Часть вторая ЛАУРИ 9 страница

– Вот я ему расскажу, и он вас убьет, – пробормотала она.

«Он» – это Лаури; возможно, Лаури уже кого-нибудь убил, так может и еще убить. Хотела тронуть машину с места, но зажигание почему-то не включалось. А жара – дышать нечем. Кто-то из мальчишек опять заорал, но Клара не обернулась, вспомнила, как она сама и другие ребята потешались над людьми и орали невесть что.

Из-за угла вывернулся грузовик, неспешно покатил по самой середине улицы. Клара сидела, согнувшись над баранкой, густые волосы падали на глаза, и сквозь них она увидала: грузовик ведет один здешний фермер. Сзади в кузове, свесив ноги через край, сидят парни – работники с фермы. А жара давит, наваливается со всех сторон… Клара вновь попыталась завести машину.

– Не ладится у вас? Может, подпихнуть?

Фермер остановил свою машину рядом с Клариной, высунулся из окошка и заглянул к ней в кабину. Круглая, тупая, дочерна загорелая рожа, сам весь волосатый, из ворота рубахи, из-под рукавов торчит мохнатая шерсть… У Клары от одного его вида скулы свело.

– Э, да это наша деточка Клара? – сказал он. – И в новенькой машине? Может, тебя кой-куда подпихнуть?

– Иди к чертям, – сказала Клара.

Парни в кузове забарабанили кулаками по крыше кабины, весело заржали, заорали что-то. Водитель ухмыльнулся – рот до ушей; Клара не стала слушать, что он там болтает, перебила бешено:

– Иди ко всем чертям, толстозадая сволочь, сукин сын!

Ошарашенные парни на минуту замолчали. Клара лихорадочно нащупала зажигание, и на этот раз мотор заработал.

– Это чья ж машина, а? – заорал кто-то. Все, кроме Клары, чем дальше, тем больше веселились, прямо ликовали. – А детеныш чей? Чье дитятко?

Клара нажала стартер, и машина рванулась с места. Над шоссе мерцал знойный воздух, словно призраки плясали, старались сбить ее с пути. Еще минута – и все останется позади и она будет в безопасности. Больше уж такое не повторится. Сволочи, подлецы, думала она, яростно, до боли сжав губы; вывела машину на середину улицы, еще немного, и она выедет из города… и тут что-то ударило в крышу. Ком глины, кинутый вдогонку, разбился об нее и разлетелся во все стороны. Клара хотела было прибавить газу, но невольно оглянулась, просто не могла удержаться. За машиной бежал брат Кэролайн, он уже замахнулся и, как раз когда Клара встретилась с ним взглядом, запустил в заднее окошко новым комом грязи. Зеваки захохотали. Парни из грузовика соскакивали наземь. Брат Кэролайн подбегал все ближе.

– Брысь! – орал он. – Брысь отсюда! Пшла! – будто гнал со двора приблудную кошку.

Мотор работал вхолостую, Клара застыла за рулем, она вся изогнулась, чтоб видеть своих врагов – и этих мальчишек, и подбегающих парней… их притягивало что-то, что появилось в ее лице – лихорадочное, затравленное.

– Брысь! Убирайся отсюда, вонючка! Клара вонючка! – вопил мальчишка и, подбежав вплотную, забарабанил кулаками по боку машины.

Ей надо бы секунду выждать, собраться с мыслями, но она разом распахнула дверцу и выскочила. Обежала машину кругом и с разбегу налетела на мальчишку. Ему было лет двенадцать, и ростом он был не меньше Клары. Но она так налетела на него, что застигла врасплох, и он отшатнулся, раскрыл рот.

– Дрянь, ублюдок! – закричала Клара. Она кричала, и толкала его, и впилась ему в лицо ногтями. Остальные с жадным любопытством обступили их, а Клара в бешенстве осыпала брата Кэролайн градом ударов, и, когда он немного опомнился и размахнулся, чтобы дать сдачи, она была наготове и отбила удар, кулаком изо всей силы стукнула мальчишку по мякоти в сгибе локтя. – Я тебе покажу! – пронзительно кричала она. – Я тебя убью!

Она никак не могла угомониться, что-то нарастало в ней, точно безумие, толкало вперед, она все наскакивала на мальчишку, так что он уже едва держался на ногах и только отчаянно отругивался. Как в бреду, увидела она его лицо, исполосованное кровавыми царапинами, и опять набросилась на него, вцепилась обеими руками в волосы, рванула так, что он зашатался. Изо всей силы пнула его между ног, и он, скорчившись, повалился наземь.

– Вот тебе! Получай!

Она обернулась и насмешливо, с вызовом оглядела их всех, волосы ее растрепались, рассыпались по плечам, все лица вокруг слились для нее в одно, неузнаваемое и ненавистное… и вот она снова за рулем и нажимает на газ. Никто не пытался ее остановить.

Если Ревир когда-либо и узнал об этой истории, он ни слова Кларе не сказал, а она-то, уж конечно, промолчала. Она сидела на полу, играла с малышом и забывала пережитое унижение, завороженная его лицом, неловкими взмахами ручонок, и не могла надивиться, как в сыне Лаури, в этой крохе, повторилось все, что было таким сильным, жестким, непреклонным в самом Лаури. Пускай на нее сыплются обиды и оскорбления – это пустяки, ради сынишки она все снесет, она готова опять через это пройти, хоть сто раз, наплевать!

– А нам на все наплевать! – шептала она ему. И мурлыкала себе под нос:

Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…

Она набиралась терпенья у малыша (он ведь не спешит расти), у вечно сонливой кошки, у дней, что неспешно переходят в ночи, и у времен года, которые так размеренно, неотвратимо сменяют друг друга, и сама ощущала, что погружается в какую-то бездонную глубь, где не то чтобы охватывает совершенное бездумье, но все чувства, все волнения любви и ненависти сплавляются в одну упрямую силу. Вспоминалась ярость, которая горела в отце, но ни разу не обратилась на что-либо понятное и осмысленное, вспоминалась неутолимая тревога, что снедала Лаури, гнала его с места на место, не давала роздыха и покоя…

Этот странный душевный голод терзает только мужчин, ее он не касается. Она их не понимает. Разве что изредка задаст Ревиру какой-нибудь безобидный вопрос о его доме:

– А там у вас тоже такие сквозняки? А когда в доме грудной, у него отдельная комната?

Ей представлялось нечто необъятное, неизведанное – огромный каменный дом, окруженный старыми вязами, ему уже сто лет, а он куда лучше новых домов, конечно же, все в нем просто замечательное. Джуд как-то рассказал, что на хлебных амбарах большими черными буквами выведено РЕВИР, это поразило Клару до глубины души. Она закрывала глаза и пыталась вообразить, каково это – увидеть свое имя, написанное вот так на стене. Просто не укладывается в голове, что человек, который сейчас на кухне, в этом старом доме, смотрит, как она играет с ребенком, и тот, у кого свои амбары и на них написано его имя, – это один и тот же человек. Просто не верится! Как один-единственный человек может столько всего охватить? И наоборот – как нечто огромное, всем видное имя на стене, может уместиться в этом человеке? Правда, он рослый и сильный, но все равно он слабый – оттого, что любит ее.

Она спрашивала Ревира, есть ли его сыновьям где играть возле дома? Сильно ли они выросли? Есть у дома крыльцо, где можно посидеть летним вечером? А громоотвод есть? А уютный садик? А камин? А кухня чистенькая и уютная или большущая, как тут у нее, и там тоже гуляют сквозняки?

Миновала зима, и весной Клара опять начала мечтать о Лаури. Может, он уже возвращается? Порой она часами бродила с малышом вокруг дома, глядела на дорогу и ждала, сама не зная чего. А в минуты, когда понимала, чего ждет, искренне возмущалась: в ее жизни теперь нет места для Лаури. Ни от чего этого она ради него не откажется. И все-таки она смотрела на дорогу и ждала, и порой по ночам вставала, плохо соображая спросонок, и пыталась разобраться в своих мыслях: что же за сила скрыта в ее теле, какие в ней таятся непонятные, темные глубины, где нет ни имен, ни лиц, ни воспоминаний, только страсть, которая не желает мириться с неторопливым течением будней?

Летом, вскоре после того, как Кларе исполнилось восемнадцать, умерла Соня, и Клара пошла на похороны. Ревир как раз уехал в Чикаго, Джуд по доброте душевной согласился посидеть с малышом, и Клара на своей машине поехала на кладбище при маленькой церквушке, в десяти милях от Тинтерна, где должны были хоронить Соню. Она уже давно не вспоминала прежнюю подругу, и весть об этой смерти сперва совсем ее не задела, будто строчка в газете о ком-то постороннем. А потом мысль о Соне начала точить ее неотступно: как часто они бывали вместе в ту нору, когда кончалось их детство… давно это было, уже годы прошли, но они и тогда не были детьми.

В церкви стояла тишина. Там была мать Сони, мальчишки и девчонки – Сонины братья и сестры, и еще какая-то родня, старухи, которых Клара никогда прежде не встречала, все в черном; они сидели во втором ряду, унылые и словно придавленные. Народу было немного. Клара приметила несколько знакомых лиц; что ж, пожалуй, сегодня эти люди не станут смотреть на нее такими уж ненавидящими глазами, ведь они думают – она такая же, как Соня, а стало быть, рано или поздно и ей, как Соне, не миновать кары за все грехи. Да так оно и бывает, подумалось ей, рано или поздно уж непременно будешь наказана. Есть ли за тобой вина, нет ли, а наказания не избежать. И вот она сидит в ситцевом черном платье, пониже надвинув на лоб черную шляпу с большими полями, чтоб не видно было челки, и смотрит на гроб, а над гробом сыплет то льстивыми, то сердитыми словами священник, уговаривает собравшихся подумать о странном невидимом боге, который каким-то образом всегда и везде присутствует в этом мире, и, однако, никак его не сыщешь… под конец Клара чуть было не закричала, чтоб он заткнулся, к чему Соне вся эта трепотня? Бывают же такие зануды, весь век только и знай чешут языками, подумала она.

Что бы он там ни болтал, как бы ни прикрашивал горькую правду, а Соня умерла – вот и все. Гроб закрыли крышкой. Давным-давно, еще до того, как появился Ревир и перевернул всю Кларину жизнь, Соня была самой лучшей ее подругой, они спали в одной постели и разговаривали ночи напролет, а теперь Клара сидит в церкви, крепкая, здоровая, а Соня лежит мертвая, и все мрачно смотрят на ее гроб, точно не поймут, зачем их сюда занесло в такой славный, погожий денек. Сбоку Кларе видно лицо Сониной матери – бледное, с ястребиным носом, и по лицу ничуть не заметно, – чтобы она горевала. Оно давно уже разъедено унынием, и от всякой новой напасти только еще глубже врезаются морщины, будто подтверждают, что она отродясь ничего хорошего и не ждала. Да, но ведь про нее всегда говорили, будто она малость чокнутая, откуда ей знать, что сейчас надо чувствовать. И вообще, почем знать, какие тут положены чувства? Соню удавил любовник, она почти год с ним жила, а теперь он в тюрьме, и его самого убьют, а жена его ходит повсюду и скандалит, и почти все время пьяная… и совсем непонятно, что уж тут чувствовать. Просто Соня не выпуталась вовремя – вот и все.

Панихида кончилась. До Клары лишь минутой позже дошло, что священник уже замолчал, так устала она от его красноречия. Все зашевелились, в церкви опять стало жарко и душно. Сонин старший брат и еще какие-то парни неловко выступили вперед, подняли гроб. Клара невольно поморщилась, она вдруг ощутила, какой тяжестью давит им на плечи мертвое Сонино тело… Но они подняли гроб легко, вышли из дверей на яркое солнце, обогнули церковь; лица у них были хмурые, даже немного надутые, этим молодым ребятам явно было не по себе среди стольких женщин. Все остальные, кто тут был, вереницей потянулись за гробом, словно бы даже заспешили, но за притворной поспешностью угадывалось: идут смущенно, нехотя. На улице все стало другим, каким-то ненастоящим. Клара вдохнула запах разогретых, прокаленных солнцем кукурузных и пшеничных полей, невольно подняла глаза к небу – где-то там раскинулось будущее, и нет ему ни конца, ни края. Там все может случиться, надо только оставаться в живых. По жилам течет кровь, во всем теле едва уловимая дрожь, и чувствуешь себя легко как пушинка, а Соня в гробу, наверно, тяжелая-тяжелая, и ее уже притягивает иссушенная солнцем земля. Это несправедливо, подумалось Кларе, но она жива, а Соня умерла. Что-то блеснуло перед глазами – аметистовое кольцо, которое купил ей Ревир.

Могила уже ждала. Клара нагнала остальных и застыла на месте: дальше идти некуда. Она вглядывалась в лица тех, кто стоял по другую сторону зияющей ямы, и наконец-то из глаз брызнули слезы. Трудно поверить, что в этом ящике лежит Соня. Они не виделись много месяцев, пожалуй, год. Что ей до Сони? Все какое-то призрачное, ненастоящее – эта ласковая теплынь, безжалостный черный гроб, и вокруг – голоса невидимых птах и жужжанье пчел, нудно бубнящий голос священника и эта яма, вырытая в земле, где все дышит миром и покоем, древние, покосившиеся кресты и памятники, густая, непролазная трава и забытые, заброшенные горшки, из которых торчат скелетики давным-давно высохших цветов… И среди всего этого, пока священник упрямо тянул свое, что еще ему там оставалось досказать, Клара вдруг с отчаянием подумала о Лаури. Нельзя, невозможно прожить всю жизнь и умереть – и так больше его и не увидеть! Вдруг она умрет, и ее похоронят, как Соню, вокруг будут стоять чужие люди, которые плевать на нее хотели или, может, верят, что это божья воля и кара за грехи, – а Лаури в это время будет невесть где, а может, он тоже умрет, и его тоже похоронят чужие, равнодушные люди и даже знать не будут, кто он такой… нет, невозможно! Что-то взбунтовалось в ней от этой мысли и неистово рвалось наружу. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Потом все кончилось. Люди с облегчением отворачивались от могилы, разбивались на кучки, чаще всего по семьям, и расходились. Почти все они терпеть не могут друг друга, дома каждый вечер ругаются, а вот тут сошлись в кружок, кто из приличия, кто по привычке, а кто назло другим, и только Клара здесь одна как перст. Священник собрался было подойти к ней, видно, хотел этим что-то доказать, заставить ее всерьез задуматься о будущем… как будто ее кто-нибудь когда-нибудь придушит! Но она ускорила шаг, и он ее не догнал. Она никому ни слова не сказала, даже Сониной матери. Ей нет дела до них до всех. Теперь, когда Соня умерла, ей нет дела и до Сони.

Она покатила прочь, даже не оглянулась, не хотелось видеть, какое облако пыли она подняла и как смотрят ей вслед – хмуро, осуждающе, в уверенности, что и ее, как Соню, настигнет кара. Она вела машину и молча плакала, слезы текли ручьями, жгли ей щеки. Она думала о Лаури. От воспоминаний о нем больно сжималось сердце. Она представляла себе его лицо, пыталась вспомнить, как он говорил, слегка вскидывала голову, будто молча с ним спорила. Мимо проносились поля, она их не замечала. Даже не знала, в какую сторону едет. Свернула от церкви на первую попавшуюся дорогу, совсем не туда, куда надо, – на какой-то пыльный проселок из тех, что никуда не ведут. И ехала долго, все быстрей, быстрей, а глаза горели от слез, и угрюмо сжимались губы протестом против той упрямой силы, что в конце концов заставит ее развернуть машину и поехать домой.

Примерно через час она подъехала к какому-то городку, на придорожном указателе стояло: ФЭЙРФАКС, 2500 жителей. Никогда она в этом Фэйрфаксе не бывала. Городишко ничуть не лучше Тинтерна, корявый и несуразный, только и разницы, что лепится на склоне холма. Клара сбавила скорость, собираясь проехать через город, и увидала заправочную станцию – маленькое старое зданьице, когда-то выкрашенное в зеленый цвет. Всего-то две огромные уродливые бензоколонки и подъездная дорожка, не мощеная – просто добела высушенная солнцем глина. Клара свернула к станции.

Она сидела за баранкой, тяжело дыша, сердце все еще сильно билось. Из двери вышел заправщик, заспешил к ней, наклонив голову, а может, только старался всем своим видом показать, будто спешит. Клара мельком заметила – позади него на пороге встал еще какой-то человек. Что-то вскинулось в ней, показалось – она тонет, сейчас захлебнется… но это был чужой. Только ростом да чуть сутулыми плечами он напомнил ей Лаури, и она обозлилась на себя. Заправщик суетливо подошел к ней, а у нее глаза красные и волосы растрепались на ветру, но ей все равно, что он подумает… и она угрюмо сказала:

– Налейте мне бензину, который подороже.

Взялась было за сумочку, будто хотела показать, что у нее есть деньги, и опять уронила ее на сиденье. Заправщику на вид за сорок – сухопарый, тупое лицо обсыпано веснушками. Клара вылезла из машины. Дверцу оставила настежь. Сердце все еще громко стучало, и казалось, все вокруг качается, а почему – непонятно, не из-за Сони же, ведь ее уже нет? А из-за Лаури тоже не может быть – с чего бы? Она его ненавидит! Плевать она на него хотела!

Солнце так и пекло, слепило глаза. Клара обошла машину кругом, словно пробовала, держат ли ноги. Оглядела свои голые до плеч руки, пальцы, кольцо, мерцавшее густо-лиловым огоньком в ярких солнечных лучах, и только тут поняла – а ведь она проделывает все это напоказ, для того, в дверях заправочной. И поглядела в его сторону. Он тянул какое-то питье прямо из горлышка и в этот миг оторвался от бутылки. Утер рот рукавом, и на губах Клары задрожала невольная улыбка. Он шагнул с порога на плотно убитую землю, для порядка нашарил в кармане пачку сигарет, это означало, что он заметил Клару, и она запрокинула голову, словно затем, чтоб солнце высушило ресницы, а может, просто чтоб показать себя – вот я какая. И тот сразу подошел, уперся ногой в крыло, дескать, недурна машина, потом искоса поглядел на Клару.

– Кой-кто гнал во весь дух, – сказал он.

Клара обеими руками откинула волосы со лба. Откуда ни возьмись разлилась внутри лукавая лень; то неистовое, что бушевало в ней всего лишь несколько минут назад, теперь затаилось и ждет.

– Вы что, тут работаете? – спросила она.

– Черта с два.

Он допил лимонную шипучку, повернулся и запустил бутылкой в стену заправочной станции. На стене осталось белое пятно.

– Ты что делаешь? – окликнул заправщик спереди, из-за капота машины.

Этот только засмеялся. Клара улыбнулась, заметила, что он следит за нею, и медленно обнажила в улыбке зубы – так улыбнулась бы кошка, если б умела улыбаться. Волосы у него темные, влажно блестят, линялая рубаха впереди чем-то запачкана, и старые синие штаны перепачканы смазкой; а лицо молодое, нетерпеливое. Он взялся за антенну, торчащую над капотом машины, чуть пригнул к себе, отпустил. Поглядел на Клару. Она все улыбалась. Он утер лоб, потом рот, слегка сжал кулак, по-прежнему не сводя с нее глаз.

– Вы не здешняя, уж это точно. Из каких мест?

– Да так, проездом, – сказала Клара.

– А куда едете?

Она неопределенно пожала плечом.

– Может, что стряслось? – сказал он. – Вы, видать, плакали?

Клара отвернулась, спросила заправщика:

– Сколько с меня?

Он ответил, Клара сунулась в открытое окно машины и, стоя на одной ноге, дотянулась до сумочки; достала доллар, подала заправщику; тот, другой, который прежде с ней заговорил, подошел совсем близко, она даже разглядела спрятавшийся в брови маленький белый шрам.

– Если ты живешь за городом, могу тебя подвезти, – сказала ему Клара.

Этак мечтательно сказала, глядя на него в упор, и он не успел отвести глаза, не успел опомниться, ответил не раздумывая:

– Я не прочь, – и кивнул раз-другой.

Клара обежала машину кругом, села за баранку; он уже сидел рядом, неуклюже подобрав длинные ноги, от него пахло потом, он искоса поглядывал на Клару с натянутой, нарочитой улыбочкой, совсем такой же, какою улыбалась и она.

Она проехала через весь город, и машина снова побежала глухим проселком.

– Нравится тебе здесь жить? – спросила Клара.

– А я через месяц иду в армию, – был ответ.

– Ну а вдруг и наши ввяжутся в ту драку? – сказала она.

Она знала лишь то, что уловила из разговоров Ревира с Джудом: в Европе дерутся. Парень только фыркнул, он явно презирал и войну, и Кларин вопрос.

– Там и убить могут, – сказала она.

И поглядела на него: ему года двадцать два – двадцать три, и, если его скоро убьют, сейчас она ему очень даже кстати. Она вела машину, а он искоса следил за ней. Лицо его опять покрылось испариной, хотя он только что утерся, рубашка промокла, хоть выжми, и крепкие бицепсы блестят от пота, будто маслом смазаны.

– Я сперва обозналась, приняла тебя за одного человека, – сказала Клара.

Мягко, вкрадчиво сказала. Он поежился, точно ему было неловко сидеть.

– Жалко, что я не тот человек.

– Не стоит жалеть, – возразила Клара.

– А мне еще как жалко, – сказал он.

Она остановила машину, и минуту-другую они сидели, не глядя друг на друга, потом вылезли наружу, так осторожно, словно пробовали – тверда ли под ногами земля. И он пошел к Кларе вокруг машины, ведя ладонью по горячему капоту. У самой дороги стеной стоял лес, по опушке от столба к столбу – колючая проволока: тут размещалась какая-то воинская часть.

– Как по-твоему, если кто сюда зайдет, сразу вышлют солдат? – спросила Клара.

Спутник подхватил ее под локоть, помог перескочить через канаву. Поднял как мог выше проволоку, чтоб Клара нырнула в просвет, и она вбежала в лес, распущенные волосы разметались, что-то росло внутри, толкалось в груди, в горле, того и гляди задушит. Росло, не отпускало ни на миг, заставляло улыбаться шалой, лихорадочной улыбкой – не спутнику, а лесу.

Парень догнал ее, схватил так, точно ждал этого долгие часы. Он шумно, прерывисто дышал. Они упали наземь, и все случилось так быстро, точно это опять сон, и лица Лаури не видно, она крепко обнимает его за шею, а у самой нетерпеливым ожиданием перехватило горло.

– Ну же… Ну… – сказала она.

И все мысли оборвались, она предалась этому человеку и погружалась в необъятную, темную пучину, на дно океана, где нет ни лиц, ни имен, лишь чьи-то неясные тела, к ним тянешься, чтоб утолить свое мученье; ничего не было до этой минуты, ничего не будет после. Она крепко зажмурилась, незачем думать о Лаури, он и так с ней, он в теле этого, чужого… под конец она стиснула зубы, с силой вжалась ртом в его твердый подбородок, чтоб не закричать. А потом он не сдвинулся, не лег рядом, но продолжал всей тяжестью прижимать ее к земле, словно добычу, завоеванную ценой немалых усилий, и целовал, будто искупая то, чего они не успели раньше. Он был весь в поту и все еще тяжело дышал. Клара отвела влажные волосы с его лба, сжала его лицо в ладонях, отвечая на поцелуй. Ей казалось – она тонет, захлестнутая жаром его тела, тонет во всем, что есть на свете жаркого, влажного, дурманящего, она не в силах с этим совладать и это осмыслить, она любит всякого, кто вот так к ней придет, она захлебнулась любовью, и никогда ей не выплыть.

Когда она вернулась домой, уже вечерело. Во дворе Джуд играл с малышом. Какое у него, оказывается, мягкое лицо, видно, его легко ранить, а взгляд испытующий – верно, беспокоился, не случилось ли с ней чего. Она вылезла из машины, оглядела свое пыльное, измятое платье, босые грязные ноги – и невесть зачем надела черную шляпу и пошла к ним навстречу. Подхватила сынишку на руки, поцеловала, благодарно закрыла глаза. Земля под ногами – и та словно преобразилась, стала прочной, надежной; ее ребенку хорошо, и от этого ей тоже хорошо; а телу после тех дней с Лаури ни разу не было так легко. Тут она увидела, как смотрит на нее Джуд.

– Я сбилась с дороги, – сказала она и прижалась лицом к малышу, чтоб не надо было смотреть на Джуда.

– Сынок, ты где? Кречет?

Клара работала в саду возле дома и вдруг спохватилась, что мальчика давно уже не видно. Выпустила из рук мотыгу.

– Кречет! Где ты?

Ревир говорил, что она чересчур нянчится с мальчиком, да она и сама это понимала: отчасти так получается потому, что она все одна да одна; и вообще она любит поговорить, а если говорить вслух, когда сынишки нет рядом, поневоле самой кажется, что ты малость рехнулась, в округе есть такие женщины, чокнутые… Клара окинула взглядом сад, прошла в огород, с удовольствием оглядывая грядки, деревья, кусты – все свои владения. Вот уже четыре года она здесь живет, ей исполнился двадцать один. И когда случится подумать о прошлом, она ни о чем не жалеет, ни в чем не сомневается. Все эти годы, когда Ревир навещал ее, а изредка оставался и на ночь, заключены в облике земли, которую он ей подарил, в этом чуть обветшалом доме, покосившихся, замшелых сараях; и густо разросшаяся трава хороша – не налюбуешься, и полевые цветы, и самый обыкновенный бурьян, и кусты, что растут и множатся как по волшебству, – и все это ее собственное!

Она запрокинула голову, чтобы волосы рассыпались по спине. Густая, жаркая волна волос, а в августе от них слишком жарко. Иногда она кое-как скручивает их узлом высоко на затылке, но они то и дело рассыпаются, и тогда она чувствует себя девчонкой; а чаще так и оставляет их распущенными по плечам. Они выгорели на летнем солнце чуть не добела, совсем как у сынишки, – поблескивают, серебристые, точно лунный свет, точно пушистые метелки выжженных солнцем трав, точно отблески солнечных лучей, скользнувших вкось по жестяной крыше старого сарая.

– Кречет? – сказала Клара, не повышая голоса, и пошла через сад к заднему крыльцу.

Сад был великоват, одной женщине управиться нелегко; правда, и Ревир с Кречетом могли бы помочь. Но это ее сад, и вовсе ей неохота, чтобы тут копался кто-то еще. Год назад, незадолго до своей свадьбы, Джуд посадил здесь в подарок Кларе несколько розовых кустов, это были крупные махровые розы, и все же она была недовольна… виду, правда, не подала. После женитьбы Джуд ни разу ее не навестил. Жена не пускает. Теперь сад Кларин, и больше ничей, и, когда она оглядывает кустик за кустиком, задерживается глазами на каждом хорошо знакомом пыльном цветке, сердитым щелчком сбрасывает случайную гусеницу, ее переполняет ощущение довольства. Этот сад – весь ее мир, большего ей не надо, с большим ей, такой, как она есть, просто не управиться, и притом он красивый. Ничего другого ей не нужно.

У матери никогда не было своего сада, подумала Клара. Была бы мать жива, она, может, любила бы сидеть на заднем крыльце и глядеть на дочерин сад и радовалась бы тому, как хорошо Клара все здесь устроила.

На этот клочок земли день за днем лились потоки солнечных лучей и все преображали в глазах Клары: старые бочки, гниющие на задворках, полуразвалившийся курятник – все, на что ни погляди, казалось ей прекрасным. Даже самое корявое и чахлое грушевое дерево становится красивым, едва Клара обратит на него взгляд, горящий безмерным радостным удовлетворением, которое теперь никогда ее не покидает. А когда Кречет бегает и прыгает в густой траве, играя с собакой, она как станет на пороге, так и замрет, словно на пороге волшебного царства.

Она прошла через задний двор. Ревир купил в городе и расставил здесь несколько стульев из гнутых металлических трубок, выкрашенных в ярко-красный цвет (самый лучший цвет, казалось Кларе), – они так и горели, будто краска разбрызгана кляксами прямо по земле. На ходу Клара заглянула в дверь, затянутую москитной сеткой. Может, сынишка забрался в кухню?

– Кречет? – снова окликнула она.

По обе стороны заднего крыльца, вплотную к нему, росли огромные кусты сирени – она уже отцвела, но листва густая, тенистая. Над домом поднялись высокие вязы, они словно наклоняются и глядят на нее, совсем как люди, – и так вокруг тихо, покойно, только сынишкина собака лает, и весь мир отошел куда-то, все заботы далеки от нее… ей теперь все равно, какая из тинтернских старух расхворалась и что станет Джинни делать со своим мальчонкой, которому придется вырвать все зубы – они гнилые все до единого, – и кто выиграет войну там, в Европе, далеко-далеко: об этой войне она только и знает по нескольким плакатам и вывескам, которые видела мимоездом на деревьях и в городе: ПОСТУПАЙТЕ НА ФЛОТ, КРАСНЫЙ КРЕСТ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ГЕЙРИ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ДЕТРОЙТЕ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В УИЛЛОУ РАН, СДАВАЙТЕ КРОВЬ. «Сдавайте кровь» – это заставило Клару призадуматься, только это ее и задело. Теперь она ездила в город когда хотела, никто к ней не приставал: большинства знакомых мужчин уже не было в Тинтерне, они уехали из горного края, пошли работать на оборонные заводы, а за ними перебрались и их семьи. Осталось немало стариков, эти жили теперь только почтой, и каждый завидовал другому, когда тот получал письмо. Мир вдруг распахнулся, стал куда шире, его уже не ограничивали, как прежде, хребты окружающих гор. И никому больше не было дела до Клары; прошло четыре года, теперь ее считали почти что женой Ревиру, вот и оставили в покое.

«Сдавайте кровь», – призывали плакаты. Клара прикусила губу, задумалась – что это значит, почему их всюду понавешали? Мужчины умирают, истекают кровью – может быть, она уходит в песок, смешивается с пылью и грязью там, за океаном, куда Ревиру ехать не придется? Когда у человека столько всякой собственности, он никуда не едет, он остается дома и заправляет своим хозяйством, Джуду – и тому не надо уезжать, правда, у него другая причина: нервы. А вот у ее городских знакомых мужья, сыновья, братья – и муж Кэролайн, и муж Джинни (бывший муж, он ее уже бросил), и еще многие – ушли на войну, и не просто ушли, а убиты или пропали без вести, это одно и то же. Невозможно все время держать это в голове, а между тем где-то в глубине копошится неотвязная мыслишка, что помнить об этом надо, забывать нельзя ни на минуту, должен же кто-то об этом думать – чудно, как вдруг раздвинулся мир… И все-таки она гнала эти мысли, вся ее жизнь – в Кречете, а он маленький, ему ничто не грозит. Порой, когда она ездила в город, какая-нибудь женщина начинала ей рассказывать про какого-нибудь парнишку – ведь правда, с ним ничего худого не случится? С военнопленными очень хорошо обращаются, это все говорят, верно? Деваться было некуда, Клара слушала, опустив глаза. Не очень-то слушала, думала о сыне.

Здесь, к северу от Тинтерна и к югу от реки Иден, в пологой, просторной долине, Клара была недосягаема для исторических событий. Даже не верится, что где-то там что-то такое происходит, надо только поменьше слушать всех этих старух. Клара хозяйничала в доме, обшивала себя и сынишку, копалась в огороде, готовила ужин Ревиру и обихаживала его, когда он ее навещал, говорила то, что ему приятно было слышать, позволяла любить себя и говорить слова, которые он всегда ей говорил, прижимаясь лицом к ее телу, теряясь в ней, как будто все это помогало ему сохранить молодость. Быть может, и здесь время не стоит на месте, но это попросту проходят часы, меняется погода, день переходит в ночь, весна в лето, и все это никак тебя не задевает; может, она и стала старше, зато выглядит хорошо, как никогда в жизни. Ход времени ее не касается.