Джойс Кэрол Оутс 3 страница

На них глазели. У мальчика глаза стали колючие, как у звереныша, застигнутого в кустах. Отец пожал плечами и засмеялся, пытаясь обратить все в шутку.

– Они просто смеются, – сказал он.

– Не положено, черт тебя дери! – прошипел Карлтон.

– Как вы сказали?

Карлтон сильно пихнул его локтем в бок. Он не знал, куда деваться от сраму, и тем сильней злился.

– Да что я сделал? – воскликнул тот.

– Болван, сволочь проклятая! – сквозь зубы процедил Карлтон.

Тот, который был пониже ростом, шагнул было к нему, но тут что-то произошло; мгновение полной тишины, оба медлят в нерешительности – и все кончилось. Карлтона прошиб пот.

Оба иностранца с мальчиком вышли.

– Вонючки. Жрут помои и воняют, – громко сказал Карлтон.

– Они улиток едят, а может, червей или вроде того. – Рейф словно бы отвечал Карлтону, но говорил он для всех, кто был вокруг. – Там, у себя дома, всякую дрянь едят.

– Не лучше мексикашек, – сказал Карлтон.

Слева от него люди уже не напирали. Отворачивались, Отходили. Их внимание, которое казалось таким унизительным, в то же время подхлестывало, и теперь Карлтону его не хватало. Он вытащил из кармана тряпицу, развернул: два отложенных доллара.

Они с Рейфом пили виски. Говорили все громче и громче, порой хлопали друг друга по плечу. Казалось, им надо сказать друг другу что-то очень важное, но они не находят слов. Две молоденькие девчонки в ярких фасонистых платьях пробовали с ними заговорить, но Карлтона не проведешь, он уже попадался на удочку городским девицам. Запах духов и высокие, визгливые голоса будоражили его, но он и смотреть не стал в ту сторону.

– Струсил… верно, женатый. Спорим, женатый.

– Спорим, у него десяток ребятишек.

– У них у всех по десятку!

– Нет уж, это не для меня!

Девицы захихикали. Карлтона с малолетства учили уважать тех, у кого много детей, но теперь он скорчил брезгливую и злобную гримасу – ему были противны не девицы, но те, кто заводит по десятку детей. Иностранцы.

– А по мне, толстый недурен.

– Мне больше по вкусу тощий.

– У тощего десяток детей, а у толстого…

– Толстый скоро сам родит!

Карлтон так и покатился со смеху, ущипнул за руку Рейфа. Он самозабвенно наслаждался этим невесть откуда прорвавшимся хохотом. Рейф натянуто улыбался и кивал в лад его смеху. В восторженном упоении Карлтон понял, что и другие смеются, да, смеются с ним заодно, а Рейф вдруг очутился на отшибе.

Потом девчонки занялись кем-то еще. Карлтон оглянулся и увидел, что они подсели к человеку в комбинезоне, с лисьей перепачканной физиономией.

Выпили еще по стаканчику. Было что-то такое в этом кабаке, от чего Карлтон чувствовал себя счастливым. В субботние вечера, если удавалось напиться, он всегда бывал счастлив. Минувшая неделя растаяла без следа, ее словно вытянуло в окошко одного из бесчисленных автобусов, в которых они все разъезжали, или за борт расхлябанного грузовика. Если туда что бросить – мусор ли, газету, игрушку ли, которую один малыш отнял у другого, – все пропадает, остается позади. Карлтон смотрел в окно или за борт грузовика не затем, чтобы что-то видеть, ему важно было одно – он едет, движется, и все остается позади, и порой приходило на ум: можно бы вот так выбрасывать и своих ребятишек, одного за другим, потом Перл, а напоследок выброситься самому – и тогда со всем этим было бы покончено… Вот из-за таких-то мыслей он порой вообще боялся думать.

В кабаках – дело другое. Хоть это все один и тот же кабак (по крайней мере так кажется, ведь их не отличить друг от друга), там нет ничего страшного. Среди шума и толкотни Карлтон чувствовал: здесь он принят как свой, он и сам из тех, кто шумит и толкается. Иностранцев и даже Рейфа не признают за своих, а его, Карлтона, признали бы и он всем пришелся бы по душе, если б только удалось пожить подольше на одном месте. Что-то в голосах мужчин, в улыбках женщин подсказывало ему: не знай они, что он сезонник из поселка, а стало быть, почти наверняка у него пятеро детей и жена вроде Перл, они приняли бы его в компанию. Хотя, конечно, эти люди выше его. Это и по лицам видно. На следующий месяц он поедет в Нью-Джерси и найдет себе другую работу – кто-то говорил, там работники нужны. А в здешних краях работы нет, это уж точно, разве что для черномазых да еще вот сборщиком урожая, но это ведь тоже для черномазых, только никто не скажет этого вслух.

– Эй, давай, что ли? – сказал вдруг Карлтон, прочно облокотился о стойку и помахал кулаком перед носом Рейфа. Это было приглашение помериться силой. Может, думаешь, твоя возьмет?

Он всегда одолевал Рейфа, пригибал его руку к стойке и знал, что одолеет и сегодня. Интересно, мелькнула мысль, смотрят ли те девчонки…

Глаза Рейфа как-то странно, вкруговую повернулись в глазницах, будто смазанные.

– Да ну еще… – буркнул он.

– Дрейфишь?

– Кой черт…

– Одолеешь – угощаю!

– Послушай, Уолпол, чего ты…

– Ну, давай!

– Вот привязался…

– Долго будешь кочевряжиться?

Лицо у Карлтона стало жесткое. Он улыбался, а под улыбкой сквозило совсем другое лицо, и оно было жесткое, словно выжженная зноем земля. Рейф уставился на него, потом – не сразу – тоже улыбнулся. Они порывисто сцепили руки, как будто давно ждали этой минуты; Рейф поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, и борьба началась. У Рейфа ладонь была мясистая и влажная. Карлтон ощущал и свою руку – до чего она горячая, ощущал внутри каждую косточку, всю свою силу, которую долгие-долгие годы не к чему было приложить.

– Давай, тощий! Я за тощего, он миленький!

– И правда миленький!

Это вернулись те девчонки. И с ними еще одна. Какая-то из них порой, будто нечаянно, касалась Карлтона, и у него мутилось в глазах. Стиснутая внутри, словно густая кровь, что бродит от зноя, в нем накопилась глухая сила и рвалась на волю.

Он рывком подался вперед и прижал руку Рейфа к стойке.

Девицы захлопали ему, засмеялись с явным облегчением. Карлтон слышал в их смехе облегчение, но не понимал, откуда оно. С великодушием победителя он шлепнул Рейфа по мокрой от пота спине. – Молодчина! Право слово, молодчина! (Рейф пожал плечами, натянуто улыбнулся. ) Ты все набираешь силу, – увлекаясь, продолжал Карлтон. – Верно, упражнялся с женой, а?

Рейф не ответил.

– Ты, верно, много упражняешься со своей толстухой, а? – входя в азарт, повторил Карлтон.

Он старался продлить удовольствие. Откинул со лба взмокшие пряди волос и огляделся – люди оборачивались, смотрели на него.

– А ты что, не упражняешься с женой? – дерзко спросила одна девица. Щеки у нее так и горели. – Может, у тебя и жены нет?

– Спорим, есть! – заявила другая.

– Может, ты не женатый? А?

Карлтон даже не взглянул на нее. Он знал, что как раз этим и привлечет ее внимание. Она со смехом придвинулась поближе, от нее пахло духами и пивом. Невозможно было понять, сколько ей лет – может, двадцать, а то и меньше, длинные черные волосы, живая смуглая мордочка. Карлтон неопределенно махнул рукой, это могло означать – отвяжись, не приставай, – и опять повернулся к Рейфу, словно с тем ему было куда интересней.

– Стало быть, мой черед угощать, – сказал Рейф.

– Да ладно. Я в эту неделю кучу денег отложил.

И Карлтон достал деньги. У него даже пальцы задрожали от волнения. Вот они, его кровные, тайные денежки – ни одна душа про них не знает!

– Плачу я, – сказал Рейф.

– Постой… Мы друзья, верно?

– Тебе деньги нужней.

– Чего-чего?

– У тебя ж пятеро ребят…

Карлтон стиснул его запястье; хотелось сжать еще крепче, чтоб у Рейфа хрястнули кости. Конечно же, девчонки слышали, Рейф нарочно для них и сказал.

– Слушай, ты, сукин сын, – задыхаясь от злости, сказал Карлтон. – У меня прорва денег отложена… мы куда больше зарабатываем, тебе с твоей толстухой за нами не угнаться… понял?

– Ты полегче…

– Мы-то из этой мышеловки выберемся, понял? А тебе век не выбраться, ты просто подонок, рвань, невесть откуда родом, все равно что черномазый или какой-нибудь…

Рейф оттолкнул его. Карлтону казалось – сейчас его лицо разлетится, точно стеклянное, на тысячи колких осколков. Самый воздух, всего лишь минуту назад полный пьянящего веселья, вдруг стал иным. В глазах прояснилось, он отчетливо видел мокрую стойку – грубые шершавые доски, и чей-то мазнувший по ним грязный рукав, и запыленное окно, которое, должно быть, выходит на главную улицу. Воздух насыщен был злобой.

– Хочешь еще разок? И сквитаемся выпивкой? – предложил Рейф.

Он сжал огромный кулак, прочно упер локоть в стойку.

– Эй, вы! – сказала женщина за стойкой. – Хотите драться – ступайте за дверь.

Они и не поглядели на нее. Карлтон нетерпеливо схватил руку Рейфа. Но не успел он приноровиться половчее, как Рейф начал отгибать его руку.

– Обожди-ка, – сказал Карлтон.

Но Рейф не слушал. Локоть Карлтона соскользнул, и тотчас горячая тяжелая ручища Рейфа придавила его руку к стойке. Оба они облизались потом, оба скалили зубы в невеселой усмешке. Карлтон улыбкой силился одолеть скверный вкус во рту, идущий откуда-то из самого нутра.

– Попробуем еще разок! – сказал он.

Они опять сцепили руки. Вокруг теснились зеваки. Кто-то коснулся плеча Карлтона – может, это опять та черноволосая девчонка?.. Он дернулся вперед, его рука скользнула в руке Рейфа. Ладони у обоих были потные. Рейф закряхтел, сопротивляясь; он был крепкий, но вся сила его тонула в толстом животе и жирных ляжках. Карлтон медленно давил на него, отгибал ему руку назад, и Рейф выгнулся, пытаясь ослабить боль. Наконец Карлтон прижал всю руку противника до локтя к доске, и тут случилось неожиданное – Рейф потерял равновесие и едва не упал. Опрокинулось несколько стаканов.

– Убирайтесь отсюда, черти окаянные! Свиньи! Скоты! – завопила женщина за стойкой.

– Пошли вон! – крикнул кто-то еще.

Карлтон и Рейф не слушали. Допили свои стаканы и поглядели друг на друга. И захохотали. У Карлтона голова шла кругом, давно уже он не оказывался в центре общего внимания – со времен последней драки, но тогда вышло поскучнее: среди зрителей не было женщин.

– Спорим на доллар, я еще раз тебя побью, – сказал он.

– Черта с два, – отозвался Рейф.

Все еще ухмыляясь, они снова сцепили руки, теперь оба тяжело дышали. Карлтону смутно чудилось: все это уже не впервые, уже сколько раз он вот так же боролся в этом самом кабаке. Он поморщился – ну и хватка у Рейфа… Сквозь вздрагивающие ресницы он видел лоснящееся от пота лицо Рейфа – казалось, это лицо маячит перед ним уже долгие годы, уже долгие годы перед ним все тот же противник, коварный и опасный чужак…

– Давай, давай, жирная сволочь! Жирный боров! – прошипел Карлтон.

Он изо всех сил упирался ногами, мышцы одеревенели от напряжения. Он чувствовал на лице дыхание Рейфа. За спиной кто-то шепчет… женщина… расслышать бы, про что она – не про него ли? И он и Рейф ухмылялись, а глаза у обоих лезли на лоб, словно у каких-то тварей, что затонули на дне морском и придавлены многотонной тяжестью. Карлтон чувствовал: враг ему не один толстый верзила Рейф, враждебны насмешливые, недоверчивые глаза всех, кто вокруг, кто не признает его за своего, потому что он не здешний, а ведь всякому ясно – кто-кто, а женщины отлично это понимают, – что он точно такой же, он ничуть не хуже всех этих людей, и, если б его признали, он бы с ними сравнялся, он был бы среди первых, ведь он крепкий, у него сильные руки и на узком лице глаза – как лезвия…

Девчонки закричали, захлопали в ладоши. Карлтон опять победил.

– Ну, сдаешься? – хрипло спросил он.

И помедлил: уж очень колотится сердце, пускай немного успокоится. Помотал головой, во все стороны полетели капельки пота, и ему стало смешно. Обернулся, перехватил взгляды тех девчонок – и засмеялся вместе с ними.

– Подумаешь, ребячья забава, – презрительно сказал Рейф.

– Чего-чего?

Рейф все улыбался, и Карлтон тоже опомнился и выдавил улыбку.

– Может, что другое попытаем, – сказал Рейф.

– Сдавайся лучше, не то твоя толстуха взбесится, – сказал Карлтон.

Рейф толкнул его, Карлтон мигнул, недоуменно прищурился. Рейф в знак дружелюбия выставил раскрытую ладонь, потом сделал ложный выпад. Оба все еще улыбались. Карлтон, смеясь, ответил тем же.

– Думаешь, меня дома отец такому не обучил? – спросил он.

Он вовсе не помнил, учил ли его чему-нибудь отец. Но от одного того, что он произнес это слово, ему прибавилось силы.

– А ну! – выдохнул он.

Рейф с маху ударил его ладонью по лицу. Будто дал затрещину неслуху мальчишке. Карлтона ожгло болью. Кто-то захихикал, и жгучая боль усилилась… На миг застлало глаза, потом все прояснилось, и он отчетливей прежнего увидел желтые зубы Рейфа, обнаженные в жесткой, застывшей усмешке, точно у статуи. Рейф подался вперед, готовый отвесить ему еще одну оплеуху, но Карлтон сжал кулак и сильно ударил его в грудь. Потом двинул еще раз – в челюсть.

– Нравится? – спросил он, задыхаясь. – Может, пойдешь домой?

– Распросукин сын, – сказал Рейф. – Быдло.

Он побелел, вся кровь отхлынула от его толстой физиономии. Неуклюже обошел вокруг Карлтона, стараясь подобраться вплотную, а Карлтон сознавал, что он – молодой, сильный, красивый, он одновременно видел себя таким, каков он, должно быть, в глазах зрителей и каков в глазах Рейфа, который давно его знает, и не мог разделить эти два обличья. Хотелось непременно выкинуть что-нибудь почуднее, выставить Рейфа на посмешище. И он стал было паясничать и приплясывать, вращая глазами. Но Рейф без улыбки пошел на него. С силой ударил в грудь. Карлтон зашатался, отлетел. Позади кто-то взвизгнул.

– Посуду перебьете, сволочи! – заорала та, за стойкой.

Карлтон медлил, прикидываясь, будто дожидается, чтоб она замолчала, а на самом деле надо было перевести дух. Он стоял, наклонив голову, и раскрытым ртом жадно ловил воздух. Но воздуха не было, во рту разливался мерзкий, какой-то сырой вкус… Только бы не вырвало, тогда его поднимут на смех…

– Ну, хватит с тебя? – сказал Рейф.

Он как-то незнакомо, неуверенно улыбался.

– Он приятней вас, мистер, – визгливо заявила одна из девиц. – Не то что вы, толстопузый!

– Где ж твой доллар? – спросил Рейф.

Карлтон все стоял и ждал – ждал, чтоб силы вернулись к нему.

– Быдло неотесанное…

Карлтон плюнул, метя в Рейфа. Они опять пошли кругами, примериваясь. Порой то один, то другой, задыхаясь, начинал смеяться, словно все это было просто шуткой, но Карлтон чувствовал: смех поднимается изнутри рывками, словно что-то мерзкое, нечистое. В висках стучало. Ныла грудь. Саднило суставы пальцев. На лбу Рейфа горела яркая кровавая клякса – быть может, это кровь не Рейфа, а его, Карлтона?

Ему вдруг стало страшно, но он уже не мог остановиться и щелкнул пальцами у Рейфа перед носом. И нечленораздельно позвал, как подзывают свиней. Рейф кинулся на него, они столкнулись, и Рейф так рванул его, что едва не вывихнул плечо, Карлтон даже вскрикнул. И ударил Рейфа по затылку – торопливо, отчаянно, по-ребячьи. Они отскочили в разные стороны. Задыхаясь, в упор поглядели друг на друга.

– Он тебе просто завидует, синеглазый, – сказала одна девица.

– Мне тоже толстяки не нравятся, – подхватила другая.

Карлтон весь встрепенулся, даже щекотно стало. Эти слова опьянили его внезапной радостью. И он опять щелкнул пальцами перед самым носом Рейфа.

– Ладно, брось, – сказал Рейф. И даже расслабился было, опустил плечи, показывая Карлтону, что готов кончить схватку. – К чему нам мордовать друг друга? Завтра ж обоим на работу.

– Так кто здесь быдло? – усмехнулся Карлтон.

Слова были невесомы, как воздух. И очень хотелось смеяться…

– Ладно, брось, – повторил Рейф. – Эдак можно и руку сломать, а тогда много не наработаешь.

Карлтон снова щелкнул пальцами у него перед носом.

И увидел: сейчас на него обрушится удар. Рейф размахнулся и ударил его по уху. В мозгу что-то взорвалось, и еще что-то ударило его – то ли пол, то ли край стойки. Девицы визжали.

Кто-то крикнул:

– Берегись!

Карлтон кое-как поднялся на ноги и рванулся – вперед, куда попало, лишь бы подальше от Рейфа. Но Рейф догнал его и снова ударил – по спине. Он молотил кулаками по спине Карлтона и чуть не плакал. Карлтону удалось вывернуться. Он кого-то оттолкнул. И когда туман перед глазами рассеялся, опять увидел Рейфа: Рейф шел прямо на него, сжимая в кулаке что-то длинное, тонкое – то ли какой-то стержень, то ли короткий шест, не разобрать…

Кроме них двоих, никто не шелохнулся. Карлтон чувствовал: все эти, чужие, смотрят словно откуда-то издалека, для них он плоский, будто нарисованный. Если бы вырваться из плоскости, если бы стать для них живым человеком! Шумят одни девчонки, но ведь они не в счет. Они только женщины. А важно завоевать мужчин. Рейф будто не замечает, что все на них смотрят, идет на Карлтона, шатается как пьяный, почти падает, лицо его, такое знакомое, сейчас все в грязи и в крови – лицо умирающего, и он нелепо размахивает руками, точно помешанный…

– Быдло поганое… стервец вонючий… распросукин сын… – хрипит он.

Карлтон отпрянул, наткнулся на стол. Что-то с грохотом опрокинулось. Его ужаснула тишина, что захлопнулась вокруг них с Рейфом, точно капкан… а Рейф, видно, не понимает, что в этой тишине они – вместе. У Рейфа что-то зажато в руке, и он замахивается. Карлтон выхватил нож, раскрыл, Рейф надвинулся на него, Карлтон пригнулся, уклоняясь от удара, и всадил нож ему в грудь.

И метнулся мимо. Он знал: лезвие вошло Рейфу в грудь, но Рейф этого еще не знал. Все неотступно смотрели на них, тишина стала еще пронзительней. Рейф с маху опустил свое оружие, удар пришелся Карлтону по плечу, и плечо онемело; невозможно было поверить, что его ударили так сильно. Карлтон перехватил нож в другую руку и снизу всадил лезвие Рейфу в бедро. На этот раз Рейф закричал от боли. Кочерга с грохотом упала на пол. Рейф очертя голову ринулся на Карлтона, обхватил его. И завопил Карлтону прямо в ухо, будто пытался что-то объяснить. Карлтон попробовал вывернуться, но Рейф стиснул его крепче, и они продолжали бороться, их откачнуло к стене, возле которой никого не было. Карлтон опять и опять ударял ножом. Узкое короткое лезвие входило в живую плоть, цеплялось за одежду, вновь высвобождалось, вновь поднималось и вонзалось в тело, а Рейф все не отступался. Рейф цеплялся за него, будто хотел укрыться от ножа, спрятаться у Карлтона в объятиях. Карлтон всхлипнул, рванулся и с маху резнул ножом по шее Рейфа, сзади. Сейчас же, словно из-под лезвия бритвы, проступила кровь – тонкая размытая полоска. Рейф ухватил Карлтона за голову. Он кричал все громче, пронзительней, исходил криком боли и ужаса. Стиснул голову Карлтона, сдавил огромными ручищами, большой палец ненароком пришелся на глаз и тоже надавил, Карлтон задыхался, он чувствовал – грудь вот-вот разорвется…

– Пусти! – всхлипывал он. – Пусти!

Казалось, череп его медленно сминается в бесформенный ком. Ладони Рейфа тискают голову, это как неистовая ласка обезумевшего любовника, и тут нож Карлтона нечаянно наткнулся на что-то – и погружается опять и опять, уходит вглубь совсем мягко, Карлтон наносит удар одной лишь кистью, легко, почти неторопливо, и вдруг руки Рейфа разжимаются…

Карлтон ловко отскочил вбок. Каждая жилка его, каждый мускул трепетал, словно под током. Рейф низко нагнулся, схватился за окровавленный живот, сейчас упадет…

– Попомнишь, как звать меня быдлом! – бешено крикнул Карлтон.

Он ударил Рейфа кулаком по голове, точно по столу, и Рейф тяжело рухнул на пол.

– Пускай кто еще попробует обозвать меня быдлом! Уолполы вам не быдло! – заорал Карлтон в лицо всем, кто на него глазел.

В ушах шумело так, словно надвигалась буря, – и как знать, выберется ли он когда-нибудь туда, где снова станет тихо.

Штат Южная Каролина, весна. Женщина в темном платье стоит у порога и ждет, чтобы все вошли и сели по местам. Жара. В классе приятно пахнет деревом, мелом и чем-то еще, Кларе незнакомым. Женщина – широкоплечая, кряжистая, плотная, ни дать ни взять – ствол старого дерева; она стоит и смотрит, как ученики бегут в класс, изредка придержит не в меру торопливого за шиворот, не верится, что она и сама оживет, сдвинется с места, пройдет и станет перед классом. У нее большие жилистые руки, и шея жилистая, а лицо по-зимнему бледное, совсем не такое, как у всех, кого изо дня в день видит Клара. И не поймешь, сколько этой женщине лет. Предыдущая Кларина учительница – месяца два назад, в другом штате, – тоже была такая, ничуть не похожа на женщин из поселка сезонников. И слова выбирала куда осторожнее. Клара никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь еще говорил так много, как учительницы, и только диву давалась.

Впрочем, сторонние люди, не из поселка, вообще куда разговорчивей. И если встретишь кого из сезонников где-нибудь в городе, сразу отличишь: эти из поселка; есть в них что-то такое, даже в самых непохожих, таких, как Кларин отец и Нэнси или лучшая Кларина подружка Роза и все Розины родные.

– Перестань! Перестань, я сказала!

Опять учительница на кого-то накинулась. Клара хихикнула и зажала рот рукой, Роза тоже. До них доносилась какая-то возня, приглушенный смех. Их так и подмывало обернуться и поглядеть, другие все оборачивались, но они удержались: они тут были новенькие и старались вести себя смирно.

– Он меня первый двинул, черт такой, – сказал какой-то мальчишка.

– Поди вон туда и сядь!

Через минуту учительница вышла вперед и обернулась к классу. Взгляд ее скользнул по Кларе и Розе и по другим ребятам из поселка: они сидели все вместе, в первых рядах, там же, где самые маленькие. Роза была годом старше Клары, ей уже минуло одиннадцать, но и она, и Клара, и мальчишка с пятнистой от грязи шеей сидели среди мелюзги. Пока учительница занималась со старшими классами, они хихикали, пересмеивались, уткнувшись в книжку. Коленки Клары упирались в край парты. Она становилась большая. И сама чувствовала, что растет. Она догнала ростом Розу, а будет еще выше, будет высокая, как иные девушки, что живут на фермах. Очутившись среди шести– и семилетних ребятишек, Клара готова была нянчиться с ними, как нянчилась она с двумя меньшими братишками. Но здешние малыши ее не любили. И она не могла понять, для чего учительница посадила их троих – ее, Розу и того мальчишку – впереди, с такими маленькими.

В первый день учительница поднесла книжку чуть не под нос Кларе и сказала: «Читай вот здесь». Клара беспокойно замигала, глядя на печатные буквы. У Розы была отдельная книжка, она прижала ее к животу, низко наклонила голову, но преуспела не лучше Клары. «Вы обе отстали. Очень отстали», – сказала учительница, не глядя на них. Тут Розу разобрал смех. Клара тоже захихикала, и учительница разозлилась на них обеих. Потом на них наорала мать Розы, которая привела их в школу: хорошенькое начало, орала она, сдурели они, что ли, черт их дери?.. В тот день мать Розы надела туфли с черными бантами, нарочно для того, чтоб отвести их в школу.

Сейчас учительница опять подходит к первому классу. Только девять утра, но уже стало жарко. Клара любит жару – кажется, жара входит в тебя, вливается внутрь, и хочется спать; так приятно закрыть глаза и уснуть на солнышке, совсем как кошка – такие чистенькие, довольные кошки бывают иногда на фермах. Сколько раз она их видела из окна автобуса или из грузовика; иногда кошка спала на каменной ограде у самой дороги, и ветер ерошил ее шерсть. Луч солнца скользнул в окно, солнечный блик лег на руку учительницы повыше локтя. Клара смотрит. Рука бледная, точно сало, но вся в темных волосках, совсем как у мужчины. В талии учительница толстая, плотная. Тонкий поясок на ней в одном месте вывернулся, видна картонная подкладка. Клара сонно глядит сквозь ресницы. Учительницу все терпеть не могут, кроме Клары; а Кларе нравится такая кожа, и нравится большая круглая булавка на вороте этой женщины – круглая золотая булавка, прямо как солнышко. Она и себе когда-нибудь купит такую булавку, на свои деньги купит, и, может, когда-нибудь она тоже станет учить ребят в школе…

«Здравствуйте. Я мальчик. Меня зовут… Джек», – читает один из малышей.

Он с фермы. Сидит наискосок от Клары, на ряд впереди, как раз перед Розой. У Розы длинные, прямые медно-рыжие волосы и круглые, удивленные глаза. Если ее поймать на какой-нибудь проделке, она поглядит круглыми глазами – и поневоле засмеешься… Один раз в переменку, еще в прежней школе, Роза стала разворачивать носовой платок, Клара выхватила его – и наземь упала жестяная свистулька. Свистулька была не Розина, а одной девочки, но Клара никому ничего не сказала, решила, что это очень весело. Вещи сами попадали к Розе в руки, словно только ее и ждали. Она никогда не воровала, она просто «находила» всякую всячину.

– «Я живу в белом доме. Это мой дом… Это моя собака. Моя собака черная».

Мальчик читал громко, с одинаковым выражением отчетливо произносил каждое слово. Он читал лучше всех, и Клара ждала, когда же он наконец ошибется. Она водила глазами по строчкам, запоминая слова. Она знала, на какое место приходится слово «дом», потому что оно стояло под картинкой, где нарисован был дом. Белый дом, и перед ним на лужайке – три больших дерева. Кларе нравились картинки в книжке, она часто их разглядывала. Лучше всех картинка, где на кухне сидит мать с ребенком. Картинка эта почти в самом конце книжки – вряд ли они до нее дойдут, к тому времени артель уже переедет в другой штат. На этой картинке женщина с красивыми короткими желтыми волосами держит малыша на коленях. Черная собака сидит и смотрит на них обоих, и похоже, что она улыбается. Позади женщины – большое окно с белыми занавесками в красную горошину, ни подоконнике – цветы в горшках, и еще – часы. Но часы не настоящие: если приглядеться, они не показывают, который час. Как-то Кларе захотелось, чтоб Роза ей позавидовала, и она сказала, что когда-то в Кентукки жила в настоящем доме.

– Теперь ты, Бобби, – сказала учительница.

Позади что-то творилось. Упала книга, но Клара не посмела обернуться. Один раз учительница порядком тряхнула ее, а ведь она тогда ничем не провинилась, смеялась какая-то другая девчонка. И вот она сидит и чуть-чуть улыбается вежливой застывшей улыбкой, а учительница вся покраснела, и лицо у нее стало как у всех взрослых, когда они готовы тебя убить. Позади Клары все стихло.

– Подними книгу, – сказала учительница.

Заскрипела парта – кто-то нагнулся за книгой.

Учительница еще минуту стояла молча и смотрела.

Краска схлынула с ее лица, остались только багровые пятна. Потом она очнулась и сказала злым, резким голосом:

– Я все видела. Выйди вон, ты! Вон из класса, дрянной мальчишка!

Голос ее поднялся до крика. Она швырнула на стол свою книгу и кинулась по проходу. Клара и Роза оглянулись, обе зажали рты кулаками, чтоб не расхохотаться. Здесь, в школе, они смеялись всему на свете – что еще им оставалось делать? Все здесь чудно, непонятно. Большие ребята, не меньше их с Розой, чем бы работать в поле и зарабатывать деньги, сидят за партами и, запинаясь, читают по книжке – почему, для чего? Если бы какие-то городские не приехали на машине в поселок сезонников и не потолковали там с кем-то, ни она, Клара, ни другие ребята из поселка не попали бы сюда. Все здесь было чудное, непривычное. И она всему смеялась. Сезонники смеются для того, чтоб выгадать время и поразмыслить. Возможно, так поступала и Клара. Она оглянулась и увидела: учительница трясет за плечо мальчишку – большого парня, лет двенадцати. Он был с фермы. Его звали Джимми, и однажды он напакостил в девчачьей уборной. Учительница тряхнула его и оттолкнула так, что он опять шлепнулся на скамью. Парты внизу были сколочены одна с другой, затрясся весь ряд.

– Выйди и стой за дверью, скверный мальчишка!

Он вышел, согнувшись от смеха. Учительница отерла лицо платком. Клара видела – взгляд ее судорожно мечется по классу, щека дергается. Немножко так дергается, будто мигает. Клара подумала: когда она будет учительницей, она не станет так много орать. Она будет больше улыбаться. Но скверных мальчишек будет трясти и задаст им страху. С девочками она будет ласковая, ведь девочки и так боятся; даже большая девочка, может лет четырнадцати, у которой косы обернуты вокруг головы, и та сидит смирная, напуганная. Клара будет ласковая со всеми девочками, но строгая с мальчишками, прямо как ее отец. Родуэла он лупит вовсю, а ее не выдрал ни разу…

– Читай. Начинай же!

Учительница показывает на Клару. Клара улыбается, как улыбается, пытаясь этим отвести от себя какую-нибудь неприятность, мать Розы: может, все обойдется, минует ее… напрасная надежда.

Она склоняется над книгой. Молчание. Чешется выше коленки, но почесать нельзя. Слова пляшут перед глазами.

– «Я живу в белом доме…»

– Он только что это читал! Мы уже на следующей странице.

Тяжелыми шагами учительница подходит к их парте. Роза сгорбилась над своей книжкой и не глядит на Клару. Тихо-тихо, только мухи жужжат.

Клара смотрит на следующую страницу. Она коротко, часто дышит. На этой странице нарисован странный, странно одетый человек. На нем белая рубашка, а поверх – вроде как пальто, но короткое и застегнуто не доверху, грудь, верно, мерзнет. На шее повязана какая-то красная штука. Это странное пальто – синего цвета, и штаны тоже синие. Непонятно, что за человек. Улыбается, а чему – понять невозможно; похоже, что просто так – улыбается, и все.

– Ну, читай же. Мы ждем.