу Горожанин. [17] Помните, у отца была предыдущая семья, вся умершая в моровой год? Иегуда – сын Шимона, младшего брата Рахель, которая и была первой женой моего отца.

О дяде Шимоне в нашей семье было не принято вспоминать, и не потому, что он был откупщик – не из самых крупных, но и не мелкий, – а потому, что он был разорившийся откупщик. Совершенно невозможно представить себе, как откупщик может разориться, но дядя Шимон смог. Потом он несколько раз попадал под суд за обман и мошенничество, но всегда отделывался в худшем случае штрафом, а чаще так запутывал судей, что выходил сухим из воды. Но как‑ то при всех своих неурядицах он сумел выучить сына и хорошо выдать замуж дочь, после чего тихо умер. Йегуда знал все возможные языки – более десяти! – историю и математику, имел невероятные способности к счету, и поэтому богатые купцы часто привлекали его для разрешения запутанных денежных вопросов.

Иегуда был старше меня на шесть лет, но казалось – что на двадцать. Основательность и неторопливость, говорил он. Жизнь слишком коротка, чтобы нестись по ней галопом. Иоханан очень уважал его умения, но иногда подсмеивался над манерами. Они сразу поладили.

Дом Иегуды был скромный и очень аккуратный. Хозяйство вели пожилая рабыня и молодая вольноотпущенница Эгла, наложница Иегуды, взятая на срок.

– Почему ты не женишься? – спросила я его как‑ то. – Хочешь, найду невесту?

Он помолчал.

– Нет.

– Но почему?

– Ты веришь в вещие сны?

– Все сны – вещие.

– Ну да… Еще был жив отец, и он сосватал мне прелестную девушку. Умную, добрую, богатую. Назначили день обручения. И накануне мне приснился сон. Про то… Сестра, скажи, наши сны от Предвечного или от демона Сартии?

– Сартия и его ангелы‑ мучители часто приходят в сны, посылаемые Предвечным, и превращают их в кошмары. Поэтому нет вещих снов, в которых не содержалась бы толика лжи. Что ты видел?

– К счастью, я не помню всего. Но я помню, как горел мой дом и как я кидал в раскаленное белое пламя моих детей, чтобы успеть спасти их от чего‑ то неизмеримо худшего… Я попросил отца разорвать помолвку, отправил девушке подарок и извинительное письмо и решил для себя, что никогда не женюсь и не рожу детей… ну или до тех пор, пока не увижу другой сон…

– Не увидел?

– Нет. А тот сон… он все время где‑ то рядом. Стоит протянуть руку. Понимаешь меня?

Тогда я еще не поняла. Поняла потом.

На пятый день шторм улегся, и небеса вздохнули. Вдруг как бы огромный облачный купол воздвигся над городом. Синие облака образовывали свод его, а под сводом неподвижно висели клочья темных, цветом похожих на зимние волны. Настала благоговейная тишина. Сразу, как это бывает только в пустыне, похолодало, а потом с неба поплыли, медленно кружась или покачиваясь из стороны в сторону, белые хлопья.

Меня обуяли восторг и благолепие. Не чувствуя холода, я опустилась на колени и взяла в руки белый мех, которым покрылись ступени. Он тут же потек по запястьям и пропал. Иоханан гладил меня по голове и просил подняться. Наконец я поднялась.

Все кругом покрывал этот белый мех…

– Пойдем, Пчелка, – сказал мой муж. – Ступай осторожно, не торопись…

И я, конечно, тут же поскользнулась, упала и раскроила об острый край ступени левое колено. Хлынула кровь. Иоханан перевязал мне рану тряпицей, оторванной от полы рубашки, и потом нес на руках до самого дома. По белому меху протянулся красный крапчатый след. Я не видела ничего красивее в своей жизни…

Наверное, потому, что я так истосковалась без мужа все эти годы, путешествие наше казалось мне пределом счастья; я перестала думать и понимать, а только чувствовала и ощущала. Я была, наверно, еще глупее, чем Мария, когда она отправилась в свое путешествие к Иешуа; я еще расскажу об этом; и мне, и ей затуманило разум любовью и страстью. И поэтому, разумеется, я тогда мало что понимала из происходящего, так что описать могу какие‑ то отдельные картинки, которые врезались в память – как эта, со снегом в Кесарии. Уже потом я, вспоминая, стала осознавать, чем же Иоханан – и я вместе с ним – занимался все это время.

Мы собирали армию.

…но этот крапчатый красный след на белом меху стоит перед моими глазами и будет стоять, пока я не расскажу ту историю до конца, он просто не позволит мне перейти к главным событиям, и я прошу прощения. Со мной всегда так: я не могу оставлять что‑ то за спиной. Постараюсь рассказать кратко.

Я несколько дней после того, как получила рану, находилась в странном состоянии полубреда. Я разговаривала с мужем и Йегудой и все понимала, но мир стал прозрачнее, и многое, прежде скрытое за стенами, сделалось доступным взгляду. А кроме того, перед глазами вставали живые картинки, которых быть не могло, но тем не менее я их видела столь ясно и отчетливо, что понимала: это игра воображения, мои глаза давно ни на что подобное неспособны. В ушах звучал далекий шепот или шорох, и в нем проступали слова…

Итак, я видела заснеженное поле, по которому бежала, проваливаясь местами по колено, Мария; из левого предплечья ее, когда‑ то исполосованного лезвием ланцета, обильно сочилась алая кровь, оставляя на снегу отчетливый прерывистый след, тогда как ноги ее и руки, которые тоже время от времени касались пушистых покровов земли, никаких следов не оставляли; далеко позади Марии, отставая стадиев на десять, шли неторопливо три огромных пса, в одном из которых, вертлявом, я с изумлением узнала ее мужа; двое других были мне незнакомы. Мария стремилась к далекому жемчужно‑ голубому пятну впереди, обрамленному пальмами; я присмотрелась: это был недостроенный римский портик с круглым бассейном позади него, портик и пространство земли заросли шиповником, усыпанным цветками этого необыкновенного жемчужно‑ голубого цвета. На краю бассейна, спустив ноги в воду, сидел мой брат, изготовившийся к купанию. Он словно услышал что‑ то, потому что соскользнул в воду, но не поплыл и не нырнул, а стал, наклонив голову, вслушиваться в тот же шепот, что слышала я.

Вот такая картина предстала мне, а год спустя Мария рассказала, как она однажды вышла из дома словно бы на ярмарку, и тут ее охватила решимость, она сделала вид, что забыла гребень, отправила рабыню за гребнем, а сама у ярмарки наняла двуколку и поехала в Сидон – где, она знала, жил в то время Иешуа. Он встретил ее приветливо, но каким‑ то необъяснимым способом дал ей понять, что не сможет нарушить святость ее супружеских уз. Они гуляли по садам Сидона, только что отцвела акация, легкие лепестки вздымались при каждом шаге, и среди всего он рассказал ей о гибели Фасаэля, как она произошла на самом деле, а не по рассказам нечестных передельщиков; и то же он рассказал о похожей смерти царя‑ соправителя Антипатра, и по тому, как он рассказывал, Мария поняла, что история эта многое для него значит, но спрашивать не стала. Она ночевала в гостинице, а утром спешила в дом на окраине, где рабби Ахав собирал учеников и говорил с ними, и она смотрела, как Иешуа слушает своего учителя: внимательно, мудро и без восхищения. Наверное, он уже взял у рабби Ахава все, что мог…

Потом они снова гуляли в садах, и упавшие лепестки шелестели вокруг их сандалий… Так продолжалось четыре дня, а на пятый, поздним вечером, в гостиницу вошли рабы ее мужа и почтительно, но твердо увезли Марию в именье. Вел рабов евнух Малх, ключник.

Я не знаю, что ей пришлось пережить в доме мужа. Она просто не стала рассказывать. По каким‑ то отрывкам позже я догадалась, что более полугода она сидела на цепи.

Спас Марию – от сумасшествия, а вероятно, и от смерти – дядя Филарет. Какие доводы он привел, я даже не берусь себе представить. Однако муж Марию с цепи спустил и даже разрешил ей покидать дом, но не двор…

Это он же потом пустил по ее следу ищеек Антипы. Я однажды узнала это и ночью пришла к нему с четырьмя своими людьми. Муж был гнусный лысый и морщинистый старик, покрытый пятнами. Тогда я его и увидела в первый раз. Почему‑ то он был уверен, что прав во всем.

Да, можно сказать, наверное, что здесь и оборвался алый крапчатый след на белом снегу, и Мария перестала бежать, а нашла успокоение средь мира по вере ее. Но эта картина с бегущей ею и с кровью, что стекает с локтя левой руки, до сих пор возвращается ко мне время от времени, и может быть, я что‑ то недоделала или же сделала не так. Может быть; в конце концов, я просто человек.