Часть вторая ЛАУРИ 4 страница

– Пять центов.

Он достал монетку, протянул Кларе.

– Вам, что ли, завернуть? – сказала Клара.

Ревир сказал – не надо, он положит катушку в карман. И когда положил, что-то шевельнулось в Кларе, что-то очень знакомое, и разом все стало по-другому.

– Ваша жена шьет что-то золотое, – вдруг сказала она, это был необъяснимый дерзкий порыв, такое раз-другой еще случится с нею в жизни. Она улыбнулась. Мне говорили, вы живете на большой ферме. – Теперь, когда он собрался уходить, на нее напала словоохотливость. – Говорят, у вас там славно… всё холмы, и деревья, и лошади… Тут кругом у всех фермы небольшие, а у кого и побольше, так земля никудышная, не то что у вас. Уж не знаю, почему так, – говорила Клара и шла вдоль прилавка в выходу и аккуратно, будто это была какая-то игра, вела рукой по краю, а Ревир поневоле шел за нею по другую сторону прилавка. – Я мало чего в этом понимаю, у моих-то никакой фермы не было и приткнуться негде, а у кого что было – все равно потеряли, у них землю банки, что ли, отняли. Я-то ничего этого не понимаю. А вот вы свою не потеряли, это хорошо.

Она дошла до конца прилавка, чуть подалась вперед; впервые она остро почувствовала, что руки у нее голые почти до плеч и на них золотистый пушок. Если выйти на солнце, она вся будет шелковая, золотистая. Она поглядела на свои руки и медленно подняла глаза на Ревира.

Он смотрел на нее в упор. Кажется, он не слыхал ни одного ее слова, только слушал певучий, задумчивый голос. Клара вышла из-за прилавка и проводила его до дверей, будто гостя, которого принимала у себя в доме. За дверьми, у края тротуара, ждала машина. В машине сидели двое детей. Задняя дверца была открыта, мальчуган лет восьми выставил ноги наружу; другой боролся с ним, старался обхватить его за шею. Они спорили злым, свистящим шепотом, точно им строго-настрого велено было не шуметь.

– У вас и еще дети есть? – спросила Клара.

– Еще мальчик двух лет, – ответил Ревир.

Клара заслонила глаза рукой от солнца. Она и Ревир остановились на пороге. Клара отворила дверь и прислонилась к ней, не давая захлопнуться. На ней было светло-желтое платье, юбку вокруг колен развевал ветер.

– Это славно, – отозвалась она. Но слова ее прозвучали печально.

Ревир ничего не сказал, и Клара на него не смотрела. Опять обоих сковало молчание, как прежде в магазине, но на этот раз оно их как-то сблизило – они стояли, окутанные молчанием, и оба смотрели на его детей, а те дрались и их не замечали.

Когда Клара вернулась в магазин, ее ждал мистер Пельтье. Он чуть не целыми днями просиживал в своей каморке за выпивкой, лишь изредка выходил в проулок поглядеть, как чернокожие работники сгружают с машин товар, который подвозили несколько раз в месяц. Мистер Пельтье ходил в белой рубашке, при галстуке и вообще одевался так, чтобы все видели, что он не чета прочим жителям Тинтерна; лицо у него было красное и очень подвижное.

– На много купил? – спросил мистер Пельтье.

От него тянуло чем-то затхлым, несвежим – тем же запахом отдавал и весь магазин.

– На пять центов, – сказала Клара и невольно усмехнулась.

– На пять центов, – повторил мистер Пельтье. Он тоже едва не усмехнулся. – Ну и скряга же, сукин сын. Гнусный, паршивый скряга.

– А может, он не за покупками приходил, – сказала Клара.

Пельтье принял ее слова так, будто на него замахнулось малое дитя, – вскинул голову, точно его и удивили, и позабавили.

– Так для чего же он тогда приходил? – спросил он.

– Я думаю, как тихо.

– Тут не о чем думать.

– Я прямо слышу, как все тихо. Я много про это думаю.

Они стояли на мосту и смотрели вниз, на реку. Был уже июль, и река мелела. Клара прислонилась к ржавым перилам, протянула руки, точно взмолилась о чем-то, – река ее разочаровала, слишком медленно текла вода, затянутая нечистой масляной пленкой. От берега до берега далеко, но сама река обмелела, обратилась в неглубокую спокойную канаву посреди скалистого русла, а скалы будто сделаны из чего-то белого и на удивление непрочного; кажется, тронешь – и станут крошиться и пачкать пальцы, как мел.

– Совсем тихо, – сказала Клара. – И кругом повсюду так, только там не так слышно.

Лаури ногой скидывал с моста мелкие камешки. Даже плеска настоящего не получалось, камешки просто уходили под воду. Клара ждала, когда же он заговорит. Но это было все равно что ждать всплеска от брошенного камешка – чем больше прислушиваешься, тем меньше слышно.

Оба берега высокие и поверху густо поросли деревьями и кустами вперемешку. То и дело берега изгибаются, вдаются в русло мысами, так, что не разглядишь, как там дальше вьется и петляет река, пока вовсе не скроется из глаз.

– Реки всегда так, – объяснил Лаури и стал чертить прутиком в пыли. – Сперва река прямая, потому что течет быстро. А потом течение становится медленней, и она извивается как змея. На поворотах подхватывает грунт и всякий мусор и от этого течет еще медленней. И становится еще извилистей. Извилистей, шире, полноводней, а потом получается вот что. – И к удивлению Клары, сильно нажимая прутиком, Лаури провел в пыли, среди всех изгибов и извилин, прямую черту к самому началу, где речка сперва была тоже прямая.

– Правда, честное слово? – лениво спросила Клара.

Лаури кинул прутик за перила. Казалось, тот падал очень медленно и на воду упал беззвучно. Оба смотрели, как он проплыл под мостом и его понесло прочь.

– Грязная эта река, – сказала Клара. – Вон там, на той стороне, грязища жуткая. Всякий мусор туда спускают, и помойки, и все, мне Соня говорила. Меня прямо тошнит.

Жара давила. Клара отбросила волосы, упавшие на глаза. Лаури молчал, но это было все равно как тишина, которую она слушала всегда, и ничуть не удивляло. Она прижала пальцами веки, в глазах от солнца заплясали пестрые пятна; когда-то, много лет назад, она так развлекалась в грузовиках и автобусах. Если человеку что-то очень нужно, ему непременно надо этого добиться, подумала она. И если чего-то очень сильно хочешь, непременно надо добиться. Отняла руки от лица – и вот она опять, река, спокойная, такая же, как была. Клара подняла глаза на Лаури, он прислонился спиной к перилам – стоит и улыбается. Волосы у него выцвели на летнем солнце и стали еще светлей. А лицо загорелое и глаза голубые, тихие, задумчивые; он какой-то словно из двух половин: одна снаружи, а другая внутри – и она хочет вырваться наружу. Наверно, куда он ни попадет, он в это время думает про какое-нибудь другое место, и, если кто с ним рядом, он думает о ком-нибудь другом. Всюду ему плохо, вечно его куда-то тянет.

– Тебе, что ли, и сказать нечего? – спросила Клара.

– Может быть, и нечего.

– А чего ты делал, пока ездил?

– Да так, разные дела.

– Все секретничаешь.

– А ты все любопытничаешь, малышка.

Сказал – и улыбнулся так, что сразу видно: с Кларой говорит только та его половина, которая снаружи. Схватить бы его, заглянуть в глаза, в самую глубину, отыскать зернышко, сердцевину, настоящего Лаури – почему он такой загадочный и непонятный? А может, он обыкновенный, может, все стали бы такие, если б были свободны и ничего их не давило? Стоило Кларе прикрыть глаза – и чудилось: вот она невидимкой приближается к нему, пытается невидимо его обнять, а он, словно танцуя, все ускользает из рук, и никак его не ухватишь. Это просто несправедливо – ее так мучительно к нему тянет, все внутри ноет от тоски по нему, а он нипочем не принимает ее всерьез… просто дико – чего он упирается, ведь другие преспокойно идут на все это: женятся, заводят детей, семью, обзаводятся хозяйством. Так уж положено, этому покорялись мужчины и поноровистей, чем Лаури, к примеру ее отец. Но они покорялись, не зная, что можно этого избежать. Беда в том, что Лаури уж слишком много знает – и ничего не знает по-настоящему. Он внимательно смотрит под ноги – куда шагнуть. Смотрит, на что наткнулись его руки. Совсем не так, как другие, кого видела Клара в своей жизни, как ее отец и другие мужчины вроде него, – те всегда дико озирались по сторонам, гадали, откуда что на них нагрянет. И не понимали, что следить надо за собой.

– Сделаешь, что я попрошу? – сказала Клара.

– Что именно?

– Погляди на меня по-серьезному. Скажи «Клара» по-серьезному.

Лаури в эту минуту закуривал. Он остановился на середине затяжки и сказал:

– Ладно, Клара.

– А серьезней ты не можешь?

– Клара. Клара…

Ему не хватило дыхания, и слово замерло, оборвалось нотой не просто серьезной, но безнадежной. Клара внутренне ахнула, ей-то всегда казалось, что самый звук этого имени для людей обозначает одну ее – а оно не имеет к ней никакого отношения, просто какое-то глупое имя.

– Лучше пускай бы я была не я, – сказала она. – Ну, то есть пускай бы меня звали по-другому. Хоть Маргарет, что ли.

– Что вдруг?

– Где-то я слыхала такое имя.

Столько всего у нее перед глазами, но один только Лаури – как сон. Так бывает: кто-то снится, но видишь только какой он снаружи, вот почему сны такие страшные – есть еще что-то в глубине, но туда никак не заглянешь. За спиной у Лаури перила моста – прочные, самые настоящие, а дальше крутой берег, он сплошь зарос сорной травой, травы теснятся, карабкаются все выше, кончики их уже подсыхают, рыжеют от зноя… только и запало Кларе в память это ощущение: разгар лета, знойный ласковый день, в воздухе все чуть мерцает, зыбится. А внизу течет, уходит вдаль река, она называется Иден, но на самом деле это имя вовсе не означает реку, все равно как ничего не означает имя Клара. Стайками вылетают из прибрежных кустов птицы, перекликаются между собой. Порою поднимется ветер, откинет у Клары с лица растрепавшиеся волосы, обдаст прохладой разогретую солнцем кожу – он тоже настоящий, он дует из жарких, бездонных просторов летнего неба, оно такое синее, и на синем мелкие облачка, будто каракули мелом. Один Лаури не совсем настоящий. Кажется, дотронься до него – и он растает дымом просто ей назло; а может, рука погрузится в него, уйдет, как в омут: дна не сыскать и не разберешь, что там, в глубине. Знал бы он, как я про него думаю, так переменился бы, пришло ей в голову. Он просто не знает. И еще ей подумалось: никто никого так не любит, как я его люблю.

Всякий раз, как Лаури ее навещал, она терзалась: а вдруг он уйдет слишком быстро? Не знаешь ни минуты покоя, вечно ему не сидится, вроде еще и сам не успел об этом подумать, а уже вскочил и уходит. Клара все время помнила об этом, со страхом ждала этой минуты и сочиняла разные способы ее оттянуть. Тут надо бы превзойти самое себя.

– Давай пойдем вон туда, – сказала она.

Лаури согласился. Когда приехали, машину он поставил поодаль от моста, на обочине дороги, машина была новая. Теперь они прошли мимо нее молча, будто и не заметили, и начали спускаться по косогору. Когда до ровного места осталось несколько футов, Клара спрыгнула вниз. Спрыгнула, стала прочно, обеими ногами, и толчок отозвался во всем теле. Это была не боль, но что-то дрогнуло в ней, словно от изумления; у нее такое крепкое и такое чуткое тело, а земля такая жесткая, неуступчивая, хоть бы капельку поддалась под ногами. Скользя подошвами, съехал по склону Лаури, в пальцах зажата сигарета, он точно горожанин – будто ему хоть и непривычно лазать по кручам, а отступать не желает.

Они пошли к воде. В июле всюду пропасть разных мурашек, и Клара осторожно ступала по высокой траве.

– Вон как тут красиво, – застенчиво сказала она. Куда лучше, чем на мосту. – Она поглядела наверх, попыталась вообразить, как они с Лаури стоят там, наверху, но ничего не вышло. – Какая река тихая, гладкая… нравится тебе, Лаури?

– Да, славно.

И как будто затем, чтоб нарушить эту тишь да гладь, он подобрал плоский камешек и, размахнувшись, плашмя запустил по воде. Камень подпрыгнул три раза, четыре – и на четвертый потонул.

– Когда был маленький, тоже так кидался?

– Ну ясно.

Клара улыбнулась, как-то не очень верилось, что Лаури когда-то был маленьким. Она тоже подобрала плоский камешек и попробовала бросить, как Лаури, боком вывернув кисть, но камень с громким плеском ушел под воду.

– Девочки так не умеют, – сказал Лаури.

Он пошел дальше, Клара за ним. По берегу вдоль самой воды бежала тропинка, протоптанная рыбаками. Клара и Лаури уходили по ней все дальше от моста. За жужжаньем насекомых Клара слышала тишину, что окутывала всю округу. И ей казалось – она идет сквозь тишину и разрушает ее.

– Лаури, а тебе когда-нибудь бывает одиноко?

– Дудки.

– А ты очень много думаешь?

– Дудки.

Клара засмеялась и взяла его под руку:

– Не можешь ничего другого сказать, одни дудки?

– Я не очень много думаю, – серьезно сказал Лаури. – Но у меня в голове крутится всякое. Обрывки, осколки. Крутятся и жужжат, как осы, и здорово надоедают.

Клара вскинула на него глаза, словно он признался в чем-то очень тайном, сокровенном.

– Но я не расстраиваюсь.

– И я тоже, – сказала Клара.

Лаури засмеялся, и она на ходу прижалась к нему.

– Послушай, – сказала она, – можно я тебя спрошу?

– О чем?

– Как это вышло, что ты сейчас тут со мной?

Лаури пожал плечами.

Клара побежала от него. Спрыгнула на сухое местечко в русле обмелевшей реки.

– Гляди, Лаури!

Из-под выгоревшей травы топорщилась колючая проволока давным-давно поваленной ограды. Взгляд Лаури внятно говорил – ну и что?

– Вот бы узнать, откуда тут что взялось, – сказала Клара. – Интересно ведь, поглядишь на какую-нибудь вещь, хоть на эту штуковину, и думаешь – а где она была раньше? Вон там шина валяется, она от чьего-то велосипеда. А тебе хочется знать, где вещи были, пока не сломались, и откуда они тут?

– Может, и хочется.

– Они упали в воду, их течением принесло… Мне так весело! – внезапно вырвалось у Клары, она была ужасно довольна собой и не могла сдержать радость. – Даже не знаю почему. Мне все нравится, как оно есть. Я люблю на все смотреть…

Жгучие слезы вдруг навернулись ей на глаза. Повыше, на берегу, Лаури тяжело опустился наземь, затянулся сигаретой. На нем были выгоревшие коричневые брюки, в которых он ходил все лето, и рыжевато-коричневая рубашка с засученными рукавами; он подтянул колени повыше и оперся на них, а ступни как-то вяло, боком лежали в траве, словно приросли к земле. Казалось, он никогда больше не встанет на ноги, да и нет у него охоты вставать.

– Ты меня не слушаешь! – вспылила Клара. – Черт тебя возьми совсем!

Голубые глаза Лаури смотрели кротко. Блеснули зубы в мимолетной улыбке.

– Думаешь, подобрал меня на дороге, так я вроде тряпки, а как не найдешь себе шлюхи, валяться не с кем, тогда можно и ко мне заглянуть… Фу ты черт!

Поднатужась, Клара бросила в воду тяжеленный камень.

Потом засмеялась и медленно, лениво пожала плечами.

– Скажи хоть, о чем ты думаешь, когда ты со своими шлюхами?

– Ни о чем я не думаю, Клара.

– Когда ты с ними?

– Иногда я не помню, кто они такие.

Это Кларе понравилось, но она и виду не показала. Подняла еще камень, кинула. Он сразу ушел в воду.

– А мне все равно весело, – сказала она. – Потому что я дурочка. Была бы умная, так не радовалась бы, когда все – хуже некуда.

– Что хуже некуда? – тотчас спросил Лаури.

– Да так, ничего.

Клара только отмахнулась от него. Отбросила с лица длинные волосы. Они упали за спину (она только накануне вымыла голову – почему-то так и думала, что Лаури придет) и, уж конечно, сейчас блестят на солнце. Она хорошенькая, это она и сама знает, а надо бы сейчас быть совсем красивой. «Когда все пойдет на лад, стану красивая», – пообещала она себе. Хоть бы Лаури подольше не срывался с места, тогда она к нему прижмется и уснет, и так бы навсегда остаться в обнимку, только вдвоем, и не к чему будет глядеть по сторонам, чего-то искать… вот тогда можно будет отдохнуть; тогда она станет взрослая, станет красивая… Она шагнула на большой плоский камень у кромки воды, на самой середине течение было быстрое. Клара наклонилась, поглядела на себя, точно в зеркало. Отражение смутное, зыбкое, вовсе на нее не похоже. Ей казалось: любовь – какое-то особенное состояние, в него можно войти, как входишь в новый дом или переступаешь границу какой-то новой страны. И не такая вот однобокая, безответная любовь – хватит, этим она сейчас сыта по горло! Но есть еще любовь, про которую она и сама теперь умеет читать в комиксах и в журналах с картинками, они с Соней все время меняются ими, сколько над ними вздыхают… вот от такой любви она преобразится, станет совсем другая раз и навсегда. Это совсем не та любовь, от которой другие девчонки беременеют и разбухают, как грошовые воздушные шары, нет, это совсем другое. Только у нее с Лаури и может быть настоящая любовь. А к примеру, у Сони с ее женатым дружком – да разве у них может быть настоящая любовь?! Никогда они не любили друг друга так, как будут любить она и Лаури…

– Я все помню, какой ты был в тот вечер во Флориде, – сказала она. – Я часто про это думаю. Что за девка с тобой была?

– Да так, ничего особенного.

– Миссис Креймер заболела, и позвали доктора. И никто не может понять, что с ней.

– Какая миссис Креймер?

– Сестра Джинни, сводная сестра. Только она куда старше.

– Кой черт, при чем тут это – что она заболела?

– Не знаю. Просто так подумала.

– О господи!

– Я просто так подумала, – упрямо повторила Клара.

Она подумала об этом, чтоб выкинуть из головы воспоминание о том вечере с Лаури, обо всем, что тогда было… как она пришла к нему домой. Если не отогнать те мысли, поневоле начнешь дуться, и Лаури станет скучно, а он, может, и без того придумывает отговорку, чтоб пораньше от нее уйти… сейчас, верно, уже часов шесть, пора бы поужинать. Она ему еще раньше сказала, что сама сготовит ужин. А вдруг вся еда, которую она накупила, так и останется цела до завтра? От этой мысли на миг даже муторно стало.

– Я немножко тут похожу, – сказала Клара. – Хорошо, прохладно.

Возле того места, где она стояла, было довольно глубоко. И вода прозрачная, видно каменистое дно.

– Вздумала шлепать по воде? – спросил Лаури.

Клара скинула туфли. Подошвы ног загрубели, ведь летом она почти всегда ходила босиком. Она сошла со своего камня и удивилась – сверху вода совсем теплая.

– Люблю по воде шлепать, – сказала она. – Я, когда маленькая была, всегда так делала.

Так, наверно, сказала бы сейчас любая девчонка; Клара вовсе не считала это ложью. Но Лаури, видно, что-то почувствовал – может, оттого, что голос ее прозвучал резковато, и, когда она обернулась, он внимательно смотрел на нее.

– А ты, когда был маленький, не шлепал по ручьям?

– Я слишком быстро вырос, – сказал Лаури.

Она медленно шла по реке, пальцы и ступни в воде казались белыми. Замочила ноги выше колен, пришлось еще поднять подол. Сперва мокрым ногам было прохладно, потом их обожгло солнцем. Оборачиваясь к Лаури, она поминутно отбрасывала волосы со лба.

– Я тоже выросла быстро. Коли считать по-настоящему, так я тоже взрослая, не хуже тебя.

Лаури фыркнул.

– Не насмехайся, черт… – Клара наклонилась, вытащила что-то из воды, оказалось – бочарная клепка, вся в окалине и каких-то крохотных слизняках. Клара поспешно разжала пальцы.

– Лаури, а ты любил своих родных?

– Не знаю. Не любил.

– А почему?

– Не знаю.

Клара осторожно подняла одну ногу из воды.

– А я любила. Хочешь не хочешь, а любишь.

– Ну, я в таких делах с пеленок умел не хотеть, – сказал Лаури.

Он пошевелился, вытянул ногу. Голос его прозвучал то ли неуверенно, то ли смущенно – лучше этого не замечать, не придираться по мелочам… Клара пошла дальше вглубь, вздернув юбку, собрав ее вокруг бедер. Лаури отбросил сигарету, она не долетела до воды.

– Никогда не понимал этих вещей… не понимаю, что людей связывает, – серьезно сказал Лаури. – Что это за связи, которых не видно. А вяжут намертво, не вырвешься, хоть тресни… вроде как вынесло на берег, уволокло, опять вынесло, и все время вместе, не отцепишься… Не ходи дальше, утонуть захотела? Я за тобой в воду не полезу.

– Не утону.

– Хорошо бы все, что у меня есть, запихать в один мешок и унести. Не хочу я, чтоб меня привязали к одному месту. Если обзаведешься всякой всячиной – вот как мой отец, – она путается под ногами и все заслоняет, ничего из-за нее толком не видно. Заведешь себе собственность – и дрожи над ней. Дрожи, что все потеряешь.

– А я бы не прочь, – хмуро сказала Клара.

Лаури, должно быть, не услышал.

– Если уж расшибаться в лепешку, так я по крайней мере хочу понимать – ради чего. Не желаю никакого наследства. Не желаю заполучить полный дом мебели и сколько-нибудь акров земли, а потом надрываться и голову ломать, как бы она уродила… Да пропади оно все пропадом!

Клара глянула через плечо. На таком расстоянии не разобрать, но, может, опять у губ Лаури прорезались знакомые морщинки.

– Больно ты непонятно заговорил, – заметила она, ей стало страшновато: мало ли что он еще скажет.

Лаури помолчал. Потом сказал совсем другим тоном:

– Клара, а не хватит тебе валандаться в этой луже?

Она закинула голову, поглядела на небо, ощутила, как тяжелой волной упали на спину длинные волосы. Без малейшего удивления подумала – вот шаришь глазами по небу, а опереться не на что, не сыщешь там ни конца ни края. В голосе Лаури прозвучало что-то знакомое, однажды она это уже слыхала, а сейчас никак не припомнить… Она закрыла глаза; от солнца лицу стало горячо.

– Вылезай оттуда, – сказал Лаури.

– Иди ты к черту. Командир нашелся.

– Иди сюда, Клара.

– Клара, Клара. Почем ты знаешь, как меня зовут?

– Забредешь куда не надо, там течение быстрое, свалит с ног.

– Не свалит.

– Ну что ж, я тебя не собираюсь вытаскивать, уважаемая.

– А тебя никто и не просит.

– Нам пора в город.

– Мне не к спеху.

– А может, мне к спеху.

– Тебе тоже не к спеху, – возразила Клара и лениво пожала плечами.

Все же она вышла из воды, ступила на сухие камни, под захолодевшими ногами они казались какими-то странными на ощупь, будто ткань. Клара широко раздвинула пальцы ног, на побелевшем камне они были точно растопыренная пятерня, готовая что-то схватить. И вдруг увидела меж пальцев что-то темное, мягкое, склизкое, точно червяк.

– Ой!

Она отдернула ногу, отскочила и, стоя на одной ноге, опять отчаянно затрясла другой.

– Лаури, сними! – закричала она. – Помоги… скорей… пиявка!

Она сломя голову бросилась к Лаури, он подхватил ее. Все помчалось, понеслось, даже смех Лаури был быстрый, еще не успев отсмеяться, он оторвал пиявку – раз! – и отшвырнул прочь. Клара чувствовала, что побледнела как полотно, все мышцы ослабли, словно пиявка и впрямь высосала у нее кровь до последней капли. Всхлипывая, она откинулась на землю, а когда в глазах прояснилось, Лаури больше не улыбался.

Он наклонился над ней.

– Зря ты это, – сказал он без улыбки.

Она тупо смотрела ему в лицо, как на чужого, который невесть откуда взялся. Он поцеловал ее и, пока она пыталась отдышаться, налег на нее всей тяжестью, и она в страхе вспомнила – ведь так уже однажды было, да-да, много лет назад… внезапное воспоминание оглушило ее, как пощечина, и разом привело в себя.

– Лаури…

Она сказала это с безмерным изумлением, очень далекая от того, что вдруг наполнило его такой неистовой силой, и даже попыталась его оттолкнуть… Но все, что могло бы для нее проясниться, уничтожил его влажный жадный рот и рука, которую он подсунул под нее, чтобы ее приготовить… только теперь она поняла, как ей надо было приготовиться. Синее небо отвечало ей изумленным взглядом – огромное, равнодушное, немое, без счета вбирает оно взгляды таких, как Клара, кому некуда больше смотреть, ибо земля их предает. Синева содрогалась в ужасе, это был не страх потрясенного рассудка, но слепой ужас плоти. Рассудок оставался ясным, мысль перескакивала с Лаури на что попало и вновь на Лаури – что с ним стряслось, что перевернулось у него в голове, отчего он вдруг стал таким неузнаваемым? – и вот сбывается все, что ей воображалось, хоть она и не подозревала, как это будет. Никогда она не думала, что любовь завершается так странно, так застает врасплох – лежишь безвольно, а с тобой что-то делают, и непонятно, что дальше, хоть она уже столько лет старалась угадать и представить, как оно будет… а потом изумление перешло в боль, и она гневно крикнула куда-то ему в щеку.

Она чувствовала – он рвется в нее, пробивается внутрь со всей силой, которую годами от нее скрывал. Она дергала его за рубашку, царапала грудь под рубашкой, будто пыталась и его и себя отвлечь от того, что происходит. Жаркое, прерывистое дыханье Лаури жгло ей лицо, на миг она увидела его глаза – они не смотрели на нее, они сейчас ничего еще не видели, и впервые в их глубине как будто мелькнуло то самое, далеко запрятанное зерно. Она застонала, крепко обхватила руками его шею. Лаури поцеловал ее горячими приоткрытыми губами, и она захлебнулась его дыханием, содрогаясь в новой муке, и думала, растерянная, ошеломленная, – больше так нельзя, должно же это кончиться… Лаури всегда был такой спокойный, неторопливый, будто рассчитывал, сколько надо шагов, чтоб перейти с одного места на другое, и вот он содрогается над ней, лицо его измято, как тряпка, нелепым подобием страдания, и он не может справиться с собой и с тем, что он с ней делает. Все ее тело будто вгоняют, вколачивают в землю. Будто тело отделено от мозга, и ей уже никогда их снова не соединить. Вдруг все оборвалось, Лаури застыл, прильнув к ней, будто ждал чего-то; казалось, ему больно дышать. И вот тихий удивленный не то стон, не то вздох вырвался у него, странный, так на него не похожий, и Клара откинула голову ему на руку – она и не замечала, что подняла голову, дожидаясь, пока он опомнится.

Лаури лежал на ней и тяжело дышал. Теперь, когда все это кончилось, она коснулась его руки, отвела волосы у него со лба. А ей и сейчас было больно – до того острая, жгучая боль, даже не верится. Будто он накинулся на нее с ножом. Будто ее взрезали и измолотили с дикой, бессмысленной жестокостью, просто понять невозможно, для чего все это. Тут какой-то секрет, и кроется он в теле Лаури. Бывало, она без сна лежит ночью в постели или размечтается среди дня за прилавком – и воображает, будто ей понятно все, что чувствует Лаури, будто и она чувствует то же самое, и это тоже – счастье… Но вот все наконец произошло – и все совсем, совсем не так. Она дождалась от него любви, и все кончилось, а она так и не узнала, что же такое любовь, узнала только боль, которая еще и сейчас бьется во всем теле.

– Ой, Лаури, – всхлипнула она. – У меня, верно, кровь идет…

Он повернул к ней покрытое испариной лицо, коснулся губами губ, но Клара его оттолкнула. Попыталась сесть. Боль словно разбилась на много мелких болей, и каждая отдавалась в животе. Лаури утер лицо ладонями и, все еще тяжело дыша, вытянулся рядом. Он будто свалился с большой высоты. Клара опять откинулась на спину. Слезы катились по щекам, попадали в рот. Небо качалось над головой, расплывалось перед глазами. Рядом навзничь лежал Лаури. Там, где он был раньше, ее жгло как огнем. Наверно, это никогда не пройдет, и никогда больше он не сможет ничего такого с ней сделать. И Клара лежала совсем тихо, отдаваясь боли, словно власть этой боли над ними обоими сильней всех других чувств, какие она знала на своем веку.

Наконец Лаури сказал:

– Ну вот ты больше и не ребенок, моя хорошая.

Она горько расплакалась.

– Очень надо было мне делаться взрослой. Очень надо было меня всю измучить… Больно же!

– Извини.

– Вот черт, что это на тебя нашло?

Он посмеялся – недолго и негромко, так, будто просил у нее позволения смеяться.

– Я думал, ты меня любишь, – сказал он.

Клара села, откинула волосы с лица. Скрутила их жгутом, отвела от шеи. Вся шея взмокла от пота, и Клару пробрала дрожь. Она посмотрела сверху вниз на Лаури: он лежал, подложив руки под голову. Чуть улыбнулся ей, потом совсем расплылся в улыбке. Но Клара по-прежнему смотрела хмуро.

– Говорила, что люблю, да, видно, не понимала, об чем речь.

– А может, и сейчас еще не понимаешь.

Она вдруг запрокинула голову и посмотрела в небо, но ничего не увидела. Наперекор боли в ней как будто всколыхнулась радость – неведомо откуда взялась эта радость, и пока что незачем Лаури про нее знать.

– За два года ты никогда так не делал, а я сколько раз ждала, мне ведь хотелось… ну, может, я только думала, что хочется… Тогда было бы все просто, так нет же…

– Тогда я этого не хотел, лапочка.

– Коли вперед больше не захочется, так и скажи. Клара скривила губы, этой гримаске она выучилась у Сони. – Я в тот день найду себе другие дела.

Лаури улыбнулся, его забавляло, что она такая норовистая.

– Это же не имеет значения, лапочка.

– Знаю.

– Я серьезно. Это ровно ничего не значит, это само по себе.

– Так и знала, что ты станешь что-нибудь такое говорить.

Клара хотела было подняться, но застыла. И невольно вздохнула, пожалела обо всем, что случилось, но не слишком всерьез пожалела. Серьезно было только одно – боль, но теперь Клара уже знала: это скоро пройдет.

Лаури обеими руками обхватил ее за талию. Обхватил сзади, прижался лбом к спине; Клара чувствовала его за спиной и чуть повернулась, будто всем телом прислушивалась к его мыслям.