Примечание Автора 8 страница

– У меня есть вопрос, – сказал я Измаилу. – Почему говорится, что Каин – первенец Адама, а Авель – его младший брат?

Измаил кивнул.

– Значение этого скорее мифологическое, нежели хронологическое. Я имею в виду, что этот мотив ты обнаружишь в фольклоре и сказках всех народов: если речь идет об отце и двух его сыновьях, достойном и недостойном, почти всегда недостойным оказывается любимый первенец, а достойным – младший сын, неудачник.

– Ну хорошо. Только почему они вообще стали считать себя потомками Адама?

– Не следует смешивать метафорическое мышление с биологическим. Семиты не рассматривали Адама как своего биологического предка.

– Откуда ты знаешь?

Измаил ненадолго задумался.

– Тебе известно, что значит «Адам» на древнееврейском? Мы не можем знать, конечно, какое имя дали ему семиты, но оно наверняка имело то же значение.

– Оно значит «человек».

– Конечно. Человеческий род. Ты полагаешь, что семиты считали весь человеческий род своими биологическими предками?

– Нет, конечно.

– Согласен. Родственные связи в легенде должны пониматься метафорически, а не биологически. Как они понимали это, грехопадение разделило людей на две части – хороших и плохих, пастухов и пахарей; и вторые принялись убивать первых.

– О'кей, – кивнул я.

– Однако, боюсь, у меня есть еще вопрос, – сказал я.

– Не нужно извиняться. Ради того, чтобы получать ответы на свои вопросы, ты сюда и приходишь.

– Хорошо. Вот в чем заключается мой вопрос: в каком качестве во всем этом участвует Ева?

– Что значит ее имя?

– Согласно Писанию, оно означает «жизнь».

– Не «женщина»?

– Нет, Писание говорит «жизнь».

– Дав ей это имя, авторы Библии ясно показали, что искушение Адама не связано с сексом, сладострастием, любовью. Адама соблазнила жизнь.

– Не понимаю.

– Подумай вот о чем: сотня мужчин и одна женщина не произведут на свет сотню младенцев, а сотня женщин и один мужчина – произведут.

– Ну и что?

– Я говорю о том, что в плане экспансии населения мужчинам и женщинам отводятся совершенно разные роли. В этом отношении они ни в коей мере не являются равными.

– О'кей, но я все равно не вижу связи.

– Я пытаюсь заставить тебя думать, как думали народы, не приобщившиеся к земледелию, для которых контроль над численностью населения всегда был важнейшей проблемой. Давай я опишу тебе ситуацию упрощенно: пастушье племя, состоящее из пятидесяти мужчин и одной женщины, не испытывает опасности демографического взрыва, но племя, состоящее из одного мужчины и пятидесяти женщин, окажется в большой беде. Люди есть люди, и очень скоро в таком племени вместо пятидесяти одного человека окажется сто один.

– Верно. И все равно, боюсь, я не вижу, какое отношение это имеет к Книге Бытия.

– Прояви терпение. Давай вернемся к авторам легенды – пастухам, которых земледельцы с севера оттесняют в пустыню. Почему братья с севера теснили их?

– Они хотели превратить пастбища в пашню.

– Да, но почему?

– А, понял. Им нужно было производить больше продовольствия для растущего населения.

– Именно. Теперь ты готов произвести еще одну реконструкцию. Ты можешь видеть, что пахари не были склонны ограничивать себя, когда дело доходило до экспансии. Они не контролировали рождаемость; когда пищи недоставало, они просто обрабатывали больше земель.

– Верно.

– Итак, кому же эти люди сказали «да»?

– М‑ м… Кажется, я вижу, но смутно, как отражение в стекле.

– Посмотри на ситуацию вот с какой точки зрения: семитам, как и большинству не перешедших к земледелию народов, приходилось строго следить за соотношением полов. Избыток мужчин не угрожал стабильности населения, но избыток женщин определенно ничего хорошего не сулил. Это тебе понятно?

– Да.

– Однако то, что семиты видели у своих братьев с севера, весьма отличалось от их обычаев: рост населения тех не беспокоил, они просто увеличивали посевные площади.

– Да, это мне понятно.

– Можно сказать об этом и так: Адам и Ева провели три миллиона лет в саду, живя щедротами богов, и увеличение численности было очень скромным – согласно стилю жизни Несогласных, так и должно было быть. Как и прочим Несогласным, им не требовалось использовать прерогативу богов решать, кто должен жить, а кто – умереть. Однако когда Ева подарила Адаму знание, он сказал: «Да, теперь я вижу: обладая мудростью, мы больше не должны зависеть от щедрости богов. Раз решение, кто должен жить, а кто – умереть, в наших руках, мы сами можем создать изобилие, которое будет только нашим, а это означает, что я могу сказать «да» жизни и плодиться без предела». Ты должен понять вот что: сказать «да» жизни и принять познание добра и зла – просто две стороны одного и того же деяния, и именно так эта история рассказана в Книге Бытия.

– Да. Хитро закручено, но теперь я понял. Когда Адам взял плод того древа, он поддался искушению распространения жизни без предела, и поэтому та, которая предложила ему плод, зовется «жизнь».

Измаил кивнул.

– Когда пара из числа Согласных говорит о том, как прекрасно иметь большую семью, мужчина и женщина повторяют ту сцену у древа познания добра и зла. Они говорят друг другу: «Конечно, это наше право: распределять жизнь по планете по своему желанию. Зачем останавливаться на четырех или шести? Мы можем завести и пятнадцать, если захотим. Все, что нужно сделать, – это распахать еще несколько сот акров дождевого леса, и разве важно, если в результате исчезнет еще дюжина видов? »

Все‑ таки оставалось еще что‑ то, что не вписывалось в картину, но я никак не мог сообразить, как это выразить словами.

Измаил посоветовал мне не спеша подумать.

После того как я провел несколько минут в бесполезных попытках, он сказал мне:

– Не ожидай, что сможешь разрешить все вопросы на основании имеющихся знаний о мире. Семиты того времени находились в совершенной изоляции на Аравийском полуострове: они были отрезаны от других народов или морем, или потомками Каина. Насколько им было известно, они и их братья с севера могли представлять собой весь род человеческий, единственных людей на Земле. Наверняка они видели все происходящее именно с такой точки зрения. Они не могли знать, что лишь в этом крохотном уголке Адам вкусил от древа познания добра и зла, что Междуречье лишь одно из мест, где возникло земледелие, что во всем мире еще много людей, живущих так, как Адам жил до грехопадения.

– Верно, – сказал я. – Я пытался объединить это со всей имеющейся у нас информацией, но только, по‑ видимому, ничего у меня не получится.

– Думаю, можно с уверенностью утверждать, что история грехопадения Адама – самая известная во всем мире легенда.

– По крайней мере, на Западе, – согласился я.

– О, она широко известна и на Востоке: христианские миссионеры разнесли ее во все уголки мира. Для Согласных, где бы они ни жили, она очень привлекательна.

– Да.

– Но почему дело обстоит именно так?

– Думаю, потому, что эта история дает объяснение того, что пошло не так.

– А что именно пошло не так? Как люди понимают эту легенду?

– Адам, первый человек, вкусил запретный плод.

– И что, по вашему мнению, это означает?

– Честно говоря, не знаю. Я никогда не слышал осмысленного объяснения.

– Как насчет познания добра и зла?

– На этот счет я тоже никогда не слышал внятного объяснения. Думаю, что большинство людей понимает легенду так: боги хотели удостовериться в послушании Адама, запретив ему что‑ то, и не имело особого значения, что именно. В этом и состоит значение грехопадения – это был акт неповиновения.

– На самом деле, следовательно, никакого отношения к познанию добра и зла вся эта история не имела.

– Не имела. Но с другой стороны, думаю, есть люди, которые полагают, будто познание добра и зла просто символ… не знаю точно чего. Они думают, что грехопадение – это утрата невинности.

– Невинность в данном контексте равнозначна блаженному неведению.

– Да… Они имеют в виду что‑ то вроде такого: человек был невинен, пока не узнал различия между добром и злом. Когда он перестал пребывать в неведении, он стал падшим созданием.

– Боюсь, что все это для меня ничего не значит.

– Для меня на самом деле тоже.

– И все‑ таки, если взглянуть на легенду с другой точки зрения, она очень хорошо объясняет, что же пошло не так.

– Да.

– Однако люди вашей культуры никогда не могли понять этого объяснения, потому что думали, будто Писание составлено такими же людьми, как они сами, – не сомневающимися, что мир был создан для человека, а человек – для того, чтобы покорить мир и править им; людьми, для которых нет ничего слаще познания добра и зла и которые видят в земледелии единственный благородный и истинно человеческий образ жизни. Читая Писание в уверенности, что его авторами были люди, придерживающиеся их взглядов, они не имели никакой надежды понять его.

– Правильно.

– Однако когда Писание читается с других позиций, объяснение становится вполне понятным: человек не может овладеть мудростью богов, необходимой для управления миром, а если он попытается эту мудрость похитить, результатом окажется не просветление, а смерть.

– Да, – сказал я, – Не сомневаюсь: именно таково значение легенды. Адам не был прародителем рода человеческого, он был прародителем нашей культуры.

– Именно поэтому он предстает для вас такой важной фигурой. Даже несмотря на то что легенда оставалась для вас не вполне понятной, вы могли отождествлять себя с ним. С самого начала вы узнавали в нем одного из вас.

Часть 10

В город, не предупредив заранее, приехал мой дядюшка, и мне пришлось его развлекать. Я думал, что это займет один день, но на самом деле на осмотр достопримечательностей ушло два с половиной. В конце концов я обнаружил, что пытаюсь телепатически внушить ему: «Не пора ли тебе возвращаться? Не соскучился ли ты уже по своим? А может, ты хочешь побродить по городу в одиночку? Неужели тебе не приходит в голову, что у меня могут быть другие дела? » Однако дядюшка оказался невосприимчивым.

За несколько минут до того, как нужно было отправляться в аэропорт, раздался телефонный звонок. Клиент предъявил мне ультиматум: больше никаких отговорок – работу нужно сделать немедленно или вернуть аванс. Я сказал, что сделаю все немедленно, отвез дядюшку в аэропорт, вернулся и засел за компьютер. Не такая уж большая работа, говорил я себе; бессмысленно ехать через весь город, только чтобы сказать Измаилу, что день или два я у него не появлюсь.

Однако где‑ то глубоко в костях я ощущал дрожь предчувствия…

Я молю богов, как, наверное, и каждый, чтобы зубы не давали о себе знать. У меня просто нет времени на то, чтобы их ублажать. Держитесь, говорю я им: я обязательно займусь вами, пока не поздно. Но тут на вторую ночь коренной зуб устроил мне веселую жизнь. На следующий день я нашел дантиста, который согласился вырвать его и достойно похоронить. Сидя в кресле, пока врач делал мне укол, готовил орудия пытки и измерял мое давление, я в душе умолял его: «Послушай, мне ужасно некогда. Просто выдерни его и отпусти меня». Однако оправдались худшие опасения. Ну и корни оказались у этого зуба – от них, похоже, было много ближе до моего позвоночника, чем до губ. Я даже спросил дантиста, не проще ли будет добраться до них со спины.

Когда все было кончено, неожиданно проявилась другая сторона личности дантиста. Он сделался зубным полицейским и решительно показал мне жезлом на обочину. Как же он меня отчитывал! Я почувствовал себя маленьким, безответственным, незрелым. Я кивал и обещал, обещал и кивал. Пожалуйста, офицер, дайте мне еще один шанс! Отпустите меня, я исправлюсь… В конце концов он меня отпустил, но когда я добрался до дому, руки у меня тряслись, тампоны во рту не радовали, и я целый день глотал обезболивающие и антибиотики и кончил тем, что накачался бурбоном.

На следующее утро я снова взялся за работу, но дрожь предчувствия по‑ прежнему не давала покоя моим костям.

«Еще один день, – говорил я себе. – К вечеру я отправлю заказ клиенту. Один день роли не играет».

Игрок, который поставил свою последнюю сотню на нечет и видит, как шарик решительно падает в лунку 18, скажет вам: он понял, что проиграет, в тот самый момент, когда выпустил из руки фишку. Он знал, он предчувствовал это. Впрочем, стоило бы шарику докатиться до лунки 19 и игрок, конечно, весело сказал бы вам, что подобные предчувствия часто бывает обманчивы.

Мое предчувствие меня не обмануло.

Как только я вошел в вестибюль, в глаза мне бросилась большая поломоечная машина у полуоткрытой двери Измаила. Прежде чем я успел приблизиться, пожилой человек в серой униформе вышел из офиса и стал запирать дверь. Я закричал, чтобы он подождал.

– Что это вы делаете? – довольно невежливо поинтересовался я, когда оказался рядом.

Вопрос на самом деле не заслуживал ответа – я его и не получил.

– Послушайте, – начал я снова, – я знаю, что это не мое дело, но не объясните ли вы мне, что здесь происходит?

Уборщик посмотрел на меня так, словно я был тараканом, которого, как ему казалось, он убил еще на прошлой неделе. Тем не менее он слегка пошевелил губами и процедил:

– Уборка помещения для нового клиента.

– Ах… а что… э‑ э… случилось с прежним арендатором?

Он безразлично пожал плечами:

– Выставили, я думаю. Она не платила за помещение.

– Она не платила? – Я не сразу сообразил, что Измаил не был своим собственным опекуном.

Уборщик с сомнением посмотрел на меня.

– Я думал, вы знаете дамочку.

– Нет. Я знал… э‑ э… я знал…

Он молча ждал, когда я скажу что‑ нибудь еще.

– Понимаете, – запинаясь, выдавил я, – наверное, для меня оставлена записка или еще что‑ нибудь.

– Ничего тут нет, кроме вони.

– Не разрешите ли вы мне самому взглянуть? Уборщик повернулся ко мне спиной и запер дверь.

– Поговорите об этом с начальством, ладно? У меня и так дел полно.

«Начальство», оказавшееся секретаршей, не увидело никаких причин позволить мне заглянуть в тот офис или вообще в любое помещение в здании; она также отказалась сообщить мне какую‑ либо информацию помимо той, которой я уже располагал: арендатор не уплатил вовремя и по этой причине был выселен. Я попытался произвести на нее впечатление, открыв часть правды, но она с презрением отвергла возможность того, что в здании хоть когда‑ нибудь размещалась горилла.

Никакого животного здесь не держали и не будут держать, пока помещениями распоряжается наша фирма.

Я сказал секретарше, что она, по крайней мере, могла бы сообщить мне, была ли прежним арендатором Рейчел Соколова, – какой от этого вред?

– Еще чего! Будь ваш интерес законным, вам было бы известно, кто был арендатором.

Да, эта девица знала свое дело; если мне когда‑ нибудь понадобится собственная секретарша, надеюсь, мне удастся найти кого‑ нибудь на нее похожего.

В телефонном справочнике оказалось полдюжины Соколовых, но никто из них не носил имя Рейчел. Имелась Грейс, обитающая по адресу, вполне подходящему для вдовы богатого торговца‑ еврея. На следующий день с утра пораньше я взял свою машину и совершил маленькое скромное правонарушение: проник в частное владение, чтобы узнать, есть ли там беседка. Беседка нашлась.

Я вымыл машину, начистил выходные ботинки и стряхнул пыль с единственного своего костюма, который надеваю только на свадьбы или похороны. Потом, подождав до двух часов, чтобы не нарваться на хозяев, сидящих за завтраком или ланчем, я отправился с визитом.

Изящный стиль не всем по вкусу, но мне он нравится, если, конечно, здание не выдает себя за свадебный торт. Резиденция Соколовых выглядела прохладной и величественной, хотя слегка причудливой, как особа королевской крови на пикнике. Позвонив, я долго ждал, получив полную возможность изучать парадную дверь; она была, несомненно, произведением искусства: украшавший ее бронзовый барельеф изображал похищение Европы, основание Рима или какую‑ то подобную дребедень. Когда наконец дверь отворилась, я увидел человека, которого по одежде, внешности и манерам можно было бы принять за государственного секретаря. Ему не надо было говорить «Да? » или «Ну? »; ему достаточно было поднять бровь, чтобы поинтересоваться, что привело меня сюда. Я сказал, что хотел бы видеть миссис Соколову. Он спросил, назначена ли мне встреча, прекрасно зная, что это не так. Такого типа не отошьешь, сообщив, что пришел по личному вопросу, и намекнув, что он лезет не в свое дело. Я решил немного приоткрыть забрало.

– По правде говоря, я пытаюсь найти ее дочь.

Он лениво оглядел меня с ног до головы.

– Вы не из ее друзей, – сказал он наконец.

– Честно говоря, нет.

– Иначе вы знали бы, что она умерла почти три месяца назад.

Его слова произвели на меня впечатление ледяного душа.

Он поднял вторую бровь, что следовало понимать как вопрос: «Вам еще что‑ нибудь нужно? »

Я решил еще немного приоткрыть забрало.

– Вы были здесь при мистере Соколове?

Он нахмурился, показывая, что сомневается в правомерности моего интереса.

– Я спрашиваю, потому что… Могу я узнать ваше имя?

Этот вопрос тоже вызвал у него сомнение, но все же он решил немного меня утешить.

– Меня зовут Партридж.

– Мистер Партридж, я спрашиваю потому, что хочу выяснить, знали ли вы… Измаила.

Партридж, прищурившись, внимательно посмотрел на меня.

– Если быть совсем честным, я ищу не Рейчел, я ищу Измаила. Как я понимаю, Рейчел более или менее взяла его на свое попечение после смерти своего отца.

– Как получилось, что это вам известно? – спросил он. По лицу Партриджа ничего невозможно было прочесть.

– Если вы знаете ответ на этот вопрос, мистер Партридж, то вы, скорее всего, поможете мне. Если же ответ вам неизвестен, то, вероятно, нет.

Это был элегантный прием, и Партридж, признав это, кивнул мне. Потом он спросил, зачем я ищу Измаила.

– Его нет… на обычном месте. Очевидно, его оттуда выселили.

– Должно быть, кто‑ то его перевез. Помог ему.

– Да, – ответил я, – не думаю, что Измаил отправился в «Гертц» и взял напрокат машину.

Партридж не обратил внимания на мою попытку сострить.

– Боюсь, что я на самом деле ничего не знаю.

– А миссис Соколова?

– Если бы ей что‑ нибудь было известно, я первым об этом узнал бы.

Я ему поверил, но все‑ таки попросил:

– Дайте мне хоть какую‑ нибудь зацепку!

– Я не знаю, с чего вы могли бы начать, – теперь, когда мисс Соколова умерла.

Я минуту постоял, обдумывая услышанное.

– От чего она умерла?

– Вы же ее не знали?

– Совсем не знал.

– Тогда это, извините, не ваше дело, – ответил он без всякой горячности, просто констатируя факт.

Я подумал, не нанять ли мне частного детектива; потом представил себе разговор, с которого пришлось бы начать, и решил от этой мысли отказаться. Однако просто все бросить я не мог, а поэтому позвонил в местный зоопарк и спросил, нет ли в их экспозиции равнинной гориллы. Нет, ответили мне. Я сказал, что у меня как раз есть и не хотят ли они ее приобрести. Нет, ответили мне. Я спросил, не знают ли они, кто мог бы заинтересоваться моим предложением, но снова получил отрицательный ответ. Я попросил совета: как бы они поступили на моем месте, если бы им было абсолютно необходимо избавиться от гориллы. Мне ответили, что есть одна или две лаборатории, которые заинтересовались бы подопытным животным, но мне было ясно, что проблема на самом деле их не интересует.

Одно мне было ясно: у Измаила были друзья, о которых я ничего не знал, возможно бывшие ученики. Единственный способ связаться с ними, который пришел мне в голову, был тот самый, который использовал сам Измаил: дать объявление в газете.

ДРУЗЬЯМ ИЗМАИЛА.

Один из друзей не может с ним связаться.

Пожалуйста, позвоните и скажите мне,

где он находится.

Объявление было ошибкой: оно дало мне предлог выключить мозги. Сначала я ждал, пока оно появится в газете, потом неделю его печатали каждый день, потом еще несколько дней я ждал ответа – как оказалось, напрасно. В результате за две недели я и пальцем не пошевелил, чтобы найти Измаила.

Когда я наконец осознал факт, что отклика на объявление не получу, я стал искать новый подход к делу, и не прошло и трех минут, как я его нашел. Я позвонил в мэрию и вскоре разговаривал с человеком, который выдавал разрешения на размещение в городе передвижных ярмарок.

– Находится ли сейчас такая ярмарка в городе?

– Нет.

– А были ли какие‑ нибудь за последний месяц?

– Да, «Карнавал Дэррила Хикса», девятнадцать фургонов, двадцать один аттракцион, ежедневное представление. Отбыл из города около двух недель назад.

– А что‑ то вроде зверинца?

– Ничего такого в списках не значится.

– Бывает ли, что на ярмарке в представлении участвуют животные?

– Кто его знает. Возможно.

– Куда отправилась ярмарка Хикса?

– Никакой информации.

Это, впрочем, значения не имело. Еще несколько звонков, и я выяснил, что ярмарка побывала в городке в сорока милях к северу и покинула его неделю назад. Предположив, что Хикс по‑ прежнему будет двигаться на север, я благодаря единственному звонку выяснил, и где он останавливался, и где находится в настоящий момент. Да, на его афишах значится: «Гаргантюа, самая знаменитая горилла в мире»; правда, лично мне было известно, что животное с таким именем уже лет сорок как подохло.

У любого человека с более или менее современной тачкой путь до «Карнавала Дэррила Хикса» занял бы девяносто минут; мне же с моим «плимутом» того же года выпуска, что и сериал «Даллас», потребовалось два часа. Когда я туда добрался, то увидел перед собой типичную ярмарку. Понимаете ли, ярмарки как автобусные станции: бывают побольше, бывают поменьше, но все они похожи друг на друга. Ярмарка Дэррила Хикса представляла собой два акра неряшливого веселья, толп несимпатичных людей, шума, запаха пива, сахарной ваты и попкорна. Я стал пробираться сквозь все это в поисках обещанного афишей представления.

У меня сложилось впечатление, что представления на ярмарках, какими я их запомнил с детства (скорее даже из виденных в детстве фильмов), в современном мире практически вымерли. Но если это и так, Дэррил Хикс предпочел не обращать внимания на такую тенденцию. Когда я подошел, зазывала как раз объявлял выступление глотателя огня, но я не стал его смотреть. В расположенном рядом павильоне можно было увидеть много чего – обычную коллекцию чудовищ, уродцев, человека, разгрызающего стеклянные бутылки, татуированную толстуху. Я прошел мимо.

Измаил оказался в темном углу, самом дальнем от входа; перед клеткой торчали двое десятилетних мальчишек.

– Спорю, он может вырвать прутья, если захочет, – говорил один.

– Ага, – кивнул другой, – только он этого не знает.

Я стоял рядом, зло глядя на Измаила, а он спокойно сидел, не обращая на меня никакого внимания, пока мальчишки не ушли.

Но и после этого пара минут прошли в молчании. Я продолжал в упор смотреть на Измаила, он продолжал притворяться, что меня тут нет. Наконец я сдался и сказал:

– Объясни мне, пожалуйста, почему ты не попросил о помощи? Я же знаю, что ты мог это сделать. Выселение не происходит мгновенно. – Измаил и вида не подал, что слышал меня. – Как, черт возьми, нам теперь вытащить тебя отсюда?

Измаил продолжал смотреть сквозь меня, словно я был пустым местом.

– Послушай, Измаил, ты что, обиделся на меня? Тут наконец он посмотрел на меня, но этот взгляд никак нельзя было назвать дружественным.

– Я не просил тебя становиться моим патроном, – сказал он, – так что будь любезен, не веди себя покровительственно.

– Ты хочешь, чтобы я не лез не в свое дело.

– Грубо говоря, да.

Я беспомощно огляделся.

– Ты хочешь сказать, что в самом деле решил здесь остаться?

Взгляд Измаила снова стал ледяным.

– Ну ладно, ладно, – сказал я ему. – Только как насчет меня?

– А что насчет тебя?

– Ну, мы же не закончили, верно?

– Нет, не закончили.

– Так что ты собираешься делать? Я что, должен стать твоей пятой неудачей или как?

Измаил минуту или две мрачно смотрел на меня, потом сказал:

– Нет никакой необходимости тебе становиться моей пятой неудачей. Мы можем продолжать наши занятия.

В этот момент семья из пяти человек подошла полюбоваться на самую знаменитую гориллу в мире: папаша, мамаша, две девочки и младенец, в коматозном состоянии застывший на руках у мамаши.

– Так, значит, мы можем продолжать? – спросил я, не понижая голоса. – Тебе это кажется вполне возможным, не так ли?

Семейство внезапно решило, что я – гораздо более интересное зрелище, чем «Гаргантюа», который, в конце концов, просто сидел в углу с угрюмым видом.

– Хорошо, с чего начнем? – продолжал я. – Ты помнишь, на чем мы остановились?

Заинтересованные зрители уставились на Измаила, гадая, какой последует ответ.

Ответ последовал, но слышал его, конечно, только я.

– Заткнись.

– Заткнуться? Но я думал, мы с тобой будем продолжать занятия, как и раньше.

Измаил с кряхтением отошел в самую глубину клетки и предоставил нам возможность смотреть на его спину. Через минуту зрители сочли, что я заслуживаю издевательского взгляда, с чем и отправились глазеть на мумифицированное тело человека, застреленного в пустыне Мохаве в конце Гражданской войны.

– Позволь мне забрать тебя отсюда, – сказал я.

– Нет, спасибо, – ответил он, поворачиваясь ко мне, но оставаясь в задней части клетки. – Как это ни покажется тебе невероятным, но я предпочитаю жить так, чем пользоваться чьей‑ то щедростью, даже твоей.

– Щедрость понадобится только до тех пор, пока мы не придумаем, как нам быть.

– Что ты понимаешь под «как нам быть»? Выступать в шоу «Сегодня вечером»? Или в ночном клубе?

– Послушай, если мне удастся связаться с остальными, может быть, мы сумеем все вместе что‑ то сделать.

– О чем, черт возьми, ты говоришь?

– Я говорю о людях, которые помогали тебе до сих пор. Ты же не сам сюда перебрался?

Измаил из полумрака бросил на меня уничтожающий взгляд.

– Уходи, – прорычал он, – уходи и оставь меня в покое.

Я ушел и оставил его в покое.

Такое не входило в мои планы – по правде говоря, я вообще никаких планов не строил, – так что я растерялся, не зная, что предпринять. Я снял номер в самом дешевом мотеле, какой только смог найти, потом отправился в ресторанчик, заказал стейк и пару порций виски и стал обдумывать ситуацию. К девяти часам я понял, что ни до чего не додумаюсь, и снова отправился на ярмарку. Мне в каком‑ то смысле повезло: погода переменилась и начавшийся дождь разогнал посетителей, испортив им все удовольствие.

Как вы полагаете, тех, кто ухаживает за зверями, все еще называют подсобными рабочими? Я не стал спрашивать об этом того, которого нашел рядом с павильоном на ярмарке. Ему с виду было лет восемьдесят, и я сунул ему десятку, чтобы обеспечить себе привилегию общения с природой в лице гориллы, которая была таким же Гаргантюа, как я сам. Старику явно было наплевать на этическую сторону дела, но размер взятки вызвал у него ухмылку. Я добавил еще одну десятку, и он пошаркал прочь, оставив гореть свет у клетки. В павильоне хранилось несколько складных стульев, предназначенных для зрителей, и я подтащил один к клетке и уселся.

Измаил несколько минут молча смотрел на меня, потом поинтересовался, на чем мы остановились.

– Ты как раз кончил объяснять, что легенда в Книге Бытия, начиная с грехопадения Адама и кончая убийством Авеля, совсем не то, что обычно понимают под этим люди моей культуры. На самом деле это история земледельческой революции в том виде, как ее понимали первые ее жертвы.

– И что еще нам остается, как ты думаешь?

– Не знаю. Может быть, осталось свести все воедино. Я так и не понял, какой вывод следует из рассказанного тобой.

– Хорошо, согласен. Дай мне немного подумать.

– Что такое культура? – наконец заговорил Измаил. – В том смысле, как это обычно понимается, а не в специальном значении, которое используем мы в своих рассуждениях?

Мне показалось, что задавать такой вопрос в павильоне на ярмарке чертовски неуместно, но я честно его обдумал.

– Я сказал бы, что это совокупность всего, что делает людей людьми.

Измаил кивнул.

– И как же эта совокупность возникает?

– Не уверен, что улавливаю направление твоей мысли. Культура возникает в процессе человеческой жизни.

– Да, но ласточки тоже живут, однако культуры не имеют.

– О'кей, понял. Культура – аккумуляция. Совокупность появляется в результате аккумуляции.

– О чем ты мне не сказал, так это как такая аккумуляция возникает.

– Э‑ э… Ладно. Аккумуляция – это совокупность опыта, передающегося из поколения в поколение. Она возникает, когда… Когда вид достигает определенного уровня интеллекта, одно поколение начинает передавать информацию и умения следующему. Следующее поколение получает эти аккумулированные знания, добавляет к ним собственные открытия и усовершенствования и все вместе передает дальше.