Еврейский календарь 7 страница

Ангел всегда слетает дважды, а подобное тянется к подобному.

Четвертьвластники еще семь или даже восемь дней правили страной тайно и от имени как бы живого Ирода, во множестве издавая указы, сводя счеты и набирая союзников, составляя письма к императору и расписывая завещание, – так что похоронили царя только тогда, когда смерть невозможно стало скрывать.

Тогда же и принялись громко обсуждать на всех углах, за сколь же тяжкие грехи тело Ирода разложилось еще при жизни.

Оронт навестил моих родителей через полмесяца по их возвращении в Еммаус – как раз в те дни, когда Ирод уже умер, но все думали, что еще нет. Он пришел под видом странствующего прорицателя, ночью, и Иосиф чуть не побил его палкой. Слишком много странствующих прорицателей шлялось тогда по дорогам, по двое и по трое, и пока один разглагольствовал с намеченной жертвой о ее тяжелой судьбе, другой незаметно пробирался человеку в душу и потом мог заставить беднягу сделать все что угодно. Негодяи не стеснялись забирать последнее даже у вдов и сирот; старики выносили им из дому отложенные на похороны льняные плащаницы и деньги…

Оронт был невесел, он провидел беспросветные времена. Ему никак нельзя было задерживаться, потому что он опасался навести на наш дом соглядатаев и стражников, поэтому он вручил отцу мешочек денег, попросил прощения, что не может дать больше из‑ за своего нынешнего положения – потом он рассказывал, как выживал в этот год и чем зарабатывал, и это могло быть почти смешно, хотя на самом деле было страшно, – и посоветовал – да нет, велел, приказал – собирать вещи и бежать. Потому что, как выяснилось, случилась беда, которой не сумели предвидеть и от которой не было защиты.

У Эфер, когда она везла младенца из Иерушалайма в Ем‑ Риммон – и, к счастью, встретившая Иосифа и Марьям на четверти пути туда, – были двое помощников, мальчик и молодая женщина, кормящая мать. Мальчик в основном и расспрашивал встречных, не попадалась ли им повозка, запряженная приметными белыми мулами. На след упряжки они наткнулись, уже миновав Бет‑ Лехем, в Иродионе. Что в этих расспросах показалось подозрительным тамошним стражникам, сказать нельзя. Когда поиски завершились успешно и Эфер отпустила помощников, то они поехали прочь от Иерушалайма, намереваясь отсидеться где‑ нибудь в глуши – и поехали, увы, через Иродион. Там их схватили, мальчик сумел обмануть стражников и убежать, а женщину бросили в крепость. Как Оронт предполагает, ее заподозрили в связях с разбойниками, стали допрашивать – и под первой же пыткой она рассказала все, что знала. Хорошо, что она не знала ни настоящих имен, ни настоящих целей того, для чего ее наняли. Однако утаить, что из Иерушалайма тайно вывезли младенца и в Бет‑ Лехеме передали его супружеской паре, разъезжающей на приметной упряжке из пары белых мулов, она не могла. Родителей и Иешуа спасло пока лишь то, что тайная стража бросилась искать упряжку – благо, несколько именно таких проехало в те дни через Бет‑ Лехем, – и никто не подумал, что похитители младенца простодушно задержатся на месте преступления, а мулов продадут по одному.

Но больше рассчитывать на везение не стоит. Рано или поздно, а след приведет сюда, в этот дом…

Родители приняли удар стойко – как еще не раз они потом принимали не меньшей силы удары. Что‑ то в них было, отличающее от многих других людей, которых я знала; у них были ясные глаза, и они никогда не теряли присутствия духа и не впадали в панику. Даже сильный страх, который они испытывали – обычно за нас, детей, – не заставлял их останавливаться как громом ударенным, размахивать руками и громко, бессмысленно кудахтать. Нужно бросить все и куда‑ то бежать? – не будет никаких стенаний, царапаний лиц и проклятий, а просто и деловито побросали самое нужное в два мешка, побольше и поменьше, отдали необходимые распоряжения – если есть, кому их отдавать, – вышли из дома, повернули за угол, и все. Очень легко, очень непринужденно, и это не только другим так казалось – это они сами так ощущали жизнь. Будь как птица, говорил мне отец, не обременяй себя придуманными пустыми заботами, и ходи, как летай – без дорог и троп.

Я так и делала. Никто не скажет, что я прожила неправильную жизнь. Потому что все, кто это мог бы так сказать, давно мертвы, а я вот – разговариваю с вами, и скоро снова поднимется солнце, и я его увижу.

Глава 10

Много людей шли в те дни прочь от Иерушалайма… Рынки в городе были пусты, и у ворот зерновых складов стояли тревожные толпы: ждали, а вдруг начнут выдавать пшеницу, и им не достанется. Но никто и не думал выдавать пшеницу.

Похороны Ирода – их устроил Архелай практически за свой счет, не договорившись с братьями и теткой о разделении расходов и в тот раз махнувший на это рукой, – и по пышности они скорее напоминали похороны какого‑ нибудь ассирийского владыки или фараона, а не иудейского царя. Над телом потрудились египетские бальзамировщики, поэтому смотреть на него можно было без сердечного ужаса. Упокоенное на золотом ложе, усеянном драгоценными камнями, укрытое пурпуровым тяжелым шелком, ниспадающим складками до земли, облаченное в багряницу, с диадемой и золотым венцом на голове, тело тем не менее казалось куда более мертвым, нежели любое другое мертвое тело; говорили потом, что все те, кто обихаживал тело для похорон и потому дотрагивался до него, не очистились за седмицу, а вынуждены были очищаться кто семь седмиц, а кто семижды семь; уж не знаю, правда ли это. Пятьсот священников и служителей шли впереди и по бокам от носилок, дабы дым курений заглушал смрад. Говорят еще, что нефритовый скипетр с золотыми ободами, который был вложен в правую руку усопшего, трижды выпадал из нее и на третий раз раскололся.

Сыновья, сестра, жены царя, другие родственники шли рядом с носилками и позади них, простоволосые, в рваных одеждах. Следом шло войско в полном вооружении, как иудеи, так и германцы и галлы, всего двенадцать тысяч только тяжелой пехоты. Похоронная процессия, начав движение свое на рассвете, дошла до Иродиона лишь к раннему вечеру; оттуда уже с меньшим эскортом она проследовала до Хеврона, где в пригородном летнем дворце, воздвигнутом на вершине рукотворного холма, и состоялось погребение великого царя; якобы таковой была его последняя воля.

Что сказать? – наследники проявили осторожность и осмотрительность, начисто забыв о милосердии, и величественная гробница, построенная Иродом для себя – слева от Царского моста, в месте, откуда открывался прекрасный вид на большую часть великого города и на Храм, – эта гробница осталась стоять пустой. Говорят, потом, когда царский дворец стал дворцом префекта, римляне устроили в ней винный погреб.

В Иерушалайме же в этот день произошла большая давка. Вышло так: путь процессии лежал от дворца по Царскому мосту до Царских ворот Храма, и оттуда после молитв и жертвоприношений тело должны были вынести через Золотые ворота на окружную дорогу и уже по ней нести к Иродиону. Буквально в последнюю долю кто‑ то понял, что широкие носилки не пройдут в ворота, которые изначально не были предназначены для колесниц и всадников, а лишь для пеших и потому состояли из семи отдельных проемов, разделенных мраморными колоннами с позолотой и прозванных «игольными ушками». Нельзя было начинать ломать возведенное Иродом так рано… Тогда Архелай распорядился изменить путь процессии и выносить тело через Ворота Енномовы, что в южной части городской стены – а для того, чтобы процессии не тесниться в узких переулках Нижнего города, туда пустили несколько тысяч рабочих: пробить прямой и широкий проход, причем немедленно, пока возносятся молитвы. Сколько заборов, домов, лавочек и мастерских снесли, я точно сказать не могу – много, просто много. Обломки же сбрасывали в поперечные улочки и переулки, и поэтому горожане, желающие проводить в последний путь своего царя, стекались к немногим перекресткам, которые оставались свободными для прохода – в частности, к тому месту, где Водяная дорога, идущая от Ворот Источника к Сионским воротам, сливалась с этой новой дорогой, вскоре ставшей самой оживленной в городе и получившей название Иродовой. Процессия запаздывала, народ плакал и томился; шел час за часом. Когда же понесли носилки, толпа, стоявшая за спинами передних и довольствующаяся только звуками, чуть‑ чуть шевельнулась, чуть‑ чуть ужалась в тесной горловине старой дороги – и этого оказалось достаточно, чтобы многие стали терять сознание и после умирать, будучи подпертыми со всех сторон такими же несчастными, как они сами; мертвые продолжали стоять. Тома по прозвищу Дидим рассказывал мне, как оказался в той толпе ребенком, и потому только спасся, что его подхватили на плечи и передавали с рук на руки, пока не забросили на какую‑ то крышу. Там он и сидел до ночи, пока его не нашел дед…

И эти смерти потом тоже поставили Ироду в укор; этот‑ де тайный язычник‑ идолопоклонник, возомнивший себя языческим богом, сам для себя устроил это человеческое жертвоприношение, эту гекатомбу. Что поделаешь? Люди таковы. Они подобны беспризорным детям или одичавшим щенкам. Брошенные и оставленные, в первую очередь они безумно несчастны, хотя и не понимают несчастья, потому что счастья никогда не испытывали. От этого их злоба. Только от этого.

(Позже первосвященник Ханан бар‑ Шет, в руках которого окажется вся практическая власть над городом, постановит, чтобы именно по Иродовой дороге через Енномовы Ворота из города вывозили по ночам нечистоты; и дорога, и ворота стали называться Навозными. И это лишь одна из малостей, которыми оскверняли память царя…)

Соседи рассказывали потом, что на дом наш в Еммаусе кто‑ то неизвестный и очень страшный совершил налет чуть ли не через несколько часов после того, как родители покинули кров. Но отец посмеивался над этими историями, считая про себя, что в оставленный хозяевами и рабами дом пробрались сами соседи – проверить, не забыли ли тут чего ценного; так что настоящим разбойникам, вломившимся уже много позже, и оловянного обола не досталось. Он также был уверен, что за ними самими никто не гнался и специально их не искал, потому что если бы гнались и искали, то и настигли бы. Нет, говорил он, все эти жуткие истории, бывшие по дороге в Египет, ничего особенного из себя не представляли, просто тому подобного было множество в те дни…

И все же про путь в Египет он вспоминать не любил. Потому что это было действительно страшно. Мама не рассказывала вообще ничего. Никогда и ничего.

Так что если бы еще и Эфер забрала с собой в гробницу свои воспоминания, то эта часть истории так и осталась бы неизвестной. Но Эфер рассказала то, что помнила, своей дочери Ханне, а та – мне.

Мы были очень дружны с Ханной, несмотря на разницу в возрасте; мы, двое заговорщиков; так длилось много лет. Потом, увы, все кончилось плохо.

Итак, где‑ то под утро – час прошел, как ускользнул Оронт, – маленькая процессия покинула дом. Вышли через задний двор, заваленный строевым лесом: впереди отважная Эфер с тисовым копьем вместо посоха и в железном нагруднике под плащом, за нею на сером ослике мама с Иешуа на руках; замыкал отряд Иосиф, вооруженный посохом из крепкого ясеня с бронзовыми обечайками, на поясе его прятался короткий киликийский меч; в поводу Иосиф вел второго ослика с переметными мешками на спине.

Рабам было объявлено, что хозяева удаляются в свой дом в Галилее, и велено вести хозяйство и торговлю, но почти сразу же двое убежали, а бессильный конюх Иегуда ближе к лету умер своей смертью; оставшись одна, кухарка Фамарь перебралась в маленькую каморку на заднем дворе, оставив дом разрушаться. Впрочем, когда настали более спокойные времена, ей удалось и продать часть леса, и сохранить деньги, и даже частично восстановить дом…

Идти в Галилею можно было как через Иерушалайм, так и по приморской дороге, через Лидду и Антипатриду; в Лидду наши беглецы прибыли, замеченные многими, и еще более многие видели, как они отправляются на север; но с дороги – действительно заполненной, как городская улица в базарный день, – они умудрились свернуть незамеченными и к исходу этого бесконечного дня оказаться в Иоппии.

Гостиница называлась «Благопосланный дельфин». Иосиф, вежливо и терпеливо поговорив с хозяином‑ евреем, снял для себя, «своей жены, снохи и внука» комнатку на втором этаже, имеющую отдельный выход в переулок; обычно эта комната использовалась для тайных свиданий. Плачущий ночами ребенок здесь не так мешал бы другим постояльцам – каковых было немало. С другой стороны, сами беглецы были там почти незаметны ни для кого из посторонних.

Представился Иосиф мастером‑ колесничим, владельцем колесной мастерской в Иерушалайме (один из его постоянных покупателей и давних друзей имел там подобную мастерскую, Иосиф в ней много раз бывал, дело видел, а в молодости ему еще и учился); обеспокоенный событиями, он решил пожить пока у младшего брата на Кипре, брат давно предлагал ему долю в своем деле, он мастерит огромные телеги для перевозки камня, в каждую телегу впрягают восемь быков; и как жаль, что сын не может пока отправиться с ними, царская служба… В ответ он выслушал историю, почему гостиница называется именно так – в честь дельфина, спасшего в субботу тонущего рыбака, – и посмеялся над срамными обычаями иоппийских матрон‑ язычниц. В конце концов он расплатился за три дня вперед (корабли, идущие на Кипр, стояли у причалов, но не могли покинуть порт из‑ за противного ветра и тяжелых волн) и вышел из гостиницы, чтобы забрать женщин и подняться в комнату. Его провожал мальчик с фонарем и ключом.

Когда Иосиф подошел к коновязи, где его ждали ослы и женщины, он увидел рядом с ними двух человек, по‑ арабски укутанных в темные плащи. Один что‑ то говорил, второй держался чуть сзади. Эфер стояла перед ними, двумя руками сжимая свое копье и как бы отгораживаясь им, а не угрожая; Мирьям с младенцем на руках сидела под стеной и ни на что не реагировала. Сцена показалась Иосифу не угрожающей, но какой‑ то неприятной, нечистой.

– В чем дело, уважаемые? – громко спросил он, забрав фонарь у мальчика и подняв его левой рукой вверх.

Арабы обернулись. Они обернулись как‑ то неправильно, не так, как оборачиваются люди, внезапно окликнутые сзади. Тот, что до этого стоял молча, был то ли женщиной, то ли женоподобным юношей с подведенными сурьмой раскосыми глазами. Второй, разговаривавший с Эфер, скуластый, имел аккуратно заплетенную в косицы седую бороду. Арабами они казались только со спины.

– Мир вам, – сказал седобородый. – Мы купцы из Сугуды, я и мой племянник. Сегодня мы прибыли в этот город и теперь по обычаю нашего народа хотим сделать подношение гению этого места. Это происходит так: мы выходим на улицу и вручаем подарок первой встреченной нами женщине с младенцем. Дар ни в коем случае не оскорбляет вашего Бога и не требует от вас ни малейшей благодарности. Поэтому прошу вас, господин, позвольте вашей жене или дочери принять эти скромные дары, потому что иначе дела наши пойдут скверно и неправильно.

– Вы не похожи на кушан, [11] – сказала Эфер.

– Мы не кушаны, женщина, – сказал юноша с подведенными глазами. У него был необыкновенно низкий густой гудящий голос. – Кто тебе сказал, что мы кушаны? В Сугуде живет тысяча племен.

– Хорошо, – сказал Иосиф. – Я разрешаю. Возьми подарки, Фамарь.

Он намеренно назвал Мирьям чужим именем, но почему именно Фамарью? Это загадка и чудо. Дело в том, что именно в этот вечер разбойники из городской черни забрались в дом Шимона, мужа Эфер, и убили его самого и их старшую дочь Фамарь. Они что‑ то искали в доме или выпытывали что‑ то, потому что умер Шимон не сразу, а лишь под утро…

Может быть, это были и не разбойники. Кто знает?

Так или иначе, а осиротевшее имя Фамари хоть на время взяла себе моя мама.

– Потом можете выбросить, – прогудел юноша. – Если наши подарки для вас нечисты.

– Мы с благодарностью принимаем подарки, когда они даруются от чистого сердца и с чистыми помыслами, – сказал Иосиф.

– А мы не можем позволить себе нечистые помыслы, – сказал седобородый. – Иначе в следующий раз мы родимся врагами сами себе. – Он опустился на колени. – Как зовут тебя, малыш?

– Шимон, – сказал Иосиф.

– Вот как! – воскликнул седобородый. – «Шимон» на нашем языке означает «садовник». Значит, ты будешь возделывать свой сад и преуспеешь в этом, и сад будет цвести и благоухать весной и приносить обильные плоды осенью. Но помни, что сухие ветви надо состригать, а стволы деревьев обматывать циновками, чтобы кору не обглодали ненасытные козы.

И с этими словами седобородый передал маме небольшую шкатулку из дерева, теплого на ощупь. Потом он встал и поклонился.

И в следующий миг он и юноша отступили в темноту, вышли из света фонаря – и исчезли, как будто здесь никого не было.

В шкатулке было шесть золотых монет со странными знаками и с дыркой посередине, четки или бусы из сорока четырех темных ароматных деревянных шариков, двух каменных и одного серебряного, и шершавый стеклянный пузырек размером с куриное яйцо; горлышко его было залито красным сургучом, а сквозь стенку угадывалась какая‑ то маслянистая жидкость. Дно шкатулки устилал шелк, и когда – через много дней – его догадались вынуть, оказалось, что это сложенный многократно тончайший огромный прекрасный платок с такой росписью и таким тканым узором, что родителям за него несколько раз предлагали большие деньги, но они наотрез отказывались его продавать. Мама надевала его по большим праздникам, а потом подарила его Марии, внучке Эфер. Куда он делся после смерти Марии, я не знаю.

Первая ночь прошла спокойно, а может быть, они просто настолько устали, что ничего не слышали. Днем отец сходил в порт, где разговаривал с моряками о том, как бы уплыть на Кипр. Несколько капитанов готовы были взять пассажиров, однако ветер не оборотится в попутный в ближайшие три‑ четыре дня, это известно совершенно точно, о ветре гадали ежеутренне…

Потом Эфер сходила на базар и купила лепешки и сыр, чтобы есть дома, а не спускаться к гостиничному столу. И еще она купила целебных трав и настоев, потому что младенец хоть и чувствовал себя лучше, но продолжал нуждаться в лечении.

Вечером Иосиф долго молился в маленькой синагоге неподалеку от гостиницы и принес жертвы: ягненка и голубя. А ночью на гостиницу произошел налет.

Было так: ночью маме приснилось, что младенец не дышит. Она в страхе вскочила и наклонилась над корзиной (младенец спал тяжелым сном, разметавшись и часто дыша, он испачкался, но не проснулся; мама обмыла его, поменяла подгузник и уложила; он засунул палец в рот и задышал спокойно) – и уже хотела было лечь, но тут в заднюю стену комнаты с другой стороны дважды ударили чем‑ то тяжелым, ударили настолько сильно, что с полки упал кувшин, но не разбился. Тут же страшно закричала женщина – и замолчала, будто ей заткнули рот.

Вскочила Эфер, приподнялся Иосиф. Он был в сонной одури и ничего не понимал. Эфер выглянула наружу. В переулке пока было тихо, но все громче доносились звуки побоища из‑ за угла.

– Давайте быстро на крышу, – сказала Эфер.

Иосиф забросил на крышу мешки с поклажей, подсадил маму, подал ей младенца в корзине. Потом подсадил Эфер и забрался сам. Они распластались на кровле, молясь про себя, чтобы младенец не заплакал. Через малое время по лестнице застучали сандалии, твердые, как копыта, и два или три человека ввалились в комнату.

– Ну и где эти гиеньи ублюдки? – спросил кто‑ то.

– Да там же, где твоя жена! – ответил кто‑ то другой и захохотал.

– Еще раз вспомнишь про мою жену, я намотаю твои кишки на кулак!

– Ты уже так давно это обещаешь, что я перестал ждать. Вон, смотри, что там в углу?

В углу, за умывальником, стояла корзина с грязным бельем. К ней, наверное, и направился разбойник.

– Да это дерьмо!

Второй снова захохотал, теперь еще громче.

Раздался удар, звук разлетающихся осколков и плеск воды.

– А ведь дерьмо‑ то теплое, – сказал первый.

– Дерьмо всегда теплое, – сказал второй. – В пустыне знаешь где воробьи ночуют? Ладно, пошли. А то стражники нагрянут.

– Ага. С топорами… Ну, жаль, жаль. Сбежали, получается. Почуяли, что ли?

– Может, услышали.

– Так, значит, недалеко ушли. Поищем?

– Бесполезно. Тут спрятаться, как два узла завязать. Шаг шагнул, и настоящий лабиринт…

Они ушли. Эфер тихо, как ящерица, подползла к другому краю крыши, с которого был виден внутренний двор, и выглянула. При свете факела разбойники грузили добычу на мулов. Разбойников было человек семь или восемь. Наконец они убрались, и через некоторое время отовсюду раздались плач и причитания.

Слава Всевышнему, обошлось без убийств, но несколько постояльцев были жестоко избиты и все без исключения ограблены до нитки. Просто чудо, что ослики как стояли в стойлах, так и продолжали стоять. Должно быть, они не представляли для разбойников никакого интереса.

Когда Иосиф обратил на это внимание хозяина, тот пожал плечами, словно речь шла об очевидном, и сказал, что грабежами обычно промышляют скверные матросы, а им в последнюю очередь придет в голову забрать осла. Да и зачем им осел? – от него трудно избавиться, его невозможно спрятать…

Но если матросы так дерзко идут на открытый грабеж, не значит ли это, что они вот‑ вот отплывут на своих кораблях?

Скорее всего, да. Хотя, развел руками хозяин, у них совсем исчез страх, может быть, днем они вернутся и будут предлагать купить у них за седьмую часть цены ваши же вещи. Сейчас повсюду так много крадут и грабят, что продать награбленное можно лишь за сущие гроши – скупщики стали капризны и переборчивы, как женихи после войны…

– Но если корабли выходят в море, нам надо поспешить в порт! – воскликнул Иосиф громко, чтобы его услышали многие вокруг. Он все‑ таки попросил на всякий случай оставить за ними оплаченную вперед комнату, помог маме сесть на ослика, они быстрым шагом двинулись в сторону порта, потом свернули налево – и затерялись среди темных домов, у которых верхние – деревянные – этажи были значительно шире нижних и почти смыкались над головами, полностью закрывая небо и луну в небе.

Пока пробирались через город, они не встретили ни единого стражника и даже ни разу не слышали ударов палки о щит, которыми ночные стражники пугают воров. Зато дважды, затаившись, они пережидали проход маленьких разбойничьих шаек; разбойники были пьяны и вели себя развязно.

Крадучись выйдя из города и перебравшись через пустошь, которыми всегда обрастают города, они забились в оливковую рощу на склоне холма и там смогли отдохнуть до позднего утра. Было очень холодно, промозглый ветер так и дул с моря, не стихая. Небо было чистым и до восхода солнца полнолунным и звездным.

Потом мне много раз упорно доказывали, что Ирод умер весной, накануне праздника Пасхи. Я точно знаю, что это не так. Возможно, путаница возникла из‑ за затмений: в ночь его смерти случилось лунное – это был двадцать первый день месяца аудиная, исход зимы, – а в начале ксантика (в тот год оно почти день в день совпало с началом нисана) произошло солнечное. Я думаю, людям специально нашептывали, чтобы увязать имя уже умершего царя с событиями «Кровавой Пасхи». Под этим именем она запомнилась на многие годы…

Повторюсь: великий царь умер поздним днем двадцать первого аудиная, был объявлен мертвым двадцать девятого, похоронен тридцатого. Траур продолжался тридцать дней (а не семь, как утверждали шептуны; длить траур семь дней было бы недопустимым публичным позором для детей его), да и после этого события не могли развиваться так быстро, как об этом рассказывается…

Антипатра убили рано утром двадцать второго аудиная. Антигона отвезла его тело в Гирканион и похоронила рядом со своим великим дядей. Она тоже держала тридцатидневный траур, а потом не покидала дом и по окончании этого срока. Думаю, кто‑ то благодаря ее добровольному затворничеству выжил.

То, что великолепно исполненный план мести не имел подобающего разрешения – Ирод так и не узнал, кто убийца его самого и его жен и детей, – сильно подкосило Антигону. Она осталась жить в Гирканионе, стремительно постарела и, кажется, потускнела умом. Восемь лет спустя ее укусила крыса; от заражения крови Антигона и умерла, промучившись двадцать дней.

Дорис пережила всех. Она уехала в Рим, а потом в Сицилию и последние письма писала оттуда, будучи восьмидесятивосьмилетней. В них был стиль и отменное злое остроумие. Мне есть на кого смотреть с восхищением.

До сыновей Мальфисы, Архелая и Ирода Антипы, руки Антигоны просто не дотянулись. Будь у нее немного больше времени, и они бы непременно умерли тем или другим способом. С другой стороны, Ирод никогда не рассматривал их как реальных наследников престола, поэтому их готовили в военачальники, и лучше на императорской службе. Воспитание они получили далеко не идеальное, а образование весьма одностороннее.

И когда вдруг и внезапно перед сыновьями Мальфисы открылась сияющая перспектива, в них обоих проснулись худшие черты характера: злобность и вспыльчивость у Архелая, завистливость и гнусное позерство у Антипы. Кроме того, оба были жестоки без надобности – в отличие от отца, который мог быть жесток, притом чудовищно жесток, но жестокость была его мечом, который он, использовав, возвращал в ножны; сыновья этой тонкости не понимали.

Антипа знал, что при живом старшем брате ему царем не быть; на меньшее же он был не согласен. Однако подготовить полноценный заговор у него не было ни времени, ни склада ума. Антипа попытался было соблазнить своих друзей из придворной молодежи, с которыми он, переодевшись арабом или греком, устраивал непристойные и кровавые проделки в кварталах менял и блудниц, но друзья с ужасом отказались от участия в прямом убийстве и сумели отговорить и его. Но нашелся один, кто подсказал Антипе, как надлежит действовать, чтобы в случае неудачи не попасть под меч самому.

Это был некий Руф, филистимлянин, за несколько лет до того занявший место начальника царской конницы взамен погибшего Кенаса. Он был совсем молод для своего поста и выдвинулся исключительно за счет храбрости и точного военного мышления. Оронт подозревает, что советы, которые Руф давал Антипе, были направлены на то, чтобы стравить обоих братьев и тем самым уничтожить их обоих – или физически, или хотя бы в глазах императора, – и, если немного повезет, самому сесть на престол. Надо полагать, Руф хорошо знал историю возвышения Ирода.

Советы были такие: во‑ первых, под предлогом предотвращения волнений черни стянуть в Иерушалайм и пригороды стражников из всех сколько‑ нибудь крупных городов. Результатом будет разбойничий разгул по всей стране и недовольство простых честных людей, которое неминуемо обратится против правителя. Во‑ вторых, послать несколько десятков шептунов, которые своими речами растравят почти зажившую рану: наказание смертью бунтовщиков, сбросивших орла с фронтона Храма; их провозглашали мучениками за веру. И, наконец, в‑ третьих, обратить народный гнев на римлян, которые сейчас, в междуцарствие, осуществляют значительно больше власти и поэтому всегда на виду – а значит, во всем виноваты! Трудно представить себе худшие обстоятельства, чтобы самовольно присевший на престол Архелай получил бы императорское дозволение на царство.

И вот тут‑ то на сцене жизни появляется блистательный младший брат…

Антипа воспламенился. План был осуществлен в точности и даже с добавлениями. А именно: во время траура народное негодование подогревалось, а когда настал час решительных событий, Антипы уже не было. Антипа уплыл в Рим сразу, как только истек срок траура.

Архелай, поняв недоброе, через несколько дней устремился следом, сделав только самые общие распоряжения.

Глава 11

Родители и Эфер, отдохнув и посовещавшись, решили идти не быстро, но чутко, опасаясь людных мест. У них был небольшой запас лепешек, сыра и ячменя, а вода попадалась по дороге в ручьях и овечьих колодцах. Но на третий день пути, сами не желая того, они наткнулись на настоящее стойбище в несколько сот шатров и повозок. Оказывается, солдаты в крепости Азот взбунтовались, отказываются подчиняться начальникам, никого пока не обижают, но и не пропускают на юг.

Обойти же Азот было тяжело. Как все пограничные крепости, он и ставился в том месте, которое не миновать.

Что самое скверное, здесь нельзя было добыть еды, а запасы подходили к концу. Наверное, чем‑ то Иосиф и Эфер выделялись на фоне остальных беглецов, потому что буквально через два часа к ним подошел молодой человек, похожий на финикийца, и сказал, что ищет попутчиков – он‑ де договорился с рыбаками, но у него недостаточно денег, чтобы оплатить всю большую лодку, в которой есть место еще для троих или четверых, а их с сестрой только двое. Сначала молодой человек не вызвал ни у отца, ни у мудрой Эфер никаких подозрений, но по дороге отчего‑ то забеспокоилась мама. Они шли вдоль короткой быстрой реки, в устье которой и располагалась рыбачья деревня, и молодой человек как‑ то не так оглядывался по сторонам. Мама шепнула на ухо отцу, тот – Эфер, и они снова стали настороженны. Поэтому, когда тропа раздвоилась (часть ее уходила вниз, в ложе реки, а часть продолжалась по‑ над ним) и юноша попытался увлечь их вниз, отец воспротивился и сказал, что пойдет только поверху, и ничего, что это дальше. Юноша настаивал, утверждал, что тропа у берега отрывается отвесно и там не пройти, но отец ничего не хотел слышать и продолжил путь так, как желал сам.