Джойс Кэрол Оутс 4 страница

Клара крепче сжимает в руках книгу.

– Неужели ты так тупа! – кричит учительница. Читай же!

– Мой… мой…

Учительница наклоняется над Кларой. Длинным пальцем нетерпеливо тычет в книжку. Дома меньшой что-то пролил на эту страницу, и щеки Клары горят от стыда.

– Начни с этого слова. Вот с этого!

Длинный палец тычет в слово. Клара знает, что это – какое-то слово, несколько букв стоят рядом, такие же, как буквы наверху на черной доске, которая тянется перед глазами во всю стену класса…

– Ну же, говори! Говори вслух!

– Мой…

Клару бросает в жар. Обе – и она и учительница – шумно, тяжело дышат.

– ОТЕЦ. Повтори. Скажи: ОТЕЦ.

– А, отец. Отец. Отец, – шепчет Клара. – Мой отец… мой отец…

Голос ее замирает, и опять тишина. Кто-то хихикает. Палец учительницы застыл неподвижно. От нее пышет жаром, слышно ее дыхание… хорошо бы убраться подальше отсюда, убраться подальше и спать долго-долго. Тогда никто не будет на тебя злиться.

– Ну как я могу чему-то вас научить? Чего от меня хотят? О господи! – с горечью говорит учительница.

Клара изо всех сил старается сидеть прямо, совсем как мать Розы. Так полагается. Проходит тягостная, жаркая минута, потом учительница спрашивает:

– Сколько времени вы все тут пробудете?

Она наклоняется так, чтобы видеть и Розу тоже. Но Роза, как и Клара, сидит очень прямо, держит палец на странице и прикидывается, будто не слышит.

– Сколько времени ваши родители собираются здесь жить? – спрашивает учительница. – Вы не знаете?

Это пугает Клару куда больше, чем учительский гнев: тут уж вовсе непонятно, как быть. В голосе учительницы вроде слышится добрая нотка. Клара улыбается, потом перестает улыбаться, потом в страхе оглядывается на Розу. Роза поворачивается, встречает ее взгляд, и вдруг обе громко хихикают. Отвратительно, прямо неприлично.

Учительница сердито фыркнула, выпрямилась.

– Ну что ж, следующий. Читай, Бобби, – говорит она.

Клара чувствует: голос учительницы идет теперь поверх ее головы, можно больше не бояться.

В перемену все выбегают во двор. Учительница стоит в дверях и заставляет их выходить по одному. Если какой-нибудь мальчишка кого толкнет, она хватает его и заставляет ждать, пока все не выйдут.

Клара и Роза подходят к другим девочкам. Те на них и не смотрят. У школы высокое цементное крыльцо, оно все растрескалось, облупилось, дорожка от него ведет к шоссе. Клара и Роза сидят на крыльце – сами по себе, однако так близко к другим девочкам, что слышат их разговоры.

Мальчишки носятся по двору, играют во что-то. Из-под ног у них разлетается шлак. Кусками шлака и комьями грязи они швыряют друг в друга и в девочек. Девочка с косами вокруг головы вскрикнула: куски грязи застряли в волосах, и она не может их вытащить. Мальчишки пробегают мимо Розы с Кларой и на бегу кричат:

– Вшивые, вшивые! Покажи вошку!

Один ухватил Розу за длинные волосы и сдернул ее с крыльца. Роза визжит, брыкается.

– Пащенок! – вопит она. – Дерьмо!

Мальчишки с хохотом удирают за угол школы.

Клара шарахнулась: в дверях слышны шаги. Выбегает учительница, хватает Розу за плечо, трясет.

– Ты что сказала? – кричит она. Роза рвется у нее из рук. – Ты что это сказала?

– Они дергали ее за волосы, – говорит Клара.

– Чтоб я больше ничего подобного не слышала, – говорит учительница.

Она очень сердита. Лицо пошло красными пятнами. Клара отступила к стене, съежилась, смотрит вверх, в лицо учительницы – оно какое-то непонятное: большие глаза выпучены, смотрят жестко, и все лицо одеревенело, а рот скривился, будто учительница отведала какой-то дряни.

Роза вдруг вырвалась – и бежать!

– Вернись! – кричит учительница.

А Роза не останавливается, выбегает на шоссе. Она бежит обратно в поселок – до него миля по этому шоссе и еще немножко проселком. Клара прижимается взмокшей спиной к стене. Хорошо бы взять учительницу за руку, чтоб она так не дрожала. У матери тоже часто дрожали руки. Если их тронуть, быть поласковей, они иногда переставали дрожать, а иногда и нет; иногда они, точно какие-то беспокойные зверьки, жили сами по себе. Когда мать умерла и ее положили в ящик, руки на груди не шевелились, а Клара все косилась, следила – вдруг они опять задрожат.

Учительница обернулась.

– Что за дрянная девчонка, – сказала она. – Ей не место в школе с другими… Ты скажи ее матери, что ей нельзя ходить в школу, если она будет так себя вести. Передай ее матери!

Поблизости сидел на корточках Нед, мальчишка из поселка. Он хихикнул в кулак.

– Ты что? – спросила учительница.

Он притих. Ему, пожалуй, лет тринадцать, но он не по годам щуплый и малорослый, и вечно у него течет из носу; он «чудной». Родители отпустили его в школу, потому что у него не хватает ума собирать бобы как надо. То он мнет и ломает стручки, то вдруг выдернет плеть вместе с корнями, то корзинку опрокинет.

– Скажи ее матери… прямо не знаю…

Учительница глядела хмуро, печально. Она обращалась к одной Кларе. Кларе хотелось попятиться, сжаться под этим пронизывающим, требовательным взглядом, хотелось как-то защититься – может, скорчить рожу, или выругаться, или засмеяться, что угодно, лишь бы все стало не так напряженно и серьезно. Учительница сказала:

– Как ты будешь жить?

– Чего? – бойко спросила Клара.

– Что ты будешь делать? Ты сама?

Это было как вопрос из арифметики: если сложить столько и столько, сколько получится? Когда речь шла о бобах, Клара могла сосчитать быстро, а если о зайцах или о бутылках молока – хоть убей, ничего не выходило.

– Это вы про меня? – прошептала она.

– Ох, все вы одинаковы… голытьба несчастная, – горькими, недобрыми губами вымолвила учительница. И торопливо прошла мимо Клары в дом. Шла и громко топала.

– Голытьба, – повторила девочка с косами вокруг головы.

– Голытьба, – подхватил и Нед и с дурацкой ухмылкой поглядел на Клару.

– А ты заткнись! Сам такой же! – огрызнулась Клара.

Она его ненавидела, ведь они – вместе, и с этим ничего не поделаешь. Другие ребята смеются над ними и не разбирают, им все едино, что Клара, что Нед, что Роза или еще два десятка поселковых постарше, которые пришли в школу в первый день и уж больше не показывались.

В классе учительница зазвонила в колокольчик. Он был ржавый, разболтанный, учительница трясла его со злостью.

Ребята побежали в класс. У Клары заболела голова. Она села за парту, взяла книжку и опять поглядела на белый дом и на человека, который назывался «отец», но вовсе не походил на ее отца и на всех отцов, которых она видела до сих пор… она все смотрела на картинку, силясь что-то понять, пока учительница не велела ей отложить книжку и взяться за письмо. Чистописание. Клара как-то отяжелела, ей было жарко и грустно и уже представлялось, как уроки кончатся и надо будет бежать со всех ног, чтоб не закидали камнями и комьями грязи. Им с Недом обоим придется бежать напрямик полями, по грязи, а мальчишки за спиной будут насмехаться… «Голытьба! » Они – голытьба, это всем известно, и это означает, что люди кидают в тебя камнями; рано или поздно в тебя попадут.

Штат Нью-Джерси, время сбора помидоров. Сборщиков довез сюда дряхлый, расхлябанный школьный автобус. Карлтон сидит рядом с Нэнси, а через проход – Клара и Родуэл; малыша, Рузвельта, Клара держит на руках. В автобусе шумно, все что-то жуют, курят; Карлтон время от времени достает из холщовой сумки на полу бутылку, и они с Нэнси потягивают прямо из горлышка.

– Первый раз заезжаю так далеко на север, – говорит Нэнси.

– А я уже тут бывал, – отзывается Карлтон.

Иногда он и сам удивлялся, какой вялый и скучный у него стал голос. Когда Нэнси разыгрывала молоденькую девчонку и делала большие глаза, ему хотелось сгрести ее за шиворот и встряхнуть. Она притворялась, а он терпеть не мог, когда притворяются.

– Где ты только не был, весь свет объездил, – говорит она. – Я таких людей больше не встречала.

На скамейке напротив Клара удерживает Родуэла и Рузвельта подальше друг от друга. Должно быть, Родуэл дразнит малыша.

– Она просто душенька, – всегда говорит Нэнси о Кларе. – Еще маленькая, а такая славная, я таких девочек больше не встречала. (Клара славная, потому что стряпает ужин, если Нэнси неохота этим заниматься: она умеет приготовить макароны с сыром, сосиски, рис. Она может подмести в комнате – всюду, куда бы ни приехали, они всей семьей размещаются в одной-единственной комнате, – и если она недолюбливает Нэнси, то, во всяком случае, не подает виду. ) Она справляется молодцом, без матери и все такое, – неопределенно заключает Нэнси.

– Мать ее много чему выучила, – отвечает обычно Карлтон.

Неподвижным взглядом он смотрит в окно. Стекло мутное, а в том месте, где он раньше прислонялся головой, осталось жирное пятно. За окном ничего нет – просто поля. Да он и не глядит ни на что в отдельности, а его воображение населяет пустынную равнину бегущими и прыгающими видениями: лошадьми, какие, помнится, когда-то были дома, в его родных краях, и длинношерстыми красавцами колли, и призраком его самого – мальчишки, легко и стремительно бегущего вровень с автобусом. От Нэнси как-то по-особенному пахнет – тяжеловатый душный и сладкий запах этот приятен, а вот слушать ее неугомонную болтовню неприятно. С ней хорошо в компании, особенно когда все уже подвыпили: она умеет развеселить и нравится всем мужчинам. Но когда они остаются вдвоем и она восторженно ахает и охает по всякому поводу и тягуче, притворно восхищается Кларой, это порядком надоедает.

Карлтону представилась лошадь: скачет галопом бок о бок с автобусом, ни на волос не отставая, но вовсе его не замечает. Он ощущал, как сжимаются и напрягаются мышцы коня, как мягко поддается под копытами земля… Неприятно слушать Нэнси, оттого что за ее неумолчной болтовней подчас слышится Перл, какою она была много лет назад. Под конец Перл стала совсем как дитя малое. Ровно ничего не смыслила. Доктор злился на Карлтона, потому что Перл опять ждала ребенка, но не смотрел ему в лицо – это было в каком-то маленьком городишке. Доктор был моложе Карлтона и все-таки вздумал его отчитывать, он сыпал словами быстро и резко, будто и не южанин, а Карлтон, беспомощный, напуганный, стоял и слушал. Ему запомнились очки молодого доктора, скрепленные по самой середине полоской белого пластыря; они все соскальзывали с носа врача, пока тот, не глядя на Карлтона, сердито ему выговаривал. Карлтон слушал почтительно и старался понять, но тот говорил чересчур быстро и сердито; Карлтон не привык, чтобы люди говорили так быстро. Перл лежала в лачуге на одном из матрасов и стонала.

– Этого не следовало допускать, – говорил доктор. – Вы что, не соображаете? Неужели все вы тут никогда не…

Карлтона мало занимало то смутное, расплывчатое, чему следовало или не следовало быть; ему хватало забот с тем, что есть на самом деле. И он пытался понять, что происходит. Перл умерла из-за какого-то там кровотечения, и младенец тоже умер. Запомнилось – повсюду кровь и мухи… Клара и остальные дети сидели в лачуге артельного старшого, у того было две комнаты. Все это запомнилось, неясно было только, отчего же она умерла, «просто уж так вышло», говорили в поселке.

Нэнси было около восемнадцати. Карлтон был знаком с ее отцом, и ей хотелось уехать из Флориды, вот она и сбежала с Карлтоном и его детьми. Темные волосы она стригла очень коротко, и они торчали во все стороны, открывая кончики мягких ушей; она была хохотушка – смеялась и весело жмурилась, ей все казалось забавным, и все вокруг поневоле смеялись вместе с ней. Так всегда в автобусах и в поселках, думал Карлтон: люди смешливы. И все они – неплохой народ. Вот и сейчас в автобусе смеются. Позади него сидит семья из Техаса – Берт, как бишь его дальше, и его жена, оба дочерна загорелые, круглолицые, а через проход – две их девчонки, Роза и Сильвия Энн, и за ними еще двое мальчишек. Неприятно, когда так много ребят, но Берт и его жена Карлтону по душе, эти никогда не унывают. Роза – лучшая Кларина подружка, но уж чересчур востроглазая, ничего от нее не укроется. Все они любят посмеяться. Карлтон не против, пускай смеются, но сам он не такой, как они, и понимает, что не такой: он лучше этих людей, ведь их родители тоже были сезонники, перекати-поле, а у его родных своя земля, они фермеры, и он уже скоро туда вернется. Вся беда в том, что в тысяча девятьсот тридцать третьем уж очень всем туго пришлось.

– Мне-то Нью-Джерси нравится, – говорит Нэнси, она обращается к Берту и его жене: – Мы уже въехали в Нью-Джерси. Вы, верно, тоже раньше тут бывали?

– Я-то везде побывал, – говорит Берт.

Они засмеялись – то ли этим словам, то ли какой-то его потешной гримасе. Берт всегда всех смешил, особенно женщин. Карлтон смотрел в окно на стремительные видения, они скакали, прыгали, вертелись – неправдоподобно, отчаянно свободные… а вот и он сам, вольный, свободный, он скользит, не касаясь земли, и легко обгоняет эту старую колымагу. Вот он, молодой Карлтон, мчится, широко размахивая руками… Та пара из Техаса заговорила о чем-то, что случилось давным-давно у них на родине, о каком-то урагане, и Карлтон попытался отключиться, не слушать, ведь он уже слышал эту историю, наверно, раз пять. Он сосредоточился на своих бегущих видениях, но голос Берта назойливо врывался в его мысли.

Берту лет сорок, он худощавый, серьезный, мягкие черты лица, сквозь редкие волосы просвечивает лысина. Но при всей своей серьезности и мягкости он то и дело расплывается в добродушной, насмешливой улыбке до ушей, никак не перестанет ухмыляться. А какое лицо у его жены, Карлтон вспомнить не может. Женщина как женщина, и все тут.

– И он правда был без головы? – вскрикивает Нэнси.

– Это был черномазый. Мы все своими глазами видели, – говорит Берт.

– Обманываешь! – хихикает Нэнси.

– Ничего не обманываю, лапочка. С чего это я стану тебя обманывать?

– Я видала кой-что похуже, – вмешивается жена Берта. – Может, ты и мне не поверишь? В Гэлвистоне – вот там была буря так буря.

– А что это – Гэлвистон? – спрашивает Нэнси.

– Да уж, мы чего-чего не повидали, – в упоении продолжает та. Голос ее становится тягучим, она роется в обломках прошлого, заглядывает в сумрачные руины полузабытых жилищ. – Один раз прямо с неба спустилась воронка…

Карлтон заерзал на сиденье. Чем пристальней он всматривался в свои видения, тем они становились расплывчатей, будто боялись – вдруг с неба спустится воронка и всосет их. Это было как сон: если хочешь его удержать, он рассеивается. Протяжный добродушный говор четы из Техаса отдавался в висках, и Карлтона захлестнула внезапная ненависть к ним обоим и даже к Нэнси: олухи безмозглые, ни черта не смыслят! Для них такая жизнь самая подходящая, ведь у них и родители были не лучше. Они и сами понимают, что он, Карлтон, другого поля ягода, с ним-то они разговаривают серьезно, дурака не валяют. Только ему плевать, что там они про него думают. Куда важней, чтоб его принимали всерьез другие – те, кто нанимает работников поденно: прокладывать дороги, копать канавы, ставить телеграфные столбы. У тех людей совсем другие лица, сразу видно – им палец в рот не клади. Они говорят быстрей и отчетливей, они-то уж не станут по-дурацки зубоскалить и виновато посмеиваться, лишь бы ни минуты не молчать. Они всегда говорят Карлтону: «У нас для своих не хватает работы… Сейчас никто ничего не строит… Моему брату тоже нужна работа, но… А вы из того поселка сезонников, так, что ли?.. »

Карлтон всегда держался прямо, не забывал, что у него крепкие, мускулистые руки и ноги, широкие плечи, но не так-то легко все время расправлять плечи и не сутулиться, если привык с утра до ночи гнуть спину. Вот и лицо тоже – он следил, чтоб лицо у него было похоже на лица тех, других. Тех, кто не живет в поселках сезонников. В поселках люди ухмыляются, они не следят за своим лицом, все мышцы у них обмякшие, рты полураскрытые – так легче в жару; а в городе Карлтону приходится напрягать каждый мускул, здесь он весь подтянутый, весь начеку, будто готов хоть сейчас в драку. Конечно же, это бы наверняка подействовало, не выдайся такой тяжелый год. А еще через год-другой все уладится.

Автобус свернул с шоссе на проселок. Все изнывали от жары и проголодались; плакали младенцы. Карлтон ощущал в желудке давящий твердый ком – наверно, от голода… и он опять приложился к бутылке. Глоток виски ожег до боли, потом боль прошла.

– У него волосы уж до того светлые, прямо как у актера в кино, – гордо заявила Нэнси и погладила Карлтона по плечу.

Она все разговаривала с двоими из Техаса – те, наверно, глядят на него и удивляются, чего это он не обернется, не потолкует с ними по-приятельски… Ну и пускай удивляются, пускай идут ко всем чертям. Он их ненавидит, ненавидит всех, кто есть в этом автобусе, кроме только Нэнси и Клары и своих ребятишек, и пускай все они хоть сейчас перемрут, ему плевать, ведь они просто голытьба, отребье… Ему представилось: авария, автобус горит, и все гибнут в пламени, только его семья остается цела и невредима. Такие мысли будоражили, внутри поднималась веселая дрожь. Представлялось: он выскакивает из обломков горящей машины, одним прыжком – раз! На руках у него ребятишки, Клара, Родуэл, Рузвельт… И тогда можно просто пойти своей дорогой и поселиться где-нибудь еще. И это будет свобода.

Поселок был у самой дороги, но его заслонял чахлый плодовый сад. Когда они вылезли из школьного автобуса, всех шатало, земля качалась под ногами. Карлтон тревожно огляделся – каково здесь? Нэнси помогла Рузвельту сойти.

– Такой большой, а наделал в штаны, – выговаривала она. – Надо его получше приучать, миленькая. Ведь ты ему сестра.

– Я думала, он уже понимает, – сказала Клара.

Перед ними был пустырь, заваленный всяким хламом.

По самой середине чернело кострище и валялись закопченные обломки всякой дряни, которую огонь не берет. А по обе стороны стояли халупы, недавно побеленные известкой. Дальше виднелось поле – помидоры, что ли. Карлтон козырьком приставил ко лбу ладонь, вгляделся – там, как вода, мерцали и зыбились волны зноя.

– Славно они побелили дома, это они славно сделали, – сказала Нэнси. Она тащила узел: в стеганое одеяло завязаны ее платье и еще кое-какие пожитки. – Нравится тебе, миленький?

– Вроде неплохо, – сказал Карлтон.

Их развели по домам. Карлтон ни разу не взглянул на вербовщика – тот со всеми говорил одинаково, драл глотку, не разбирая, Карлтон перед ним или какой-нибудь паршивый глухой старикан, который еле ноги волочит, и еще задирал перед Карлтоном нос. Этот вербовщик сам вел автобус, старался выколотить лишнюю деньгу.

– Тут нам будет чудненько. Правда, чудненько? – сказала Нэнси.

– Нам тут и одежу оставили. – Клара подбирала с полу какое-то тряпье.

В первый день на новом месте всегда все радовались.

Карлтон подбоченился, оглядел лачугу. Комната и здесь одна, но побольше предыдущей. В углах паутина, дохлые мухи, на полу мусор, но об этом позаботятся Клара с Нэнси. Карлтон молча предоставил им разбираться с вещами. Попробовал лампочку – горит. Хорошо. Включил электрическую плитку – тоже работает. Коленом попробовал, мягкие ли матрасы – один, другой, – ничего, жить можно. Потом спрыгнул с высокого порога и, все еще подбочась, остановился перед своим новым домом.

Все лачуги были перенумерованы. Им досталось δ, Карлтон посмотрел с омерзением – надо же! Придется жить в конуре с шестеркой, намалеванной задом наперед, могут подумать, будто это у него самого не хватило ума написать правильно. Повсюду уже играла ребятня. Лачуги стояли не прямо на земле, а опирались на цементные плиты, и некоторые подпорки казались не слишком устойчивыми. Карлтон медленно шел вдоль ряда, руки в боки, будто он тут всему хозяин. За домишками в просветах виднелись старые картонные коробки и лохани. Некоторые опрокинулись, а те, что стояли как надо, наполняла дождевая вода. Если подойти и заглянуть в лохани, увидишь – в них, кокетливо извиваясь, плавают длинные тонкие черви. Перед некоторыми лачугами стояли большие упаковочные корзины, доверху набитые мусором. И в них уже копались ребятишки.

– Рузвельт, не смей рыться в этой дряни! – сказал Карлтон.

И дал сыну оплеуху. У Рузвельта голова огурцом, светло-каштановые волосы такие редкие, что порой он кажется старичком. И какие-то твердые кругляшки на голове, жесткие корки – кто его знает, с чего они пошли, и двух зубов недочет – выбиты в драке с мальчишками. Он шарахнулся от Карлтона и бросился бежать.

– Не лазь по чужим помойкам, черт подери, – сказал Карлтон.

Другие ребята выжидали, пока он пройдет мимо. Они его побаивались.

Остальные мужчины тоже вышли из домов и ждали. Все свое время они тратили либо на работу, либо на выпивку; а когда делать было нечего, не знали, куда девать руки, и им было не по себе. Двое присели на корточки в тени тощего деревца и вытащили колоду карт.

– Сыграем, Уолпол? – предложил один.

– У вас нет денег, – хмуро ответил Карлтон.

– А у тебя?

– Я за так не играю. У вас нет денег, охота мне даром время терять.

– Может, у тебя денег куры не клюют?

На пороге одной из лачуг, потягиваясь, встал техасец Берт. Он был без рубахи, грудь впалая, иссиня-бледная, а лицо довольное, словно он возвратился в родной дом.

– Давай сыграем, Уолпол, – сказал он.

Карлтон презрительно отмахнулся. У него отложено немного денег, и, пожалуй, если сыграть, можно бы их удвоить, но он стал презирать этих людей, их запах, желтые зубы, вечно одни и те же разговоры. Жалкое отребье.

– Неохота, – сказал он.

И прошел мимо. Он слышал, как они сдавали карты.

– Нам приступать только утром, – сказал кто-то.

Карлтон не оглянулся. Его привлекало другое, он опять и опять окидывал взглядом ряды побеленных лачуг, будто высматривал что-то знакомое. Будто искал какой-то знак, добрую примету. Стайка воробьев и черных дроздов что-то клевала на земле; Карлтон не хотел смотреть – и все-таки увидал: какая-то падаль, может быть дохлый котенок. Карлтона зло взяло – неужто фермер, на чьей земле стоит поселок, не мог закопать эту гадость. Всюду грязь, мерзость. Весь этот поселок надо бы сжечь дотла… всюду раскидан прошлогодний мусор, прошлогодние отбросы. Карлтон с отвращением сплюнул.

Он миновал плотно убитый участок земли между лачугами, и перед ним открылось поле. Бледно-зелеными рядами тянулись крепкие запыленные кусты помидоров. Карлтон мысленно увидел тускло-красные помидоры, вот они поднимаются и падают, точно во сне, а его руки протягиваются и срывают их с кустов. Вперед и вниз, вбок и назад – машинально, плавно, нескончаемым круговым движением. Вперед и вниз, дернуть и снять со стебля, вбок и назад, мягко положить в корзину, потом чуть-чуть, на пятках, передвинуться к следующему кусту. И еще, и еще. Некоторое время он работает на корточках, потом опускается на колени; женщины, дети и старики становятся на колени с самого начала.

Прежде такое виделось ему после долгого рабочего дня, а теперь могло привидеться и до работы. И это не походило на обыкновенные ночные сны, эти призрачнее видения являлись ему даже при ярком солнечном свете.

– Вот сволочь, – пробормотал Карлтон.

Он обернулся и, заслонив глаза от солнца, поглядел на поселок. Да, это все тот же самый поселок, в который они попадают год за годом. Даже запахи все те же. Чуть поодаль, справа, на косогоре, как всегда, стоят две уборные; там-то, конечно, воняет вовсю, но это не новость. С поселками для сезонников одно точно: тут ничего нового не встретишь. Карлтон глубоко вздохнул и оглядел лагерь со всеми его закраинами, где слепящее солнце ярко освещало всякий хлам; изъеденные гнилью и сыростью столбы, с которых свисают серые бельевые веревки; брошенные дырявые башмаки; поблескивающие красным и зеленым бутылки: за много месяцев дочиста отмытые дождями консервные банки; доски, лохмотья, битое стекло, проволоку, разломанные бочки и по краям поселка, с двух сторон, торчащие из земли ржавые железные трубы с кранами – водопровод. Из кранов медленно, безостановочно каплет, вода выдолбила под ними глубокие ямки. Возле одной из лачуг – старая плита; на ней, верно, могут стряпать все жители поселка.

Еще один тяжелый год, подумал Карлтон, но дальше станет полегче. Уже давно всем приходится туго, говорят даже, что иные богатые люди покончили с собой. У Карлтона работа верная, надежная. С богатыми людьми бывает так: развернут утром газету либо по телефону им позвонят, и оказывается, человек разорен в пух и прах, только и остается покончить с собой; а таким, как Карлтон, можно лишь посмеяться. Просто настали тяжелые времена, думал Карлтон. Время такое, что пригнуло его и давит. Но он не намерен сдаваться. Когда дела пойдут на поправку – это начнется с Нью-Йорка, – те, кто поумней других, смогут сызнова подняться, всплыть наверх, из болота несчетных вонючих дураков, среди которых ему сейчас приходится работать. Они просто мразь, отребье – эти мужчины, что сидят на корточках и дуются в карты, и эти толстые бабы, что торчат в дверях, и ухмыляются, и твердят друг другу: «Вон как мы далеко заехали! Далеко заехали, верно? » Некоторые нанимаются убирать урожай уже двадцать, тридцать, даже сорок лет, и хоть бы один что-нибудь на этом заработал! У всех у них только и есть что на них надето да что в руках – узел с барахлом, завязанный в стеганое одеяло… Правда, и у самого Карлтона не больше, но ведь у него на руках семья; будь он один, он уже отложил бы кучу денег.

В кармане у него спрятан тугой сверток – что-то около десяти долларов. Нэнси про них не знает, а чего не знает, то ей и не обидно. Порой Карлтону приходит мысль – надо бы потратить эти деньги на Клару… может, купить ей пластмассовую сумочку или бусы. Для других детей ничего такого делать неохота. Майк недавно куда-то сбежал, и никто о нем не жалеет; под конец от него была одна морока. Пришлось здорово его выдрать, у мальчишки весь рот был разбит в кровь, он чуть не захлебнулся кровью, надо ж было показать ему, кто в семье главный. Шарлин замужем, осталась во Флориде. Она вышла за малого, который служит в гараже, и любит похвастать, что у мужа место постоянное и ему не приходится работать под открытым небом. Но она ни разу не привела его домой, не показала отцу. И пришлось сказать ей: «Ты просто шлюха, вся в мать». Карлтон ничего такого не имел в виду. Он просто не подумал, что означают эти слова. Но с тех пор он больше не видел Шарлин. Ну и слава богу, что избавился от нее, от пронзительного взгляда быстрых, беспокойных глаз.

По лицам своих детей он видит – они его боятся, и это не вызывает нежных чувств к ним. Даже в лице у Клары порой мелькает страх. Когда они вздрагивают и опасливо косятся на него, он только злится и сыплет затрещинами направо и налево; у Нэнси хватает ума это понимать. Он любит, чтоб было тихо, мирно, спокойно – к примеру, когда Клара забирается к нему на колени и рассказывает про школу, про подружек, про что-нибудь смешное или когда Нэнси обнимет его и тихонько погладит по спине.

Он проголодался. Повернул к своему новому жилью. На площади теперь полно было детворы и женщин, которые развесили на веревках одеяла, чтобы проветрились. Жена Берта, стоя на пороге, выбивала какую-то тряпку. Она была красная, как свекла, встрепанные волосы стояли торчком, придавая ей изумленный вид.

– Славный денек! – сказала она.

Карлтон кивнул. С криком пробежали двое мальчишек. Около игроков в карты вертелись Клара и Роза. Клара подбежала к нему, взяла за руку. Как странно, подумал он: подбегает девочка, берет тебя за руку, ты ей отец, она твоя дочка. У него потеплело на сердце.

– Розин папа что-то выиграл и отдаст ей! – закричала Клара.

Карлтон нехотя дал подвести себя к игрокам. Берт, весело ухая и гикая, бросил карты. Он ликовал, задыхался от смеха, костяшками пальцев шутя постукивал другого игрока по груди. Тень Карлтона упала на него, он вскинул голову и широко улыбнулся Карлтону. За спиной Берта теснились его ребятишки. У девочки были отцовские неистово-рыжие, огненные волосы и такие же, как у отца, приветливые, удивленные и насмешливые глаза.

– На, лапочка, держи, – сказал Берт и уронил что-то в ее подставленные ладони.

Все засмеялись бурному восторгу девочки.

– А что это? – спросила Роза.

И подняла повыше что-то небольшое, металлическое. Клара подбежала и уставилась на непонятную вещицу. – Это амулет, – сказал Берт.

– Много ты понимаешь! – возразил другой игрок. – Никакой это не амулет! – А что же?

– Медаль, – с вызовом сказал тот. – Священная медаль, надо ее куда-нибудь запрятать, и она тебе поможет.

– В чем поможет?

Роза и Клара разглядывали медаль. Карлтон наклонился и увидел дешевый значок, вроде монеты, с выпуклым изображением то ли какого-то святого, то ли Христа, то ли самого господа бога. Карлтон не очень разбирался в подобных вещах; они его немного смущали.

– Какая миленькая, мне нравится, – сказала Роза.

Кроме этой медальки, отец отдал ей и другие выигрыши: сломанный карандаш и сломанную цепочку для ключей.

– А как она сработает? – спросила Роза.

– Надо ее положить в карман, что ли, уж не знаю.

– Она не всегда срабатывает, – сказал бывший хозяин медальки.

– Ты что, католик, что ли? – Берт недоуменно поднял брови.

– Черта лысого…

– Разве эта штука не католическая?

– Да просто медаль, валялась, а я ее нашел.

Карлтон перебил эту воркотню словами, которые удивили всех, даже его самого:

– У тебя есть еще такие?

– Нету.

– Для чего они?