Примечание Автора 9 страница

– И такая аккумуляция и есть то, что называется культурой.

– Да, мне так кажется.

– Это, конечно, совокупность всего, не только информации и умений. Сюда входят верования, догадки, теории, обычаи, легенды, песни, сказки, танцы, шутки, суеверия, предубеждения, вкусы, отношения… Словом, все.

– Правильно.

– Как ни странно, уровень интеллекта, требующийся для такой аккумуляции, не очень высок. Шимпанзе, живущие на свободе, учат свой молодняк делать и употреблять орудия… Как я вижу, тебя это удивляет.

– Не то чтобы… Пожалуй, меня удивило, что ты приводишь в пример шимпанзе.

– Вместо того чтобы назвать горилл?

– Да.

Измаил нахмурился:

– По правде говоря, я намеренно избегал всяких полевых исследований жизни горилл. Это не тот предмет, который мне хотелось бы изучать.

Я кивнул, чувствуя себя весьма глупо.

– Как бы то ни было, если шимпанзе уже начали накапливать знания о том, что идет на пользу шимпанзе, когда, на твой взгляд, люди начали накапливать знания о том, что идет на пользу людям?

– Я предположил бы, что это началось тогда же, когда начался род человеческий.

– Ваши палеоантропологи согласились бы с таким заключением. Человеческая культура началась одновременно с человеческой жизнью, – иными словами, с появлением Homo habilis. Те существа, что стали Homo habilis, передавали своим детям все, что узнали сами, и по мере того как каждое поколение вносило свою лепту, происходила аккумуляция знаний. И кто же унаследовал все это богатство?

– Homo erectus?

– Правильно. И те люди, что стали Homo erectus, передавали накопленные знания из поколения в поколение, и каждое поколение добавляло к этому свой вклад. Кто оказался наследником аккумулированных знаний?

– Homo sapiens.

– Конечно. А наследниками Homo sapiens стали Homo sapiens sapiens, которые тоже передают знания из поколения в поколение, каждое из которых добавляет то, что удалось узнать. Ну и кто же наследует им?

– Наверное, различные народы – Несогласные.

– А почему не Согласные?

– Почему? Не знаю. Я сказал бы… Очевидно, что во время земледельческой революции произошел полный разрыв с прошлым. Такого разрыва не пережили народы, которые примерно в этот же период мигрировали в Америку. Не знали разрыва с прошлым и жители Новой Зеландии, Австралии, Полинезии.

– Что заставляет тебя так думать?

– Не знаю. У меня просто сложилось такое впечатление.

– Да, но что лежит в основе твоего впечатления?

– Пожалуй, вот что. Не знаю, какую сказку разыгрывают все эти народы, но явно одну и ту же. Я не могу еще назвать ее сюжет, но он определенно имеется – и весьма отличается от сюжета той сказки, которую разыгрывают люди моей культуры. Где бы мы ни встретили Несогласных, всегда оказывается, что они делают одно и то же, всегда ведут одну и ту же жизнь. Точно так же, как и мы, – мы всегда делаем одно и то же, ведем одну и ту же жизнь.

– Но какая связь между этим и передачей аккумулированных культурой знаний, полученных человечеством за первые три миллиона лет жизни?

Подумав немного, я ответил:

– Связь такова. Несогласные все еще передают накопленное в том виде, в каком получили. Однако мы поступаем иначе, потому что десять тысяч лет назад основоположники нашей культуры сказали: «Все это чушь. Люди должны жить не так», – и избавились от унаследованного. Они наверняка полностью избавились от унаследованного, потому что к тому времени, когда их потомки вошли в историю, не сохранилось и следов тех отношений и идей, которые можно повсюду обнаружить у Несогласных. И еще…

– Да?

– Любопытно… Я никогда раньше этого не замечал… Несогласные всегда хранят традиции, уходящие в глубокую древность. У нас ничего такого нет. По большей части мы совсем «новые» люди. Каждое поколение становится все «новее», все более отрезанным от прошлого, чем их предшественники.

– Что же может сказать по этому поводу Матушка Культура?

– Ох, – вздохнул я, закрыв глаза, – Матушка Культура говорит, что так и должно быть. В прошлом ничего ценного для нас нет. Прошлое – дерьмо. Прошлое должно быть оставлено позади, от него нужно избавиться.

Измаил кивнул:

– Вот видишь – так вас и поразила культурная амнезия.

– Что ты имеешь в виду?

– До тех пор пока Дарвин и палеонтологи не включили в историю три миллиона лет жизни человечества, в вашей культуре было принято считать, что рождение человека и рождение вашей культуры произошли одновременно – были фактически одним и тем же событием. Я хочу сказать, что люди вашей культуры полагали, будто человек и родился одним из вас. Предполагалось, что земледелие – такой же инстинкт человека, как у пчел – производство меда.

– Да, все верно.

– Когда люди вашей культуры обнаруживали в Африке и Америке охотников и собирателей, они полагали, что эти народы одичали, утратили естественные сельскохозяйственные навыки, с которыми были рождены. Согласные и не догадывались, что видят перед собой то, чем являлись сами до того, как стали земледельцами. Насколько им было известно, никакого «до того» не существовало. Акт творения произошел всего несколько тысяч лет назад, и «человек земледельческий» сразу же принялся создавать цивилизацию.

– Правильно.

– Ты видишь, как все это произошло?

– Что именно «все это»?

– Как случилось, что потеря вами воспоминаний о том прошлом, которое было у вас до земледельческой революции, оказалась полной, – такой полной, что вы даже не знали, что это прошлое существует.

– Нет, не вижу. У меня такое чувство, будто я должен бы понимать, но все равно…

– Ты же сам только что сказал, что Матушка Культура учит: прошлое – дерьмо, от прошлого нужно как можно скорее отделаться.

– Да.

– Вот я и хочу показать, что она, несомненно, учила этому вас с самого начала.

– Ну да, тут все понятно. Теперь все сходится. Я говорил, что, оказавшись среди Несогласных, всегда испытываешь чувство, будто перед тобой люди, чье прошлое простирается до начала времен. Среди Согласных же видишь перед собой людей, чье прошлое началось в 1963 году.

Измаил кивнул, потом сказал:

– Все же следует отметить, что древность придает ценность многому в вашей культуре – если только ее функция ограничена явлениями именно вашей культуры. Например, англичане желают, чтобы все их государственные установления и окружающая их пышность были как можно более древними, даже если они таковыми не являются. Тем не менее они живут вовсе не так, как жили древние бритты, и не имеют ни малейшего желания возвращаться к обычаям прошлого. То же самое можно сказать и о японцах. Они почитают ценности и традиции мудрых благородных предков и скорбят об их утрате, но ничуть не стремятся жить так, как жили мудрые благородные предки. Короче говоря, древность хороша для установлений, церемоний и праздников, но в повседневной жизни Согласных ей места нет.

– Действительно.

– Конечно, Матушка Культура не требовала, чтобы абсолютно все из прошлого было отброшено. Что следовало сохранить? И что на самом деле сохранено?

– Я сказал бы, что уцелела информация о том, как что‑ то делать.

– Все, касающееся производства, было, несомненно, сохранено. И именно это объясняет, как случилось, что все сложилось именно так.

– Да.

– Несогласные, безусловно, тоже сохраняют информацию о том, как что делать, хотя производство как таковое редко имеет большое значение в их жизни. У Несогласных не существует еженедельной нормы выработки глиняных горшков или наконечников для стрел. Они не озабочены увеличением производства каменных топоров.

– Верно.

– Таким образом, хотя они хранят знания о трудовых навыках, большая часть сохраняемой ими информации касается чего‑ то другого. Как бы ты охарактеризовал эти знания?

– По‑ моему, ты сам ответил на этот вопрос несколько минут назад. Они хранят знания о том, что идет им на пользу.

– Именно им? Не всем вообще?

– Нет. Я не так уж увлекаюсь антропологией, но все же читал достаточно, чтобы знать: ни зуни, ни навахо не считают, что их обычаи – обычаи для всех. Они живут так, как это идет на пользу им.

– И тем обычаям, которые идут им на пользу, они учат своих детей.

– Да. А мы учим своих детей, как делать предметы. Все больше и все лучшего качества.

– Почему же вы не учите их тому, что идет вам на пользу?

– Мне кажется, потому, что мы не знаем, что идет нам на пользу. У каждого поколения собственное мнение об этом. У моих родителей было свое представление, довольно никчемное, у их родителей – свое, тоже довольно никчемное, а мы теперь вырабатываем свое, которое, скорее всего, покажется никчемным нашим детям.

– Я позволил нам отклониться от темы, – ворчливо сказал Измаил и переменил положение, отчего клетка затряслась. – Я хочу, чтобы ты понял вот что: каждая культура Несогласных сохраняет совокупность знаний, накапливавшихся непрерывно с самого начала рода человеческого. Поэтому не приходится удивляться, что каждая из них учит тому, что идет ее представителям на пользу. Каждый такой способ проверялся и усовершенствовался тысячами поколений.

– Да. Знаешь, у меня появилась мысль…

– Я тебя слушаю.

– Подожди минутку. Что‑ то тут… связано с тем, что знание о том, как следует жить, недоступно.

– Не спеши, подумай.

– О'кей, – сказал я через несколько минут. – Если вернуться к началу, то, когда я говорил, что не существует достоверного знания о том, как людям следует жить, я имел в виду следующее: достоверное знание – это знание о единственно правильном пути. Именно этого мы хотим. Именно этого хотят Согласные. Мы не хотим узнать, как жить, чтобы это шло нам на пользу. Мы хотим узнать о единственно правильном пути. Это‑ то нам и дают наши пророки. Это дают нам наши законодатели. Позволь мне еще подумать… После пяти или восьми тысяч лет амнезии Согласные так и не узнали, как им следует жить. Должно быть, они в самом деле повернулись спиной к своему прошлому, потому что вдруг появляется Хаммурапи, и все спрашивают: «Что это? » – а Хаммурапи отвечает: «Это, дети мои, законы! » «Законы? Что такое законы? » – спрашивают люди, и Хаммурапи отвечает: «Законы – это такие штуки, которые говорят, каков единственно правильный способ жить». Да, так что я пытаюсь сказать?

– Не могу определить в точности.

– Пожалуй, вот что. Когда ты начал говорить о нашей культурной амнезии, я подумал, что ты говоришь метафорически или немного преувеличиваешь, чтобы подчеркнуть свою мысль. Ведь на самом деле не можешь же ты знать, что думали те неолитические земледельцы. И тем не менее факт есть факт: после нескольких тысяч лет потомки неолитических земледельцев стали чесать в затылках и спрашивать: «Как бы нам узнать, как следует жить? » Однако в тот же самый исторический период Несогласные помнили, как следует жить. Они все еще знали это, хотя люди моей культуры все забыли, отсекли себя от традиции, которая говорила им, как нужно жить. Теперь они нуждались в Хаммурапи, который им это сказал бы. Они нуждались в Драконе, и Солоне, и Моисее, и Иисусе, и Мухаммеде. А вот Несогласным нужды в них не было, потому что у них был путь – даже множество путей – которые… Погоди! Похоже, я наконец понял, что хочу сказать.

– Не спеши.

– Каждый из путей Несогласных возник в результате эволюции, методом проб, который возник даже прежде, чем люди придумали для него название. Никто не говорил: «Ладно, давайте создадим комитет, который написал бы для нас свод законов». Ни одна из этих культур не была изобретена. Но именно это – изобретения, механизмы – и давали нам наши законодатели. Не решения, проверенные тысячами поколений, а довольно произвольные поучения о единственно правильном способе жизни. И все так и продолжается до сих пор. Не разрешается делать аборт, если только беременность не угрожает жизни или не наступила в результате изнасилования. Есть множество людей, которые хотели бы, чтобы закон читался именно так. Почему? Потому что существует единственно правильный способ жить. Ты можешь спиться до смерти, но если тебя поймают с начиненной марихуаной сигаретой, тебя, малыш, ждет каталажка, потому что существует единственно правильный способ жить. Никому нет дела до того, хорошо ли работают наши законы. Не ради эффективности они создаются… Ох, я опять забыл, к чему веду.

Измаил крякнул.

– Ты не обязательно ведешь к чему‑ то одному. Ты исследуешь целый комплекс глубоких проблем, и нельзя ожидать, что ты доберешься до самого дна за двадцать минут.

– Верно.

– Тем не менее я хочу подчеркнуть одно обстоятельство, прежде чем мы двинемся дальше.

– О'кей.

– Ты убедился теперь, что Согласные и Несогласные хранят две совершенно различные разновидности знания.

– Да, Согласные накапливают знания о том, что идет на пользу вещам. Несогласные собирают знания о том, что идет на пользу людям.

– Но не всем людям. Каждый народ, принадлежащий к Несогласным, имеет образ жизни, который хорош для этих людей потому, что возник у них, подходит к территории, на которой они живут, к климату, к биологическому сообществу вокруг, к их особым вкусам, предпочтениям, видению мира.

– Да.

– И как же называется такое знание?

– Не знаю, что ты имеешь в виду.

– Чем обладает тот, кто знает, что идет на пользу его народу?

– Ну… мудростью.

– Конечно. А теперь подумай вот о чем. В вашей культуре ценится знание о том, что идет на пользу производству вещей. И каждый раз, когда Согласные уничтожают культуру Несогласных, из мира навсегда исчезает мудрость, накопленная и проверенная тысячами поколений с момента появления рода человеческого, так же как каждый раз, когда Согласные уничтожают вид живых существ, из мира навсегда исчезает форма жизни, проверенная эволюцией с момента за рождения жизни.

– Отвратительно, – сказал я.

– Да, – согласился Измаил, – это отвратительно.

Почесав голову и подергав себя за ухо, Измаил отослал меня.

– Я устал, – объяснил он, – и слишком замерз чтобы думать.

Часть 11

Мелкий дождь продолжался, и когда на следующий день около полудня я явился на ярмарку, там некому даже было дать взятку. По пути в армейском магазине я купил два одеяла для Измаила и одно для себя, чтобы составить ему компанию. Измаил ворчливо поблагодарил меня, но явно был рад ими воспользоваться. Мы некоторое время посидели молча, погруженные в печальные размышления, потом Измаил неохотно заговорил:

– Незадолго до моего переезда – не помню уже, с чем был связан вопрос, – ты спрашивал меня, когда мы дойдем до сюжета, который разыгрывают Несогласные.

– Да, так и было.

– Почему тебя интересует этот сюжет?

Вопрос заставил меня растеряться.

– Почему бы мне им не интересоваться?

– Я хочу понять, какой прок ты видишь в том, чтобы это узнать, ведь Авель практически истреблен.

– Ну да.

– Так зачем тебе знать, какую сказку он воплощал в жизнь?

– Опять же, почему бы мне ею не поинтересоваться?

Измаил покачал головой:

– Я не собираюсь продолжать разговор в таком духе. Тот факт, что я не могу обосновать причины, по которым тебе не следует что‑ то узнавать, не дает основания учить тебя этому.

Измаил явно был не в духе. Винить его я не мог, но и особого сочувствия к нему не испытывал: ведь именно он настоял на том, чтобы все происходило так, как есть.

– Ты просто хочешь удовлетворить свое любопытство? – спросил он.

– Нет, не сказал бы. Ты говорил в начале наших занятий о двух разыгрываемых сюжетах. Один мне теперь известен. Желание узнать второй представляется мне вполне естественным.

– Естественным… – повторил Измаил тоном, который ясно показывал, что это слово ему не по вкусу. – Мне хотелось бы, чтобы ты привел немного более веский аргумент, доказывающий, что я здесь не единственный, кто использует мозги по прямому назначению.

– Боюсь, мне не совсем понятно, что ты имеешь в виду.

– Не сомневаюсь; это‑ то меня и раздражает. Ты превратился в пассивного слушателя, ты отключаешь мозг, стоит тебе сесть передо мной, и включаешь его, когда уходишь.

– По‑ моему, ты преувеличиваешь.

– Тогда объясни мне, почему рассказ о сюжете, который почти некому разыгрывать, не пустая трата времени.

– Ну, хотя бы потому, что я не считаю его таковым.

– Так не годится. Того, что какое‑ то действие не пустая трата времени, недостаточно, чтобы меня на него вдохновить.

Я беспомощно пожал плечами. Измаил с отвращением покачал головой.

– На самом деле ты думаешь, что такое знание будет бессмысленным. Это очевидно.

– А для меня не очевидно.

– Значит, ты считаешь, что в нем есть смысл?

– Ну да.

– Какой же?

– О боже… Смысл в том, что я хочу узнать, вот и все.

– Нет. Для меня это недостаточное основание, чтобы продолжать рассказ. Я хочу продолжать, но только не в том случае, если единственным результатом окажется удовлетворение твоего любопытства. Уходи. Вернешься, когда найдешь вескую причину для продолжения.

– Что такое веская причина? Приведи пример.

– Хорошо. Зачем тратить усилия на то, чтобы узнать, какую сказку воплощают в жизнь люди твоей собственной культуры?

– Затем, что, воплощая ее в жизнь, они уничтожают мир.

– Верно. Но зачем все же узнавать, в чем она состоит?

– Затем, что это, несомненно, нечто, что следует сделать известным.

– Известным кому?

– Всем.

– Зачем? Я все время возвращаюсь к этому. Зачем? Зачем? Зачем? Зачем людям вашей культуры знать, какую сказку они воплощают в жизнь, уничтожая мир?

– Чтобы они могли прекратить воплощать ее в жизнь. Чтобы они смогли увидеть, что, творя это, не просто совершают просчет. Чтобы они увидели, что разыгрываемый ими сюжет – проявление мании величия, такая же безумная фантазия, как и Тысячелетний рейх.

– Именно ради этого стоило узнать сюжет?

– Да.

– Рад слышать. А теперь уходи и возвращайся, когда сможешь объяснить, ради чего стоит знать сюжет другой сказки.

– Для этого мне не нужно уходить. Я могу объяснить все сейчас.

– Я тебя слушаю.

– Люди не могут просто отказаться от разыгрываемого, ими сюжета. Именно это и пыталась сделать молодежь в шестидесятых – семидесятых годах. Молодые люди пытались перестать жить как Согласные, но другого образа жизни для них не нашлось. Они потерпели неудачу потому, что нельзя просто выйти из сказки – нужно иметь другую, в которую можно было бы войти.

Измаил кивнул.

– Значит, если такая другая сказка существует, люди должны о ней узнать?

– Да, должны.

– И ты думаешь, они захотят о ней узнать?

– Не знаю. Не думаю, что можно захотеть чего‑ то, пока не знаешь, что это что‑ то существует.

– Совершенно верно.

– И о чем же, по‑ твоему, пойдет речь в сказке Несогласных?

– Понятия не имею.

– Об охоте и собирательстве?

– Не знаю.

– Признайся честно: разве ты не ожидаешь услышать некий эпический рассказ о тайнах Великой Охоты?

– Не могу сказать, что ожидаю чего‑ то подобного.

– Что ж, ты, по крайней мере, должен понимать, что речь пойдет о значении мира, о намерениях богов и о предназначении человека.

– Да.

– Как я уже много раз повторял, человек стал человеком, разыгрывая сюжет. Ты должен это помнить.

– Да, помню.

– Так как человек стал человеком?

Я задумался о ловушке, которую мне готовит Измаил, а потому ответил вопросом на вопрос:

– Не уверен, что понимаю, о чем ты говоришь, точнее, какого ответа ты ждешь. Не хочешь же ты услышать от меня, что человек стал человеком в результате эволюции?

– Это просто означало бы, что человек стал человеком потому, что стал человеком. Верно?

– Да.

– Значит, вопрос остается: как человек стал человеком?

– Мне кажется, это одна из тех вещей, которые совершенно очевидны.

– Несомненно. Если бы я сообщил тебе ответ, ты сказал бы: «Ну конечно, только что из того? »

Я пожал плечами, признавая свое поражение.

– Придется подойти к делу окольным путем, но держи этот вопрос в памяти: он нуждается в ответе.

– О'кей.

– Что за событием, по словам Матушки Культуры, была ваша земледельческая революция?

– Что за событием… Пожалуй, Матушка Культура говорит, что это был технологический прорыв.

– Речи о глубоком человеческом резонансе, культурном или религиозном, не идет?

– Нет. Первые земледельцы были просто неолитические технократы. Так, по крайней мере, всегда считалось.

– Однако после того как мы вникли в третью и четвертую главы Книги Бытия, ты видишь, что на самом деле событие было гораздо более важным, чем учит Матушка Культура.

– Да.

– Это событие и было, и остается гораздо более важным, потому что революция все еще продолжается. Адам все еще жует запретный плод, и если где‑ нибудь удается обнаружить Авеля, Каин с ножом в руке тут как тут.

– Это так.

– Есть и другие свидетельства того, что революция вызвала гораздо более глубокие перемены, чем просто технологические. Матушка Культура учит, что до появления земледелия человеческая жизнь была лишена смысла, полноты, ценности. Жизнь до революции была отвратительна, невыносима.

– Да.

– Ты и сам в это веришь, не так ли?

– Пожалуй.

– И уж наверняка в это верит большинство.

– Да.

– А кто мог бы оказаться исключением?

– Не знаю. Возможно, антропологи.

– Те люди, которые обладают знаниями о той, другой жизни.

– Да.

– Однако ведь Матушка Культура учит, что та жизнь несказанно убога.

– Правильно.

– Можешь ли ты представить себе обстоятельства, при которых ты сам поменял бы свой образ жизни на образ жизни Несогласных?

– Нет. Откровенно говоря, не могу себе представить, чтобы кто‑ нибудь добровольно пошел на подобный обмен.

– Однако Несогласные делают именно такой выбор. На протяжении всей истории единственным способом отвратить их от образа жизни, который нашли Согласные, было насилие или полное уничтожение. В большинстве случаев оказывалось легче истребить Несогласных, чем сделать из них Согласных.

– Верно, но Матушка Культура имеет свое мнение на этот счет. Она утверждает, что Несогласные просто не знали, от чего отказываются. Они не поняли преимуществ земледелия, поэтому так упорно цеплялись за свои охоту и собирательство.

Измаил улыбнулся своей самой злорадной улыбкой:

– Кто, как ты считаешь, был самым яростным и решительным противником Согласных среди американских индейцев?

– Ну… я бы сказал, что индейцы равнин.

– Думаю, что с этим согласились бы все. Однако ведь до того, как испанцы ввезли лошадей, индейцы равнин занимались земледелием на протяжении столетий. Как только лошади стали им доступны, они отказались от земледелия и вернулись к жизни охотников и собирателей.

– Я этого не знал.

– Ну, теперь знаешь. Понимали ли индейцы равнин преимущества жизни земледельцев?

– Думаю, должны были понимать.

– А что об этом говорит Матушка Культура?

Я немного подумал, потом рассмеялся:

– Она говорит, что на самом деле они все‑ таки не понимали. Будь это иначе, они никогда не вернулись бы к охоте и собирательству.

– Потому что такая жизнь отвратительна.

– Ну да.

– На этом примере ты можешь убедиться, насколько эффективно промывает вам мозги Матушка Культура.

– Это так, но я все‑ таки не вижу, куда все эти рассуждения нас ведут.

– Мы находимся на пути к пониманию того, что лежит в основе тех боязни и отвращения, которые вы испытываете по отношению к образу жизни Несогласных. Мы ищем объяснение того, почему вы считаете, что должны продолжать революцию, несмотря на то что она уничтожает вас и весь мир. Мы собираемся выяснить, против чего направлена ваша революция.

– Ах… – только и сказал я.

– И когда мы все это поймем, ты, я уверен, сможешь сказать мне, какую сказку воплощали в жизнь Несогласные на протяжении первых трех миллионов лет истории человечества и продолжают воплощать те из них, кто выжил, по сей день.

Заговорив о выживании, Измаил вздрогнул и с хриплым вздохом плотнее закутался в одеяла. На минуту он, казалось, перестал обращать внимание на что‑ либо, кроме неумолчного стука дождя по брезенту крыши, потом прочистил горло и продолжил:

– Давай подумаем вот о чем. Была ли революция необходима?

– Она была необходима, если человек хотел чего‑ то достичь.

– Ты хочешь сказать – если человек должен был иметь в своем распоряжении центральное отопление, университеты, оперные театры и космические корабли?

– Именно.

Измаил кивнул:

– Такой ответ был бы приемлем, когда мы еще только начинали работу, но теперь я хочу, чтобы ты заглянул глубже.

– О'кей, но я не знаю, что ты подразумеваешь под «глубже».

– Ты прекрасно знаешь, что для сотен миллионов людей такие вещи, как центральное отопление, университеты, оперные театры и космические корабли, – далекая и недостижимая реальность. Сотни миллионов живут в условиях, о которых граждане твоей страны могут только догадываться. Даже здесь есть миллионы бездомных или живущих в грязи и нищете трущоб, тюрем, приютов, которые немногим лучше тюрем. Эти люди не поняли бы твоего легкомысленного оправдания земледельческой революции.

– Верно.

– Однако хотя они не наслаждаются плодами революции, разве они отвернулись бы от нее? Променяли бы они свою нищету и отчаяние на жизнь людей в дореволюционные времена?

– Ответ опять будет «нет».

– У меня тоже сложилось такое впечатление. Согласные веруют в свою революцию, даже когда не наслаждаются ее плодами. Среди них нет недовольных, нет диссидентов, нет контрреволюционеров. Они все свято верят, что, как бы плохо дела ни шли сейчас, они все равно идут несравненно лучше, чем шли до революции.

– Да, согласен.

– Сегодня я хочу от тебя, чтобы ты докопался до корней такой необыкновенной веры. Когда ты это сделаешь, ты станешь совершенно иначе понимать и революцию, и жизнь Несогласных.

– О'кей. Но как мне это сделать?

– Прислушавшись к Матушке Культуре. Она всю твою жизнь шепчет тебе в ухо, и то, что ты слышал, не отличается от того, что слышали твои родители и деды, от того, что слышат ежедневно люди по всему миру. Другими словами, то, что требуется найти, запечатлено в твоем сознании, как и в сознании всех вас. Я хочу, чтобы ты вытащил это на поверхность. Матушка Культура научила вас с ужасом смотреть на ту жизнь, которую вы оставили позади, когда началась революция, но я хочу, чтобы ты обнаружил корни этого ужаса.

– Хорошо, – сказал я. – Нельзя отрицать, что мы испытываем что‑ то похожее на ужас в отношении той жизни, но беда в том, что мне это не представляется особенно загадочным.

– Не представляется? Почему?

– Не знаю. Просто та жизнь ведет в никуда.

– Хватит с меня твоих поверхностных ответов. Копай глубже.

Я со вздохом съежился под своим одеялом и принялся копать глубже. Через несколько минут я сказал:

– Интересно… Я вот тут сидел и думал о том, как жили мои предки, и вдруг передо мной возник образ, сформированный вплоть до малейшей детали.

Измаил молча ждал продолжения.

– Это похоже на сновидение, скорее даже на кошмар. Человек в сумерках пробирается по гребню холма. В том мире почему‑ то всегда царят сумерки. Человек мал ростом, худ, темнокож и наг. Он бежит, пригнувшись к земле, высматривая следы. Он давно уже вышел на охоту, и он в отчаянии. Наступает ночь, а никакой еды он так и не добыл.

Он бежит и бежит, словно заведенный. Да, как заведенный, потому что завтра в сумерках он все еще – или опять – будет бежать. Однако им движут не только голод и отчаяние. Он полон еще и ужаса. Повсюду, невидимые, его ждут враги, готовые растерзать на части, – львы, волки, тигры. Так что он обречен вечно бежать и бежать, всегда на шаг позади своей добычи и на шаг впереди преследователей.

Гребень горы, конечно, представляет собой острый как нож водораздел между жизнью и смертью. Человек борется за выживание и должен постоянно балансировать, чтобы не упасть. Кажется, что он в ловушке, и это – бег на месте, и ему никуда не добежать, а движутся лишь небо и гребень холма.

– Другими словами, жизнь охотников и собирателей мрачна.

– Да.

– И почему же она так мрачна?

– Потому что она представляет собой постоянную борьбу за выживание.

– Но ведь на самом деле все не так. Я уверен, что ты это знаешь, просто хранишь в другой части своего рассудка. Охотники и собиратели так же не находились на грани вымирания, как волки, львы, ласточки или кролики. Человек был приспособлен к жизни на этой планете не хуже представителей любого другого вида, и идея о том, что он постоянно существовал на грани вымирания, просто биологический нонсенс. Поскольку он был всеяден, запасы пищи для него были огромны. Тысячи видов стали бы голодать прежде, чем это коснулось бы его. Разум и ловкость позволяли человеку жить в условиях, которые погубили бы любого другого примата.