Примечание Автора 11 страница

– Не такая уж жалкая судьба.

– Совсем не жалкая! И еще мне кажется…

– Да?

– Вся история должна выглядеть несколько иначе. Мир – очень‑ очень хорошее место. Он никогда не приходил в беспорядок. Человеку не было нужды завоевывать его и подчинять своей власти. Другими словами, мир не нуждается в том, чтобы принадлежать человеку, но миру человек необходим. Какое‑ то существо должно было оказаться первым, должно было первым обнаружить, что в саду есть два дерева – для богов и для всех прочих созданий. Какое‑ то существо должно было проложить путь, и если бы это случилось… тогда не стало бы предела тому, что может произойти в мире. Иначе говоря, человек играет роль в мире, но это не роль властителя. Об управлении миром позаботятся боги. Предназначение человека – быть первопроходцем, оказаться первым, не оказавшись последним. Предназначение человека – узнать, как такое возможно, а потом посторониться и дать место существам, которые способны стать тем же, чем стал он сам. И может быть, когда придет время, ему предстоит стать учителем всех остальных, способных стать тем же, что и он. Может быть, не единственным учителем, даже не самым главным, а всего лишь воспитателем в детском саду, но даже и такая роль не была бы жалкой. И знаешь, что еще?

– Что?

– Я с самого начала наших занятий говорил себе: «Да, все это очень интересно, но какой прок от того, что мы узнаем? Все равно ничего не изменится! »

– А теперь?

– Нам нужно именно то, что мы нашли! Не просто остановить производство. Не просто изготовлять меньше вещей. Людям нужна какая‑ то положительная цель, ради которой можно работать. Им нужна мечта о чем‑ то… Не знаю… О чем‑ то таком…

– Думаю, ты хочешь сказать, что людям требуются не нотации, не упреки в глупости, не чувство вины. Им нужно больше, чем угроза гибели. Им нужна мечта о мире и их собственной роли в нем, которая могла бы вдохновлять.

– Да, определенно. Остановить загрязнение окружающей среды – это не вдохновляет. Ограничить производство фторорганических соединений – это не вдохновляет. Но теперь… возможность думать о себе по‑ новому, возможность по‑ новому думать о мире… Это…

Я умолк. Проклятие, он же знает, что я хочу сказать!

– Полагаю, тебе теперь понятно, о чем я говорил в начале наших занятий. Сказка, которую разыгрывают Согласные, ни в коей мере не является второй главой той сказки, что разыгрывалась в первые три миллиона лет человеческой истории. Сказка Несогласных имеет собственную вторую главу.

– Что же это за вторая Часть?

– Ты сам только что изложил ее содержание.

– Не уверен…

Измаил на минуту задумался.

– Мы никогда не узнаем, к чему стремились Несогласные, жившие в Европе и Азии, когда появились основоположники вашей культуры и, так сказать, навсегда запахали их в землю. Однако мы хорошо знаем, как обстояли дела здесь, в Северной Америке. Люди здесь искали способ жить оседло, но в согласии с природой, как жили всегда; искали такой образ жизни, который оставлял бы место другим живым существам вокруг них. Я не хочу сказать, что они делали это из каких‑ то высоких побуждений. Я имею в виду просто то, что им не приходило в голову взять жизнь мира в свои руки и объявить войну остальному биологическому сообществу. Если бы так продолжалось пять или десять тысяч лет, на этом континенте могла бы возникнуть дюжина цивилизаций, столь же сложных, какой является теперь ваша цивилизация, каждая с собственными ценностями и целями. Все это не так уж немыслимо.

– Да. Впрочем, скорее нет. Как говорит мифология Согласных, любая цивилизация во Вселенной должна быть цивилизацией Согласных, цивилизациией, взявшей жизнь мира в свои руки. Это настолько очевидно, что и говорить не о чем. Черт возьми, любая чужая цивилизация, описанная в научной фантастике, – это цивилизация Согласных. Все цивилизации, обнаруженные звездолетом «Энтерпрайс», были цивилизациями Согласных. Так происходит потому, что, несомненно, любое мыслящее существо в любой части Вселенной будет стремиться к тому, чтобы взять свою жизнь в собственные руки, отобрав ее у богов, будет стремиться к познанию добра и зла, будет знать, что мир принадлежит ему, а совсем не наоборот.

– Верно.

– В связи с этим возникает важный вопрос. Что именно значило бы для человека на современном его этапе принадлежать миру? Не хочешь же ты сказать, что истинно принадлежат ему только охотники и собиратели.

– Рад, что ты это понимаешь, хотя, если бы бушмены в Африке или калапало в Бразилии (при условии, что они еще не все вымерли) пожелали бы следующие десять миллионов лет жить так, как живут, не вижу, почему это не оказало бы благотворного влияния на них самих и на мир в целом.

– Правильно, но это не ответ на мой вопрос. Как могут принадлежать миру цивилизованные народы?

Измаил покачал головой, и в этом жесте смешались нетерпение и раздражение.

– То, что они «цивилизованные», к делу не относится. Как могут принадлежать миру тарантулы? Как могут принадлежать миру акулы?

– Не понял.

– Посмотри вокруг, и ты увидишь, что одни существа ведут себя так, словно мир принадлежит им, а другие – как если бы они принадлежали миру. Можешь ты их отличить друг от друга?

– Могу.

– Вторые соблюдают закон поддержания мира и, подчиняясь ему, дают шанс окружающим их созданиям вырасти настолько, насколько это для них возможно. Так возник человек. Существа, окружавшие австралопитека, не считали, что мир принадлежит им, а потому дали ему возможность жить и развиваться. Какое отношение к этому имеет обстоятельство, цивилизованны существа или нет? Разве быть цивилизованным – значит обязательно разрушать мир?

– Нет.

– Разве быть цивилизованным – значит оказаться неспособным уступить окружающим тебя существам немного места для жизни?

– Нет.

– Разве цивилизованность делает тебя неспособным следовать закону, которому даже улитки и дождевые черви следуют без труда?

– Нет.

– Как я раньше тебе говорил, оседлая жизнь не нарушает закон – она подчиняется ему, и то же самое верно для цивилизации. Так к чему же сводится твой вопрос?

– Теперь уже и не знаю. Принадлежать миру, очевидно, означает… принадлежать к тому же клубу, что и все остальные. Этот клуб – сообщество живых существ. Принадлежать миру – значит быть его членом и подчиняться тем же правилам, что и все.

– И если цивилизованность имеет хоть какое‑ то значение, она должна приводить к тому, что вы возглавите этот клуб, а не станете разрушителями и преступниками.

– Правильно. – Я посидел некоторое время, вспоминая. – Ты вот только что сказал… Мы никогда не узнаем, к чему пришли бы Несогласные в Европе и Азии, если бы люди моей культуры не запахали их навсегда в землю…

– Да.

– Мне кажется, что недавно появилась некоторая информация на этот счет.

Измаил кивнул.

– Если это произошло недавно, я мог ничего и не слышать.

– Археолог Райана Эйслер пишет о существовавшей в Европе широко распространенной земледельческой культуре Несогласных, которую уничтожили Согласные пять или шесть тысяч лет назад. Она, конечно, не называет их Согласными и Несогласными… Я не очень много знаю о результатах раскопок, но похоже, что эта исчезнувшая культура основывалась на почитании богини.

Измаил кивнул.

– Один из моих учеников говорил об этой книге, но не мог объяснить значение открытия, как только что сделал ты. Книга называется, если не ошибаюсь, «Чаша и клинок».

– Возвращаясь к вопросу о том, что может вдохновить людей, – сказал Измаил, – должен отметить, что в последнее время появился многообещающий пример.

– Что за пример?

– Все прочие мои ученики, когда мы доходили в своих рассуждениях до этого места, говорили: «Да‑ да, все это великолепно, но люди ни за что не откажутся от власти над миром. Такого просто не может случиться. Никогда. Даже и через тысячу лет». И я не мог ничего противопоставить им, что послужило бы обнадеживающим примером обратного. Теперь у меня такая возможность есть.

Чтобы догадаться, что он имеет в виду, мне понадобилось примерно полторы минуты.

– Как я понимаю, ты говоришь о том, что произошло с Советским Союзом и со странами Восточной Европы за последние несколько лет.

– Правильно. Двадцать лет назад любой, кто стал бы предсказывать, что марксизм скоро будет разрушен сверху, был бы назван безнадежным мечтателем, непроходимым глупцом.

– Да, конечно.

– Но как только народы этих стран вдохновились возможностью жить по‑ другому, перемены начались немедленно.

– Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Да что там, я и сам еще недавно считал, что, как бы люди ни вдохновлялись, подобные перемены – как и те, о которых мы говорим, – невозможны.

– А теперь?

– А теперь я полагаю, что отказаться от власти над миром почти немыслимо… чертовски мало реально, но все же представить себе такое возможно.

– Однако у меня есть еще вопрос, – сказал я.

– Спрашивай.

– В твоем объявлении говорилось: «Требуется искреннее желание спасти мир».

– Ну и что?

– Что мне следует делать, если я искренне желаю спасти мир?

Измаил долго мрачно смотрел на меня сквозь прутья решетки.

– Тебе нужна программа?

– Конечно.

– Тогда вот что нужно сделать. Книга Бытия должна быть переписана. Каин должен перестать убивать Авеля. Это самое главное, если вы хотите выжить. Несогласные – находящийся под угрозой вымирания вид – жизненно важны для мира, не потому, что они люди, а потому, что только они могут показать разрушителям мира, что не существует единственно правильного образа жизни. И еще, конечно, вы должны выплюнуть запретный плод. Вы должны полностью и навсегда отказаться от идеи, будто знаете, кто на этой планете должен жить, а кто – умереть.

– Да, я все это понимаю, только ты описываешь программу для человечества, а меня интересует программа для меня лично. Что я должен делать?

– Тебе следует обучить тому, чему я научил тебя, сотню последователей, и вдохновить их настолько, чтобы каждый из них тоже обучил сотню. Так это всегда и делается.

– Да, но… будет ли этого достаточно?

Измаил нахмурился:

– Конечно, достаточно этого не будет. Но если ты начнешь с чего‑ то другого, то не останется вовсе никакой надежды. Ты не можешь сказать: «Мы собираемся изменить поведение людей в отношении мира, не меняя того, что они думают о мире, о намерениях богов или о предназначении человека». До тех пор пока люди вашей культуры уверены, что мир принадлежит им и что боги повелели им завоевать мир и править им, они, конечно, будут продолжать действовать так, как действовали последние десять тысяч лет. Они по‑ прежнему будут смотреть на мир как на свою собственность и завоевывать его, как вражескую территорию. Этого нельзя изменить при помощи законов. Нужно сначала изменить умы людей. И нельзя просто вырвать комплекс вредных идей и оставить на его месте пустоту: нужно дать людям что‑ то столь же значительное, как и то, что они теряют, – что‑ то более привлекательное, чем древний ужас Человека Высочайшего, истребляющего на планете все, что не служит ему прямо или опосредованно.

Я покачал головой:

– На самом деле ты говоришь о том, что кто‑ то должен встать и сделаться для мира тем, кем был святой Павел для Римской империи.

– В основном это так. Разве перспектива кажется тебе такой устрашающей?

Я рассмеялся:

– Устрашающей – это еще мягко сказано, все равно что назвать Атлантический океан лужей.

– Неужели есть что‑ то невозможное в век, когда комика на телеэкране за десять минут слышит больше людей, чем святого Павла за всю его жизнь?

– Ну я же не комик.

– Ты ведь писатель, не так ли?

– Писатель, но не такого рода.

Измаил пожал плечами.

– Ты просто счастливчик. Ты избавлен от любых обязательств. Избавлен по собственному выбору.

– Я этого не говорил.

– Что ты рассчитываешь услышать от меня? Заклинание? Волшебное слово, которое развеет все несчастья?

– Нет.

– В конце концов, ты, похоже, не отличаешься от тех, кого, по твоим словам, презираешь. Ты тоже хочешь просто чего‑ то для себя лично. Чего‑ то, что дало бы тебе лучшее самочувствие в ожидании конца.

– Нет, неправда. Ты просто плохо меня знаешь. Со мной всегда так – сначала я говорю: «Нет‑ нет, это невозможно, совершенно невозможно», а потом берусь за дело и делаю. – Измаил сгорбился, не слишком обнадеженный моими словами. – Но в одном я уверен: первое, что у меня спросят, будет: «Ты что, предлагаешь нам вернуться к образу жизни охотников и собирателей? »

– Это, конечно, бессмыслица, – сказал Измаил. – Стиль жизни Несогласных не охота и собирательство, а готовность позволить жить всем живым существам, и земледельцы могут делать это с тем же успехом, как и охотники, и собиратели. – Он помолчал и покачал головой. – Мои старания заключаются в том, чтобы дать тебе новую парадигму человеческой истории. Образ жизни Несогласных не пассивное существование где‑ то в глуши. Твоя задача не тащить назад, а вести вперед.

– Но к чему вести? Мы же не можем просто уйти от своей цивилизации, как это сделали индейцы хохокам.

– Ты совершенно прав. Перед индейцами хохокам уже был другой путь, а тебе придется проявить изобретательность – если, конечно, ты считаешь, что игра стоит свеч. Если ты обеспокоен тем, выживет ли мир.

Измаил устало посмотрел на меня.

– Вы ведь народ изобретательный, не так ли? Вы же этим гордитесь.

– Да.

– Вот и изобретайте.

– Я упустил из виду одно маленькое обстоятельство, – сказал Измаил с долгим печальным вздохом, словно сожалея, что позволил себе об этом вспомнить.

Я молча ждал.

– Один из моих учеников сидел в прошлом в тюрьме. За вооруженное ограбление, ни больше ни меньше. Я говорил тебе об этом?

Я ответил, что не говорил.

– Боюсь, что наши совместные занятия принесли больше пользы мне, чем ему. Во‑ первых, я узнал от него, что вопреки тому, что показывают в фильмах о тюремной жизни, тамошние обитатели вовсе не однородная масса. Как и во внешнем мире, там есть богатые и бедные, могущественные и слабые. Богатые и могущественные живут там относительно хорошо – не так хорошо, как жили на свободе, но много‑ много лучше, чем бедные и слабые. На самом деле они могут получить все, что хотят: наркотики, хорошую пищу, секс, услуги.

Я только поднял брови.

– Ты, должно быть, гадаешь, какое это имеет отношение ко всему остальному, – кивнул в ответ Измаил. – А дело тут вот в чем: мир Согласных – одна большая тюрьма, и за исключением горстки Несогласных, рассеянных по планете, вся человеческая раса оказалась в этой тюрьме. За последнее столетие все сохранившиеся Несогласные в Северной Америке были поставлены перед выбором: быть истребленными или согласиться на заключение в тюрьме. Многие выбрали заключение, но мало кто из них на самом деле сумел приспособиться к такой жизни.

– Да, похоже на то.

Измаил уставился на меня больными слезящимися глазами.

– Каждая хорошо управляемая тюрьма, естественно, должна иметь собственное производство. Уверен, ты понимаешь почему.

– Ну… это помогает чем‑ то занять заключенных, наверное. Отвлекает их от мыслей о скуке и бессмысленности их жизни.

– Да. Можешь ты сказать мне, чем является ваше собственное?

– Тюремное производство? Сразу не соображу, хотя это должно быть что‑ то очевидное.

– Совершенно очевидное, сказал бы я.

Я немножко подумал.

– Поглощение мира.

Измаил кивнул:

– Угадал с первой попытки.

– Между теми, кто находится в ваших тюрьмах для преступников, и обитателями культурной тюрьмы есть одно важное различие. Первые понимают, что распределение богатства и власти внутри тюрьмы не имеет никакого отношения к справедливости.

Я озадаченно моргнул, потом попросил его объяснить.

– Кто из заключенных в вашей культурной тюрьме обладает властью?

– Ну… Мужчины. В особенности белые мужчины.

– Да, правильно. Но ты должен понимать, что эти белые мужчины именно заключенные, а не тюремщики. Несмотря на их силу и привилегии, несмотря на то что они властвуют над всеми в тюрьме, ни один из них не имеет ключа, который отпер бы ворота.

– Точно. Дональд Трамп может позволить себе много такого, чего не могу я, но выйти на свободу из тюрьмы он, как и я, не в силах. Но какое отношение все это имеет к справедливости?

– Справедливость требует, чтобы и другие люди, а не только белые мужчины обладали властью.

– Да, понятно. Но что ты хочешь сказать? Что это неверно?

– Неверно? Конечно, это верно, что мужчины – и, как ты говоришь, белые мужчины – заправляли в тюрьме тысячи лет, может быть даже с самого начала. Конечно, верно, что это несправедливо. И конечно, верно, что власть и богатство в тюрьме должны перераспределиться поровну. Однако следует отметить, что для вашего выживания как расы самое важное не перераспределение власти и богатства внутри тюрьмы, а разрушение тюрьмы как таковой.

– Да, мне все понятно. Но не уверен, что многие другие люди это поймут.

– Не поймут?

– Нет. Для политически активных людей перераспределение богатства и власти – это… Не знаю, как найти достаточно сильное выражение. Идея, время которой пришло. Святой Грааль.

– И все‑ таки разрушение тюрьмы, созданной Согласными, – общая цель, которую примет все человечество.

Я покачал головой:

– Боюсь, что эту цель не примет почти никто. Белые и черные, мужчины и женщины – все люди нашей культуры хотят только одного: получить как можно больше богатства и власти в тюрьме Согласных. Им безразлично, что это тюрьма, и им безразлично, что Согласные уничтожат мир.

Измаил пожал плечами.

– Ты, как всегда, смотришь на вещи пессимистично. Возможно, ты прав. Я, впрочем, надеюсь, что ты ошибаешься.

Хотя мы проговорили всего около часа, Измаил выглядел совсем измученным и вялым. Я осторожно заговорил о том, не пора ли мне уйти, но его явно занимала еще какая‑ то мысль.

Наконец Измаил поднял глаза и сказал:

– Как ты понимаешь, мне с тобой больше делать нечего.

Думаю, ударь он меня ножом в живот – ощущение было бы таким же.

Измаил на мгновение закрыл глаза:

– Прости меня. Я устал и плохо соображаю, что говорю. Я совсем не то имел в виду.

Ответить вслух я не смог, но кивнуть мне удалось.

– Я хотел только сказать, что закончил все, что намечал сделать. Мне как учителю больше нечего тебе дать, однако я хотел бы числить тебя среди своих друзей.

Я снова сумел только кивнуть.

Измаил пожал плечами и обвел клетку слезящимися глазами, словно забыв, где находится, потом откинулся назад и громко чихнул.

– Знаешь что, – сказал я, – я завтра приду.

Измаил посмотрел на меня долгим мрачным взглядом: похоже, он гадал, какого дьявола мне от него еще нужно, но слишком устал, чтобы спросить. Он кивком попрощался со мной, что‑ то благожелательно прохрипев.

Часть 13

Этим вечером, прежде чем уснуть в своей комнате в мотеле, я окончательно составил план. План был паршивый, и я понимал это, но придумать ничего лучшего не мог. Понравится ему или нет (а я не сомневался, что ему моя затея не понравится), я должен спасти Измаила из этой проклятой клетки на ярмарке.

План был плох и в другом отношении: его успех полностью зависел от меня и моих скромных ресурсов. У меня была всего одна кредитная карта, и если придется снять все деньги, я останусь на бобах.

К девяти утра я добрался до маленького городка на полпути к дому и высматривал, где бы позавтракать, когда на приборной доске замигал индикатор – перегрелся двигатель. Пришлось остановиться. Я поднял капот и проверил уровень масла – с ним все оказалось в порядке. Проверил воду в радиаторе – ни капли. Тут проблемы не было: путешественник я опытный и запасливый. Я залил воды в радиатор из канистры и поехал дальше, но через две минуты индикатор замигал снова. Я остановился у бензоколонки, украшенной объявлением «Дежурный механик», но механика на месте не оказалось. Правда, парень, заправлявший машины, все равно знал о потрохах автомобиля в тридцать раз больше меня – он согласился покопаться немного в двигателе.

– Вентилятор не работает, – сообщил он мне через несколько секунд. Он показал мне его и объяснил, что неприятности начинаются, когда приходится часто тормозить и трогаться снова.

– Может, трубка потекла? – предположил я.

– Может быть, – согласился он, но тут же, поставив новую, выяснил, что дело не в ней. – Минутку. – Он вооружился похожим на ручку инструментом и проверил, все ли в порядке с электрикой. – Где‑ то тут замкнуло, – сообщил он результат, – так что, похоже, вентилятор полетел окончательно.

– А где я могу раздобыть новый?

– В нашем городке – нигде, по крайней мере в субботу.

Я спросил, смогу ли доехать до дома с неработающим вентилятором.

– Пожалуй, если не попадете в пробку, где придется часто газовать или тормозить. Еще, конечно, придется останавливаться и давать двигателю остыть, когда он перегреется.

До дому я добрался к полудню и тут же отогнал машину в гараж, где ремонтировал ее и раньше; мне сказали, что до понедельника никто ею заниматься не будет, но я все равно оставил машину там. Чтобы закончить дела, далеко ехать мне не было нужды: в ближайшем банкомате я снял все деньги со своего счета. Домой я вернулся с двумя с половиной тысячами долларов – больше у меня не оставалось ни гроша.

Думать о стоящих передо мной проблемах мне не хотелось: слишком удручающе они выглядели. Как можно вытащить из клетки, которую он не желает покидать, самца гориллы в полтонны весом? Как усадить его на заднее сиденье автомобиля, если ехать с тобой он не хочет? Тронется ли с места автомобиль с таким грузом на заднем сиденье?

Я, знаете ли, предпочитаю решать проблемы по мере их возникновения – такой уж я импровизатор. Как‑ нибудь запихну Измаила к себе в машину, а уж потом стану думать, что делать дальше. Наверное, придется привезти его в мою квартиру, а там видно будет. Мой опыт показывает, что вы никогда не знаете, как решить ту или иную проблему, пока не займетесь ею вплотную.

В девять утра в понедельник мне позвонили из гаража. Вентилятор отказал из‑ за слишком большой нагрузки; слишком большая нагрузка возникла из‑ за того, что вся система охлаждения пришла в негодность. Требовался капитальный ремонт, примерно на шестьсот долларов. Я застонал и сказал механику: пусть берется за дело. Он пообещал все закончить часам к двум и позвонить. Незачем звонить, ответил я: заберу машину, когда смогу. На самом деле я просто решил оставить ее: ремонт был мне не по карману, да и вообще в этой проклятой тачке вряд ли удалось бы перевезти Измаила.

Я взял напрокат фургон.

Вы, конечно, спросите, почему, черт побери, я не сделал этого сразу. Ответ такой: просто не пришло в голову. Я ограниченный, понимаете? Я привык делать все определенным образом, а брать напрокат фургоны не привык.

Двумя часами позже я подъехал к тому месту, где располагалась ярмарка, и выругался. Она оттуда уехала.

Что‑ то, может быть предчувствие, заставило меня вылезти и оглядеться. Участок казался теперь слишком маленьким, чтобы на нем могли разместиться девятнадцать фургонов, двадцать один аттракцион и павильон для ежедневного представления. Я подумал, что смогу найти то место, где была клетка Измаила. Мои ноги помнили дорогу, да и глаза помогли. От пребывания здесь Измаила остались видимые следы – те одеяла, что я ему купил, валялись на грязной дорожке вместе с кучкой других вещей, которые я узнал: несколько книг, блокнот с картами и диаграммами, которые Измаил нарисовал, чтобы проиллюстрировать историю Каина и Авеля, и плакат из его комнаты, скатанный в трубочку и перехваченный резинкой.

Я растерянно копался во всем этом, когда появился мой престарелый любитель взяток. Он с ухмылкой поднял большой черный пластиковый мешок, чтобы показать мне, чем занимается: убирает массу оставшегося после ярмарки мусора. Потом, увидев кучку предметов у моих ног, старик вздохнул и сказал:

– Это была пневмония.

– Что?

– Пневмония его прикончила – твоего дружка‑ гориллу.

Я стоял и просто таращился на него, никак не в силах понять, о чем он говорит.

– Вечером в субботу приезжал ветеринар и накачал его лекарствами, да было уже поздно. Сегодня утром часов в семь или восемь бедняга отошел.

– Ты хочешь сказать, что он… умер?

– Именно что помер, приятель.

Только теперь я, будучи законченным эгоистом, обратил внимание на то, что старик выглядит довольно унылым.

Я оглядел пустую серую площадку, по которой ветер гонял обрывки бумаги, и почувствовал себя похожим на нее – пустым, ненужным, покрытым пылью.

Мой дряхленький приятель ждал, явно заинтересованный, что теперь скажет или предпримет любитель обезьян.

– Что с ним сделали? – спросил я.

– А?

– Что сделали с телом?

– А‑ а… Позвонили в мэрию. Его забрали туда, знаешь, где сжигают сбитых машинами собак.

– Угу. Спасибо.

– Не за что.

– Не возражаешь, если я заберу вещички?

Судя по тому взгляду, который старик на меня бросил, он никогда не думал, что человеческие чудачества доходят до такого, но возражать не стал:

– Ясное дело. Все равно ведь мусор.

Одеяла я, конечно, не взял, а все остальное легко унес под мышкой.

Что я мог поделать? Постоять с опущенными глазами рядом с муниципальным крематорием для погибших на дорогах животных? Кто‑ нибудь, возможно, поступил бы лучше, обнаружил бы больше чувства; что касается меня, я просто поехал домой.

В городе я отогнал на стоянку фирмы взятый напрокат фургон, забрал из гаража свою машину и вернулся домой.

На столе стоял телефон, готовый связать меня с целым живым и деятельным миром, но кому мне было звонить?

Как ни странно, одна мысль у меня все‑ таки возникла. Я нашел в справочнике номер и набрал его. После трех звонков ответил твердый низкий голос:

– Резиденция миссис Соколовой.

– Это мистер Партридж?

– Да, это мистер Партридж.

– Я тот человек, что был у вас пару недель назад, – сказал я, – и пытался связаться с Рейчел Соколовой.

Партридж молча ждал.

– Измаил умер, – сказал я.

– Мне очень жаль, – прозвучал после паузы ответ.

– Мы могли его спасти.

Партридж на несколько секунд погрузился в задумчивость.

– Вы уверены, что он нам это позволил бы?

Уверен я не был и так и сказал.

Только собираясь отнести плакат Измаила в мастерскую, чтобы вставить в рамку, я обнаружил, что надписи есть на обеих сторонах листа. Я заказал такую рамку, чтобы были видны обе надписи. Та, которую я прочел на стене комнаты Измаила, гласила:

Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы?

На другой стороне было написано:

Если исчезнет горилла, останется ли надежда для человека?

Примечание Автора

Тысячи читателей книги пишут и спрашивают: «Чем я могу помочь? » Измаил как о первоочередной срочной задаче говорил о спасении еще существующих Несогласных от уничтожения. Я полностью поддерживаю эту цель. Организация, прилагающая усилия для этого, – CULTURAL SURVIVAL, 46 Brattle Street, Cambridge, MA 02138. He знаю никого, кто более заслуживал бы вашей поддержки.